Близнецовые пламена Часть 4

***
Вечером, когда дождь за окном утих и в комнате остался только ровный свет настольной лампы, Лидия набралась решимости.
— Алёша, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, — расскажи мне всё, что ты знаешь о своей семье. О себе, о Кире, о Л.Т. Я столько слышала от неё — и всё равно чувствую: чего-то не хватало. Она много говорила, но обходила то, что было самым важным. И давай сразу все запишем, чтобы не забыть.
— О семье? Это сложно, Лид. У меня память — как старая плёнка: местами истёрта, местами переснята заново. И я не беспристрастный свидетель.
Он долго молчал, и Лидия подумала, что разговор не состоится. Но Алёша заговорил — будто кто-то коснулся невидимой панели, и память включилась. На экране вспыхнули строки, одна за другой, как световые волны, возвращающие голос из другого измерения. Это было не просто сообщение — дыхание, пробившееся сквозь цифровую тишину.
— Мама была — центром. Не в смысле важности, а в смысле гравитации. Всё вращалось вокруг неё: мы, друзья, даже дом. Когда она рассказывала о прошлом, оно становилось единственно возможным. Ты ведь знаешь, она не обманывала намеренно. Просто редактировала реальность — как режиссёр, у которого есть идеальный дубль, а всё остальное — черновики. У отца был другой тип памяти — буквальный. Он мог вспомнить даты, места, но не чувства. Поэтому мама всегда побеждала. Она знала, как звучит прошлое. Мы с Кирой учились у неё – не жить, а слушать. Наверное, поэтому я стал таким: привык воспринимать жизнь как рассказ, в котором тебе разрешено вставить реплику, но не менять сюжет.
Лидия слушала и не могла отвести взгляд от экрана. Каждое слово будто отодвигало привычную тень Л.Т. и показывало то, что она не видела за разговорами о “жизни в Америке”, “блистательных людях”, которые плотным кольцом окружали память Л.Т..
— Я не обвиняю её, — продолжал Алёша. — Мама делала то, что умела: спасала смысл. После войны, дипломатической работы за рубежом, разлук, смерти папы — это было единственное, что оставалось под контролем. Но, Лид, цена за это была высокая. Мы все жили не в доме, а в театре. Она не терпела импровизаций. Даже боль должна была быть красивой.
Лидия остановила его тихо, чтобы не спугнуть память:
— Нет, ты торопишься. Расскажи сначала о твоем детстве. Расскажи мне всё. Все, что помнишь. С самого начала. Не так, как это звучало у Л.Т., а так, как это звучит у тебя. Что было в Америке? Как вы жили?
Алёша помолчал. И начал — медленно, ровно, как будто раскладывал на столе фотографии.
— Я родился в Сан-Франциско. Затем мы переехали в Нью-Йорк. И в S.F. и N.Y. мы жили в здании консульства. Здание для консульства в Сан Франциско выбрал и купил генеральный консул Ломакин. Оно и сейчас стоит на вершине района Pacific Heights с видом на Golden Gate и Alcatraz Island. Недавно его продали за $45 миллионов. Мы жили «при консульстве», и это означало, что дом был наполовину домом, где жили сотрудники, а наполовину —приёмной и офисом: в нём всегда было много людей, много запахов, много голосов и звуков. Много и официального, и человеческого. Отец работал помощником Генерального консула — был рядом, каждый день, во всём. Яков Миронович Ломакин, с чьим именем связано официальное начало холодной войны между СССР и США, был его начальником, кумиром и другом.
Ты же знаешь, в то время наши страны были союзниками в войне против Германии. Военные годы — это союз, не похожий ни на что до и после. Но этот политический союз был непрочным – это знал и Ломакин, и мой отец.

