К берегам детства, продолжение 9

ФЕРМА

Ферму открыли при дороге на Луконец, на западной стороне деревни. Там позволяли условия – cвободная территория. А где еще? На востоке Веребки ограничивались Берещицей и выпрямительным каналом, а с боков подступали природные нарождения: лесной Великий бор и высокий песчаный увал Кривого рога, за которым простиралась приозерная низменность.

К тому же, в западном секторе лежал сквозной старинный шлях, с которого расходились две дорожные траектории: одна вела на север, в Полоцк, а другая в бывший великокняжеский центр Вильно. К колее примыкала Перуниха – место, где почитали солнечных Богов и хоронили сородичей с незапамятных времен.

Ферма рассчитывалась на обе части селения, которые прежде различались древним укладом, земельной принадлежностью. Левосторонние жители относились к разряду «казенных» - государственных. Они стали таковыми при царях. Когда создавалась Березинская водная система, Российская империя образовала Франопольскую волость –из церковного наследия виленских монахинь-бернардинок. Волость протягивалась к побережью Лепельского, в прошлом Белого, озера, куда несла свои воды Берещица. Там же, ближе к уездному Лепелю, возник первый умет в виде стана. В 1891 году старшина волости, составляя отчет в губернию, пояснял, что в его ведении 21 деревня и три частных владения, и особо выделял «ферму Франополь»: она была своего рода первенцем сельской экономии. Первые фермерские хозяйства создавались в фольварках, еще в период Речи Посполитой. Например, под Бочейково, по дороге на Витебск, на поместных землях Цехановецкого, действовало ранчо «Голландия», куда завозили ценные породы животных из Европы.

Франопольское изобретение должно было стать образцом нового предпринимательства. Неизвестно, что планировали виленские богомолки, но отчет царского старшины показывал, что ферма занимала 87 десятин земли, и ее обслуживал двойной контингент: местные крестьяне и отставные солдаты, оказавшиеся не у дел после воинских баталий. Судя по всему, они выращивали лошадей. Почему? В междуречье широко использовался тогда путный извоз.

То было необычное заведение. Вся волость состояла из крестьянских наделов – целых деревень, составлявших бывший монастырский фонд. Казна подчинила богомольческий удел на основании государственных люстрационных актов от 1874 года, позволявших выкупать землю с рассрочкой в 49 лет. Неплохо устроились цари! То, чем пользовались христиане тысячи лет, перевели в разряд выкупного дела – чтобы нажиться. И только революционное преобразование «землю – крестьянам» переформатировало имперский замысел.

Правый берег Берещицы оставался частным, но живущие там крестьяне тоже не имели полных прав. В начале создания Системы на берег въехали Шушкевичи – подданные Свядского поместья, что образовалось с краю Лукомльской возвышенности. У пана Жабы, последнего полоцкого воеводы, в составе имения, был застенок, и правосторонних веребчан прозвали «жабинцами».

Устои несколько разнились, и правобережье даже вобрало отдельное название - «Бусянки»: от Берещицы, которая стала «бузянкой» после плавания корабельных барж и буксировочных тралов, что тягали на продажу лес.

Советская ферма стала моделью социалистического обустройства, при обобществлении крестьянского имущества. