Оно

Меня зовут Николай Петрович. Мне восемьдесят два года, и я живу в доме для престарелых. Здесь тихо, чисто, пахнет казённой едой. По ночам кто-то стонет за стеной, но я не жалуюсь. Эти стоны — ничто по сравнению с тишиной, что поселилась во мне.

Молодые санитары, бойкие такие, иногда спрашивают: «Дедусь, а чего это ты всегда только под душем моешься? В ванне же удобнее, приляжешь, боли в спине уйдут». Я отмалчиваюсь. Они не поймут. Для них ванна — это просто емкость с водой. Для меня — братская могила.

Я остался один. Совсем. Виной тому — обычная ванна, что стояла в нашем доме, в той самой маленькой уютной ванной комнате, где на полочке лежали заячьи уши из детского мыла.

Мы жили втроем: я, моя Лида и наша внучка, Сонечка. После того как  родители девочки трагически погибли, она стала смыслом нашего существования. Лида ее просто боготворила. Шила ей платья, заплетала тугие косы, пекла невероятно вкусные пироги.

Но что-то стало происходить с моей женой. Сначала — мелочи. Взгляд, иногда устремленный в никуда, стеклянный и пустой. Потом — странные фразы, оброненные словно невпопад: «Кто-то ходит по дому, Коля». Я списывал на возраст, на усталость. Врачи говорили о сосудах, выписывали таблетки. Мы пили их и надеялись, что пронесет.

Это было «оно». Не болезнь, а нечто иное, что временами вселялось в мою Лиду. Я это чувствовал. Ее добрые, знакомые до каждой морщинки глаза, вдруг становились чужими. В эти моменты она была не злой, нет. Она была пустой. Как будто кто-то выключал свет в ее душе, и из окон смотрела уже не она, а тень.

В тот вечер все началось как обычно. Соня набегалась на улице, и Лида сказала: «Пойдем, солнышко, я тебя искупаю». Она любила ее купать. Всегда напевала что-то под нос, пускала кораблики. Соня смеялась, и этот смех был самой прекрасной музыкой в нашем доме.

Я сидел в зале, смотрел телевизор, но не видел его. Тревога — липкая, холодная — подкралась к сердцу внезапно. Я отмахнулся. Нервы.

А потом из ванной комнаты перестали доноситься звуки. Ни плеска воды, ни песенки Лиды, ни смеха Сони. Была тишина. Гробовая. И в этой тишине я услышал… бульканье. Не такое, какое бывает, когда ребенок играет. Другое. Короткое, отрывистое.

Я сорвался с места. Дверь в ванную была заперта.
— Лида! Открой! — закричал я.
Молчание.
— Лида! Соня! — Я уже бил в дверь плечом.

Дверь поддалась. Пар застилал глаза. И первое, что я увидел, была моя жена. Она стояла, прислонившись к раковине, и смотрела на ванну. Взгляд ее был тем самым — пустым, неосознающим. А в ванне… в мутной, горячей воде…

Не буду говорить, что я там увидел. Некоторые картины прожигают сетчатку и остаются в мозгу навсегда. Это была не моя внучка. Это было нечто страшное, невыразимое.

Я закричал. Не помню как. Кажется, закричала вся моя душа разом.

И этот крик будто выдернул вилку из розетки. Лида моргнула. Стеклянная пелена в ее глазах рассеялась, и в них вернулся свет. Ее собственный, родной, любящий свет. Она медленно перевела взгляд с меня на ванну. Поняла. Ее лицо, секунду назад бывшее маской, исказилось в гримасе такого нечеловеческого ужаса, такого вселенского осознания, что его невозможно выдержать живому сердцу.

Она не закричала. Она просто ахнула, схватилась за грудь и, не издав больше ни звука, осела на пол. Глаза ее были широко открыты и полны слез, но слез не было. Только шок. Только разорванная в клочья реальность.

Я остался в той ванной комнате один. С двумя самыми дорогими мне существами на свете. Одна — в воде. Другая — на холодном кафеле.

Вот и вся история. Я потерял всех. И знаете, что самое ужасное? Я не могу винить Лиду. Я виню «оно». Ту сущность,  что подселилась в нее и нажала на курок. Моя добрая, нежная Лида никогда, слышите, никогда не причинила бы зла ребенку. Она сгорела за секунду от осознания содеянного. Ее сердце не выдержало вины.

Поэтому я не принимаю ванну. Я стою под душем, и вода бьет по мне струями, а мне кажется, что это не вода, а тот самый кипяток. И я слышу не плеск, а бульканье. И я вижу не стену, а глаза моей Лиды в тот миг, когда она вернулась ко мне и поняла все.