1
Поднеся магнитный ключ к домофону, Борисов услышал до омерзения знакомую мелодию. Подъезд дыхнул в лицо смесью кошачьей мочи, мусоропроводной вони и запаха свеженапечатанных газет, брошенных на пол ленивым почтальоном.
На стене, как и двадцать лет назад, его встречала надпись: «Светка — ****ь».
— Михалыч, — подумал Борисов, услышав характерный кашель с третьего этажа.
Оплавленная кнопка лифта загорелась тусклым жёлтым светом. Лифт медленно потащил его вверх, туда, где уже давно ничего не ждало.
Тамбур, соединяющий две квартиры, встретил переполненной пепельницей. Он толкнул незапертую дверь и ввалился внутрь. Родители Светки, не вынеся жизни впятером, давно переселились на дачу, оставив молодым «временное жильё».
Скинув стоптанные ботинки, повесив пальто на крючок, Борисов крикнул жену и прошёл в зал.
Обычный зал обычной двушки: раскладной диван, который никогда не складывался, шифоньер с бельём, предательски выглядывающим из щелей, и огромный телевизор, кое-как прикрученный к стене.
Светка вышла навстречу в выцветшем, но чистом синем халате. Сквозь щель между пуговиц выглядывали пуританские трусы и уставший, сморщенный от жизни живот. Борисов невольно передёрнулся.
— Чего орёшь? — бросила Светка, закидывая через плечо кухонное полотенце.
— Не ору. Спрашиваю, почему не встречаешь? — лениво поддевая тапок большим пальцем, ответил он.
— Делать мне больше нечего — тебя встречать. Завтрак, обед и ужин приготовь, бельё постирай, погладь, за котом убери, собаку выгуляй, уроки проверь… А между прочим, у меня — восьмичасовой рабочий день. Зарплату получил?
— Завтра обещали.
— Ну, тогда и ужин будет завтра, — сказала она и пошла прочь, стянув полотенце с плеча.
— Опять курица?
— Омаров не подвезли, извините. Как потопал — так и полопал. Курица ему не нравится.
— Мне всё нравится. Но можно хоть изредка разбавить её тушёнкой... или котлетами.
— Конечно можно. Вон там кошелёк — бери и разбавляй.
— Чего ты огрызаешься? Моя задача — зарабатывать, твоя — грамотно тратить.
— И много ты заработал, чтобы я грамотно тратила?
— Достаточно. На котлеты должно хватить.
Светка молча поставила перед ним тарелку с макаронами, сверху бухнула кусок курицы и, не глядя, добавила:
— Хлеб на прежнем месте.
Борисов лениво подцепил вилкой одну макаронину и закинул в рот.
— Васютин звонил.
— Чего хотел? Опять нахаляву нажраться?
— Встречу выпускников мутят. Спрашивал, пойдём или нет.
Светка вернулась на кухню:
— И когда?
— В июне вроде.
— Скажи ему, что обязательно пойдём. А кто будет?
— Не знаю. Обещал группу создать — добавят, там и увидим.
— Половина уехала, половина спилась, — Светка бросила взгляд на телефон, который пикнул на столе. Сообщение не прочитала, просто перевернула экраном вниз.
— Он говорит, вся параллель будет. Человек пятьдесят точно соберётся.
— Тогда да, может, и больше.
Дожевав ужин, Борисов бросил тарелку в раковину, залил горячей водой из-под крана, вытер руки о трико и пошаркал в зал — знакомиться с последними новостями.
— Ааааа! — вдруг раздалось из ванной.
— Ты чего там?! — Борисов, испугавшись дикого крика, потеряв тапок, рванул в ванную.
— Арсентьев умер.
— Как? Когда?
— Нинка написала… я только что прочитала.
— Дай сюда, — он выхватил у неё телефон. Сообщение было коротким: «Вася умер».
Судорожно набрал номер Нины. Дышал тяжело, как после кросса.
— Алло, — послышалось на том конце.
— Нин, это я, Борисов. Что случилось?
— Вася умер…
— Когда? Как?
— Не знаю точно. Сказали, на обеде плохо стало. Упал. Пытались реанимировать, но не дожил до скорой…
— Где он сейчас?
— В морг увезли. Завтра поедем. Я сейчас не могу говорить. Пусть Светка завтра позвонит. Всё расскажу.
— Хорошо. Если что — звони. Поможем, чем сможем. — Он сбросил звонок.
— Ну что? — тихо спросила Светка из дверей.
— Умер. Прямо на работе. Пошёл обедать — и всё.
— Ужас… Господи… как же она теперь? Ребёнок маленький… Ни работы, ни мужа… — У Светки в лице что-то опустилось, и в глазах проступил ужас.
2
— За цветами надо заехать по пути, — крикнул Борисов, забираясь в машину.
— У школы ларёк новый открылся, с цветами. Там и остановимся, — Светка поправила чёрный платок и устроилась на пассажирском сиденье их старенькой «Шкоды».
У ларька Борисов задумчиво уставился на пёстрое изобилие и тихо спросил:
— Гвоздики есть? Красные?
— Есть. Двести рублей штука, — ответила продавщица, устало, но вежливо.
— А не дороговато?
— Февраль. Сейчас все цены такие. Сколько вам?
Борисов про себя пересчитал деньги в кармане, прикинул, на сколько цветков ему хватит, и подумал, что Арсентьеву уже, в сущности, всё равно — сколько перед ним положат. А ему самому на обед надо что-то оставить.
— Четыре, — выдал он наконец.
— Возьмёте шесть — чёрную ленточку в подарок, — продавщица уловила, что перед ней стоит не самый щедрый клиент, и попыталась включить маркетинг.
— Не надо ленты, — отрезал Борисов и, отсчитав восемь сотен, положил их перед продавцом.
В траурном зале собрались самые близкие Арсентьева. Из всех Борисов знал лишь Нинку и Васютина.
Васютин, завидев вошедших, тут же подлетел с поминальными платками и свечками:
— Привет… Вот ведь как бывает, — затараторил он, — только в выходные виделись, и вот… умер. А ты чего — четыре гвоздики? Друг ведь.
— Похорон, сказали, сегодня много. Последние забрал. Одна ещё оставалась, но надо же чётное, — ответил Борисов, не моргнув.
— А я у нашей школы взял, там ларёк открылся, гвоздик море и никого нет. Разве ты не знал?
— Ты чего пристал? — осекла его Светка. — Иди, платки раздавай.
Картина, можно сказать, грустная.
Арсентьев лежал в гробу, словно улыбаясь, лицом к своей фотографии.
Борисов на мгновение представил, что в этом гробу мог быть он сам. В свои-то сорок с копейками. Его передёрнуло.
Он подошёл, положил цветы, задержался взглядом на лице усопшего. Потом, положив ладонь на край гроба, тихо подумал:
«Я не знаю, что говорят в таких случаях. Не часто на такие мероприятия хожу… Ну ты это… давай там.
Чёрт, что я несу?
Прости, если что не так».
— Ты видел? Он как живой… улыбается, — тихо прошептала Светка.
— Видел, — сухо ответил Борисов. — Скорее, посмеивается над нами.
— Ты чего такое говоришь?
— А что? Взял и кинул всех. Жену с младенцем, друзей, работу. Ему уже всё равно, а нам расхлёбывай.
— И что ты там собрался расхлёбывать?
— Ну не я. Нинка, коллеги по работе…
— Не твоё это дело, — Светка вытерла слёзы. — Пойду, Нинку обниму.
— Иди. Ей как раз до тебя сейчас.
Сзади подкрался Васютин, как лис в курятник:
— Инфаркт.
— Тьфу ты, чёрт, напугал, — вздрогнул Борисов. — У меня самого чуть инфаркт не случился.
— Говорят, давно ходил с этой болячкой. Если бы вовремя обратился — жил бы долго и счастливо.
— Не обратился… Ты сам-то часто по врачам ходишь, а, Васютин?
— Регулярно. Каждый год — чек-ап.
— Харэ заливать.
— Серьёзно. Анализы там всякие сдаю.
— И что, помогает?
— Не знаю. Сдаю и всё, — Васютин огляделся по сторонам. — Всё, батюшка пришёл. Сейчас отпевание начнётся, потом на кладбище. Вы поедете?
— Нет, в департаменте ждут. Совещание перенесли.
— Ладно. Я пойду, вдруг кому помощь нужна. Бывай, Борисов.
Кстати, что насчёт встречи выпускников? Вас ждать?
— Жди.
— Отлично. По пятёрке с носа скидываемся. В ресторане будем отмечать.
— А чего не в Москве сразу? Накрыли бы в школе, как в сам выпускной.
— Завидов предложил. Всё-таки — тридцать лет. Не хухры-мухры, дата солидная.
— Ладно, в группу нас добавь, — Борисов протянул руку.
3
— Где твой отчёт, Митя?! — нервно выкрикнул Трутнев. — Я неделю жду! Что мне сегодня министру докладывать?
— Я на похоронах был. Арсентьев умер.
— Опять!?
— Что значит «опять»? — опешил Борисов. — С ним это впервые.
— Всё остришь. Я не про него конкретно. А про то, что помирать стали слишком часто, — отмахнулся Трутнев. — Кстати, что с ним случилось?
— Инфаркт, сказали. Прямо на работе. Так что и Вам не советую так нервничать — а то, не дай бог, потеряем такого светило.
— Типун тебе на язык. К вечеру жду отчёт.
Борисов любил Трутнева — за то, что тот снаружи был злой, а внутри… ранимый, добрый, отзывчивый человек, затюканный женой и кучей начальства. Именно Трутнев когда-то открыл ему двери в департамент благоустройства. Хотя Борисов так и не понял, что в этом было грандиозного — но Трутнев напоминал об этом при каждом удобном случае. Как, впрочем, и сегодня.
— Ты, видимо, совсем забыл, кто тебя в люди вытащил? Кто тебя с рынка сюда затащил, а?! — не унимался Трутнев. — Сидел бы сейчас, жопу морозил и бабьими трусами торговал.
Борисов не стал вступать в дискуссию. Он просто представил, как сидит на рынке, трясёт на ветру трусами — похожими на те, что носит его жена, — и ему стало смешно.
— Чего лыбишься?! — рявкнул Трутнев. — Иди работай уже!
Работа у Борисова была не пыльная: раз в месяц — отчёт о деятельности департамента, пару раз — выезд «в народ», поработать с жалобами граждан. Платили за это тоже не пыльно. Не сказать, чтобы место было хлебным — сам Борисов так и говорил. Да и менять его на что-то более серьёзное он не стремился. Всё-таки то тут, то там заводились дела, выносились приговоры — в основном тем, кто занимал посты пожирнее.
Нет, не то, чтобы он не хотел быстро разбогатеть. Просто был уверен: риск в этих делах не оправдан. По крайней мере, именно так он объяснял это всем, кто пытался разговорить его о работе. Хотя на самом деле Борисов прекрасно понимал: всё это лишь отговорки. Он банально боялся. Боялся тюрьмы — да. Но ещё больше боялся ответственности, которая прилагалась к по-настоящему хлебным местам.
А здесь — спокойно. Знакомо. И ничего особенно не меняется. Разве что вывеска на двери: был комитет — стал департамент.
Уже приближался обеденный перерыв, и Борисов по привычке заглянул в соседний кабинет, где восседала давно приглянувшаяся ему пассия по имени Марина. Она была чуть младше его, с хорошей, как казалось Борисову, фигурой, пышной грудью и коровьими ресницами. Дама глубоко замужняя, но на слепые ухаживания коллеги реагировала спокойно — и даже, как ему казалось, с взаимностью. Борисов неоднократно представлял их интимный союз, но сделать первый шаг не решался, поэтому все его эротические фантазии ограничивались вечерним душем и редким сексом со Светкой — когда он мог представить на её месте Марину.
— На обед пойдёшь? — крикнул он в приоткрытую дверь.
— Да, секунду, кошелёк из сумки возьму. Беги пока, займи очередь.
Столовая департамента уже была переполнена сотрудниками, топчущимися возле вывешенного меню. Стройная очередь гуськом тянулась к кассе, все держали в руках подносы. Для Борисова — да и, наверное, для многих здесь — обед был чуть ли не лучшим моментом посреди серых будней. Вдобавок, он вдоволь мог насладиться глубоким вырезом декольте своей вожделенной подруги, которая не стеснялась делать его всё глубже и глубже. А порой надевала прозрачный бюстгальтер, сквозь который Борисов разглядывал её огромные коричневые соски.
— Где пропадал с утра? — поинтересовалась Марина.
— Друг умер, на похороны ходил.
— Боже, какой ужас!
— Ничего ужасного, обычная история, — ответил Борисов, не отрывая глаз от узоров на её бюстгальтере.
— Молодой?
— Да, пятьдесят три.
— Да уж, пожил бы ещё, — забыв про флирт и немного задумавшись, сказала Марина.
— Вот так же — пошёл с коллегами на обед и умер. Прямо в столовой.
— Да ладно! Хватит врать.
— Я на полном серьёзе. В понедельник, на соседней улице. Сам в шоке. Сижу и представляю, как у меня останавливается сердце, и я падаю лицом в эту тарелку щей.
— Перестань.
— Тебе будет жалко меня?
— Конечно, жалко.
— И ты будешь плакать?
— Да, — она посмотрела прямо в глаза Борисову, и он заметил, что её глаза слегка блеснули, будто она и вправду готова была разрыдаться.
— Я… — Борисов сделал паузу, будто хотел сказать одно, но передумал, — а вот моя жена, скорее всего, не проронит и слезинки.
— Да брось, она у тебя хорошая, — слегка вытирая уголок глаза, ответила Марина.
— Не такая, как ты.
— А какая я? Тебе откуда знать?
— Чувствую, — ответил Борисов.
— Ешь давай, остынет.
Самое лучшее время посреди рабочего дня закончилось перекуром у входа в департамент — и перешло в самое нудное и невыносимо долгое: послеобеденное. Обычно оно тянулось так долго и так скучно, но всегда — особенно по пятницам, когда все уже собирались на законный отдых — появлялся Трутнев и объявлял о каком-нибудь ЧП, которое, несомненно, нужно было решить до конца дня и ни в коем случае не переносить на понедельник.
Но, на радость Борисова, сегодня ЧП не произошло — и он с чистой совестью, положив доделанный отчёт на стол Трутнева, накинул пальто и вышел на стоянку. Очистив машину от нападавшего за день снега и хорошенько прогрев двигатель, он докурил сигарету — и уже собирался садиться за руль, как его окликнул знакомый голос:
— Подбросишь до остановки?