Лидия перебила:

— Да, я знаю! Вся Европа быстро сдалась и объединилась с Гитлером против СССР! Польша продержалась 27 дней; Франция - 1 месяц и 12 дней; Норвегия - 2 месяца и 1 день. Ровно столько хваленая Европа продержалась против нацистской Германии. Я это знаю наизусть! Германия разгромила и оккупировала Польшу, Данию, Норвегию, Бельгию, Нидерланды, Люксембург, Францию, Югославию, Грецию меньше чем за полтора года! И я не говорю про союзников Германии – Японию, Италию, а к ним еще присоединились Чехословакия, Болгария, Хорватия, Австрия, которая объединилась с Германией еще в 1938 году! Да! И вся западная Европа не только сдалась, а стала активно помогать Гитлеру в войне против СССР! Вместе с вермахтом на территорию СССР вторглись войска союзников Гитлера - Румынии, Финляндии, Италии, Венгрии, Словакии, Хорватии, Австрии. А западная Украина с их полицаями и бандеровцами! Я пережила абсолютный шок, когда вся эта информация стала всплывать, когда были рассекречены документы военных лет и стало можно об этом говорить. А твой отец знал обо всем! Л.Т. рассказывала, как в кабинете Ломакина висела карта военных действий, и мужчины ходили чернее тучи – Сталин требовал открытия второго фронта еще с 1941 года, у него была договоренность и с Рузвельтом, и с Черчилем, что это будет сделано. Но все усилия посольства были тщетны - «союзники» не были готовы помогать своему главному врагу - Советскому Союзу! Россия всегда, и до революции 1918 года была лакомым куском для всего запада! Конечно, война была далеко от США. И Англию тоже не сильно обидели – побомбили и бросили. Гитлер копил средства для атаки на СССР! 

Алеша перебил ее гневную речь:

— Подожди, не все было так однозначно! После нападения на Советский Союз президент США Рузвельт, предложил Сталину предоставить взаймы крупные военные поставки по программе Ленд-Лиз.

— Ломакин ведь активно участвовал в этой программе, Л.Т рассказывала, как часто он и его жена выступали на митингах, какие приемы проводили для всех, кто участвовал в помощи для России!  – добавила Лидия.

Алеша продолжил:
— Конечно, они участвовали самым непосредственным и активным образом. И мои родители тоже! Организовать помощь для России было главной задачей консульства! А 12 июля 1941 года началась безвозмездная, благотворительная помощь по другой программе: в Нью-Йорке было создано "Общество помощи России в войне" . С 1941 по 1945 его комитеты активно работали более чем в сорока крупных городах США.  В сентябре 1941 года они были официально утверждены правительством США.  Это была огромная частная, филантропическая компания, они собирали средств в помощь Красной Армии, гражданского населения, организовывали митинги за открытие Второго Фронта.

Отец уходил рано. Работа в консульстве, помощником Генконсула, требовала много сил. Там, в Сан-Франциско, шла работа с эмигрантами, с антифашистскими организациями. Мама потом рассказывала, что всё это казалось огромным живым организмом — люди из России, Украины, Белоруссии, староверы, духоборы, даже еврейские ремесленники — все собирали пожертвования для фронта. Несли еду, одежду — всё, что могли. Я тогда этого не понимал, но теперь думаю: в тех людях было не меньше Родины, чем в самом СССР. Они ведь давали не потому, что должны, а потому что верили.

В консульстве все говорили о втором фронте, собирали средства, организовывали встречи — от Красного Креста до «Russian War Relief» и Американо-русского общества. Пожалуй, все русские, которые эмигрировали в США, объединились вокруг консульства СССР. Все, или почти все, кого у нас принято называть творческой интеллигенцией, писатели, художники, актеры Голливуда, включая и Чарли Чаплина, собирали средства для помощи Советской России. И денег эти организации собрали, наверное, не меньше, чем было предоставлено средств по Ленд-лизу! И многих их них видели в консульстве мои родители!

