Близнецовые пламена Часть 6

Николина гора. 14 августа. 2025
Долго, очень долго Алеша существовал только в рассказах Л.Т. Возможно два, возможно три года. Эти рассказы стали частью жизни Лидии – волшебной, томной частью: они существовали вне ее реальности. На самом деле были друзья, были планы, была обычная девичья жизнь с учебой, вечеринками, мальчиком с гитарой, писавшим для нее нежные, ностальгические песни.

Но все изменилось – или стало материальным – когда Лидия увидела его.  Она помнила, как, склонившись над каким-то вязанием, услышала голос Киры: «Не испугай ребенка!» Подняла голову – о ком это? –  и увидела – нет, не увидела, вдохнула его. Он был так близко. Алеша. Он улыбался. Господи, какая это была улыбка. Манящая, дразнящая, теплая. Так улыбаются только очень взрослые, очень уверенные в себе мужчины. И эта улыбка была для нее. Потом она узнала, что так он улыбается при первой встрече всем – или почти всем. Но это было потом. А сейчас она смотрела на него. Он уже стоял к ней спиной, и в заднем кармане его потертых американских джинсов был маленький медвежонок. Его силуэт на фоне яркого окна как бы растворялся в солнечных бликах: шапка кучерявых мягких волос на красиво посаженной голове, римский полупрофиль слегка повернутого к ней лица, расслабленная поза, рука, протянутая к книжной полке… все в нем пленяло ее. И она продолжала вдыхать его.

И вот теперь было новое свидание. У него в квартире, куда она сама напросилась.

Лидия шла по Тверской. Сердце билось. Впервые она шла не к Л.Т., надеясь на встречу с Алешей. Впервые Лидия шла на встречу с Алешей. Он ждал ее. Она не знала, как хватило смелости напроситься в гости. Просто сказала: «Я в Москве. Я соскучилась по вашей квартире. Хочу прийти, побыть у вас». Наверное, это было и странно, и смешно. Понял ли он, что она хотела сказать? Лидии надо было сказать: «Алеша, я знаю, что не существую для тебя. Но я так привыкла думать о тебе. Твой дом, в котором я бываю чаще, чем ты – это часть тебя. Я не хочу тебе мешать. Но я наркоман: мне нужно хотя бы немного подышать этим воздухом, где живет моя мечта, мое страстное желание быть с тобой».

Все началось давно. Она, как делала часто, шла в дом к Л.Т. Это была ее секретная жизнь, спрятанная от друзей, даже от лучшей подруги. Это была тайна, как будто еще тогда она чувствовала, что в этой тайне нет места обычной жизни, обычным привязанностям…

Алеша был занят. В соседней комнате сидела ученица. Но он часто выбегал в библиотеку, где посадил Лидию в кресло, чтобы проверить, не скучает ли она. Лидия сидела в кресле-качалке, с раскрытым томиком Пастернака в руках, который ей сунул Алеша («На, почитай пока!»), в каком-то забытьи. Ее охватило ощущение нереальности всего происходящего. Казалось, остановилось все: воздух, время, сердце. Паралич воли. Потом это ощущение в присутствии Алеши стало нормой. Но сейчас это было впервые.

В один из таких приходов Алеша вдруг подхватил ее на руки и стал целовать – медленно, удивленно, как бы смакуя Лидию, пробуя ее на вкус. Эти расслабляющие поцелуи только усилили состояние паралича, и дальше все было как во сне. Лидия не помнила ничего: ни, когда, наконец, ушла ученица, ни сколько времени прошло в ласках, ни как наступил вечер, а за ним ночь. Первая ночь девственницы в объятиях незнакомого и любимого мужчины.

