Пока я жив...

Я принадлежу к последнему советскому школьному поколению, а мой отец к последнему поколению армейских комиссаров. В этой синхронизации я нахожу особого рода радость, несмотря на боль утраты, а отца я потеряла ровно двадцать лет назад.

Когда мне хочется ощутить его рядом, я иду к мышиного цвета зданию в стиле конструктивизма бывшей ВПА на Большой Садовой, с многочисленными орденами на фасаде (сейчас там располагается Военный Гуманитарный университет) и хожу мимо крыльца, которое больше сорока лет назад переступала ребенком.

Сюда, в это щусевское здание, мы приходили с нашими матерями на концерты или выставки. И видели своих отцов в непривычной атмосфере, приподнятых, подтянутых и веселых. Им было тогда по тридцать лет, для меня сегодняшней почти мальчишки, но закаленные в военных и идеологических боях. Этих легких дней было не так много. В 1980 е годы политработников уже вовсю ломали, не только информационно-идеологически, но и организационно. Им обеспечивали конфликты с начальством, и именно эти деструктивные тенденции привели нашу армию к кризису, который мы наблюдаем и сегодня.

Отдельная тема - удар по коммунистам, синхронизированный с ударом по гуманитариям. Ведь это были два сообщающихся сосуда, и на партийную работу часто приглашали выпускников философских факультетов.

В те годы между всеми поколениями была сильная связь. Ветераны или творческие деятели часто выступали в школах, вузах или на предприятиях. Пионеры-комсомольцы-коммунисты составляли одну триаду и наиболее активные комсомольцы, конечно, осознавали необходимость вступления в КПСС. Но в конце 1980х в ее ряды уже часто вступали карьеристы, разносчики графинов, откровенные подлецы.

Видеть своего отца в его контексте мне приходилось не только на парадах, но и в его рабочих кабинетах, как в Тарту, так и в Ачинске. Его кабинет в штабе, возле которого когда-то был памятник Сталину, располагался сразу возле поста #1.

В Москве мой отец учился в ВПА имени Ленина с боевыми летчиками, и был парторгом курса. Какой авторитет нужно было иметь у этих героев, прошедших к своему капитанству несколько горячих точек! Но комиссары имели его. Дома он после занятий по тактике воздушного боя делал руками пасы, имитируя воздушные маневры. Сам с детства мечтал быть пилотом, готовился в Челябинское училище штурманов. Зная о своей склонности к гипертонии, накануне медкомиссии съел банку лимонных долек, но и это не помогло. Пришлось ехать в Курганское высшее военное политическое авиационное училище. Мечту о небе пришлось в себе углубить при помощи идеологии, мне кажется, в его судьбе и сошлась склонности к философии и вере в социализм как единственно справедливый строй. Фашисты уничтожали политруков одними из первых как носителей истинного коммунистического, и да, русского духа.

Однажды я стала искать информацию о товарищах отца по Академии и прочитала об Александре Оспищеве, теперь заслуженном летчике России, советнике генерального директора авиакомпании «Сибирь». Его я хорошо помнила по вечерам в Академии и позже – фотографиям. Он был самым красивым в их отделении, в нем сидела какая-то неистребимая в некоторых офицерах элитарность русского воинства еще царских времен. Хотя сам Александр Иванович имел рабочее происхождение, начав свою трудовую биографию на заводе у токарного станка. Его наставник, не только высшего разряда, но и мастер спорта, и посоветовал ему поступить в высшее военное авиационное училище. Это решение изменило всю его жизнь. До Академии Оспищев прошел Афган, а после стал участником боевых действий в Абхазии, Таджикистане и Чечне. Награжден государственными наградами СССР, России, а так же орденами и знаками отличия других государств.

***
Когда меня в первом заходе принимали в пионеры в музее Ленина на Красной площади, отец выступал перед нами с речью. Вожатая Эльвира повязала ему красный галстук на парадный мундир.

А потом вся школьная делегация двинулась было к могиле Неизвестного Солдата, но нарвались на оцепление. «Как, в такой день, детей не пустить», - вздохнула мама. И мы поехали домой, где наш обычный праздничный обед с отварным рисом, жареной курицей с зеленым венгерским горошком дополнил торт «Чародейка», и он мне показался невкусным.

"Прага" была моим первым настоящим магазином, который я запомнила. Его открыли все в том же постолимпийском году, когда мы из Тарту приехали в столицу. Рядом располагался торгово-технический Центр Торгпредства ЧССР, где был с роскошным кинозалом, а самое главное, баром с настоящим чешским пивом и шпикачками.

Таких зарубежных универмагов в те годы было много, «Лейпциг», «Ванда», «Ядран», «Бухарест» и «Будапешт». «Прага» была сокровищницей, здесь мои родители покупали модные береты – мама песочный, папа – черный, который я потом и донашивала в юности, плащи, батники, и самым фантастическим прилавком был тот, где продавалось чешское стекло. Не посуда и люстры, а именно бижутерия: бусы, заколки, сережки…

Со времен Пражской весны и танков прошло тринадцать лет.

Мы жили в Южном Чертанове в служебной квартире, занимая одну комнату из трех. Родительская кровать, мой диван, стол, на котором стояло радио, несколько стульев - вот и все, что являлось сценографией жизни семьи капитана, слушателя Академии Ленина, попавшего в одно классное отделение с боевыми летчиками, прошедшими Афган; его жены, делопроизводителя московской филармонии, невзрачной дочери с узкими ниточками губ, как у отца, блеклыми бровями и с глазами, которые природа, казалось, наделила тем закрепителем ордынской памяти, из которых никак не должны были в шестнадцать лет раскрыться большие материнские, на четверть украинские.

