Три рюмки тишины

  Он приходил домой после тяжелого рабочего дня и выпивал ровно три рюмки водки. Его разум затуманивался, мысли останавливались. Наступала пустая бездейственная прострация. Лишь подрагивание внутренних поверхностей его бёдер напоминали, что день был чертовски тяжелым.

   Это был не отдых. Это было небольшое самоубийство. Каждый вечер.
   Ровно три рюмки — не две, не четыре.

   Две — не хватало, чтобы добить последнюю назойливую мысль.
   Четыре — уже было падением в пьяное забытье, которое он презирал.
   Три — это была идеальная доза для казни сознания.
   Доза, которая превращала его из старшего менеджера по продажам в биомассу на краю дивана, без прошлого и без будущего.

   Работа была не пыльной, с точки зрения постороннего. Кондиционер, кожаное кресло, цифры в таблицах. Но именно эта бессмысленность и выедала его изнутри. Бесконечные планы, входящие звонки, улыбки сквозь зубы, отчеты, которые никто не читал. Он был шестеренкой, которая, перестав крутиться, не остановила бы механизм, а просто была бы незаметно заменена. Его «я» растворялось в корпоративных инструкциях, и к вечеру от него оставалась лишь дрожащая от напряжения оболочка. Дрожь в ногах — это последний, физический крик его угасающей индивидуальности.

   Так прошло три года. Семьсот вечеров. Две тысячи сто рюмок.

   Однажды, выпив вторую, он потянулся за третьей и вдруг замер. Его рука лежала на холодном стекле бутылки, но он не чувствовал ни стекла, ни тяжести. Он смотрел на свою руку, как на чужую. И тут его взгляд упал на окно. За ним был закат. Яркий, кроваво-оранжевый, пафосный, как в дешевом кино. И он подумал: «Я не помню, когда в последний раз просто смотрел на небо. Не через стекло офиса, пробегая мимо, торопясь на планёрку, а просто смотрел».

   И эта простая мысль, первая неслужебная мысль за долгие месяцы, ударила его с силой физической боли.
   Он забыл о закатах.
   Он забыл, как пахнет мокрый асфальт после летнего дождя.
   Он забыл, каково это — хотеть куда-то пойти просто так, без цели.
   Он забыл вкус еды, которую ест не потому, что надо поесть, закинуть топлива в его физиологический топливный котёл, а потому, что она нравится, приносит эстетическое удовольствие.

   Он был мертвецом, биороботом, который исправно ходил на работу.

   Это и было тем самым Дном. Не запой, не увольнение, не скандал. Это было тихое, беззвучное падение на дно экзистенциальной ямы.

   Он стал узником пятизвездочного отеля: все включено, а выход замурован по собственному выбору. Нельзя было сказать, что он несчастен, его состояние точнее было бы назвать окончательным. Это не трагедия падения, а обреченность благополучного завершения. Он обнаружил бескрайнюю, безмолвную равнину идеального покоя, где даже отчаяние казалось неуместным, а любая иная эмоция — невозможной.

   Он сидел в своей уютной, чистой квартире, купленной в ипотеку за эти три года, и понимал, что он — в самой комфортной в мире тюрьме, тюрьме собственного выбора. И его ритуал с тремя рюмками был не побегом, а добровольным запиранием себя в камере-одиночке.



   Он не выпил третью рюмку.

   Он отшвырнул ее так, что она со звоном разбилась о стену. Вместо ожидаемого облегчения его вдруг затрясло. Та самая дрожь в бедрах, знакомая и привычная, поднялась выше, захлестнула живот, грудь, сдавила горло. Он сжался на полу, в позе эмбриона, и рыдал. Исступлённо орал и рыдал — не из-за боли или горя, а из-за чудовищной, вселенской пустоты, которую он так старательно в себе взращивал эти три года.

   Это был катарсис, это был не конец. Это была точка отсчета.

   На следующее утро он не пошел на работу. Впервые за три года он позвонил и сказал, что болен. Он не соврал. Он был болен — болезнью бессмысленности. Он просидел весь день у того самого окна, смотря на серый городской пейзаж. Он не знал, что будет делать дальше. Может, уволится. Может, поедет автостопом на юг. Может, пойдет учиться на столяра. Он не знал...

   Но он знал одно: третью рюмку он пить не будет. Ни сегодня, ни завтра. Пустая прострация сменилась пугающей, болезненной, но — живой тишиной. И впервые за долгое время дрожь в его ногах прошла. Ее сменила легкая дрожь во всём теле — дрожь страха, но и дрожь предвкушения. Страха перед неизвестностью. И предвкушения того, что впервые за много лет у него снова может появиться свой, а не навязанный кем-то, закат.