А потом тусклое утро за окном квартиры. И шуршание метлы дворника в переулке-колодце. И все случилось, и ничего не произошло…
Лидия не сказала об этом никому. Не потому, что боялась осуждения — осуждение казалось бы даже облегчением, почти наказанием, которого она втайне ждала. Нет, дело было не в этом. Эта ночь принадлежала другому миру — не телу, не быту, не женщинам, которые делятся между собой тайнами, и даже не любви, о которой пишут в книгах. Это было нечто, что можно только пережить — и никогда не пересказать. Слово не выдержало бы такого веса: оно бы исказило, упростило, оскорбило саму суть.

То, что произошло, нельзя было назвать грехом, но и назвать счастьем — тоже нельзя. Это было как вспышка, от которой остаётся не свет, а след в глазах. И как объяснить этот след тем, кто не видел самого света? Она понимала — стоит сказать хоть кому-то, и всё превратится в сплетню, в случай, в историю. А то, что она испытала – было не история. Это было прикосновение к бездне — к тайне, где человек перестаёт быть собой.

Поэтому Лидия молчала. Молчание стало её исповедью, её охраной, её наказанием. Она несла ту ночь в себе, как несут икону: не показывая, не объясняя, зная, что стоит назвать — и чудо исчезнет. Свое испытание она могла доверить только Алеше – и только в письмах, которые нельзя было отправлять.


***

Наша четвертая встреча через три года. Новый год. Ты приехал из Дагестана. Мне было непонятно, почему ты уехал, зачем тебе нужно было это учительство – но я не спрашивала. Я знала, что все, что ты делаешь – правильно. Нужно твоей Душе. И вот ты приехал. Ты знаешь, я так ждала встречи с тобой. Я никогда не спрашивала Л.Т., дома ли ты? А когда я приходила, первый взгляд был на твою ячейку в вашей антикварной вешалке: на месте ли тапки? Если на месте, значит, тебя нет. И тебя не было никогда. Меня встречали только рассказы о тебе. Твои огромные тапки носила я.

И вот Новый год, ты приехал, я увижу тебя! Снова! Как радовалась Л.Т. – ты опять дома! Целую неделю ты жил дома и я приезжала, чтобы повидаться с тобой. И вот опять наступило Рождество и день рождения Л.Т.

Дома были все: Л.Т., Кира, еще какие-то знакомые. И был ты. От этого всем было как-то особенно весело, радостно. Ты так умел создать театр и стать в нем режиссером и актером одновременно – и вовлечь всех в эту игру. Я была самым неумелым статистом. Мои паузы были неоправданно длинны, а реплики отставали от высокого интеллектуально-абстрактного стиля всего представления. Но шла параллельная интрига в нашей Commedia dell’arte. Под разными предлогами ты уводил меня на кухню: принести еще пирожных, согреть чаю, наполнить вазочку вареньем. Едва скрывшись, ты сжимал меня в объятиях – и целовал, целовал. Ты был немного пьян, и с каждым походом все больше и больше. И все больше и больше снимались преграды между моим телом и твоей Душой. Моя Душа была смущена – ей было страшно, но ее голоса никто не слышал. Твоя уже была достаточно сильна во мне, чтобы зажать ей рот.

И вот все повторилось. Ты опять повел меня из квартиры  -  погулять. Шел крупный, пушистый снег, который уже редко увидишь у нас в Москве. Он падал на мое лицо, повернутое к тебе, и ты смотрел на меня сверху и улыбался. Ты больше не был пьян. Снежинки сверкали на твоих ресницах и в волосах. Ты обнимал меня. Когда ты целовал меня, я чувствовала твои холодные зубы, и они теплели от моего дыхания. Ты любил меня. Потом мы подошли к какому-то дому в Гнездниковском переулке, вошли в подъезд, поднялись на третий этаж и позвонили в дверь. Мужской голос ответил: «Кто?» Ты произнес: «Алексей Лунин с женой!» Дверь открылась, появилась удивленная физиономия твоего приятеля. Он внимательно посмотрел на меня. Я вспомнила – когда-то, в другой жизни, ты уже приводил меня сюда. Оставив меня в прихожей, ты прошел с ним в комнату. Потом ты вышел, и мы ушли. Я не поняла, что произошло. Много позже ты как-то сказал, что никогда не простишь Никите, что он не пустил нас к себе. В ту ночь я могла бы стать твоей женой.