Борисов обернулся. Марина стояла прямо за его спиной.
— Конечно, садись, — он немного оторопел, но, взяв себя в руки, обошёл машину и открыл пассажирскую дверь.
Марина устроилась на переднем сиденье, захлопнула дверь и сказала:
— Муж сегодня новую должность получил. Теперь часто будет до поздна работать — некому встречать.
— Я могу тебя подвозить. Нам всё равно по пути.
— Я знала, что ты не откажешь. Поехали, а то мне ещё в магазин надо заскочить.
Борисов пристегнул ремень, включил передачу и тронулся с места. До остановки ехали молча.
— Где твой магазин? — спросил он.
— Да не надо, Митя. Я добегу сама. Да и пройтись хотелось — весь день сидим и сидим.
Борисов остановил машину у остановки — и сам того не ожидая, выпалил:
— Можно я тебя поцелую?
Марина даже не удивилась. Будто ждала этого вопроса. Молча закрыла глаза — и нежно поцеловала Борисова в губы, слегка прикусив нижнюю.
— Можно. До завтра. И смотри — не помирай там.
Борисов ничего не успел ответить. Марина выскочила на остановку и хлопнула дверью.
Поднеся магнитный ключ к домофону, Борисов услышал до омерзения знакомую мелодию. Подъезд дыхнул в лицо смесью кошачьей мочи, мусоропроводной вони и запаха свеженапечатанных газет, брошенных на пол ленивым почтальоном.
На стене, как и двадцать лет назад, его встречала надпись: «Светка — ****ь».
Оплавленная кнопка лифта загорелась тусклым жёлтым светом. Лифт медленно потащил его вверх, туда, где уже давно ничего не ждало.
Скинув стоптанные ботинки, повесив пальто на крючок, Борисов крикнул жену и прошёл в зал.
Валяясь на диване перед телевизором, Борисов не переставал думать о том, что случилось в машине.
«Что это?» — спрашивал он сам себя.
«Любовь? Да ну, какая там любовь. Маринка никогда не разведётся со своим мужем. Он хорошо зарабатывает, любит её, балует. Что я могу ей дать? Ничего. Кроме… А кроме — чего я могу ей что-то дать? У меня ничего нет. Ни квартиры, ни нормальной зарплаты. Машина — в кредит, да ещё и алименты придётся платить на своих детей. О, Боже, как они перенесут этот развод? Нет, это не любовь.
Но если подумать… из этого может получиться неплохой роман. Вечера у Маринки теперь свободные. Моя — никогда не спрашивает, если я задерживаюсь на работе. Секс в машине, как в студенческие годы… вполне себе вариант».
Борисов встал с промятого до основания дивана и направился в душ — чтобы завершить вечер приятными воспоминаниями о своей пассии.
По своей натуре Борисов был похож на добрую половину мужского населения. Он считал, что жена соседа — и слаще, и вкуснее. При этом не понимал одного: он не знал, какая она в жизни. Какие у неё потребности, какие запросы. Возможно, она требовательнее. Ревнивее. Раздражительнее, чем та, к которой он привык за десятилетия.
Но когда это кого-то останавливало в мыслях?
Она — идеальна для него. В данный момент. И идеальна пока что в одном — в его эротических фантазиях, без привязки к жизненным обстоятельствам.
Борисов, как и большинство существующих мужей, давно перестал любить свою избранницу. Да и вообще — любил ли когда-нибудь? Большой вопрос. Он женился только потому, что на этом настояла Светка. А когда окончательно понял, что не любит её, их второй ребёнок пошёл в восьмой класс.
Они давно не разговаривали по душам. Да и вообще — почти не разговаривали.
Редкие гости, где им приходилось играть роль счастливых супругов. В эти моменты он особенно старался не ударить в грязь лицом — всячески оказывал знаки внимания: пододвигал стул, наливал вино, клал еду на тарелку. И Светка отвечала взаимностью: хихикала, подзадоривала, щипала за бедро под столом — будто влюблённая студентка.
Но стоило им выйти за дверь — всё испарялось.
Оставалась только холодность.
И пренебрежение — видимое, почти театральное.
Задавая себе вопрос – зачем он так старается на публике показать то, как он любит свою жену, ответа у него не было. И самое интересное, зачем она делает тоже самое?
Развод его не устраивал — по одной простой причине: для него это была бы фатальная ошибка.
Кто будет ему готовить — хоть и невкусную, но съедобную курицу?
Кто будет стирать?
И самое главное — на что и где он будет жить?
Это давно вжилось в его философию развода. И с этим он жил много лет.
Зачем что-то менять, если там будет ещё хуже, чем здесь?
4.
Впервые за долгие годы Борисов мчал на работу, как в первый рабочий день — воодушевлённый встречей с Мариной, слегка напряжённый и возбуждённый.
Ворвавшись в кабинет, он быстро переобулся в сменную обувь и вышел в коридор, ведущий к кабинету Марины.
Она плавно выплыла из-за угла, на ходу стягивая с шеи разноцветный шёлковый платок — и, врезавшись взглядом в Борисова, слегка покраснела:
— Привет.
— И тебе привет, — ответил Борисов. — Как дела?
— Пока не родила, — ответила Марина, рыская рукой по сумке в поисках ключа от кабинета.
— Ладно, увидимся, — не зная, что ещё сказать, решил закончить разговор Борисов.
— А ты чего приходил-то? Соскучился? Или вчерашний поцелуй тебя сюда за уши притащил?
— Я просто мимо шёл, — совсем растерялся Борисов и, развернувшись на сто восемьдесят, пошагал прочь.
До обеда время тянулось так, словно это было послеобеденное. Борисов представлял, что именно сегодня Маринка наденет тот самый прозрачный бюстгальтер — чтобы угодить ему.
— Эй, директор! — послышалось сбоку. — Чего задумался? Отчёт готов?
Борисов обернулся. В дверном проёме, почти полностью его занимая, стоял Трутнев. Вид у него был слегка растерянный: лицо красное, волосы растрёпаны. Он достал расчёску из внутреннего кармана и аккуратно, приглаживая ладонью, зачесал их назад — к затылку, прикрывая давно наметившуюся лысину. По шлейфу, исходящему от шефа, Борисов догадался, что тот с хорошего бодуна.
— Да, готов, — бодро ответил Борисов. — На столе вчера оставил.
— Отлично, зайди ко мне, обсудим. А то сегодня к министру идти на доклад.
Борисов взял копию отчёта и проследовал за руководителем.
— Вот смотри, Митенька, — начал Трутнев, — если будешь упорно трудиться, вскоре можешь занять моё кресло. А это откроет тебе двери в кабинеты министров и руководителей департаментов.
— И что даст мне это открытие? — озадачил вопросом Борисов.
— Ну как — что? Знакомства.
— Я вот смотрю на вас, Николай Степанович, и вижу: что кроме огромного геморроя и серьёзных неприятностей, эти знакомства вам ничего не приносят.
Трутнев на секунду задумался, но спорить не стал:
— Внучку в садик без очереди взяли. Иди сейчас, без связей, попробуй устрой!
— Когда у меня будет внучка, я Вам позвоню — и Вы с министром договоритесь. Для этого мне не обязательно с ним знакомиться. Да и всю ответственность за устройство моей будущей внучки я перекину на Вас. Ведь именно Вы станете обязаны министру — за мою внучку. А мне Вы это сделаете совершенно бескорыстно. Такой Вы человек.
— Так, хватит. Где отчёт? — оборвал Трутнев бесконечный монолог подчинённого.
Отчёт, на удивление, Трутневу понравился — и он не стал отчитывать Борисова, а лишь негромко пробормотал:
— Такая светлая голова, а сидишь в своём кабинетике и протираешь последние портки.
— Портки, к слову сказать, не последние, — захлопнув папку с отчётом, Борисов встал, — да и кабинетик у меня побольше вашего.
Он вышел в коридор.
— Эх, дурак, жалко тебя, — бросил вслед Трутнев.
— Сам дурак, — тихо, почти про себя, ответил Борисов.
Наконец-то наступил обеденный перерыв. Все, кто хоть день проработали в бюджетных учреждениях, знают: обед — это время, отведённое законом, когда никто и ни при каких обстоятельствах не должен работать. Это как отпуск. Даже если гром среди ясного неба грянет — ни один бюджетник не соизволит поднять свою задницу с места. Никто не возьмёт трубку разрывающегося от назойливых жителей телефона. Никто не удосужится принять умирающую старушку, приехавшую на последние деньги из далёкого села.
Обед — святое. И никто не может его прервать.
Борисов знал, что если сейчас зазвонит телефон, будь то это министр или даже кто-то повыше, он не дрогнет и трубку не возьмёт. Это его время, и оно дано ему законом.
Борисов, по уже отлаженной схеме, пробрался по коридору до кабинета, где сидела Марина, и в приоткрытую дверь — по той же самой схеме — выкрикнул:
— На обед пойдёшь?
— Да, бегу, — послышалось из-за двери, — занимай очередь.
Борисов влетел в столовую, где уже собралась огромная толпа, схватил два подноса, два набора столовых приборов — и встал в очередь за тучным мужичком из соседнего отдела.
— Ну что, Отелло, как спалось? — спросила Марина, подойдя сзади. В её голосе чувствовался сарказм — но Борисову это понравилось.
— Отлично спалось. Сны эротические снились. Всю ночь.
— Ух ты, а мне вот так не повезло.
— Это ничего. Всё можно исправить.
— И как?
— Вечером покажу. Если только муж за тобой не приедет.
— Не приедет, — она аккуратно отломила краешек от кусочка хлеба и медленно положила его в рот.
— Мне понравился вчерашний поцелуй, — робко сказал Борисов.
— Разве это поцелуй? Так, мелочь.
— А что, ты можешь лучше? — на лице Борисова выступил яркий румянец.
— Вечером покажу, — засмеялась Марина. Её глаза заблестели ярче — и Борисов впервые поймал себя на мысли, что смотрит ей в глаза, а не в разрез декольте.
Хотя, опомнившись, он всё же перевёл взгляд вниз — и обомлел снова. Её коричневый сосок предательски вылез из-под лифчика — и будто манил его к себе.
Марина, заметив, чем Борисов так страстно увлечён, опустила взгляд — и, обнаружив погрешность в своём внешнем виде, быстро поправила бюстгальтер свободной рукой:
— А ты, смотрю, времени зря не теряешь.
— Прости, — оправдался Борисов, и его лицо стало ещё краснее.
— Да не смущайся ты так. Чего там такого ты не видел?
— Всего не видел.
— У всех всё одинаково, — ответила Марина. — Просто вы, мужики, придаёте этому слишком большое значение.
— Ну не скажи. У всех всё разное. Я-то знаю точно.
— Митенька, уверяю тебя: через полгода всё приедается и становится одинаковым. Не забивай себе голову.
— А я и не забиваю. Вот ты — зачем специально выставляешь напоказ то, что явно больше, чем у многих наших коллег? Явно даёшь им понять, что у тебя — не одинаково.
— Я делаю это для того, чтобы хоть как-то заставить других мужчин обратить на себя внимание. Мне приятно собирать их взгляды. И твой — кстати, тоже. Потому что у моего мужа это уже не вызывает никакого удовольствия. Для него там уже давно всё одинаково.
Как и для твоей жены — то, что ты считаешь своим достоинством. А я лишь хочу, чтобы всё моё никогда и ни для кого не было одинаковым.
— Глубоко, — задумался Борисов. — Но так не бывает.
— Бывает. В книжках, — снова засмеялась Марина.
— Ну да, или в кино, — поддакнул Борисов, доедая свой обед.
Послеобеденная тягомотина тянулась ещё дольше, чем когда-либо. Борисов, в предвкушении обещанного поцелуя — да ещё и того, что должен случиться именно сегодня, — не мог найти себе места. Он несколько раз сбегал на перекур, пару раз забегал в туалет — посмотреть на свои сегодняшние трусы:
«А вдруг случится? А у меня там беда…».
И вот он, вечер.
Борисов, стремя голову, мчится прогревать свою «Шкоду», сметает с неё снег, нервно курит — в ожидании Марины.
Та не заставила себя долго ждать. Обошла машину и замерла — в ожидании, что ей откроют дверь.
Борисов был галантен. Осторожно открыл дверь — и, как голубь, воркуя и кружа вокруг своей голубки, обходительно усадил даму в своё авто.
— Куда едем? — спросила Марина.
— Целоваться. Куда же ещё, — утвердительно ответил Борисов.
— Ну целоваться, так целоваться, — поддакнула Марина. — У остановки гаражи. Давай там припаркуемся.
Борисов опешил от её смелости, но перечить не стал — лишь сказал:
— Показывай дорогу.
Припарковавшись у гаражей, ближе к заснеженному кустарнику, Борисов достал сигарету, приоткрыл окошко и закурил.
— Ты с сигаретой будешь целоваться?
— Нет, выкину, — Борисов заёрзал на месте.
— Подвинься поближе.
Она протянула руку к его шее, обвила её — и подтянула к себе. Другой рукой взяла его ладонь и положила на свою грудь.
Борисов, не ожидавший такого поворота, просунул руку между пуговиц её пальто — и, нащупав тот самый разрез, сводивший его с ума последние пару лет, ощутил тёплое, пульсирующее тело Марины.
Марина вцепилась в него губами. Её дыхание участилось.
Борисов хотел спуститься ниже — к заветному месту — но она остановила его:
— Не сегодня. Эти дни.
— Хорошо, — ответил Борисов — и продолжил изучать её грудь и окрестности.
Марина просунула руку к нему в брюки — и, нащупав то, что давно её ждало, немного приоткрыла глаза — и молча удивилась размеру.
Борисов почувствовал, что дама очарована его достоинством — начал стараться сильнее.
В какой-то момент его тряхнуло — и охватило мелкой, прерывистой дрожью.
Марина вытащила руку из его брюк — и другой рукой стала искать салфетки в сумке:
— Ну ты и гигант.
С улыбкой сказала она.
Борисов откинулся на спинку, закурил сигарету — и в его голове пробежала только одна мысль:
«И что теперь будет?» он выдохнул клуб дыма в морозное, тёмное небо, сквозь приоткрытое окно своей шкоды.
— Ничего, — будто прочитав его мысли, ответила Марина. — Потрахались — и забыли.
