Лермонтов М. Ю. Последнее новоселье

Стихотворение—обличение на
«возвращения праха» Наполеона (1840 г.)

     15 декабря 1840 г. Париж стал свидетелем грандиозного государственного ритуала: в Дом инвалидов торжественно перенесли прах Наполеона Бонапарта. Это событие взорвало европейскую публицистику и литературу: за внешним блеском церемонии многие увидели политический расчёт — попытку Луи-Филиппа укрепить легитимность Орлеанской монархии, апеллируя к наполеоновскому наследию. Именно на этот контекст откликается лермонтовское «Последнее новоселье» — не элегия о герое, а жёсткий суд над обществом, превратившим память в инструмент самовозвеличивания.

Напомню полный текст (публикация 1841 г., «Отечественные записки», т.19, № 10, с пометкой «Из альбома С.Н.Карамзиной»):

Меж тем как Франция, среди рукоплесканий
И кликов радостных, встречает хладный прах
Погибшего давно среди немых страданий
В изгнанье мрачном и цепях;
Меж тем как мир услужливой хвалою
Венчает позднего раскаянья порыв
И вздорная толпа, довольная собою,
Гордится, прошлое забыв, —
Негодованию и чувству дав свободу,
Поняв тщеславие сих праздничных забот,
Мне хочется сказать великому народу:
Ты жалкий и пустой народ!
Ты жалок потому, что вера, слава, гений,
Все, все великое, священное земли,
С насмешкой глупою ребяческих сомнений
Тобой растоптано в пыли.
Из славы сделал ты игрушку лицемерья,
Из вольности — орудье палача,
И все заветные отцовские поверья
Ты им рубил, рубил сплеча, —
Ты погибал... и он явился, с строгим взором,
Отмеченный божественным перстом,
И признан за вождя всеобщим приговором,
И ваша жизнь слилася в нем, —
И вы окрепли вновь в тени его державы,
И мир трепещущий в безмолвии взирал
На ризу чудную могущества и славы,
Которой вас он одевал.
Один, — он был везде, холодный, неизменный,
Отец седых дружин, любимый сын молвы,
В степях египетских, у стен покорной Вены,
В снегах пылающей Москвы!
А вы что делали, скажите, в это время,
Когда в полях чужих он гордо погибал?
Вы потрясали власть избранную, как бремя,
Точили в темноте кинжал!
Среди последних битв, отчаянных усилий,
В испуге не поняв позора своего,
Как женщина, ему вы изменили
И, как рабы, вы предали его!
Лишенный прав и места гражданина,
Разбитый свой венец он снял и бросил сам,
И вам оставил он в залог родного сына —
Вы сына выдали врагам!
Тогда, отяготив позорными цепями,
Героя увезли от плачущих дружин,
И на чужой скале, за синими морями,
Забытый, он угас один —
Один, — замучен мщением бесплодным,
Безмолвною и гордою тоской —
И, как простой солдат в плаще своем походном,
Зарыт наемною рукой.
*
Но годы протекли, и ветреное племя
Кричит: «Подайте нам священный этот прах!
Он наш; его теперь, великой жатвы семя,
Зароем мы в спасенных им стенах!»
И возвратился он на родину; безумно,
Как прежде, вкруг него теснятся и бегут
И в пышный гроб, среди столицы шумной,
Остатки тленные кладут.
Желанье позднее увенчано успехом!
И краткий свой восторг сменив уже другим,
Гуляя, топчет их с самодовольным смехом
Толпа, дрожавшая пред ним.
*
И грустно мне, когда подумаю, что ныне
Нарушена святая тишина
Вокруг того, кто ждал в своей пустыне
Так жадно, столько лет — спокойствия и сна!
И если дух вождя примчится на свиданье
С гробницей новою, где прах его лежит,
Какое в нем негодованье
При этом виде закипит!
Как будет он жалеть, печалию томимый,
О знойном острове, под небом дальних стран,
Где сторожил его, как он непобедимый,
Как он великий, океан!

Датировка: 1836 или 1841? Решающий аргумент

     Долгое время стихотворение приписывали к 1836 г. — и это создавало иллюзию «пророчества»: как Лермонтов мог описать событие 1840-го заранее? Однако академические исследования (прежде всего издания ИРЛИ РАН) твёрдо устанавливают: текст создан в 1841 г.

Почему 1841 — единственно верная дата:

     Первая публикация — 1841 г. («Отечественные записки», т. 19, № 10), без подписи, с пометкой «Из альбома С.;Н.;Карамзиной». Атрибуция Лермонтову последовала позже на основании свидетельств современников.
Рукописная традиция: автограф не сохранился; все известные списки — посмертные копии. Это усложняет датировку, но не противоречит 1841 г.
     Исторический контекст: в 1841 г. русская пресса активно перепечатывала французские отчёты о церемонии 15 декабря 1840—го, публиковала мемуары и полемику. Лермонтов, внимательно следивший за европейской политикой, реагировал на актуальный материал.