Но второй фронт долго не открывали. Черчилль встречался со Сталиным и в 41ом, и в 42ом году – и каждый раз повторял, что Великобритания не готова. Рузвельт понимал, что долго продержать нейтралитет, как требовали многие в Конгрессе, не получится и в войну активно вступить придется. Некоторые историки считают, что он намеренно спровоцировал Японию на атаку на Перл-Харбор, после чего Конгрессу и пришлось объявить войну союзникам Германии.  Но Президент не хотел немедленно открывать второй европейский фронт. Он боялся за себя, боялся потерять общественную поддержку в случае роста числа жертв. Слишком много усилий он потратил, чтобы вывести Америку из депрессии. Я этого, конечно, не мог понять, я был маленький; но я помню, как мама держала меня за руку на лестнице и шептала: «Тише. Сейчас будут тосты — слушай». Внизу смеялись, громко провозглашали «за Победу!», «за Сталина!», «за второй фронт!». Позже я узнал, что значили эти слова — «Ленд-лиз», «второй фронт» — но тогда это были просто громкие голоса и блеск бокалов.
Лидия нахмурилась:
— Эти слова значили жизнь и смерть, как для советских солдат, так и для наших врагов. Только в битве за Сталинград погибло больше двух с половиной миллионов человек – всего лишь за полгода – с июля 1942 по февраль 1943! Причем, больше солдат погибло со стороны Германии и союзников – одних румын около 160 тысяч человек! Хотя мне их не жалко! Бабушка мне рассказывала, что они творили на Украине вместе с «западенцами». Но если бы был открыт второй фронт, таких потерь можно было бы избежать! США и Британия высадились в Нормандию только в 1944, когда уже всем стало понятно: Германия проиграла!   
Лидия помолчала и продолжила:
— А твоя мама работала в консульстве?
Алеша немедленно ответил:
— Нет. Маминой работой был дом. Она была правой рукой жены консула. Она была в тени, но всё держалось на её вкусe и готовности всегда быть под рукой. Я никогда не видел её не причёсанной. Платье, жемчужная нитка, тонкие каблуки, лёгкий аромат — и это среди дня, просто потому что «в доме — люди». В консульстве всегда было много народу: ходили к отцу — по делу, и к маме — «на бокал», «на пирожки», «поболтать». Пирожки пёк повар – его выписали из Метрополя, —угощения тех лет, напоминавшие о доме: кухня при консульстве — всегда сцена. Мама умела быть не хозяйкой, а атмосферой. Она обожала сервировать: тёплый свет, низкие абажуры, хрусталь, фарфор, а между — её воодушевление. Ты спрашиваешь, Лидия, помню ли я себя там — в Сан-Франциско. Я помню запахи еды, свет в окнах, мамин смех, и то, как отец держал ладонь на моём плече, когда мы встречали гостей. Помню, как он говорил: «Иногда дом — это не стены, а те, кому ты можешь сказать правду». И, может быть, именно это я ношу до сих пор: веру в то, что слово — не оружие, а место, где можно дышать.
— А где вы гуляли? — спросила Лидия, вдруг пожелав увидеть улицы.
— Много где. Мы ходили гулять до обеда. Но мы не уходили далеко. Я гулял с мамой в ближайших парках —  Лафайет-парк и в Алта-Плаза — там, где ступени поднимают тебя сразу на три этажа вверх. Иногда мы добирались до Марина-Грин, смотреть, как на ветру дрожат мачты, а чайки стоят в потоках воздуха, как ноты над строкой.  Мы шли мимо лавок с газетами, где крупные заголовки говорили о сводках, о высадке, о конвоях. В парке мы кормили голубей; мама держала меня под мышки, и я делал свой шаг по влажной плитке, а потом мы возвращались домой, потому что «сейчас придут». И приходили.
К обеду повар лепил пирожки с мясом и капустой, и когда крышку супницы приоткрывали, по комнате растекался пар — терпкий, густой, как обещание, которое всегда сбывается. К обеду всегда кто-нибудь приходил. Это были не официальные приемы, а просто дружеские посиделки. Женщины снимали перчатки, мужчины оставляли шляпы в прихожей, и разговор шёл — ровный, но с внутренним током, как река под льдом. Мама умела смеяться негромко и слушать — так, что человек вдруг становился увереннее в собственных словах. Мне иногда разрешали посидеть за столом со взрослыми.
Лидия задумчиво проговорила:
— Я все время путаю: вы ведь жили и в Нью-Йорке? Л.Т. все время рассказывала про жизнь в Сан-Франциско – и никогда про Нью-Йорк.
Алеша ответил:
— Да! Когда Ломакин вернулся в Москву – его отозвали после открытия второго фронта – мы переехали в Нью-Йорк. А в 46ом и он был назначен туда Генеральным консулом! Как был рад отец снова работать под его началом!
В нашей квартире на 61-й улице всегда пахло цветами, ванилином и духами — мама считала, что в доме главное – это запахи. Она любила гулять со мной в парке у Presidio Terrace, где ветер с океана приносил запах соли и эвкалипта, она обожала его. Иногда мы ездили к бухте — там, где мост, красный и живой, как пульс, а чайки кричат над водой, словно зовут тебя по имени. А запахи эвкалипта с того времени – мои любимые. 
Лидия перебила:
— Подожди-подожди! Значит, все свое детство ты провел у моря! Ты, наверное, очень скучал по нему, когда вы вернулись в Москву!
Лидия медленно добавила, как будто вспомнив что-то:
— Л.Т. никогда не рассказывала об этом. И терпеть не могла эвкалипт – говорила, что у нее от него болит голова. А ты помнишь Ломакина?
Алеша, подумал немного:
— Его трудно было бы не запомнить. Он был из тех людей, к которым все в комнате поворачиваются лицом. Энергичный, быстрый, остроумный — умел говорить так, что слушали все: от газетчиков до военных. В нём было что-то определенно магнетическое — не только должность, а внутренняя собранность, прямое действие. Когда началась война он служил в Сан-Франциско, потом, уже после войны, — в Нью-Йорке и работал ещё и в подкомиссии ООН по свободе информации и печати. Про него говорили, что он был «не-советски» дружелюбен; любил спорить «по существу», не прячась за формулировки…
Иногда он приходил к нам к обеду— красивый, с собранной походкой, с голосом, который не нуждался в микрофоне – громким и в то же время мягким и бархатистым. Когда он говорил – все замолкали. Его слушали — и мужчины, и женщины. Про него шептали, что у него «рука на пульсе» и «характер без запятых». Его жена часто приходила с ним — спокойная, красивая своим несуетным доверием к миру. Они дружили с мамой, возможно потому, что сходились в мелочах — как раскладывать приборы для разных закусок, какой бокал под какие вина подать, какой фильм нужно обязательно посмотреть и потом обсудить с гостями. Мама помогала ей готовить приёмы — так, чтобы всё казалось простым, хотя ничего простого в этом не было. Этикет мама помнила с детства – в ее семье это было принято. Я рос среди тарелок с тонким звоном, среди карт мира, где стрелки тянулись через океан, и среди слов «вместе», «помощь», «союзники», которые я понимал задолго до грамоты.
Иногда я ловил на маме взгляд консула — недолгий, тёплый, как луч солнца на обеденной скатерти, — иногда, когда он произносил тост. Женщины его любили, это правда... Но его жена относилась к этому спокойно, без нервной мелодрамы. Да, все женщины в нашем кругу влюблялись в его собранность, в ясность тембра; но мама знала меру чувств, как знают меру соли.
— А твой отец? — спросила, помолчав, Лидия.
— Отец был рядом с ним всегда. Помощник — слово сухое. На деле это означало: переговоры, отчеты, координация, встречи, перевод, иногда — доверенные поручения. Он был не только «правой рукой», а человеком, который держит ритм. Я был ребёнок, но я чувствовал это уважение: у них с Ломакиным была не только служба — дружба. Мы бывали у них, их дети бывали у нас; для меня «у Ломакиных» — это запах кофе и чуть глухой смех в комнате, где карту мира держит на месте тяжёлый глобус.
Алёша на миг замолчал, потом продолжил — уже иначе, словно листая страницу, где чёрные чернила легли гуще.
— А потом всё резко переменилось. Нью-Йорк, 1948-й.   «Дело Касенкиной». Женщина, учительница, письма, ферма Толстой, пресса, крики «похищение!», требование суда «представить», окна, падение, больница… Я не знал всех слов, но я помню, как у отца в лице что-то застыло. Я помню, как дом стал чем-то вроде осаждённой крепости: журналисты у входа, крики, прожекторы, телефон, который звонит без остановки. Ломакина объявили персоной нон грата.
Лидия помолчала. Затем спросила:
— Л.Т. никогда не рассказывала мне об этом. Расскажи поподробнее – кто была эта Касенкина?
Алеша задумался на несколько секунд, затем ответил.
— История, из-за которой треснул мир, началась с одного письма. Обычное письмо — чернила, аккуратный почерк, несколько фраз о тоске и одиночестве. Автором письма была женщина по имени Оксана Касенкина, русская учительница, работавшая в   школе при консульстве в Нью-Йорке. Школу закрывали, и все сотрудники должны были вернуться в Москву. Но директор школы решил с семьей остаться в США, и она тоже захотела остаться. Потом передумала и написала письмо. Оно было адресовано Генеральному консулу Советского Союза в Нью-Йорке — Якову Мироновичу Ломакину. Он поехал на ферму Александры Толстой, где Касенкина получила пристанище, и привез ее в консульство. Через несколько дней она выпала из окна третьего этажа. Это дело было засекречено на 50 лет – только теперь стали известны подробности. Я ничего не знал – мы не говорили об этом дома.
Алеша замолчал, и Лидия поторопила:
— Ну а что потом? Что случилось?
Алеша продолжил:
— Касенкину подобрали полицейские и отвезли в больницу. Сотрудников консульства к ней не пустили. Вокруг больничной палаты сразу выросла стена микрофонов, телекамер, голосов. Через две недели британцы сняли документальный фильм — «Mrs. Kasenkina Tells Her Story». Я могу показать тебе этот фильм. Он есть в интернете. Женщина в больнице, лежит под простынёй, пытается что-то объяснить, а её слова заглушает голос переводчицы: «Она прыгнула ради свободы». Но в первые часы после падения она говорила совсем другое: «Мне хотелось покончить со всем. Будь что будет.» Никаких просьб о политическом убежище. Никаких манифестов. Только усталость, страх и растерянность.
Потом были новые интервью, новые сценарии. Через пять лет та же женщина говорила уже по-английски, улыбалась в камеру, благодарила Америку, Конституцию, образ жизни. Её одиночество стало символом. А настоящая история — растворилась между строчек.
В августе сорок восьмого года президент Гарри Трумэн подписал решение Госдепа: отменить экзекватуру Якова Ломакина, объявить его персоной non grata.
Формулировка — «похищение женщины, удержание против воли». Для дипломатии это был удар, почти вызов. В ответ Москва закрыла советские консульства в Нью-Йорке и Сан-Франциско. США немедленно закрыли свои в Ленинграде и Владивостоке.
Так началось то, что позже назовут Холодной войной — не с Берлина и не с атомных испытаний, а с падения одной женщины из окна консульства, с непонятых слов и чужого комментария за кадром. И всё — совместная история оборвалась на долгие годы. Я тогда не понимал, что у каждого падения есть невидимая сила, которая тянет за собой историю.
— Вас выслали вместе? – тихо спросила Лидия.

— Ломакина — да, официально. А нас — собрали и отправили вслед — «в связи с закрытием учреждений». Это было внезапно: вализы, списки, ящик с книгами отца — он не хотел их оставлять. Чемоданы появились сами собой — из кладовки, из-под кровати; мама доставала бельё, укладывала его так, чтобы оно не помялось в пути, и вдруг присела на край чемодана, прижав к груди мою маленькую рубашку. Потом встала и улыбнулась: та самая улыбка, которая держит осанку, как корсет.

Вечером зашли друзья — не шумели, говорили коротко, как в церкви. Ломакин тоже пришёл — пожал отцу руку крепко, а маме — осторожно. Его жена крепко обняла маму. Она сжала её руку так, что послышался лёгкий хруст пальцев. Потом мама вспоминала: «В этот момент я поймала себя на сильном желании - прижать мою подругу, прижать по-родному, крепко, утешить её, взять причинённую ей боль на себя, мучаться подобно ей, передать ей всю силу, энергию и веру, которая бьётся во мне... " Я играл на ковре машинкой, и колёса повторяли по ворсу траекторию — туда-сюда, туда-сюда. Взрослые об этом не знали, но я уже отрабатывал своё первое «прощай».
— Я хорошо запомнил день отъезда, — продолжил Алёша. — Утро, запах кофе. Чемоданы в прихожей. Мама в сером костюме и перчатках. Она выглядела красиво, как всегда — я никогда не видел её не причёсанной. А отец стоял у окна, курил и смотрел на улицу. Потом он сказал: “Ну что, сын, поедем домой”.
Алёша замолчал. Его голос стал ниже, словно он всё ещё слышал этот голос.

— Только потом я понял, что “домой” тогда значило не “возврат”, а “прощание”. Я помню, как мы шли к машине, а мама сказала: “Главное — не оборачивайся”. Я послушался. Только потом, уже взрослым, я понял, что именно в этот момент закончилась та жизнь, где она ещё смеялась.