— Во-первых, мы не трахались. А во-вторых, такое не скоро забудешь. Жаль, что тебе не было так же хорошо, как мне.
— Ничего. «Красная армия» пройдёт — и мы повторим. Если ты не против.
— Я? Конечно, не против. Я бы и сейчас повторил.
- Ну нет, я и так вся в твоих «детях», - громко засмеялась Марина и её смех немедля заразил Борисова.
Он довез её до дома и пожелав хорошего вечера, поторопился восвояси.
Поднеся магнитный ключ к домофону, Борисов услышал до омерзения знакомую мелодию. Подъезд дыхнул в лицо смесью кошачьей мочи, мусоропроводной вони и запаха свеженапечатанных газет, брошенных на пол ленивым почтальоном.
На стене, как и двадцать лет назад, его встречала надпись: «Светка — ****ь».
— Михалыч, — подумал Борисов, услышав характерный кашель с третьего этажа.
Оплавленная кнопка лифта загорелась тусклым жёлтым светом. Лифт медленно потащил его вверх, туда, где уже давно ничего не ждало.
Тамбур, соединяющий две квартиры, встретил переполненной пепельницей. Он толкнул незапертую дверь и ввалился внутрь.
Скинув стоптанные ботинки, повесив пальто на крючок, Борисов крикнул жену и прошёл в зал.
— Пап, — послышался голос старшего сына.
— А где привет?
— Привет, — немного подумав, поздоровался сын. — Дай денег, меня пригласили на день рождения к однокласснице. Хочу купить подарок.
— И что ты собрался ей подарить?
— Не знаю. Может умные часы.
— Это что такое?
— Часы. С телефоном их объединяешь — и всё.
— Часы ей мама с папой подарят. Богатей тоже нашёлся. Подаришь книгу — самый лучший подарок на свете.
— Пап, какая книга? Мы в двадцать первом веке живём. Никто не читает книги, их скачивают в интернете.
— Вот, вся проблема современного человека. Книги скачиваем, еду заказываем, скоро баб скачаем виртуальных и будем их щупать. Куда всё пропало? Нет бы пройтись по магазинам, как раньше, вместе, на рынок заскочить, со старухами поспорить, взять вечерком томик Достоевского и, слегка пригубив, у поиться им досыта. Нет, нам это стало не нужно.
— Пап.
— Что?
— Что, что… Дай денег. Я сам решу, что ей подарить.
— Сколько?
— Тысяч пять.
— Ты в своём уме? Пять тысяч на подарок однокласснице?! На, держи — тысяча. Смотри, сдачу не забудь вернуть.
Борисов просунул купюру в руки сына и скрылся в ванной — оттирать следы сегодняшней измены. Он обнюхал себя, опасаясь, что духи его новоиспечённой любовницы могут выдать его вечернее приключение, — и для пущей верности облил себя дешёвым одеколоном. А для оправдания взял бритвенный станок и на сухую пару раз провёл им по щекам, оставляя мелкие царапины.
— Надо новые лезвия купить, — выходя из ванной, громко произнёс он в сторону кухни, где возилась Светка. — А то эти совсем старые. Утром побрился — весь день чесался. Вот, смотри.
Он подошёл к жене и важно вытянул шею.
— Ага, — не обращая на него внимания, ответила Светка.
Он снова всмотрелся в разрез между пуговицами — и обнаружил там те же пуританские трусы.
- Чего ты там разглядываешь? – поинтересовалась Светка.
- Ничего.
- Садись, котлеты тебе пожарила, как просил.
- И на собачью жопу светит Солнце, - с довольной улыбкой Борисов сел за стол.
— Наслаждайся, Ваше величество, — съязвила Светка и поставила тарелку перед Борисовым. — А чего от тебя так одеколоном прёт?
Борисов напрягся, но из роли постарался не выпасть:
— Говорю же — с утра побрился, весь поцарапался, пол дня ходил, расчёсывал. Пришёл домой, обработал спиртиком, чтобы заживало. Ты что, не слушаешь, что я тебе говорю?
— Слушаю.
— Значит, плохо слушаешь. Я даже лицо тебе показал, а ты поддакнула, — Борисов почувствовал преимущество в схватке и решил перевести тему — с одеколона на невнимательность Светки, сделав её виноватой во всех их проблемах: — Жена называется… Умирать буду — воды не подашь.
— Давай, не перегибай. Занята была — котлеты тебе жарила. Подумаешь, поцарапался. Не первый и не последний раз, — оправдалась Светка и села напротив Борисова: — Что на работе? Зарплату выдали?
— Зарплата на карточке, можешь взять. Оставь только на бензин, сигареты и обеды. А на работе всё по-прежнему: отчёты сдаются, департамент процветает, а Трутнев пьёт.
— Бедняжка, совсем затюкала его Пална.
— Твоя тётка, не моя, — ответил Борисов — как вдруг на столе задрожал телефон.
— Алё, здарова, Васютин. Да, говорили же, что пойдём. Да, помню — по пять тысяч с носа. Нет, не планировал. Через месяцок-другой. Куда торопиться? Пусть сначала с составом определятся, а уж потом деньги собирают. Давай, на связи.
— Чего хотел? — полюбопытствовала Светка.
— Денег на встречу выпускников хотел. Ни в группу не добавил, ни с количеством не определились — а уже «скидывайтесь на ресторан». А может, народ откажется — как я потом с этого прохвоста деньги заберу?
— Правильно сказал. Пусть сначала в группу добавит. А там решим — может, и не пойдём вовсе, — завершила Светка, смахнув со стола крошки полотенцем, и пошла мыть посуду.
В целом, Светка, когда-то, была девкой видной, хозяйственной. За ней много мужиков бегало — пока она с Борисовым не стала встречаться. Когда учились в школе, в параллельных классах, она на него внимания не обращала. Увидела в нём что-то — спустя годы. Так и до свадьбы дошли.
Она — из благополучной семьи: отец начальник, мать учительница.
Но выйдя замуж, распустилась. Пополнела. Перестала за собой ухаживать.
Превратилась из прекрасной кареты — обратно в тыкву.
Возможно, то, что ей больше не стоило выискивать мужа — и сыграло с ней эту шутку.
Зачем теперь поддерживать фигуру? Краситься? Делать «всё это»?
Она — вышла замуж.
И этого, видимо, было достаточно.
Борисов посмотрел на её спину, на округлившиеся плечи, на растянутый халат — и вдруг подумал:
«А если бы она не вышла за меня… осталась бы красивой?»
И тут же добавил про себя:
«Что-то я давно не исполнял свой супружеский долг. Надо бы сегодня о себе напомнить — а то заподозрит чего неладное».
Его впервые посетила эта мысль. Раньше отсутствие их близости месяцами его не напрягало. А сегодня — он вдруг почувствовал себя виноватым.
Когда они улеглись спать, Борисов осторожно, как кот, подстроился сзади Светки и принялся исполнять обязанности — в позе: оба на боку.
Светка не сопротивлялась. Но и истинного влечения не показывала.
Когда-то они зажигали так, что искры сверкали.
А сейчас — просто мирно совокуплялись.
Борисов вспомнил, как пахнет кожа Марины — ванилью и потом.
А Светка пахла жареными котлетами и стиральным порошком.
«Интересно, — подумал Борисов, — если я женюсь на Маринке… она так же будет пахнуть? Или сохранит свой особенный аромат?»
Пока он думал и вспоминал сегодняшнюю встречу с Мариной, Светка слегка застонала — это означало: её кульминационный момент случился.
Осталось поднапрячься, чтобы самому завершить начатое.
Но с этим была проблема — несколько часов назад он уже достиг желаемого с другой дамой.
Борисов впервые подумал о том, что такое симуляция оргазма по-мужски — и попытался изобразить хоть не бурный, но всё же оргазм.
«Один хрен ничего не поймёт. Да и не забеременеет — таблетки пьёт. Хотя… зачем ей это надо?..»
Он ещё раз дёрнулся — для пущей верности, — поцеловал Светку в левое плечо и перевернулся на другой бок.
«Главное, чтобы она сейчас не заметила».
Но Светка уже не подавала никаких признаков — кроме лёгкого посапывания.
«Пронесло».
На утро Светка проснулась в прекрасном настроении.
Она щебетала и прыгала по кухне так, что у Борисова закружилась голова.
«А случайные связи на стороне укрепляют семейные узы», — подумал он — и принялся за завтрак.
— Сегодня идём к Егоровым, — невзначай бросила Светка. — Забыла вчера сказать.
— И будем слушать его невероятные истории, — Борисов явно недолюбливал своего приятеля — за то, что тот чрезмерно увлекался пивом и хвастовством.
— Куда деваться, Раиса позвала. Говорит, что-то особенное приготовит.
— Помню я её «особенное»: сварила рыбу на пару и завязала стрелой зелёного лука. Ни соли, ни вкуса — один зелёный лук.
— Перестань, она старалась. Давай, сегодня не задерживайся — на семь договорились.
— Не знаю. У Трутнева в пятницу всегда аврал к вечеру наступает. Так что обещать не буду.
— Я ему позвоню, если что — отпустит. Иначе тётушку на него натравлю.
— Полно тебе. Он и так от неё страдает — так ещё из-за меня добавится. Сам разберусь.
Борисов отглотнул из бокала чаю — и помчал одеваться.
5.
Вечер пятницы стремительно приближался. Обед с Мариной, как всегда, удался: она удостоила Борисова небеспочвенными обещаниями, но намекнула, что сегодня её муж приедет за ней — и они поедут к его родителям. Да и сам Борисов был ангажирован на другое мероприятие — поэтому решили, что на следующей неделе обязательно продолжат изучать тела друг друга.
Сразу после работы Борисов поехал домой, быстренько переоделся в повседневные джинсы и майку, накинул пуховик — и, взяв в руки пакет с закусками и алкоголем, который заранее собрала Светка, выскочил на улицу. Идти было не больше пары кварталов — по пути он должен был забрать Светку из салона, где ей наклеивали новые ногти.
Он остановился возле входа в салон и закурил. Светка, как и обещала, вышла ровно в восемнадцать сорок. Они неспеша пошагали к дому Егоровых — который, к несчастью для Борисова, был совсем новым. И Егоров, при каждом удобном случае, напоминал Борисову, что купил квартиру сам, безо всяких кредитов.
Это, естественно, огорчало Борисова — он не мог похвастаться тем же.
— Ты там сильно не увлекайся, — предупредила его Светка.
— И не планировал. Так, выпью немного, — ответил Борисов, докуривая.
— Немного он выпьет. Знаю я вас — тот алкаш, и ты под него косишь.
— Ничего я не кошу. Он лопает по собственной воле — я по собственной.
Борисов знал: Егоров — в прошлом заядлый алкоголик, когда-то закодированный. Но с тех пор, как сошёлся с Раисой, снова начал — правда, только пиво. Сначала это был бокал. Потом — литр. Сейчас его норма — восемь, а то и десять литров за вечер.
Он был высоким — под два метра — поэтому его не так сильно развозило.
Именно этим фактом Борисов оправдывал его действия.
Егоров расплылся в улыбке — неискренней, но всё же улыбке — впуская Борисовых в свою квартиру. Он никогда не был искренен. Даже Раиса, когда напивалась, всегда рассказывала им, что Егоров за глаза называет Борисовых — Херисовы.
— Какие люди! — раскинув руки в стороны, выдавил Егоров, будто ожидал увидеть кого-то другого. — Заходите, раздевайтесь, тапочки на том же месте. Мой дом — ваш дом.
Борисовы прошагали на кухню, где был накрыт стол, а Раиса стояла, слегка покачиваясь.
«Два бокала точно шарахнула», — подумал про себя Борисов — и переглянулся со Светкой.
— Садитесь, — начала хозяйка. — Свет, давай, что там у тебя?
Раиса выхватила из рук Светки пакет и начала выкладывать его содержимое на разделочную доску.
— Митюша, пошли покурим, пока наши красотульки тут хозяйничают, — предложил Егоров.
— Идите, идите, — спровадила Раиса.
— Ну, рассказывай, как дела, что нового? — начал Егоров, не успев выйти на балкон.
И не дожидаясь ответа Борисова — сам начал на него отвечать.
Борисов понял: перебивать Егорова, уже махнувшего пару литров пива, не стоит.
Просто слушал — его утомительные, но всегда весёлые рассказы.
— У нас тут история приключилась, — затараторил Егоров. — Звонит мне в субботу министр ЖКХ на личный. Говорит: «Какого хера твой начальник не берёт трубку?» Прикинь?
Я ему говорю: «Послушай, дядя, а кто тебе дал право звонить мне в субботу на личный телефон — да ещё так со мной разговаривать? Ты там что, берега попутал?»
Егоров засмеялся так, что Борисову показалось — он сам поверил в эту невероятную историю.
— Я трубку повесил — и звоню Трутневу. Тот, видимо, с пятничного перепоя, кое-как ответил. Я ему высказал всё: и про звонки, и про субботу.
Короче, прихожу в понедельник — он извиняется. Мол, министр тоже перегнул, просил не судить строго. А то там авария на трассе… А я-то за другие дела отвечаю. Мои вопросы — говна и пара.
Тут Егоров ещё пуще расхохотался.
Борисов через силу улыбнулся, делая вид, что верит приятелю, и, докурив по-быстрому, предложил пойти внутрь:
— Саня, пошли выпьем, а то зябко.
— Давай, братишка, пошли. Ты чего пить будешь? Есть коньячок, водочка, височки (он любил швыряться уменьшительно-ласкательными, по поводу и без) — сам знаешь, все несут, благодарят.
— Не, я со своим пришёл. По старинке — самогончику. Тесть нагнал.
— Ну смотри, — Егоров, слегка сгорбившись, как урка на зоне, он вообще вёл себя так, как будто он сидел, направился к столу, где уже сидели девчонки. — Светулечка, красотулечка, красотою лепа, бровми союзна! — расплёскивая реверансы, Егоров пытался усыпить бдительность гостьи, — Давай я тебе коньячку марочного плесну? Капельку.
— Чего уж капельку — плесни бокальчик, — улыбаясь, ответила Светка.
Егоров метнулся в комнату — и вернулся с бутылкой дешёвого коньяка из «КБ».
Он не сильно разбирался в напитках. А возможно — из-за своей патологической жадности — попросту не хотел этого делать.