     Стиль и тематика перекликаются с другими текстами 1840—1841 гг. («Смерть поэта», «Дума»), где звучит мотив исторического лицемерия и разочарования в «толпе».

Откуда взялась версия о 1836 г.?

     Ранние издания. В дореволюционных хрестоматиях и школьных пособиях дату смещали из-за невнимания к хронологии наполеоновской темы.
Миф о «пророчестве». Легенда, будто поэт предсказал событие, укрепила ошибочную датировку. На деле Лермонтов писал после церемонии, а не до неё.

Реакция современников

     В. Г. Белинский, обычно благосклонный к Лермонтову, оценивая стихотворение М.;Ю.;Лермонтова «Последнее новоселье», продемонстрировал неоднозначное, но в целом сдержанно положительное отношение к произведению.
     В письме к П. Н. Кудрявцеву от 28 июня 1841 г. критик резко заметил: «Какую дрянь написал Лермонтов о Наполеоне и французах — жаль думать, что это Лермонтов, а не Хомяков». Белинскому не хватило в стихотворении глубины исторической рефлексии: он счёл обличение французского общества холодной риторикой без подлинного чувства. Кроме того, тон текста напомнил ему памфлеты А.С. Хомякова, к которому критик тогда относился негативно. В его глазах «Последнее новоселье» выглядело скорее политическим манифестом, чем лирической поэзией.
     Однако в публичных суждениях Белинский смягчил позицию. Он увидел в стихотворении сознательный художественный жест: сатира направлена не против Наполеона, а против толпы, превратившей память о нём в шоу. Критик отметил силу интонации и подчеркнул, что лермонтовская ирония — не байроновская поза, а гражданская позиция. В статьях 1842–1843 гг. Белинский поставил «Последнее новоселье» в один ряд с «Смертью поэта» и «Думой», назвав текст «смелым и нужным» и признав его значение как образца гражданской лирики.
     Таким образом, частная резкость не отменила общей оценки: Белинский признал общественное значение стихотворения, хотя и остался недоволен его памфлетной манерой.

Эта оценка важна:
     Она показывает, что текст воспринимался не как «наполеоновская элегия», а как политический манифест, где главный объект — не император, а современное французское общество. Белинский усмотрел в стихотворении «холодную риторику» вместо подлинного чувства, что отражает раскол в трактовках: одни видели глубокую историческую рефлексию, другие — показное негодование.

Русский «наполеоновский цикл» 1841 г.: хор голосов

     Лермонтов не был одинок. В 1841 г. ряд русских поэтов откликнулись на «возвращение праха», каждый со своим акцентом:
     А.;С.;Хомяков. В стихотворении «На перенесение останков Наполеона» он подчёркивал противоречивость наследия: герой, объединивший Европу, и тиран, разрушивший её устои. Хомяков видел в церемонии не примирение, а новый виток мифотворчества. Его цикл 1841 г. («Москвитянин», № 1–3) носил полемический характер по отношению к лермонтовскому тексту.

     А.И. Подолинский в стихотворении «Остров Св.;Елены» (1841) писал:

«Не троньте пустынной могилы,
Чтоб почести и слава не пробудили
Другого честолюбца, который
Кровью полмира опять обагрит».

     В отличие от обличительного тона Лермонтова, Подолинский предостерегает: возвеличивание Наполеона может породить нового тирана. Его текст — пример того, как в русской литературе 1840-х годов по-разному осмысляли «наполеоновский миф»: от гнева и осуждения до тревоги перед повторением истории.

Смысл в историческом контексте

     Датировка 1841 г. меняет прочтение:
     Это не «пророчество», а острый отклик на реальный ритуал декабря 1840-го.    Критика направлена не в прошлое, а на современное поэту общество, превратившее траур в политический спектакль.
     Текст становится частью русской «наполеонианы» 1840-х — диалога о памяти, власти и исторической ответственности.

Вывод

     «Последнее новоселье» — не хроника, а нравственно-политический разбор. Датируя его 1841 г., мы видим:
     — поэт реагирует на свежий шок от церемонии;
     — он обличает не «Францию вообще», а конкретную практику 1840-х — показное покаяние и эксплуатацию памяти;
     — стихотворение вписывается в европейский контекст эпохи Луи-Филиппа, когда наполеоновское наследие стало инструментом легитимации.

     Таким образом, точная датировка не ослабляет текст, а делает его исторически точным и художественно весомым: Лермонтов не предсказывал, а судил.

(См. «1840». Гл. 14)