Больница

      В летнюю жару 2010 года я как-то почувствовал сильную слабость. В начале показалось, что  перегрелся. Через пару дней по приезду в город произошел сильнейший приступ опоясывающей боли в подреберном пространстве, которую невозможно было терпеть, даже стиснув зубы. Боль была такая, что её не удавалось заглушить ни чем. По настоятельному требованию моего друга-врача Виктора Петровича Кравченко (он вместе со мной тоже купил дом в Уткино, и мы при необходимости помогаем друг другу) пришлось вызвать «Скорую» и уехать в больницу. Был поставлен диагноз: - острый панкреатит. После нескольких дней в больнице боль сняли, провели необходимое обследование, и выяснилось: - большая киста на поджелудочной железе, нужна операция. Хоть я и не осведомленный в медицине человек, но слышал, что без поджелудочной железы не живут, что её до некоторого времени вообще не оперировали, и считалось, что её лучше не трогать, а, если и оперировать, то успех операции, якобы, под большим вопросом. Меня это повергло в уныние. Никогда не болел, и, вдруг, такое…

      Я посоветовался с другим моим знакомым врачом хирургом, но по возрасту своему уже не практикующему. Он спросил, где я нахожусь, и сказал, что в 35 больнице заведует хирургическим отделением его ученик Виктор Петрович Градусов – отличный специалист, что он все знает и все умеет, просил передать ему привет, успокоил меня, сказал, что операция, конечно, не простая и «благословил» на неё. После такого разговора мне ничего не оставалось, как соглашаться. Мои ощущения? – конечно, страх. Но это не тот страх, который блокирует все мыслительные процессы, блокирует действия, который диктует: - «Нет!!! Ни в коем случае!!!» - и всё. Волнуясь и переживая, какое-то время колеблясь, совершенно не зная и не представляя этого процесса, но сверх всего этого испытывая преобладающую надежду: - «Все будет хорошо. Плохого ничего не может быть» - я принял решение оперироваться.

      Виктор Петрович мужчина зрелого возраста, среднего роста, очень приятный и располагающий к себе человек. Я обратил на него внимание с первого дня, когда еще не знал, что он заведующий хирургическим отделением. При обходе больных он садился к каждому на краешек кровати и разговаривал с больным как-то особенно, как с давно знакомым приятелем, осматривал, ощупывал, говорил не пространно, скорее скупо, часто сопровождая сказанное сдержанными, но выразительными жестами. Даже не осведомленному человеку сразу было видно, что он хорошо понимает и владеет процессом болезни каждого своего больного, чутко следит за ним, своевременно вмешивается и делает необходимые корректировки. Он произвел на меня впечатление мягкого человека, но его мягкость удивительно сочеталась в нем с высокой организованностью без какой-либо суетливости, с какой-то, сразу располагающей к себе проникновенностью, внимательностью и уверенным знанием дела. Заметно, что даже новенькие больные, впервые столкнувшись с ним, сразу относятся к нему с особым расположеньем.

      Помимо лечебной практики он руководит лечебным процессом всего отделения и контролирует огромную документацию. Видно, что он свою работу не просто любит, он ею живет. Мне показалось очень странным сначала, что, занимая заметную должность,  он не имеет ни титулов, ни научных степеней. Потом мне стало понятным, что есть такие люди, для которых постичь профессию и быть хорошим специалистом важнее чем занимать высокую ступеньку в социуме.
      Давая согласие на операцию, я сказал ему: - «Виктор Петрович! Отдаю себя только в Ваши руки».

      Операция проходила в два приема. Первый день около восьми часов под наркозом. Больному на столе в наркотическом сне все равно, сколько лежать. Но, удивительно: - какую надо иметь выдержку, терпение, усидчивость и просто физические силы, чтобы целый день неотрывно стоять над вскрытым живым человеком, дотошно разбираясь через минимальный разрез, что у него там внутри не так, сообразуя в сознании тысячи вероятных причин, принимать нужное решение, виртуозно и тщательно делать то, что необходимо, и испытывать огромную ответственность перед больным, и, наверное, перед Богом за результат операции.