«Какая разница — вино за пятьсот рублей или за три тысячи? Мы с Раиской пол-Европы объездили — куда ни заходили, везде цена бутылки два евро. Ничем не отличается», — вечно напоминал он всем, кто хоть как-то пытался поспорить с ним об алкоголе. Только Егоров не уточнял, в какие именно магазины они заглядывали.
Раиска, зная своего суженого, не спорила. Лишь уверенно поддакивала.
Они вообще были два сапога пара: пили вместе, врали вместе, и с ума сходили — тоже вместе. Идеальный союз.
— Накладывайте, не стесняйтесь, — приговаривал Егоров, параллельно наполняя новый бокал пивом. — Митюша, попробуй икорки сушёной — по блату достал на днях.
Он протянул блюдце с действительно сушёной икрой — выковырянной из обычной вяленой воблы, — а преподнёс это, как будто предлагает копи-лувак.
— Нет, спасибо, — отказался Борисов. — Я лучше чем-нибудь мокреньким закушу.
— Зря отказываешься, деликатес. Светка, бери.
Он протянул блюдце и ей.
Она аккуратно выбрала самый маленький кусочек, и, чтобы не обидеть Егорова — закинула в рот и начала нахваливать невиданную диковину.
Вечер проходил обычно — для таких посиделок.
Егоров сыпал байками про выдуманных им людей, про то, как умело обращается с оружием — особенно с холодным. В доказательство брал кухонный нож и, с видом человека, знающего толк, начинал им крутить в разные стороны, издавая звуки разлетающегося ветра от пронзающего пустоту лезвия.
Вообще, парень он был весёлый — с такими скучать не приходилось.
После пятого литра пива он обязательно исполнял какую-нибудь блатную песню из репертуара шансонье — как правило, «Гоп-стоп».
А после седьмого — его тянуло потанцевать.
Делал он это искусно, никого, не стесняясь — и при этом очень стараясь.
Со стороны это смотрелось смешно. Если не сказать — ржачно.
Он стоял, качаясь, извиваясь из стороны в сторону, описывая руками пируэты — понятные, видимо, только ему.
Ближе к концу — как и предполагал Борисов — он начал рассказывать, как сам, без кредитов и прочих обязательств, купил себе квартиру и сделал там ремонт.
Хотя Борисов помнил и другой факт из его жизни — о котором Егоров старался не упоминать. Во времена запоев — а они у Егорова случались регулярно — он жил в съёмной квартире. И, познакомившись с Раиской, умолял Борисова:
«Если она спросит — скажи, что хата моя».
Борисов не знал, как он выкрутился из этого вранья.
Но, видимо, выкрутился.
Потом ему «фартануло» — и он купил эту квартиру.
Раиска смотрела на мужа — не то чтобы с отвращением, а с каким-то принятием его таким, какой он есть.
Она знала его наизусть — как стишок из детского сада, который запомнился на всю жизнь.
Но старалась не открывать всем его потаённые коридоры — потому что Егоров был не только весельчаком, но и ужасно злым человеком, особенно когда речь шла о его затронутом самолюбии.
Он без всякой жалости мог за ноги вытащить пьяную Раиску на площадку — и пинком отправить к маме.
Она, зная это, не перегибала палку.
А лишь смеялась — вслед за своим избранником.
Ну а в финале, на десятом литре пива, Егоров непременно упоминал о всех своих, никому неизвестных, друзьях.
— Короче, встречаю на днях одного знакомого чижика — известный тип. Котлы за два мульта на запястье, лопатник открывает — а он полный пятитысячных. Постояли, о делах поговорили.
Зачем он это рассказывал — О часах. О деньгах. При этом — совершенно чужих людей.
Только одного Борисов никак понять не мог: если эти часы, деньги — а там были и дорогие тачки, яхты, хаты и прочее — принадлежат другим, то причём тут сам Егоров? Скорее всего, так он давал всем понять – раз у него такие друзья, то и он такой же.
И даже если это правда — в чём Борисов сильно сомневался, —
то зачем она ему? И почему этот тип раскрыл перед Егоровым свой кошелёк…
— Раисочка, солнышко моё, ты куда пропала? Ребята уходят! — еле выговаривая, мямлил Егоров.
Он обнял Борисова — и, коверкая русский язык, перешёл на армянский акцент:
— Целую в самое сердце, тебя, мой братик… в душу тебя целую! Сестричка, если будет обижать — пиши, звони. Мой дом — твой дом. А я уж его на место поставлю.
6
— Зайди ко мне, — с порога выкрикнул Трутнев. — Бери свои отчёты и пошли к начальнику департамента. Чего-то ему понадобилось.
Пряников был человеком глупым, мелочным, жадным и невероятно завистливым. Возможно, из-за его слишком маленького роста — который он усиленно компенсировал тренировками в тренажёрном зале. Отчего смотрелся ещё смешнее: этакий перекачанный карлик с зияющей лысиной, сыплющий заученными фразочками, которые почему-то вечно каверкал и применял их не к месту. А его невероятно большой размер стопы делал из этого и без того смешного лилипута — лилипута с клоунским видом. В дополнение ко всему, он носил дешёвые копии швейцарских часов, выдавая их за оригинальные.
Когда Трутнев и Борисов зашли к нему в кабинет, тот, заметив посетителей, вдруг сделал вид человека озадаченного, изучающего какой-то важный документ. Не подняв глаз на вошедших, жестом попросил занять свободные места. Спустя пару минут он отложил тот самый важный документ и начал свой дискурс:
— Посмотрел я ваши отчёты. И вот что скажу: пишете всякую чушь, не умеете работать с документами.
— Поясните, — попросил Борисов.
— Что тут пояснять? И так всё понятно. Как у пятой собаки лапа.
— Простите, — не унимался Борисов. — Причём тут собака? И мне кажется, это выражение сюда не применимо.
— Это, к слову, афоризм. Не знаете, что это такое — афоризм?
— Встречал. Но при чём тут собаки, её лапы и мой отчёт?
— Давайте я буду говорить, так как я начальник, а вы сидите и слушайте. Я не просто так золотую медаль получил в институте — и мне, в отличие от вас, сам Президент вручал её. Так что я вот этой рукой ему руку жал.
Борисов сидел и только успевал ловить то, что совсем не ловится. Зачем ему эта информация про медаль и про Президента? Но Пряников не унимался:
— Скажите, кто вам дал разрешение напрямую ходить к министру на доклад?
— Вас не было, а кто-то должен был это сделать, — оправдался Трутнев.
— Из нас троих только у меня есть высшее образование в области муниципального управления. А значит, только я могу общаться с министром.
— А что, у министра есть райдер? — Борисов любил ловить его на всякой чуши, которую Пряников отчебучивал.
— Вы можете сказать министру то, чего говорить и вовсе не нужно, — не зная значения слова «райдер» продолжил Пряников, — а у меня к нему свой подход. Я знаю, когда он в настроении, а когда нет. Вот вы к новогоднему столу мандаринки купили? А всё почему? Потому что Валерий Геннадьевич заметил расположение министра — и выбил для всего департамента премию к Новому году.
Он говорил это так, будто благодетель, без которого ни один сотрудник департамента не смог бы существовать — отец-кормилец, забывая про то, что все получали свои зарплаты из государственного бюджета за конкретно проделанную работу.
— Мужик должен быть добытчиком. Охотником. Вот вы охоту любите? — Пряников посмотрел на Борисова.
— Нет, не люблю.
— Сразу понятно - не добытчик. Инстинкта самосохранения нет.
— Мне всегда казалось, что самосохранение и охота — вещи разные.
— Вы меня поняли. Надо будет найти повод — и подарить вам ружьё. Приучить к охоте.
— Мне не нужно ружьё. Убивать беззащитных животных — это не в моём стиле, — ответил Борисов.
Пряников и не собирался этого делать. Максимум, если бы Борисов согласился, то, чтобы показать, что он не брехло, стряс бы со всех по пятьсот рублей, докинул бы свои двести — и купил бы это ружьё. Но, на его счастье, Борисову, как и Трутневу, ружьё было не нужно.
У Пряникова зазвонил телефон. Он поднял трубку, что-то долго выслушивал — а потом ответил:
— Ну вы же понимаете, она девочка. У неё, как и у вас, бывают критические дни. Поэтому она не смогла отвечать на уроке достойно. У меня четыре дочери, жена, тёща, мама — я в гареме живу. То у одной месячные, то у другой. Поди, разбери. Я поговорю с ней. Спасибо, что сообщили.
Борисов, понимая, что разговор Пряникова был с учительницей его дочери, чуть не рухнул со стула от такой бестактности. Он будто не понимал — и не собирался понимать — границ дозволенного. Он лепил всё подряд, забывая, что на другом конце — женщина.
Думая лишь о себе. И о своём убогом эго. Вся ущербность в одном диалоге.
— Идите и переделайте, — Пряников небрежно бросил отчёт перед посетителями.
Ему не был важен ни сам отчёт, ни его содержание. Для него было унизительным то, что вместо него — на приём к министру сходил кто-то, кто, по мнению Пряникова, просто не достоин этого.
Он боялся, что этот «кто-то» будет замечен — и Пряникова сместят с занимаемой должности.
Борисов и Трутнев, выйдя из кабинета начальника департамента, молча переглянулись, посмеялись и пошли — исполнять свои функциональные обязанности.
День как день. Унылая картина на улице сопровождалась отсутствием солнца — и всё казалось мрачно-серым. Серые сугробы. Серые дома. Серые, будто одетые в одном магазине, люди, идущие по своим серым делам. И гнетуще-давящее сверху серое небо.
Борисов стоял у входа в департамент и, переминаясь с места на место, докуривал сигарету. Из двери показался Пряников, который спешил — как подумалось Борисову — в министерство. Заметив курящих коллег, он остановился и произнёс:
— За здоровьем совсем не следите. Курите, скорее всего пьёте и спортом не занимаетесь. Берите пример с Валерия Геннадьевича: я с начала сезона уже больше тысячи шестисот километров на лыжах проехал, а вы тут чахнете.
Сказав это, Пряников слегка поскользнулся на месте — и, поняв комичность ситуации, не говоря больше ни слова, пошагал к парковке департамента.
«Интересно, — подумал Борисов, — если снег этой зимой выпал в конце декабря, а сейчас начало февраля, то фактически на лыжах можно было кататься сорок пять дней. Минус оттепель на пару дней, когда всё затопило. А значит…»
Он быстренько разделил одно на другое.
«Получается — он каждый день проезжает по сорок километров».
— А не слишком много, Валерий Геннадьевич, сорок-то километров каждый день? — крикнул Борисов в спину удаляющегося начальника департамента.
Пряников, прекрасно слышавший реплику в свой адрес, и не понимая, что сморозил очередную чушь, не стал останавливаться. Лишь опустил голову — и продолжил намеченный путь. Слыша, как его подчинённые тихо пересмеиваются.
Борисов не боялся Пряникова. Он знал: тот мог пойти на любую подлость — но его действия ограничивались только увольнением. А это — не пугало. Это знал и Пряников, и именно за это он ненавидел Борисова.
Плюс ко всему — они сидели когда-то за одной партой, в той самой школе.
Но Пряников, заняв должность повыше, вдруг решил, что можно навалить на тех, кто пониже. Перешёл на «Вы». И всячески дистанцировался от всех, кто когда-то считался его окружением.
Обед. Послеобеденные мучения. Вечер. Парковка.
Марина уже стояла возле машины Борисова, ожидая его:
— Ты чего там запропастился? Холодно же.
Она сказала это так, будто была его законной женой.
«Быстро же она начала», — пробежало в голове у него.
— Бегу. Трутнев попросил зайти.
— Заводи уже, а то не успеем, — она села в машину.
Остановка. Поворот к гаражам. Кусты. Уже всё знакомо.
— Пошли на заднее сиденье, — предложила Марина.
Борисов разместился сзади, скинул пальто и повесил его на спинку водительского кресла. Марина сделала то же самое. Они слились в страстном поцелуе. Борисов решил повторить неудавшийся в прошлый раз трюк с проникновением в святая святых — но на этот раз Марина не сопротивлялась.
— О! Ты надела чулки?! — удивился Борисов.
— Я всегда их ношу.
Борисов наслаждался петтингом. Марина извивалась на заднем кресле, издавая стоны.
Он поймал себя на мысли, что давно не получал такого удовольствия от владения женским телом. Он изучал все складочки, все углубления, все выпуклости Марины — пока не достиг апогея.
Получив желанную разрядку, они сидели, откинувшись максимально назад:
Борисов — со спущенными до колен брюками,
Марина — со задранным бюстгальтером и раздвинутыми ногами —
и молча дышали.
— Мне давно так хорошо не было, — начал Борисов.
— Мне тоже. Давай в следующий раз снимем квартиру на пару часов. Хочется по-настоящему, а не как малолетки. Да и в душ после сходить не мешало.
Борисов тут же смекнул: аренда квартиры потянет за собой определённые расходы.
А откуда их изыскать?
В его распоряжении деньги были только на обеды, заправку и сигареты. Их он сокращать не планировал, да и выверены они были с математической точностью – до копейки.
Поэтому надо было изыскать недостающие резервы.
«Обмануть Светку — сказать, что нужно что-то купить для машины?
Или сказать, что решил сдать денег на встречу выпускников — а там что-нибудь придумать?»
Короче, влечение пока затмевало разум — и Борисов слепо подчинялся ему.
— Да, — согласился Борисов, — было бы неплохо. Да где найти эту квартиру.
— Ты мужчина, прояви смекалку, — Марина натянула трусы, затолкала грудь в бюстгальтер, одёрнула юбку — и протянула Борисову влажную салфетку. — На, вытрись. И одевайся. А то мне ещё в школу нужно.
Борисов, выгнувшись, упёрся головой в потолок, затянул ремень — и, ещё раз посмотрев, как Марина застёгивает пуговицы на кофточке, пересел на водительское место.
Поднеся магнитный ключ к домофону, Борисов услышал до омерзения знакомую мелодию.
Подъезд дыхнул в лицо смесью кошачьей мочи, мусоропроводной вони и запаха свеженапечатанных газет, брошенных на пол ленивым почтальоном.
На стене, как и двадцать лет назад, его встречала надпись: «Светка — ****ь».
7
— Наконец-то, — выкрикнула Светка с кухни.
— Что там?
— Васютин группу создал. Нас добавил.