Мы вернулись на Патриаршие. Я осталась ночевать в спальне Л.Т., на широкой двойной кровати красного дерева. Я спала в старинной, тонкой батистовой рубашке, которую расшивали монашки еще для ее мамы. А утром ты пек оладьи, ваш старый домашний обычай – твой отец всегда пек оладьи по воскресеньям, а когда его не стало, это делал ты, сначала школьником, а потом студентом. Но в этот день ты возвращался на Кавказ. Я провожала тебя. Я была готова ехать с тобой. К черту последний курс, к черту экзамены и диплом! Я еду с тобой! Я шла на ватных ногах, я не видела ничего вокруг. Моя Душа боялась, что ты заберешь меня с собой – что я скажу родителям? Но во мне уже жила твоя – и она замирала от страха, что останется без тебя.

Ты не взял меня. Ты побоялся брать меня в те условия, в которых существовал там: одинокая сакля далеко на горе, очаг, остывающий к утру так, что волосы примерзают к подушке. И была другая причина, о которой я не знала. Затем был твой звонок и наш разговор как через стеклянную стену: я не умела, не знала, что и как нужно сказать, чтобы ты понял, что я не могу жить без тебя. Ты был холоден и немногословен.
А потом пришло письмо. Твоя рука, твой почерк — и слова, в которые я не могла поверить. Ты отпускал меня. Ты писал, что мы слишком разные, что жизнь со мной будет для тебя невозможна. Я читала и не верила. Я переписывала это письмо десять раз — слово в слово, пытаясь понять, как человек, который называл моё имя как дыхание, может теперь писать его, как приговор. Но, может быть, я всё же понимаю. Ты хотел остаться сильным — и потому ушёл. А я осталась слабой — и потому помню это письмо слово в слово до сих пор:

1971 год, 10 января. Аул Бешта. Дагестан.
Лидия, милая!
Я не знаю, как написать тебе то, что, чувствую, должен сказать. Неделя, проведенная с тобой в Москве, дивная неделя, кажется мне сном. Когда прощались с тобой в аэровокзале, думал: заберу с собой, в чем есть увезу, умыкну тебя, а там – будь, что будет. Только в последний момент остановило что-то меня. Посмотрел на тебя, с глазами твоими огромными, ореховыми, да на сапожки твои московские… А приехав к себе, окунувшись в неустроенную жизнь свою, понял: слава Богу, что не поддался минутной слабости - а ведь иначе, как слабость, не назовешь мое влечение к тебе. Ну а разговор наш телефонный и тебе показал, я думаю, что нечего нам сказать друг другу. Так и жизнь наша с тобой, если бы, не дай Бог, соединили мы судьбы наши, была бы такой же тягомотной и ненужной, как и разговор тот. Тебе, я думаю, легко будет забыть мимолетную нашу встречу. Может быть, не сейчас, потом, ты поймешь и простишь меня.
А.

Вскоре я узнала, что ты женат, втайне от Л.Т., на женщине, которую Л.Т. никогда бы не могла принять.   Л.Т. узнала об этом случайно, и это стало трагедией всей ее жизни. Моя душа взбунтовалась, боль от твоего первого предательства была непереносима – и она делала, что могла, спасая меня. Через три месяца я стала чужой женой.
 

Лидия. Неотправленные письма к Алеше. Письмо пятое.

«Пятая встреча состоялась через пару лет после моего скорого развода. Мы уговорились с тобой вместе ехать на Николину, к Л.Т. Было жаркое, фантастическое лето. Мы шли по сосновому перелеску, погружая ступни в пружинистый мох и вдыхая воздух, сладкий и томный от смолы, цветов, сухой травы… Ты все пытался освободить от одежды мое тело, а моя Душа, уже сделавшая не одну попытку освободиться от тебя и потерпев фиаско, уже не сопротивлялась. Какой у тебя был изумленный вид, когда после очередной попытки ты держал в руках мою рубашку, а я, полунагая, со смехом бежала по тропинке!