***

Самое потрясающее в истории последнего советского тарана в небе Армении для меня, ребенка, было даже не то, что больше никто во всем мире не решился повторить подвиг капитана Елисеева, а то, что ГЕРОЙ ВАЛЕНТИН КУЛЯПИН ЖИЛ С НАМИ В ОДНОМ ПОДЪЕЗДЕ, ЭТАЖОМ ВЫШЕ. История нашей великой страны пролетела над моей головой на бреющем полете. 18 июля 1981 года он сблизился с самолётом - нарушителем и со второй попытки нанёс удар фюзеляжем по правому стабилизатору транспортника. После этого Куляпин катапультировался, а CL-44 вошёл в штопор и упал в двух километрах от границы

На близкий контакт, а тем более на дружбу с Куляпиным никто из наших отцов не рассчитывал. Он был героем и высился на пьедестале. Но вместо того, чтобы Куляпину дать звание Героя Советского Союза, ему учинили жёсткое разбирательство на тренажёрах и дали всего Орден Красного Знамени.

На вопрос журналиста, почему он сбивал, герой ответил просто:

- Потому что нас так учили.

***

Один раз 7 ноября мы поехали семьёй на парад на площадь, и попали в сильнейший затор и еле выбрались. Это произвело на моих родителей большое впечатление и больше мы в этом сакральном действии семьей не участвовали, хотя на демонстрации с Академией, конечно, ходили.

Моя мать тоже хотела вступать в партию, но при собеседовании ей задали вопрос о ее присутствии на одной лекции диссидентствующего преподавателя в ТГУ, работали прослушки. Она не участвовала в дискуссии, но этого было достаточно, чтобы ее не приняли в КПСС. Теперь я думаю, что при конфликте КГБ и КПСС от вступления в партию отстраняли многих правильных людей, чтобы обезвоживать ее. Более того толковых политработников приглашали на работу в КГБ, моего отца тоже, но ВВС его не отпустили.

Мой отец хоронил в составе делегаций от Академии Брежнева и Андропова.

И даже написал об этом стишок:

«Я жил в Москве – столице развлечений,

Где телефон важнее человека.

В те годы резко и без ограничений

Нам пожелали долгой жизни три генсека.

Коньяк в кафе недалеко от ГУМа.

Венок полегче взят рукой не скорбно.

Шинель парадная и на морозе губы.

Нам улыбаться здесь уж очень неудобно».

Когда умер Брежнев, я училась во втором классе, и мама зачем-то в этот день пришла в мою школу № 657, и увидела, как старшеклассники на крыльце пили пиво и на ее удивленное лицо кто-то деланно запричитал, мол, «дееедушка умер». 15 ноября в день похорон в школах были отменены занятия.

В те же годы отец внезапно обнаружил, что в Дмитровском лесничестве проживает его какой-то там родственник, седьмая вода на киселе, с семьей, откуда мы через сутки бежали, обнаружив там распухших от пьянки родичей. Было, кажется, начало января. В той настоящей русской дичи, всего-то в восьмидесяти километрах от Москвы, мне впервые открылась страшная, уродливая изнанка только начинающейся моей России, ведь именно в этот период я стала жить на своей исторической родине, родившись в Белоруссии и четыре года проведя в Тарту. Сильно заснеженные, непролазные, скрипевшие на легком морозе сосны как будто падали на все это дожитие еще при жизни этих двух, от которых советского-то вообще ничего не было, в моем тогдашнем понимании. В грязной, замшелой избе егеря, или кем он там был, была русская печь, стол и, наверное, только стулья. На дворе наслаивался брежневизм на андроповизм, а тут время мерили шкаликами пшеничной. Какая-то разгульная молодая соседка, увидев моего отца, решила вытащить его из этого угара на прогулку. Отец во спасение взял меня, хотя они с мамой все тридцать лет семейной жизни были верны друг другу; и так мы шли по темному зимнему лесничеству, по деревенской в ледяных накатах дороге, пока не вышли к дому, в него-то эта Таня и тянула отца.

…Мы вошли в такой же бесприютный, затхлый холод похожей избы, и за столом у окна сидел странный старик, с моложавым, свежим лицом, с водянистыми голубыми глазами, цвета бутылочного стекла, в ватнике. На нетопленой печка, какая-то грязная, в копоти утварь, на полу валялись обрывки газет…

«Я потом тебе объясню, кто это», - сказал мне шепотом папа и тут же, не выдержав, отчеканил: «Это фашист».

Отец знал немецкий, и они перекинулись парой фраз.

«ЗАЧЕМ? КАК ФАШИСТ? ЭТО ТОТ, КТО НАС УБИВАЛ?» – невысказанные вопросы в моей детской голове вывели меня из оцепенения, в котором я находилась уже сутки. Я посмотрела прямо в глаза фашисту, солдату вермахта, невозвращенцу лет семидесяти пяти. А он посмотрел на меня тихо, устало, чуть улыбнулся уже нашей, кроткой, русской улыбкой.

Сосед Сергей Иванович, которого мама подкармливала его пирожками, и его вчерашний враг, так, спустя почти сорок лет после конца войны, почти одинаково заканчивали свою жизнь.