Борисов поднял телефон, лежавший экраном вниз, и увидел уведомление. Быстро пролистал сообщения в чате — и непременно ознакомился с участниками:
— А это кто такой? Не узнаю совсем.
— Кто?
— Да вот, написано — Евгений, с шевелюрой, белобрысый.
— А, это Паутов. Он в «Г» учился — и то, только в выпускном классе.
— Не помню, — Борисов заглянул к каждому участнику в профиль, рассматривая фотографии. — Тараканова совсем разжирела — в экран не помещается. А этого-то зачем сюда добавили?
Светка зашла в зал:
— Кого?
— Да Толика — алкоголика.
— Васютин всех решил собрать. Тебе что? Пить с ним?
— Ну не пить. Мне его и во дворе хватает — шляется тут постоянно, денег стреляет.
Разглядывая участников группы, Борисов наткнулся на двоих — старых друзей, с которыми неплохо проводил время в последние школьные годы, но со временем потерял с ними связь. С виду — успешные ребята. Только слегка обдатые сединой — и немного располневшие. Борисов знал: они оба уехали из города за длинным рублём — в соседнюю, более богатую область.
Он решил написать каждому по очереди — так сказать, напомнить о себе:
«Чего ждать лета, когда можно и в феврале встретиться? Тем более — не за горами маячит “двадцать третье”».
Те, на удивление Борисова, быстро откликнулись — и поддержали его идею.
Борисов предложил — как и раньше, в старые добрые времена — собраться в общественной бане, взять пива — и попариться.
Борисову весь вечер хотелось рассказывать Светке о том, как они гуляли в выпускном классе, какими были «оторви и выкинь», как прогуливали уроки и вместо этого ходили на местный рынок, чтобы «отоварить» малолеток на деньги, которые родители давали им на карманные расходы. Он с восторгом описывал те или иные сценки из того времени, ностальгируя над каждым словом.
Пока он вещал, Светка с кем-то переписывалась.
— Ты с кем там?
— Да Машка Андрейкина.
— Чего хочет?
— Собраться предлагает — на восьмое марта. А ещё приглашает в свою школу по вокалу. Говорит, группа собралась — девки, всем за сорок, учит их пению.
— Делать ей нечего. И девкам этим — петь они учатся. Три песни выучила — и вот, поёт их с утра до ночи, последние тридцать лет.
— Не завидуй.
— Я и не завидую. Констатирую факт.
— А я схожу. Давно мы не виделись. Заодно посмотрю, что там за студия такая. Ей Борька открыл.
— Бедный Борька. Ослеп совсем. Она из него верёвки вьёт — а он не видит.
— Она баба видная. Может себе позволить. Поэтому он боится её потерять.
— А он, значит, не видный? Валтузит с утра до ночи: детей в сад, в школу, на тренировки — везде с ними, как кошка с котятами. А та — поёт. Ни дня не работала. Втемяшила ему в голову, что он деревенский, а она королева, вот он и живёт так, всё у ног её валяется. Да если он глаза раскроет, любая баба перед ним расстелится.
— А студия? Или ты считаешь, что это не работа?
— Отличная работа. Приходят послушать, как она поёт, — денег за это платят. А когда дело до концертов доходит — она в центре, а остальные на подпевках. Даст Бог — в припеве голос даст.
— Это её студия. Её правила.
— Да. Только люди платят за то, чтобы учиться — а не слушать других. Для этого есть филармония.
— Ничего ты не понимаешь.
— Куда уж мне.
Борисов завидовал и Борьке, и Машке. Он хотел бы оказаться на их месте — но жизнь распорядилась иначе.
У Борисова был опыт предпринимательской деятельности — на закате девяностых, когда ещё бушевала криминальная Россия. Он с Васютиным открыл шашлычную — в самом проходном месте города. Туда рекой шли клиенты, от посетителей не было отбоя.
Борисов купил тогда свою первую машину. Деньги посыпались на него, как из рога изобилия. К слову сказать — именно тогда Светка и заметила в нём что-то особенное.
Но счастье было недолгим. Местные криминальные элементы быстро прочуяли, что место доходное — и наведались к Борисову с предложением о «покровительстве».
Борисов отказал. И это была ошибка. Предупреждений не было. Их по очереди подлавливали в подъездах — и били до потери памяти. А напоследок — сожгли шашлычную. Вместе с его новенькими «Жигулями». Так закончился его предпринимательский путь.
Борисов не то, чтобы смирился с этим. Для него это было поражение.
Он боялся выходить на улицу несколько месяцев — думал, что его караулят.
Он окончательно решил для себя: бизнес — это не для него.
Страх — в очередной раз потерять всё и сразу — отрезвлял его каждый раз, когда он позволял себе думать о своём деле.
Но все вокруг говорили о его незаурядных предпринимательских способностях.
Хотя он точно знал: это до добра не доведёт.
Борисов свернул все чаты и решил посмотреть, почём нынче сдаются квартиры. Он открыл приложение бесплатных объявлений и задав параметры, начал изучать предложения: «Они в своём уме? Час - пять тысяч. Добавь десятку и можно на месяц снять» Он листал страницы, и наткнулся на одно привлекательное объявление – квартира рядом с департаментом, можно сказать, в соседнем дворе, да, не пентхаус, конечно, но полторы тысячи звучали для Борисова утверждающе. Он записал телефон, и чтобы скрыть, что это аренда квартиры, записал его, как «Станция откачки. Дежурный».
«Утром позвоню, спрошу, что и как» - укладываясь спать, сказал сам себе Борисов.
8
В департаменте появился новый сотрудник. Вообще, тут довольно туго с новичками: текучка низкая, кадровый голод касается только низших должностей. Что касается руководителей и их заместителей — с этим всё в порядке: сюда приходили работать до гробовой доски. И если удавалось двигаться вверх — то только если вышестоящий руководитель умирал или занимал более высокую должность.
Но для этого персонажа должность нарисовали. Он был сыном одного высокопоставленного чиновника из областного аппарата. Молодой. Энергичный.
Но было в нём что-то, что сразу отпугивало — тупость, наверное, и снобизм, который прилагался бесплатно — как бонус к фамилии отца.
Появился он не внезапно — а как раз перед Новым годом. Но его сразу стало много.
Пряников, зная, чья это протекция, всё своё свободное время посвящал новоиспечённому сотруднику. Делился с ним опытом — о котором тот его не просил. Делал это качественно, почти по-отечески. Башмаков — такая была фамилия у нового сотрудника — всячески избегал назойливого Пряникова. Но делать это было сложно. И почти бессмысленно. Пряников обладал удивительным даром — он мог без мыла залезть в любую задницу. А если его вышвыривали за дверь — он умудрялся пролезть через окно.
Башмаков не испытывал к работе ни малейшего интереса. Он появлялся — когда хотел.
И исчезал — по той же логике. Вся его работа заключалась в том, что он целыми днями проводил время праздно — на папиной вилле (естественно, выдавая её за свою), как, впрочем, и машину, и квартиру, и загородный дом.
Человек он был злопамятный. Но при этом — казался добродушным. Шутил, как правило, ниже пояса — чем был схож с Пряниковым. Тот тоже отпускал шутки, после которых женщины в департаменте нервно курили — не понимая: это намёк? Или он так шутит?
Борисов не искал специальных встреч с Башмаковым — зная его «слабости». Но обязанности предполагали совместные выезды по различным объектам. В один из таких выездов они мирно беседовали друг с другом:
Башмаков — о машинах,
Борисов — о жизни.
— Ты не представляешь, — начал Башмаков, — купил себе новую машину — пятьсот кобыл. Валит с места — волосы назад. Клиренс — хоть по бордюрам прыгай.
В доказательство он показал записанный им ролик — как объезжает пробку по тротуару.
Видимо, в надежде, что Борисов оценит. Но Борисова — это не то, чтобы не прельщало. Это вызывало у него лишь омерзение. Но надо было восхищаться и улыбаться.
Борисов уже обжигался с Башмаковым — в самом начале года. Он озвучил рацпредложение по снижению затрат в департаменте — которое Башмаков бурно поддержал. Но как только они вынесли его на комитет — руководство самым неприятным образом раскритиковало идею. На что Башмаков, не стесняясь, встал — и высказал Борисову, что тот не подумал, перед тем как идти с предложением в люди. Тот, кто несколько часов назад нахваливал — его же и утопил. Забил, так сказать, последний гвоздь в гроб. К слову сказать, Башмаков после этого инцидента вёл себя так, будто ничего не произошло.
Борисов уже не высовывался. А слепо слушал — и вовремя кивал — на все Башмаковские выкидоны.
— Может, на обед? Я угощаю, — предложил Башмаков. — Заедем по пути в новый ресторан. Я в выходные там ужинал с друзьями — фуа-гра, скажу тебе, изумительная.
— Спасибо, откажусь. Дела ждут. Да и печёнку я не люблю.
— Зря. Где ещё попробуешь? Дают — бери, бьют — беги, — важно ответил Башмаков.
— Мне и правда надо в департамент. Трутнев с утра ждёт, — Борисов никогда не пробовал фуа-гра. Да и печёнку он любил. Но зачем-то соврал. Не хотел быть униженным подачкой с барского стола. Он бы чувствовал себя псом, которому бросили кость под стол.
Столовая департамента постепенно наполнялась людьми, берущими подносы и выстраивающимися в длинную очередь.
Марина, как всегда, чуть опоздав, подбежала к Борисову сзади и взяла из его рук заранее приготовленный для неё поднос с приборами.
— Рассказывай, скучал по мне?
— Скучал, — ответил Борисов.
— И как ты скучал?
Борисов хотел грубо пошутить, но решил не перегибать палку:
— Сильно скучал.
— Это хорошо. Жена не догадывается ещё?
— А должна? — Борисов напрягся.
— Женщины чуют измену, как акулы кровь — за километры. Если бы мой мне изменил, я бы сразу поняла.
— Моя, значит, не акула.
— Ну и ладно. Ты, главное, повода не давай.
Борисову не нравилось, что спустя пару встреч на стороне уже кто-то пытается завладеть им, как мужем. Да, он ждал этого. Он мечтал об этом. Но вторую жену он категорически не хотел. Он понимал: рано или поздно эта связь закончится.
А пока лишь поддавался назойливой Марине — рассчитывая на полный кусок пирога в виде встречи на съёмной квартире, о чём непременно сообщил:
— Нашёл квартиру рядом. Созвонился. Пока там живут — до конца следующей недели. Если освободится пораньше — мне скажут.
— Отлично. Значит, подождём, — она сказала это с такой интонацией, будто между сегодняшним днём и квартирой все встречи приостановлены.
Это Борисову категорически не понравилось.
— Подождём? — переспросил он. — А в машине уже не вариант?
— Мить, ну мы же не дети малые. Ты ещё в подъезд меня пригласи. Ну сам же видишь — нормально там не отдохнуть. Я хочу ощутить тебя полностью.
Борисов хотел было высказаться — но, понимая напор Марины, не стал вступать в спор.
А лишь списал это на постменструальный синдром: - тогда будем заниматься этим со своими супругами.
Марина немного опешила от такого ответа. Она, как и большинство женщин, завладев мужчиной, быстро перевела его в статус своего — и делиться им ни с кем не собиралась. Даже несмотря на наличие живого мужа — она не хотела, чтобы Борисов изменял ей с его законной женой.
— Ну и ладно, иди и трахай свою Светку.
— Как грубо. Может, я хочу трахать только тебя, — Борисову пришлось оправдываться. — Но обстоятельства пока не на моей стороне. Я же исхожу из общих интересов: нашёл поблизости квартиру, чтобы нам побольше времени провести вместе. А не ехать чёрт знает куда через весь город — и впопыхах, как ты выразилась, трахаться, - и тут Борисов соврал. Исходил он лишь из своих собственных, финансовых интересов, которые, как снег на голову, свалились на него.
— Ладно, не бухти. Я тоже хочу тебя.
Борисов окончательно убедился: у Марины наступил ПМС и оставил все попытки убедить её в вечернем перепихе в машине.
Поднеся магнитный ключ к домофону, Борисов услышал до омерзения знакомую мелодию.
Подъезд дыхнул в лицо смесью кошачьей мочи, мусоропроводной вони и запаха свеженапечатанных газет, брошенных на пол ленивым почтальоном.
Борисов нажал оплавленную кнопку лифта — как вдруг сзади к нему незаметно подошёл Михалыч. Тот самый, что вечно кашлял где-то на верхнем этаже.
— Здарова, Митяй.
— И тебе не хворать, — Борисов протянул руку. Они поздоровались.
Михалыч — местный алкаш, по совместительству сосед — жил тут с самого заселения дома в начале девяностых. Борисов помнил его ещё достаточно молодым и непьющим. Но с годами — и обстоятельствами, свалившимися на Михалыча — тот начал закладывать за воротник — и тихо скатился.
Они вошли в лифт, и каждый, нажав свой этаж, поехали вверх.
Лифт вдруг тряхнуло — и он остановился.
— Ну всё, приехали, — отчаянно выпалил Михалыч. — Застряли мы, Митяй.
— Вижу, не слепой, — пытаясь нажать кнопку вызова лифтёра, ответил Борисов.
Он достал телефон — в надежде дозвониться Светке, чтобы предупредить, что он в лифте.
Но, на зло, сигнала не было.
— Чёрт, связи нет.
— Не ссы, Митяй, прорвёмся, — Михалыч достал из внутреннего кармана початую четвертушку какой-то очень дешёвой водки, махнул из горла, зарычал — и набросился на дверь лифта, в попытках её раздвинуть.
Но, несмотря на неимоверные усилия, просто обоссался от напряга — и они молча стояли в кабине лифта, в ожидании хоть какой-то помощи, делая вид, будто ничего не произошло.
Спустя полтора часа их вызволил лифтёр — такой же пьяный, как и Михалыч.
Борисов пробежал пешком оставшиеся этажи — и вошёл в квартиру.
— Ты куда пропал? — с порога начала Светка.
— В лифте застрял. Полтора часа там с Михалычем просидели. Мало того, что связи нет — так этот кадр ещё и обоссался.
— В лифте он застрял… Пешком надо ходить. Ходьба укрепляет половые органы.
Взгляд Борисова упал на пару стоящих в углу мужских кроссовок.
— У нас гости?
— Да, Вовка пришёл.
Борисов окончательно поник, сделав вывод: сегодня точно не его день.
Маринка отшила.
Лифт застрял.
И ещё — Вовка.