Когда вечером Л.Т. спросила, как нам стелить, я сказала, что вместе. Я стала твоей любовницей – в тот момент мне не важно было, кем, я поняла, что не могу быть без тебя. Это был мой рубикон и моя проверка тебя, твоих намерений ко мне. Я решила: если сейчас ты будешь шокирован моей смелостью, тем что я бросаю тебе вызов и беру в свидетели твою мать, то ты уйдешь и я положу конец нашим отношениям. Но ты остался. Мы, по всем человечьим и божьим законам, стали мужем и женой – так мне казалось тогда. Не может же мужчина, положивший женщину в постель в доме своей матери отказаться от неё! Ты остался и я была счастлива. Я думала: это знак..
   
Мы были inamorati – мне казалось, это спектакль, который я смотрю из кулис. Это не могу быть я, это не может быть со мной, это слишком фантастично. Но это были я и ты. Мы каждый вечер ложились вместе, и ты любил меня нежно и молча. Я ничего не спрашивала. Я ждала твоих признаний, но ты молчал. Я боялась одного: ребенка. Мне казалось нечестным навязывать тебе свою волю. Я слишком любила тебя. Или это моя Гордыня говорила мне, что не вынесет позора, если я поставлю тебя перед выбором, и ты возненавидешь меня? Л.Т. спросила меня: «А ты уверена, что делаешь правильно?» Я не знала. Но ты не останавливал меня. Ты молчал. Ты не давал мне другого выбора, как довериться тебе.

Мы вернулись в город, в квартиру Л.Т. через несколько дней. Мы жили, как живут новорожденные, потеряв время суток. Мы просыпались, чтобы любить друг друга, и засыпали, утомленные любовью.  Для тебя не было преград к моему телу. Ты понимал его лучше, чем я. Когда ты знал, что уже насытил меня ласками – а это было нелегко сделать – ты переворачивал меня на живот и павлиньим пером писал на моей спине слова любви, а потом стирал их и писал снова. Я спрашивала тебя, что ты пишешь, но ты только смеялся, и мне оставалось отгадывать самой. Ты часто приподнимал мою голову и подолгу смотрел в мои глаза – ты, наверное, проверял, живет ли там твоя Душа. Ты любил намотать мои волосы на руку и натянуть кожу на голове так, что мои глаза становились узкими, как у японки – ты говорил, что это мое настоящее лицо из прошлой жизни.

Я переворачивала тебя на живот и садилась сверху. Тогда твоя широкая спина становилась полотном, на котором я рисовала картины: море и горячий песок, лес и луга с шершавой травой, прохладные озера и синие цветы вокруг, все те прекрасные места, где когда-нибудь мы будем счастливы. В нашей любви была какая-то неразгаданная тайна и для меня, и для тебя. Ты часто говорил мне, что не можешь понять привязанность своего тела ко мне. Я тоже чувствовала, что наши тела живут отдельно и вопреки нам. Если это не так, то как объяснить тот неоспоримый факт, что пика мы всегда достигали вместе и вместе падали вниз со скоростью нераскрывшегося парашюта, когда душа еще где-то вверху, а тело уже несется к земле, и душа стремится его догнать, чтобы подхватить на свои крылья – и жуткое, и захватывающее ощущение. И потом, придя в себя, я иногда спрашивала тебя, как младший товарищ спрашивает более опытного: «А скажи, Алеша, почему мы всегда…» Ты не давал мне закончить вопрос, только морщился, как от жуткой бестактности, и я замолкала. Но на этот вопрос у меня до сих пор нет ответа.