      Очнулся я в реанимации. Как через увеличительное стекло розовые стены и люминисцентный светильник на потолке. В вялом сознании: - «На-а-аши стены… Светильник на-а-аш…».
- «А по-че-му стиснуты зу-у-убы!?... Какая-то трубка во рту… И в носу тоже трубка… В горле что-то першит… Как будто кто-то шоркнул грубым рукавом». Потом чей-то ласковый женский голос как из стеклянной банки:
- «Виктор Ива-а-нович! Как Вы себя чу-у-вствуете?...».
 – «А-а-а... Это Валентина Ивановна – начальник реанимации».
– «Норма-а-льно…» - попытался пролепетать я, но понял, что слишком слаб и что у меня не получилось.

      Опять потолок и светильник…

      Вдруг, на потолке белый парусиновый киноэкран, и на нем мой портрет в военной форме.
- «Знакомая фо-то-гра-фия…» - еле-еле удивился я.
      Вдруг, Что это!!!?... Экран с немыслимой силой стал натягиваться по всем сторонам. Фотография, издавая ужасный звон, задрожала. В голове моей стал нарастать катастрофический, нестерпимо ужасный, какой-то необъятный космический звук, будто в ней разместилась Вселенная. Звук катастрофически нарастал, предвещая, что Вселенная эта вот-вот взорвётся. От страха зажмурив глаза, я стал сжиматься в комок, желая исчезнуть, раствориться, куда-нибудь спрятаться  от вот-вот грядущего взрыва, сознавая, что от меня не останется ни клочочка. И экран с фотографией от напряженья звенел уже на последней высокой ноте, и ударами сердца я с ужасом отмерял мгновенья, когда он лопнет и грянет взрыв, и похолодел от страха. Наконец, на пределе звона катастрофический взрыв прозвучал как глухой удар барабана, и тут же экран обвис. Портрет на экране и тело моё обмякло. – «Я… жи-и-и-ввв!» - с намеком радости дошло до сознанья. И опять голос из банки: - «Виктор Иванович! Как Вы себя чувствуете?». – «Норма-а-ль но…» - слабым и не знакомым голосом еле-еле промямлил я.

      Второй этап операции на следующий день я не помню. Мне сказали, что была высокая температура. После повторных почти четырех часов наркоза опять потолок и светильник, опять экран и взрыв, но уже предсказуемый и не такой ужасный.
      Виктор Петрович удалил мне две трети поджелудочной железы, полностью селезенку и желчный пузырь.

      В реанимации я пролежал почти месяц. Это отделение не для слабонервных. Круглосуточное яркое освещение. Постоянный и монотонный писк аппаратов жизнеобеспеченья. Каждые пятнадцать минут автоматический замер кровяного давленья, тисками сжимающий руку и превративший предплечье в кровавую корку. Ни грамма пищи, а вода только увлажнить язык и губы. Огромные полиэтиленовые пакеты для капельницы с красной, белой и прозрачной жидкостью. Постоянно кого-то привозят, кого-то увозят и не редко «в гости к Богу».

      Когда я полностью отошел от наркоза, я чувствовал только замедленную реакцию мысли. Мысль, казалось, хотела лететь, но была, будто, опутана паутиной и, словно, кто-то её держал. Вся зрительная и слуховая информация воспринималась как обычно и сразу, но доходила до сознания потом, несколько позже. Я удивлялся этому и даже не соизмерял это со своим состояньем. Потом, по выздоровлению я понял, что «стоял на самом краю», но, удивительно, что, будучи на этом самом «краю», я не чувствовал «края». Боли я тоже не чувствовал, и мне казалось, что все нормально. Однако, я был настолько слаб, что Виктор Петрович собственноручно, как младенца клал меня на каталку и сам возил на перевязку. В реанимации я потерял 26 килограммов веса. Первые несколько перевязок были под наркозом, и я не знаю, как они проходили, а при последующих я испытывал очень неприятные ощущения. Живот мой не был зашит. Виктор Петрович сказал, что его нельзя зашивать из опасения, что внутри образовалась бы болезнетворная полость, и я стал переживать, как я буду теперь жить с дырявым брюхом. Но Виктор Петрович сказал, что разрез должен сам зарасти изнутри. Когда я лежал на перевязочном столе, и Виктор Петрович, очищая и промывая внутри брюшную рану, запускал туда металлический довольно длинный зажим с тампоном по самые пальцы, весь мой организм холодел, мне было страшно и не было сил взглянуть, что он делает. Боли я не чувствовал, но ощущал, что внутри меня что-то большое не приятно и тупо ворочается, и, когда он невольно касался зажимом «ложечки», я слышал тупой деревянный стук, и чтобы было легче, я с напряжением сжимал руками кромки стола и не дышал. «Больно?»- спрашивал Виктор Петрович. Не в силах ответить, я пытался улыбнуться.