Вовка — Светкин брат. Человек своеобразный. И выдающий себя не за того, кем является на самом деле.
Он мог ввалиться без предупреждения с пивом и рыбой во втором часу ночи — чтобы посмотреть финал Лиги чемпионов, так как дома жена не позволяла.
Или просто зайти на ужин, как сегодня, прихватив с собой одного из детей.
Не то, чтобы Борисову было жалко — но на двоих они могли сожрать две пачки пельменей.
Вовка был любимчиком у Светкиных родителей. Его нельзя было ни ругать, ни осуждать — он младший, вечно больной, вечно затюканный женой, несчастный человек.
Но на деле — он лишь прикидывался таковым, здоровенный детина с абсолютным здоровьем.
Ему так было удобно — чтобы все его проблемы решал не он, а кто-то вместо него.
Он надевал маску усталого, избитого судьбой мученика — и заставлял всех испытывать те же чувства.
Если ему было нужно — а нужно ему было всегда — он ночью садился в машину и ехал на дачу к родителям.
А те, бедные, ночь не спав, сидят — и ждут, когда их любимый сынок приедет.
Его часто швыряло из стороны в сторону.
То он вдруг всем объявлял, что расстаётся со своей грешной жизнью — обвинив Светку и Борисова в том, что они такие же, как он когда-то — наркоманы и пьяницы — и ударялся в религию.
Хотя ни Борисов, ни Светка никогда не употребляли наркотиков, да и с алкоголем были на «вы». Но доказывать Вовке что-либо — было бесполезно.
Он сел на все религиозные посты одновременно — заставив бедную мать сделать то же самое.
Ночами, сквозь лютый мороз, пешком ходил на все церковные бдения — при этом имея машину.
И как доказательство своей могучей веры в Творца — откопал где-то огромный поповский крест, который носят исключительно на литургиях, — и повесил его себе на шею. Отрастил бороду до пупа и оделся, как подобает всем страждущим – в черные балахоны и меховую папаху, с виду похожую на монашескую камилавку.
Это был удивительный период — как для Вовки, так и для тех, кто его окружал.
Он при каждом удобном случае выставлял всех еретиками — абсолютно не разбираясь в Писании, но цитируя его направо и налево.
И с важным видом, садясь за приём пищи, демонстративно крестился — и что-то бубнил про себя.
Вовка, как и многие потерявшиеся, сменил не один десяток профессий, получил кучу «полудипломов» — и при любом возможном случае тыкал всем, что у него пять высших образований.
Последнее, чем его осенило — он вдруг решил закончить заочно факультет физической культуры в местном пединституте.
И, получив очередной «полудиплом», объявил всем, что он теперь — тренер по смешанным единоборствам. При этом — ни дня не занимаясь ни одним видом спорта.
А всё детство — то кашлял, то задыхался, то ещё там что-то.
— Митюха, привет! — вывалился Вовка из кухни в засаленной майке и повис на бедном Борисове. — Айда пивка бахнем.
— Не до пива сегодня, — поздоровался Борисов.
— Да чё ты, ладно, мы немного. Мне тоже завтра на работу, — он уже давно избавился от религиозной зависимости, от которой остался только огромный крест — и воплотился в новом для себя амплуа: быдловатого свояка.
— Вов, правда, не хочу.
— Ну ёшкин кот, так и знал. Ну хоть расскажи, что там у тебя в департаменте. Как там дядюшка наш?
— Жив, здоров. Надеюсь — надолго.
— Вот и хорошо.
Вовка весь вечер рассказывал о своих успехах в различных областях, громко смеялся — как казалось Борисову, совершенно неестественно, — и когда съел всё, что было предложено, а потом ещё и сверх того — засобирался восвояси. Ел он, кстати, только руками, и постоянно вытирал их об свои брюки.
При этом раз двадцать сбросил входящий от жены — со словами:
«Вот задолбала. Сказал же — у сеструхи буду».
Проводив родственника, Борисову впервые захотелось по-настоящему овладеть Светкой.
Возможно, из-за перевозбуждения, которое ему не смогла снять Марина.
А возможно — по иной причине.
Он подполз к ней так же, сзади, просовывая руку под её ночнушку — но та быстро его остановила:
— Не сегодня. Профилактика оборудования.
Женщины вообще этому физиологическому явлению давали престранные наименования:
- дела,
- красная армия,
- профилактика оборудования,
- эти дни,
- мурсики,
- другие гости — но только не называли их настоящим медицинским термином.
— Вы что сегодня, все сговорились? — в отчаянии выпалил Борисов.
— Кто, все?
— Ты, Михалыч, Вовка… Не день, а сплошное разочарование. Спи давай. Ремонтируйся.
9
Будни Борисова были так же нудны и незначительны, как и для большей половины человечества, особенно русского человечества. Он ненавидел их за это, и они отвечали ему взаимностью. Влачил он их от понедельника до пятницы, и только в пятницу, ближе к пяти вечера, он с удовольствием выдыхал и уходил в выходные. Но уже утром в воскресенье они снова давали о себе знать, подавая истошный сигнал о том, что завтра всё нужно начинать сначала. По сути, у него было полтора дня, которые он по-настоящему любил, — это вечер пятницы и суббота.
Борисов просыпался по будильнику и вяло шагал в уборную, отстояв очередь за Светкой и двумя сыновьями. А когда-то, ловил он себя на мысли, ему приходилось пропускать вперёд ещё и тёщу с тестем. Как славно, что те давно перебрались на свою дачу и лишь изредка навещали их с инспекционным визитом. Тёща отчитывала дочь за то, какая она непутёвая хозяйка, а тесть пересчитывал, все ли гаечные ключи на месте и не сбагрил ли их Борисов кому-нибудь по своей глупости. Только ни Борисову, ни кому бы то ни было ещё эти ключи были не нужны. Максимум — когда к нему приходили друзья и они выходили на балкон перекурить, он брал один из таких ключей, чтобы откупорить очередную бутылку пива.
После он выходил со своей — хотя Борисов так не считал — собакой, которую когда-то подарил детям. Но те, быстро наигравшись, вернули её обратно в виде ежедневных прогулок, мойки, ветеринарки и прочих, прилагающихся к такому подарку, прелестей.
Дальше — завтрак, и выход на улицу, чтобы прогреть свою поседевшую «Шкоду». Неважно, зима или лето, прогреть её было необходимо. Потом — работа и путь домой. И так изо дня в день, с понедельника по пятницу.
Единственным событием и отдушиной была пятница. Вечером он забегал в придомовую пивнушку, чтобы забрать заранее заказанные три баклажки пива, или в ближайший «КБ» — прикупить пол-литра «домашнего» самогона. По крайней мере, так было написано на этикетке. То, что он совсем не домашний, было и так понятно.
Нет, с самогоном у Борисова проблем не было: тесть снабжал, что называется, с завидной регулярностью. Но пить это пойло было почти невозможно — технологию он не соблюдал, отчего самогон выходил непригодным для пития. Хотя сам тесть всегда смаковал: «Вот это, Митяй, вещь! Не то что твои магазинные продукты».
Борисов находил применение тестевым дарам — настаивал их то на кедровых орешках, то на мандаринах, то на хрену с мёдом и чесноком. Но резкий запах и вкус сивухи ничем перебить было невозможно. Иногда, тестю подносили в дар такие же самогонщики свои произведения, и что-то действительно заслуживало уважения.
И вот, расположившись в зале перед своим огромным телевизором — именно своим, ибо это была единственная вещь, которую Борисов купил в эту квартиру, — он наливал себе рюмочку и проводил остаток пятницы перед экраном, бесцельно переключая каналы. Так — до глубокой ночи. А когда Светка засыпала, он приглушал звук и переключал на «Мужскую ночь». Сидя перед мерцающим экраном, он наслаждался зрелищем, изредка прерываясь, чтобы забежать в ванную и испустить пар.
Но в этот будничный день Борисов проснулся в предвкушении встречи со старыми друзьями — однокашниками.
Он совершил все положенные утренние ритуалы и предупредил Светку, что идёт в баню с Мороновичем и Бриксом.
— А разве они тебе ответили? — поинтересовалась Светка. — Мне казалось, они просто из вежливости согласились, но это ведь не ответ.
— Ничего ты не понимаешь, — отмахнулся Борисов. — Для мужика «сказал — сделал».
И вышел на площадку.
День тянулся вяло. Борисов пару раз заглянул в переписку с однокашниками, чтобы убедиться, что ничего не перепутал. Убедившись — позвонил в наливайку и заказал пиво для предстоящей бани.
Он вспоминал, как в юности они с друзьями кадрили девчонок, как хохотали до упаду над глупостями — и представлял, как сегодня, в парной, они снова посмеются над этими воспоминаниями.
Но вечер приближался, а друзья молчали.
В дверном проёме показался перекачанный силуэт Пряникова. Тот, с присущей ему важностью, произнёс:
— Зайдите ко мне.
Борисов кивнул и нехотя побрёл в кабинет начальника департамента.
— Борисов, вот скажи мне, — начал Пряников, — за какой участок ты отвечаешь?
Борисов слегка опешил: за ним не было закреплено никаких участков, и Пряников это прекрасно знал.
— Ни за какой.
— Вот. Нет ответственности — нет дела. А раз нет дела, то и говорить нам не о чем. А вы, молодой человек, не должны были упасть в лицо рукой.
Борисов понял: Пряников сморозил очередную чушь. Реагировать не стал, знал, что его язык всегда опережал его мысли.
— Вы чего звали-то, Валерий… — он сделал длинную паузу, — Геннадьевич?
— Да, чего звал? Скажи, что там Васютин от меня хочет?
— Откуда мне знать, что от Вас, Ваше высочество, хочет плебей по фамилии Васютин? Это у него спрашивать надо.
— Опять шутишь, — Пряников приоткрыл дверь и важно, как подобает только начальнику департамента, крикнул секретарше: — Экспрессо мне принеси! — Повернулся к Борисову: — Будешь экспрессо?
— Нет, экспрессо не буду. А от эспрессо не откажусь.
— Два! Неси два! — закрывая дверь, гаркнул Пряников.
— Вот тут Вы не правы. Валерий Геннадьевич не зря учился на одни пятёрки. У меня по русскому — пятёрка, а у вас что?
— Это итальянское слово, — спокойно ответил Борисов.
— А вот и не угадал! «Экспрессо» — от слова «экспресс», то есть быстрый. Быстрый кофе. В Америке его любят: они вечно куда-то спешат, и им нужен кофе — быстро.
— Спешу вас разочаровать. И способ приготовления, и его название придумали в Италии. Итальянское слово espresso означает «спрессованный» — прямо от процесса приготовления под давлением. И да, по русскому у меня тоже отлично. В Америке пьют американо. А само слово «экспресс», мне кажется, совершенно не Русское, оно явно английское или еще хлеще, латинское.
Пряников понял: не по Сеньке шапка — состязаться с таким знатоком. Быстро перевёл разговор к сути:
— Васютин написал, что планируется встреча выпускников.
— Ах, вот что. Да, в июне. Группу создали. Если Вы подтвердите участие — он Вас добавит.
— Надо посмотреть график. Возможно, у меня встреча с министром или губернатором запланирована.
— А Вам губернатор за полгода свой график присылает?
Пряников растерялся. Ответил только:
— Надо посмотреть…
Секретарша принесла две чашки горячего кофе и поставила на стол.
— Борисов, ты же умный мужик, — сменил тон Пряников, пытаясь войти в доверие, — мог бы карьеру себе сделать, как я. А сидишь — и ничего не делаешь.
— Просто надо уметь ничего не делать, - хладнокровно ответил Борисов.
— Что это значит?
— То и значит. Надо уметь ничего не делать. Талант такой. Слыхали?
— Ты про притчу о талантах? — Пряникова слегка затрясло: он не мог уловить ход мысли оппонента.
— Если в контексте истории, то талант — это денежная единица. А в библейском толковании — Божий дар. Так вот: у меня такой Божий дар — уметь ничего не делать.
— В каком ещё контексте? — совсем запутался Пряников. — Что ты мне голову морочишь?
— Мы снова на «ты»? Прекрасно. Валер, ты тоже умный парень. Мог бы сделать карьеру, о которой даже не мечтаешь. Только вот язык твой — враг твой. Укоротишь — двинешься далеко. Нет — извини.
— Какой я Вам Валера?! — подпрыгнул Пряников. — Я уважаемый человек и прошу обращаться ко мне подобающе!
— Ошибся. Мы снова на «Вы». Тогда и ко мне прошу обращаться подобающе.
Борисов встал. Лицо Пряниковa почти уткнулось ему в грудь.
— Все вопросы по Васютину прошу адресовать ему лично. Ко мне, как к специалисту, есть вопросы? Нет? Тогда разрешите откланяться.
— Стой! — завопил Пряников, багровея от ярости.
— Как сказал кто-то из классиков: служить бы рад — прислуживаться тошно, - Борисов не оборачиваясь вышел вон.
— Вот сука, умеет испортить настроение, — выпалил ему вслед Пряников.
— Сам сука, — тихо, чтобы тот не услышал, ответил Борисов.
Вечер опускал на город зябкий сумрак. Борисов, захватив заказ из наливайки, припарковал машину и направился в баню за углом школьного двора.
Он занял пару шкафчиков для друзей, соорудил из табуретов импровизированный стол, разложил пиво, рыбу, косичку копчёного сыра. Налил себе кружку, отхлебнул — и стал ждать, поглядывая на телефон.
Спустя полчаса написал каждому. Моронович прочитал и проигнорировал. Брикс ответил почти сразу.
Борисов перечитал сообщение дважды. Сначала его пробрал холодный пот, а следом накатила густая, свинцовая ярость.
«Во-первых, мы не до конца решили, пойдём или нет.
Во-вторых, при нормальной договорённости указывают время, место и состав.
В-третьих, все должны подтвердить своё участие».
Борисов отхлебнул пива, пнул ногой пакет с бутылками и откинулся на шкафчик. Вот это удар. Он не мог поверить, что так легко купился на их кивки. Он верил, ждал, готовился к встрече — а они прошлись по нему катком своих амбиций.
Он не искал места за их столом. Он хотел лишь на час вернуть то, что было тридцать лет назад, — дружбу, тепло, ощущение, что ты не один. А они просто поставили его на место. На то самое место, о существовании которого он даже не подозревал.