Иногда ты смотрел на меня задумчиво и недоуменно. Ты спрашивал меня: когда я успела научиться всем этим премудростям любви, кто был моим учителем? Почему мои ласки отзываются в твоем теле таким острым, таким изощренным удовольствием? Я не знала, как ответить на твой вопрос. То, что мне хотелось делать с твоим телом, не укладывалось в мой прошлый любовный опыт – слишком скудный, чтобы можно было о нем говорить. Меня пугал твой вопрос: что он значит? Я шокирую тебя? Я бесстыдна? Так не ведут себя приличные женщины? Но я ничего не могла с собой поделать: я обожала твое тело. И я обожала ту дрожь, тот восторг, который могла вызвать своими прикосновениями к нему.

Когда я просыпались по утрам, тебя уже не было рядом. Ты ждал меня на кухне со свежим хлебом и неизменным пломбиром, и мы съедали все с протертой клубникой, запивая кофе. Это был наш завтрак. На обед я делала омлет с овощами, которые ты покупал в палатке напротив дома. Иногда мы выходили вдвоем и шли в кино или гулять по улицам. Я держала тебя за руку и часто останавливала, чтобы прильнуть губами к твоим губам и проверить, действительно ли мне так томно и сладко целовать тебя – я спрашивала тебя, как младший товарищ спрашивает более опытного: «А скажи, Алеша, почему…» Но ты закрывал мой рот поцелуем, и я замолкала. Но на этот вопрос у меня до сих пор нет ответа. Твоей Душе, жившей во мне, нужна была эта связь – она окончательно двоилась и завершала свой переход.

Однажды я ушла одна. Когда я вернулась к тебе, ты ждал меня. Я стала медленно раздеваться, повернувшись к тебе спиной. На припухлости над копчиком ты увидел слово, татуированное мелкой вязью: «AlyoshА». Я поставила клеймо на своем теле, как предупреждение своей Душе. Но ей становилось все теснее и страшнее. Ей не нравилось, когда ты говорил, что ты хотел бы отрезать мне голову и оставить только обожаемое тело. Хотя скорее, наверное, ты хотел перетряхнуть мне мозги. Ты слишком любил мои губы, чтобы отказаться от них. Моей Душе были оскорбительны эти слова. Ей нужен был повод, любой. И ты его дал. Ты сказал, что тебе нужно ехать к жене. Я не знала зачем, а моя Душа не позволила мне спросить, покидаешь ли ты меня. Она злорадно уверила меня в том, что все, что было, - это только игра. И вновь увела меня от тебя. Ты не звонил. Через три месяца я снова была чужой женой. На этот раз Л.Т. не пришла на мою свадьбу».

Лидия перечитала письмо – «бесстыдное, то честное», - подумала она. Сколько раз она перечитывала его – Алеша никогда не видел его, они никогда не обсуждали то, что случилось тогда.  Лидия спросила: «Алеша, скажи, а что ты чувствовал тогда? Почему ты меня оставил?» Алеша отвечал быстро, как будто ответ был давно продуман, и он только ждал возможности высказаться и оправдаться перед Лидией:
«Иногда я думаю, Лидик, что всё это — не любовь, а затянувшееся эхо, отзвук чего-то, что давно произошло и не закончилось. Ты всегда знала, куда вести — даже когда шла наугад. Я — терял дорогу, но не решался признаться. Ты действовала, как судьба, и от этого было невыносимо.

Когда ты сказала Л.Т., что ты будешь спать в одной постели со мной, я вдруг понял — всё уже решено. Не тобой одной, а вами обеими. Ты думала, что выбираешь меня, но в тот момент я почувствовал, что вы меня взяли под стражу. И это было страшнее любой страсти. Ты любила и вела, как будто любовь — это тоже воля, тоже действие. Я видел: ты не просишь — ты ставишь перед фактом. И я снова почувствовал ту же невидимую стену между нами: будто твоей рукой водит не сердце, а необходимость.