Я помню этот день не датой — помню звуки. Щелчок замка, захлопывающейся двери. Как будто дом, который столько времени держал дыхание, всё-таки вздохнул — и стало ясно: мы уезжаем.  По дороге — вокзал, чемоданы, чужие спины, чьи-то слёзы рядом. Мама держала меня за руку, отец нёс верхнюю одежду — лето кивало нам вслед, но в сердце уже была осень. Я не понимал, почему мы едем — я просто ехал. И только позже у меня сложилось: двери закрывали не нам, а дому, в котором мы жили; но стук услышали мы. Я помню запах корабельной краски, ржавой воды в доках, свежий ветер на палубе. И маму — в шляпке, прямо держащую спину, хотя глаза были красные.

Лидия слушала, и в ней словно прояснялось какое-то давнее недоумение. Многое из этого она слышала — но в другом ключе, сквозь монтаж Л.Т.: как через цветное стекло — все видно, но оттенок другой. Теперь же речь шла без купюр, без комментариев экскурсовода — «слева вы видите». И потому — ближе и логичнее.

— Ты жалеешь, что вы вернулись? — спросила она.
— Я родился там. Я гражданин той страны. Это не изменить — сказал он просто. — Жалею. Потому что там воздух был другой: не лучше, не хуже — другой.   И ещё — потому что все эти города — Сан-Франциско, Нью-Йорк — остались во мне как недописанные книги. Я всю жизнь хотел дописать их — хотя бы в голове.

Лидия представила себе, как бы Алеша улыбнулся уголком губ.

— И, наверное, ещё потому, что мама там была счастливее. Она была создана для жизни, где двери дома всегда открыты и гости приходят, не предупреждая.

— Л.Т.? — осторожно спросила Лидия. — Она как раз про это рассказывала…
— Л.Т. любила легенды, — мягко сказал он. — Не сказки, а легенды: когда факты точны, но сцена подсвечена под нужным углом. Это не ложь. Это её способ спасать смысл от бытовой пыли. Ты спрашиваешь меня — жалею ли я, что мы вернулись. Я отвечаю честно: да, жалею. Потому что моя первая память — это простор и аккуратная строгость тех комнат, где говорили не только о долге, но и о дружбе; где взрослые умели держать слово, а дети — держаться за руки. Но если бы мы не вернулись, мы бы с тобой, Лида, не встретились. А значит, мой ответ сложнее: я жалею — и благодарю.
Теперь, когда я рассказываю тебе это, я не читаю архив и протокол. Я слышу мамины шаги из кухни в гостиную, щелчок отцовской зажигалки, шорох газет и шаги по парку, где трава пахнет яблоком. Я вижу, как мужчины приходят и влюбляются в голос — и как моя мама, красивая и собранная, относится к этой любви, как к свету лампы: он освещает, но не обжигает.
А стук двери — да, он до сих пор во мне. Но я научился ставить рядом с этим звуком другую мелодию — тихую, как твоё дыхание, когда ты читаешь вслух мои письма. И из этих мелодий складывается дорога дальше: мост, идя по которому иногда приходится оглянуться; и долговязое зеркало, в котором, как ни уклоняйся, всё равно виден ты.
Лидия слушала, не перебивая. Ей казалось, что сквозь рассказ проступает свет — не солнечный, а какой-то внутренний, память, которой больно быть ясной. Всё это — будто звенья одной мелодии – мелодии, которую нельзя оборвать, потому что тогда оборвётся дыхание.
Ей хотелось взять Алешу за руку, но она только тихо сказала:
— Теперь я понимаю, почему ты так не любишь слово “возвращение”. Потому что оно всегда значит “уход”.
Лидия кивнула. Внутри у неё тихо щёлкнуло — не суждение, не приговор, а маленькое совпадение шестерён: «теперь — понимаю». И ещё — «теперь это можно написать».
— Запишем? — спросила она.
— Запишем, — ответил он. — Только не как «дело» и «инцидент», а как воздух, лица, руки, которые держат двери, и голоса, которые держат дом. И — как то мгновение, когда корабельный гудок делает из ребёнка «пассажира», а из страны — «берег». Вот как я бы разложил это — сцены, дышащие фактом, но без публицистики. Я говорю с тобой от первого лица, Лидия; это мой голос, я — твой Алёша.