Весь вечер он пил, не заходя в парную. Когда пиво кончилось, кое-как надел брюки и рубашку, вышел на улицу и глотнул колючего морозного воздуха. Холод обжёг лёгкие – и впервые за день принёс облегчение.
Поднеся магнитный ключ к домофону, Борисов услышал до омерзения знакомую мелодию. Подъезд дыхнул в лицо смесью кошачьей мочи, мусоропроводной вони и запаха свеженапечатанных газет, брошенных на пол ленивым почтальоном.
На стене, как и двадцать лет назад, его встречала надпись: «Светка — ****ь».
— Ну как, попарились? — услышав шорох в прихожей, спросила Светка.
— Никак. Не пришли, — стаскивая ботинок, бросил Борисов.
— Батюшки, да ты в стельку! Я же говорила, что это всё — игрища в пользу бедных. А ты, с своей наивной доверчивостью, повёлся. В следующий раз будешь умнее.
— Куда уж умнее-то? — пробормотал он, скидывая пальто.
— Видимо, есть куда. Раздевайся. Ужинать будешь?
— Нет. Отужинал.
Борисов плюхнулся на диван лицом в подушку.
10
Голова трещала так, что Борисов с трудом повернулся. «Чем они там бодяжат?» — мелькнуло в голове. Он медленно поднялся, опасаясь, как бы не схватить инсульт.
Департамент встретил его огромным плакатом в фойе: «С праздником, дорогие защитники!».
«Точно, завтра двадцать третье», — с тоской подумал Борисов.
Не успел он войти в кабинет, как туда ворвалась сияющая Марина.
— Митя, привет! С наступающим! — она протянула маленькую коробочку, перетянутую фиолетовым бантиком.
— Это мне? — удивился Борисов.
— А кому же ещё? Открывай!
Он нехотя развернул подарок, в голове пульсируя одной мыслью: скоро восьмое марта, и придётся потратиться на ответный презент. Проблематично иметь роман на стороне.
— Это элитный парфюм для машины. Натуральное дерево и французский одеколон, — тараторила Марина.
— Спасибо, очень неожиданно.
— Тебе правда нравится?
— Да, здорово. А то моя вонючка совсем выдохлась.
— Это не какая-то «вонючка»! — возмутилась Марина.
— Прости, мы, мужики, их все так называем, — Борисов попытался выкрутиться. — Сейчас же повешу. Спасибо.
Он наклонился, чтобы поцеловать её в щёку, но та отпрянула.
— Тише! Вдруг кто зайдёт.
— Извини, — снова оправдался Борисов.
Иллюзия всегда прекрасна. Мы обожаем фильмы про любовь, а своих жён и любовниц — уже нет.
— Что там с квартирой? — буднично спросила Маринка.
— Обещали на следующей неделе ответить. Как только — сразу сообщу.
— Хорошо. Жду с нетерпением. Хочу почувствовать тебя в себе.
Марина покраснела, взяла его за воротник и слегка потрепала.
— Сегодня в столовой, в два мы, с девочками накрываем стол. Приходи, не опаздывай.
— Обязательно. А что, все будут?
— Да, как обычно.
— Ладно, увидимся. Пойду твой парфюм повешу.
Борисову не хотелось продолжать разговор. Голова раскалывалась.
Несмотря на то, что Борисов ни дня не служил — за его плечами не было даже военной кафедры, — это не мешало ему принимать поздравления и подарки к столь узкопрофессиональному празднику.
Он всегда испытывал лёгкий стыд, но брал эти подарки. Ему отчаянно хотелось встать в один строй с теми, кто когда-то носил сапоги и нюхал порох.
А он, как и большинство парней его поколения, просто зассал. Испугался дедовщины, не хотел тратить лучшие годы на это, как он говорил, «бесполезное дело».
Совершенно не понимая, что именно там мальчишки становятся мужчинами. И что для многих из них это и были те самые — лучшие годы.
В два, как и говорила Марина, в столовой департамента собрались почти все сотрудники. Во главе стола, как водится, стоял Трутнев — ведь только он и ещё пара немолодых мужчин когда-то отдали долг Родине. Остальные, как и Борисов, попросту откосили или получили картонные звания через военную кафедру. Таких в армии иначе как «пиджаками» или «картонными лейтенантами» и не называли.
Дождавшись всех, Трутнев встал:
— Дорогие защитники, — тут он замешкался, — друзья… Хочу поднять этот тост за тех, кто стоял, стоит и будет стоять на защите нашей необъятной Родины. Храни вас Бог, ребятки.
Он махнул почти полный стакан водки и, не морщась, взял со стола солёный огурец, занюхал его и надкусил с одного края. Все последовали его примеру: выпили и закусили.
Картина вышла комичная: подвыпившие служивые пытались вразумить откосивших, расписывая, как хорошо им служилось в армии — да ещё и при Союзе. Тем же, кто не служил, все эти рассказы были несмешны и неинтересны.
Борисов не раз замечал: стоит встретиться двум абсолютно незнакомым людям, которые когда-то служили, как у них тут же находится общий язык. Им было о чём поговорить — и что удивительнее, обоим это искренне интересно.
— Мить, пошли, выпьем, — раздался за спиной голос Марины.
— Нет, я за рулём, да и вчера немного перебрал — тошнит ещё.
— Отмечал День защитника?
— Почти.
— Ну хоть пойди перекуси. Там и салатики вкусные, и нарезка.
— Спасибо. Пожалуй, салатик можно.
Как водится в предпраздничный день, после банкета большинство разбегались по своим делам. До конца сидели лишь самые стойкие — пока не кончалась выпивка. Первым среди них был Трутнев. Он пил много и до последнего, а потом носился по кабинетам в поисках заначек, оставшихся с прошлых сабантуев. Но, убедившись, что таких не осталось, с грустью махал рукой и выходил из здания департамента в смутной надежде, что кто-то из соратников разделит с ним вечер в какой-нибудь рыгаловке.
Домой ему совершенно не хотелось — туда, где ждала сварливая жена. Нет, жена его была дамой обаятельной и в целом замечательной, но именно её излишний контроль, вечные претензии и бесконечные упрёки и сделали из Трутнева заурядного пьяницу. Он не сумел противостоять её напору и давлению — и попросту стал спиваться.
И вот, после двух-трёх заныриваний в рюмочные, Трутнев на бровях доползал до квартиры. Зная, что в таком состоянии с ним никто разбираться не будет, он, не раздеваясь, плюхался на стоящий у входа гостевой диванчик, моментально вырубался и храпел всю ночь напролёт что есть мочи. А утром быстренько вставал до того, как жена проснётся, и уходил в гараж — продолжать веселье с такими же, убегающими от жён.
Борисов же, возвращаясь домой, заскочил в наливайку за своим заказом, отварил добрую порцию пельменей и устроился перед телевизором, включив «Максима Перепелицу». Он обожал этот фильм — ведь именно такой он и представлял себе армию, когда был мальчишкой. А реальная служба с её уставом, вонючими сапогами и утренними подъёмами была ему омерзительна. Он хотел романтики, а в реальности всё было иначе.
Светка устроилась рядом, плеснула себе полстаканчика пива и хохотала над фильмом вместе с мужем.
11
Тесть с распростёртыми объятиями ввалился в незапертую дверь и, приобняв Светку, крикнул:
— Митька, встречай гостей!
Он скинул пуховик и направился на кухню так, словно хозяин. Что, в общем-то, так и было — он и был хозяином этой квартиры, просто вместе с женой на время съехавшим на дачу, которая, впрочем, оказалась для них последним пристанищем.
— Дорогой Вы мой тесть, с праздником! — изображая радость, поприветствовал его Борисов.
— Вот, Митька, подарки тебе: сало — сам солил, самогон — тоже сам варил, а это бутылочка от соседа, для тебя передал. Сказал, что тебе должно понравиться.
Тесть выставлял на стол бутылки одну за другой в предвкушении торжества.
— А ну, наливай, чего стоишь? — перешёл он вдруг на шёпот. — Пока наши не видят…
Он с ходу любил «влупить» — так, чтобы до начала праздника настроение уже было.
Борисов, зная эту особенность родственника, быстро достал заранее приготовленные рюмки, откупорил подаренную бутылку и разлил содержимое. Они махнули залпом и, занюхав рукавом, быстро спрятали посуду на место.
— Ой, Митюха, — затянул тесть, — как же хорошо-то. Душа радуется!
Борисов согласился с тестем, кивая в ответ головой.
Весь день он слушал невероятные истории тестя про армейскую службу, про обычные жизненные ситуации — которые, к слову, не были интересны ни по смыслу, ни по исполнению. Но зависимость от этого человека обязывала смотреть ему в рот и поддакивать в нужный момент.
К вечеру, когда тесть уже изрядно набрался, он полез на балкон — проверить, всё ли остаётся на своих местах. Тёща сидела смиренно, лишь изредка упрекая своего суженого в том, что он пьёт слишком много и часто матерится.
Вечер как вечер в кругу близких родственников. Светка, изображая заботливую хозяйку, металась из угла в угол, стараясь угодить родителям: подкладывала закуски, меняла посуду, подливала вино — делала всё, чтобы навестившим их родственникам было хорошо. Сказать, что она была без ума от их визита — нет. Возможно, в первые пару часов. Но когда все наелись, гости стали в тягость. Ей хотелось прилечь, включить какой-нибудь сериал и просто отдохнуть, ни на кого не обращая внимания.
Под конец застолья, когда Светка уже убирала со стола и остались лишь рюмки, бокалы и недопитая бутылка самогона, тёща по традиции завела свою песню:
— Ну вот скажи мне, Митя, кто виноват в том, что Колька наш пьёт? Неужели Пална?
Она всегда начинала с этого вопроса, но потом её уносило в такие дебри, откуда возврата уже не было. Она обвиняла и политиков — в том, что развалили Союз и мужикам ничего не оставалось, как пить; и Америку — в том, что развратила нас своими фильмами; и всех нетрадиционных — за то, что женятся на своих домашних животных. Только не Палну, которая попросту раздавила Трутнева своим авторитетом и не позволила ему быть тем, кем он был.
— Я вам уже сто раз объяснял, что Америка тут ни при чём.
— Конечно! — размахивая руками, отвечала тёща. — А кто же ещё? Им до всего дело есть!
— Особенно до Степаныча. Сидят там, в Пентагоне, и думают, как сделать так, чтобы Трутнев спился.
— Именно! — не унималась Светкина мать. — Именно так и сидят!
— Если глобально, то я соглашусь. Наверное, в этом есть логика: сделать пьющей нацию, которую потом развалить изнутри. Но в частном случае, в нашем конкретном, уверяю вас, нет никакой надобности. Трутнев — мужик без стержня.
— А у тебя, как я посмотрю, стержень прям торчит, — вмешался тесть.
— Никто про меня разговоров не вёл. И, к слову, я не пью с утра до ночи и не сплю на коврике у входной двери, как пёс.
— Если бы ты так лопал, то спал бы не на коврике, а на балконе, — завершил тесть.
— Такую страну развалили… — сокрушалась тёща.
— А что там было хорошего? — Борисов вошёл в раж.
— Да всё!
— Конкретики можно? Очереди годами на телефон, продукты по талонам, вещи одинаковые, все уравнены в правах… Что конкретно было хорошим?
— Нас все боялись! Вот что! — выпалила тёща.
— По-вашему, это хорошо?
— Конечно, хорошо! Никто к нам не лез!
— Позвольте спросить, а вы за кого голосовали, когда Ельцин пришёл?
— Ну, как за кого? За него и голосовали.
— Так не вы ли и развалили свою страну?
Тёща замолчала на мгновение, понимая, к чему клонит зять, но попыталась выкрутиться:
— А нам выбора не оставили!
— Выбор есть всегда, — Борисов обновил рюмки и, почистив мандаринку, разломил её пополам, протянув одну половинку тестю.
Тот махнул залпом и закусил.
— Послушать тебя, Митя, так мы во всём и виноваты.
— Так и есть, — поморщился Борисов. — Вы к этому привели. Вам и не оставили выбора, потому что выбирать было не из кого. Жили бы да радовались.
— Ну как радоваться-то, когда всё по талонам было! С работы увольняли, заводы закрывались…
— Я вас не пойму. То вам хорошо, то вам плохо. Где правда?
— Какая правда?! — тёща готова была взорваться на месте.
— Ну, правда. Обычная такая. Вы живёте вчерашним днём, забыли, что ездите на иномарке, живёте на даче с газовым отоплением и асфальтом до калитки, в магазинах изобилие, от которого голова кругом… Всё, что душа пожелает. Что плохого-то в настоящем?
— Да, голова у него кругом, а купить не на что!
— Выкрутилась. Так идите и зарабатывайте, кто вам мешает?
— Я всю жизнь вкалывала, хочу на пенсии пожить! А пенсии не хватает!
— Ну, никто не виноват, что вы вышли на пенсию тогда, когда всё стало доступным. Возможно, в Союзе у вас была бы иная ситуация… Но пенсии тогда тоже были не ахти, а продуктов не было.
— Всё равно, нас все боялись.
— Лучше, чтобы нас уважали, а не боялись. Это почти одно и то же, но не совсем. Вот сейчас мы делаем всё для того, чтобы нас зауважали. И когда это случится — посмотрим, где лучше. Я просто не пойму: вы что хотите — ограничить себя во всём, чтобы облегчить себе жизнь, или облегчить себе всё, чтобы ограничить свою жизнь?
— Ну вот, началось! Насмотрелись кино. В Америке им хорошо? Ну и поезжай в свою Америку, чего ты тут-то живёшь? — тёща не поняла, о чём её спросил Борисов.
— Да не нужна мне ваша Америка! Я тут родился и живу тут, детей тут воспитываю. Тут моя Родина. Вы поймите — как тогда, уже не будет никогда. Нужно привыкать к меняющемуся миру. Так проще.
— Проще ему... — тёща не захотела продолжать разговор и лишь сложила руки на груди, уставившись куда-то вдаль.
Борисов вышел на балкон, вслед за ним вышел и тесть. Они закурили и больше ни о чём не разговаривали. За окном заметно остыло, стекло сковал леденящий рисунок. Борисов приложил к нему палец и дождался, пока тепло его руки не растопит ледяной узор. Он затушил сигарету и пошёл в детскую, где Светка уже разложила надувной матрас на полу — тёща с тестем остались с ночёвкой, заняв свой старый диван в своей бывшей гостиной.
12
У Борисова пиликнул телефон, информируя о новом сообщении.