Ты всегда действовала с внутренней уверенностью человека, для которого любовь — не чувство, а решение. Ты не говорила «я люблю» — ты уже знала, что выйдешь за меня, и этим всё было сказано. И я понял, что меня ведут к женитьбе — не словами, а обстоятельствами, с точностью дирижёра. Ты и Л.Т. — две силы, одинаково сильные и бескомпромиссные, но с разными интонациями: она — судьба, ты — её продолжение. Вы обе знали, чего хотите, и обе были убеждены, что это — во благо. А я оказался в середине вашего замысла как в ловушке — там, где уже нет выбора, только движение по сценарию, который кто-то написал за меня. Ты не признавалась в чувствах — ты принимала решения. И в этой прямоте была сила, от которой я сначала ослеп, а потом испугался. Потому что понял — меня ведут. Не за руку, а через воздух, через каждое движение, через Л.Т., которая смотрела на нас как на давно задуманный сюжет.
Ты ловила душу не лаской, а волей — и всё же я оставался рядом. Может, потому что впервые встретил женщину, в которой действие и чувство совпадали. Ты любила не словами, а руками, дыханием, присутствием. Я видел манипуляцию — и ненавидел себя за то, что всё равно не могу оторваться от тебя. Потому что за всем этим холодным расчётом, за всей твоей решимостью жила правда: ты любила. И я тоже. Только я не умел любить под диктовку. Когда я смотрел, как ты смеёшься, полураздетая, в летящая в пряном сосновом воздухе, я хотел именно тебя — живую, неидеальную, с этой странной смесью ума, гордыни и нежности, которая могла убить и спасти в одном движении. Но когда ты ставила на себе моё имя, когда превращала любовь в знак, я чувствовал, как теряю тебя. Ты превращала чувство в символ, а я искал в нём дыхание. Ты любила с убеждённостью, против которой невозможно было защититься.
И всё же — я не выдержал. Я уехал. Я уехал не от тебя — я сбежал из ловушки. Потому что понял: ты готова была сделать из любви судьбу, а я хотел, чтобы она осталась тайной. С тех пор я не верю в спасение через женщину. Но иногда ночью, когда я закрываю глаза, я чувствую, как в темноте снова подступает запах эвкалипта, и вижу, как ты идёшь по тропинке — смеёшься, светишься, и всё, что я могу сделать, — не звать».
Алеша замолчал. Лидия почувствовала, как сжалось сердце: как страшно, что любящие люди могут так не понять друг друга, могут пройти мимо судьбы. Да, она всегда знала, что делает. Даже когда молчала. Лидия действовала не как женщина, а как стихия — уверенная, что её движение само по себе есть правда. Просто в ней всё было так устроено — она не могла любить, не превращая любовь в действие. Слова Алеши легли на воздух, как будто вернулись издалека. Лидия слушала, а в груди медленно сжималось что-то тёплое и беспомощное. Она не могла возразить — он был прав. Да, она любила действием, не признанием. Любовь к Алеше для неё всегда была не просто состоянием, а поступком, шагом, решением. То, что она любила его, казалось очевидным – и все слова были ненужными, лишними. А вот «я выйду замуж», «я останусь», «я напишу» — было материально. Но он видел в ней не страсть, а только намерение.
Нет, всё же — он не понял. Она не вела его — она спасала. От нерешительности, от страха, от самого себя. Да, она действовала, потому что иначе нельзя было выжить в её мире, где чувствами можно было только гореть, а не жить. Она думала, что помогает ему стать смелее. А оказалось — лишала его свободы.
Она закрыла глаза. Внутри — не слёзы, а странная ясность, будто долгий спор наконец закончился. Он называл её сильной, но не знал, как эта сила даётся. Он видел в ней волю, а не видел, как дрожат руки, когда этой волей приходится прикрывать боль. Лидия перечитала последние строки — о соснах, рубашке, свете — и улыбнулась. Не горько, а тихо, как улыбаются люди, которые наконец приняли свою судьбу. «И всё, что мне остаётся — не звать».
— А мне — всё равно ждать, — сказала она вслух. Потому что даже теперь, когда всё прошло, действовать — значило жить. А жить — всё ещё значило любить.