      В реанимации меня крестили. Наверное, я был в беспамятстве, а когда очнулся, увидел Батюшку в рясе. Он шевелил губами и что-то невнятно бубнил. Сначала подумалось - это сон, потом понял, что наяву, и с удивлением испугался: - не уж-то отпевают? Меня?! Живого?! Однако, я не крещеный, и знал, что некрещеных не отпевают. Тогда зачем Батюшка?! Когда он дал мне поцеловать крест, я понял, что меня окрестили. Теперь я ношу нательный крест и каждый день вспоминаю о Боге. Может быть, моё крещение, кто знает, тоже в какой-то степени помогло моему выздоровленью?

      Потом отдельная палата. Капельницы с огромными полиэтиленовыми мешками растворов, ежедневные анализы крови, исколотые, что не было живого места, пальцы, трубка с бутылкой из левого бока, трубка с бутылкой из правого, трубка посредине живота из под «ложечки». Виктор Петрович центральную трубку подсоединил к небольшому компрессору, который постоянно отсасывал выделяющийся в ране желудочный сок, чтобы он не разъедал внутренности; - я лежал, а под «ложечкой», как самовар день и ночь «хлюп-хлюп-хлюп», сосал компрессор.
 
      После реанимации я пролежал в больнице еще четыре месяца. Виктор Петрович проявил ко мне максимум внимания и заботы. Мне были предоставлены все необходимые лекарства, и проблем ни с чем не было. Меня постоянно навещали родные и друзья. Мой друг Виктор Петрович Кравченко, тоже врач, бывая на дежурстве, большую часть времени проводил у моей постели. Бывали сослуживцы с работы. К сожалению, работу пришлось бросить. Я познакомился почти со всеми врачами, медсестрами, санитарками. Все прекрасно ко мне относились, переживали за состояние моего здоровья и до сих пор помнят меня, и я старался, как мог, всех благодарить.

      На протяжении всего лечения Виктор Петрович держал меня на инсулине, чтобы поддержать крохотный остаток моей поджелудочной железы. И больше всего я боялся, что остаток жизни мне придется колоться инсулином. За две-три недели до выписки он «снял» инсулин, желая посмотреть, что из этого получится. К его удовлетворенью и моей радости анализы по сахару в крови оказались стойко нормальными. Теперь я чувствую себя хорошо, ем все почти без ограничения, набрал нормальный вес, через три месяца после выписки уехал в деревню и смог с осторожностью заниматься всеми хозяйственными делами и продолжать реконструкцию дома.

      За время нахождения в больнице я стал «профессором» своей болезни, и отношение к врачам и к медицине у меня  коренным образом изменилось. Доселе, почти не имея контактов с врачами, они представлялись мне какими-то рафинированными белоручками, оторванными от  реальной жизни, зачастую ни чего не умеющими кроме «своей медицины». А, когда я увидел поистине подвижнический их труд и днем и ночью, и сколько надо, и сколько придётся, наши человеческие разнообразные и не привлекательные болезни, и отношение врачей к делу, я понял, как я ошибался. Лично я не смог бы работать врачом ни за какие «коврижки».

      Я не знаю, как Господь создает настоящих врачей! Что он вкладывает в их души!

      А Виктор Петрович оказался еще и незаурядным простым мужиком, разбирающимся во многих «житейских науках», способным держать в руках и «топор и гаечный ключ», способным к товариществу и дружбе; - и, когда, не имея реальной надежды (много у него таких пациентов!), я пригласил его в гости в деревню, и он приехал, я был обрадован, несказанно удивлен его доступности и простоте, и счастлив. Это настоящий человек, которых встречаешь в жизни не часто!