«Станция откачки. Дежурный», — прочитал он на экране. Сердце заколотилось: то ли оттого, что он давно ждал этого сообщения, то ли, наоборот, боялся его, а может, просто в голове мелькнула картина встречи с Мариной в этой квартире — и его это возбудило.
Он открыл сообщение:
«Здравствуйте! Квартира освободилась».
— Марин, — почти шёпотом крикнул он в приоткрытую дверь, — иди сюда.
— Чего?
— Иди, говорю, дело есть.
Марина встала из-за стола, подтянула и без того короткую юбку и вышла в коридор:
— Что за дело?
— Квартира освободилась, — сказал Борисов и тут же покраснел.
— Хоть одна хорошая новость на сегодня. Дай пару минут, я предупрежу своих, что задержусь, и скажу тебе.
Уже через несколько минут Марина с сияющим румянцем ворвалась в кабинет и одобрительно кивнула — всё в силе, можно бронировать апартаменты.
Подъехав по указанному адресу, они сидели в машине, сжавшись от напряжения, и ждали, когда хозяйка выйдет из подъезда и передаст ключи. Дверь скрипнула металлическим звоном, и на улице появилась фигура немолодой женщины.
Борисов вышел из машины и направился к ней.
— Здравствуйте, — сказала она. — Это вы по квартире?
— Добрый вечер, — засмущался Борисов. — Я.
— Хорошо. Третий этаж, семнадцатая. Постельное чистое, застелила. Как закончите — ключ в почтовый ящик. И не курите в комнате, выходите на кухню. Я у дочки, чуть выше. Если что — звоните.
— Понял, — протянул он, отдавая гонорар.
Дождавшись, пока хозяйка зайдёт в подъезд, Борисов открыл пассажирскую дверь:
— Пошли.
— Нет, Мить, а вдруг кто знакомый? Давай я зайду первая, а ты через десять минут. Какая там квартира?
— Семнадцатая, — протянул он ключи, слегка напрягшись, но спорить не стал.
Выждав положенные десять минут, он набрал в домофон. Бегом поднялся на третий этаж и вломился в квартиру — и увидел не то, чего ожидал: на него смотрело недовольное лицо Марины.
— Борисов, а ты лучше ничего не мог найти?
— Что не так? Рядом, чисто…
Он начал оправдываться и уже было собрался сказать «недорого», но вовремя остановился — знал, чем это может обернуться.
— Да тут бабкин стайл, а не квартира.
— Марин, нам что, жить тут или…
— Никакой романтики. Ты шампанское хотя бы взял?
Борисов готов был провалиться сквозь землю от стыда. Он понимал, во что вляпался, но, видимо, не до конца осознавал масштаб.
— Я за рулём. Как-то не подумал, что надо выпить. Погоди, сбегаю — тут за углом магазин.
— Какой магазин? Раздевайся уже и в душ. Мне через час убегать.
Борисов скинул пальто и ботинки, взял с кровати припасённое полотенце и отправился в душ.
Выйдя из душа и накинув полотенце на пояс, он устроился на кровати и стал ждать Марину, размышляя, что можно так подолгу делать в душе. Марина вышла спустя несколько минут, закутавшись в полотенце. Она робко прилегла рядом и, подперев голову ладонью, посмотрела на него:
— Ну, что ты мне сегодня покажешь?
Борисов хотел съехидничать, но сдержался — лишь приобнял её и поцеловал. Его поцелуй был жадным и нетерпеливым, словно он боялся, что она вот-вот исчезнет. Он стянул с неё полотенце, и взгляд его скользнул по плечам, упругому животу, задержался на тёмных сосках и надолго остановился над её лоно. Он переворачивал её, прижимал, вжимал в матрас, и она отзывалась громкими, нестыдливыми стонами, которые сводили его с ума. Всё это время он двигался с какой-то отчаянной решимостью, будто занимался этим впервые в жизни.
Когда они наконец рухнули без сил, Марина прошептала:
— Вот это я понимаю — настоящий секс!
Борисов лишь улыбнулся, глядя в потолок. Тело было тяжёлым и довольным, но на душе скребли кошки. Хотелось курить, но вставать и идти на кухню, нарушая эту хрупкую, обманчивую идиллию, не хотелось ещё сильнее.
Жажда никотина победила. Он нехотя сполз с кровати и побрёл на кухню, достал из пачки сигарету и попытался прикурить слегка дрожащей рукой. В кухню следом зашла Марина — голая, вся её стеснительность мгновенно испарилась. Она присела на корточки рядом с Борисовым, взяла из его пальцев сигарету и прикурила сама:
— Давно я не курила...
Борисов достал новую и закурил:
— У тебя ещё есть время?
Марина посмотрела на настенные часы:
— Пятнадцать минут есть. А что, у тебя ещё силы остались?
— Хм, ещё на раз хватит, — горделиво ответил Борисов.
Он поднялся вместе с Мариной, затушил обе сигареты и потащил её в комнату.
Борисов просто жаждал ещё — нет, не Марины, а секса. Он давно мечтал об этом с этой женщиной и упускать появившуюся возможность был не намерен. Он поставил её в позу, зашёл сзади и с остервенением, в быстром и уверенном темпе — чтобы уложиться в отведённые пятнадцать минут — надругался, если можно так выразиться, над ней.
— Да Вы, батюшка, голодны, — выпрямляясь, с издёвкой произнесла Марина.
— Нет, что Вы, — оправдался Борисов.
— Да ладно тебе, ешь, сколько влезет. Посмотрим, сколько в тебя влезет.
— Сколько съем, столько и влезет, — Борисов хлопнул по упругому заду Марины и предложил ей начать собираться.
Поднеся магнитный ключ к домофону, Борисов услышал до омерзения знакомую мелодию. Подъезд дыхнул в лицо смесью кошачьей мочи, мусоропроводной вони и запаха свеженапечатанных газет, брошенных на пол ленивым почтальоном.
На стене, как и двадцать лет назад, его встречала надпись: «Светка — ****ь».
13
Последний день перед восьмым марта оказался мрачно-туманным. Ручьи талого снега, вперемешку с песком, который сыпали повсюду, стекали в городскую канализацию. Борисов, переступая через них, подпрыгивая и виляя, ввалился в магазин парфюмерии. Он хотел убить сразу трёх зайцев: купить подарок Светке, её матери и Марине.
— Здравствуйте, — обратился он к продавщице. — Мне нужно подобрать духи в подарок. Двое одинаковых для женщин среднего возраста и одни для женщины постарше. — Борисов сразу смекнул, что если их интрижка с Мариной затянется, то от него будет пахнуть так же, как и от Светки.
Продавщица долго показывала ему новинки, и в итоге он остановился на довольно посредственном выборе, исходя из своих возможностей.
— Вам в один пакет?
— Нет, те, что одинаковые, — в разные. А для бабушки — в любой из них, положите, пожалуйста.
В департаменте ничего не поменялось, кроме плаката, на котором было написано: «Дорогие наши женщины, поздравляем вас с Международным женским днём!»
Пряников носился из угла в угол, раздавая указания паре нерадивых сотрудников, куда им поставить столы в столовой и как рассадить людей.
— Так, Борисов, давайте присоединяйтесь, помогите людям расставить столы. Сегодня наша очередь, так сказать, ответ держать перед дамами.
— Простите, у меня отчёт горит, я, пожалуй, откажусь.
Пряников не ожидал отказа, и его взгляд выдавал человека, который никогда не прикасался к творчеству Достоевского, что, собственно, и было правдой.
— Не понял, — поперхнулся он, — кто из нас тут начальник, я или…?
— Конечно же, Вы. Но Вы же меня и высечете, если я не подготовлю отчёт.
Пряников чуть остыл и понял, что Борисов отчасти прав, добавил:
— Смотрите, Борисов, если отчёт будет таким же, как и в прошлый раз, ох, держитесь.
— Господин Трутнев, который трудится тут последние тридцать лет, отметил тот отчёт одним из лучших, что он видел за свою карьеру. А он, кстати, если бы не пил, сидел бы уже в министерстве.
Пряников покраснел, но отвечать не стал, а лишь, взяв стул, понёс его в столовую.
Борисов постучался в приоткрытую дверь и заглянул внутрь.
— Митя, привет! — увидев Борисова, воскликнула Марина.
— Привет, это тебе. С праздником, — Борисов протянул подарочный пакетик.
— Как приятно! Что там?
— Открывай.
Марина раскрыла пакет и обомлела.
— Что? — остолбенел Борисов.
— Духи?
— Да, самые модные, сказали.
— А как я объясню это своему мужу?
Борисов остолбенел ещё больше. Он старался, выбирал и даже, к слову, нашёл деньги для этого подарка, а его не принимают.
— Я… я… — начал заикаться Борисов, — я как-то не подумал…
— А ты, Мить, вообще способен о чём-то подумать?
Борисову было обидно, что над его чувствами так надругались. Ладно, подарок нельзя использовать, но называть его неумным. Нет, он не готов был — такого оскорбления принять не мог.
— Давай сюда, найду, кому передарить, - выхватил он пакет из рук Марины.
— Постой, кому ещё? — недоумевала Марина.
— Не знаю, Вовкиной жене, например…
— Какая ещё жена? — поняв, что переборщила, попыталась исправить ситуацию Марина. — Что-нибудь придумаю. Скажу, что девочки подарили. И потянула подарок обратно.
— Ладно, говори что хочешь, — Борисов развернулся и направился к выходу.
— Мить, — окликнула она его, — ты что, обиделся?
— Нет, что ты? Просто не подумал. Да, в два собираем всех в столовой, приходи.
Трутнев восседал за своим столом и был похож на попугая из мультфильма про Кешу — такой же яркий, модный, с красным широким галстуком и зачёсанными назад волосами. Всё в его внешнем виде показывало, что он уже где-то приляпал и ожидал лишь продолжения банкета.
— Митя, заходи! — приподнимаясь, крикнул он.
— Здрасьте, Николай Степанович. С наступающим.
— Ты что, типун тебе на язык! Какой к чертям собачьим наступающий?
— Да я шучу. Вы что, как Пряников стали — шуток не понимаете?
— Ладно, понял. Дома как? Всё хорошо? А то смурной ходишь который день.
— Да, всё отлично. Отчётом занят. Пряников сегодня сказал, что, если отчёт будет плохой, накажет.
— Чего он там накажет! — начал хорохориться Трутнев. — Он эти отчёты даже не читает. Так, заносит их в своё «министерство глупости» и не более. А тут он хозяин, важный, знаете ли. Видел бы ты его на совещании у министра! Сидит, глаза глупые, рот открыть боится.
— Да уж, представляю. Это хорошо, когда шут при царе. Хуже, а то и совсем плохо, когда шут сам по себе.
Трутнев расхохотался всерьёз и поперхнулся так, что Борисову пришлось постучать его по спине.
— Митька, а ну, закрывай дверь, давай накатим по маленькой. За наших дам, так сказать.
— Не, что Вы, я же за рулём.
— Чёрт бы вас всех побрал с этим рулём! Даже выпить не с кем. Ладно, ты это, водички налей, чтобы мне в одного не пить. Поддержи старика.
Он открыл шкаф, достал два гранёных стакана, себе налил водки, а Борисову — из графина холодного кипятка.
— За милых дам!
— И Вам того же, — изображая доктора Борменталя, поддержал тост Борисов.
Оставшийся день прошёл в том же ключе, что и всегда в предпраздничные дни. В столовой накрыли стол, за которым всех рассадили по заранее утверждённому Пряниковым списку. Если двадцать третьего февраля он отсутствовал — не служил и не желал быть униженным кем-то из отслуживших, — то сегодня он был кавалер, который усадил поближе к себе приятных ему дам и отсадил тех, кто был ему несимпатичен. То же самое касалось и мужчин.
Пряников сыпал шутками ниже пояса, не стесняясь отпускать грязные и похабные реплики в адрес присутствующих — и дам, и кавалеров. Он был на пике своего безумия. Казалось, он чувствовал себя королём среди свиты.
Когда все пустились в пляс, он замер в центре и, в такт музыке, неестественно подёргивал бёдрами. Было видно невооружённым глазом, кто изо всех сил стремился попасть в его расположение. Они извивались перед своим руководителем в таких неестественных позах, что, увидь их кто-то за стенами департамента, можно было бы подумать, будто это групповые танцы в центре реабилитации после тяжёлых душевных травм.
Пряников не понимал одной простой вещи: триумф недалёкого мужчины возможен лишь в русских сказках. В жизни же его окружали не подданные, а приспособленцы. Он смаковал дешёвые комплименты, расплывался в реверансах перед симпатичными ему женщинами, хамил неугодным мужчинам и вёл себя, как и полагалось Пряникову, — беспардонно и по-хамски, принимая эту гротескную маску за подлинное величие.
Трутнев уже к середине празднования был в стельку и лишь изредка подавал признаки жизни. Его аккуратно складировали в небольшое кресло, стоявшее в углу зала, и так же изредка подходили к нему, чтобы убедиться, что он жив.
— А ты чего не танцуешь? — спросила Марина Борисова.
— Желания нет. Да и настроение не танцевальное, — сухо, почти холодно ответил Борисов.
— Мить, ну хватит обижаться. Мне очень приятен твой подарок, я даже подушилась, — в доказательство она протянула ему своё запястье. — Но мне дома придётся что-то выдумать, я не хочу попасть под подозрение.
— Я всё понимаю. И не обижаюсь. Давай просто забудем об этом.
Как интересно наблюдать эту смену ролей, — промелькнуло у него в голове. Ещё недавно Марина была жертвой, обиженной на своего любовника. Как мизансцена кардинально поменялась — и жертвой стал Борисов. А вопрос остался прежним – подаренные духи.
— Смотри, как наш Пряников отплясывает, — прикрывая ладонью рот, посмеялась Марина. — Мне кажется, он думает, что он тут самый-самый.
— Многие думают, что они думают, — резюмировал Борисов.
Трутнев, немного придя в себя, сполз с кресла и поплёлся к столу — глушить начавшееся похмелье. Дальше — всё как в заезженной пластинке: поиски алкоголя, оставшегося с прошлых пьянок, марш-бросок по забегаловкам, ночь на диванчике у входной двери и утренний побег в гараж.
Зеркала первая часть
© Copyright: Илья Михайлович Долгополов, 2025
Свидетельство о публикации №225110701294
Свидетельство о публикации №225110701294
Рецензии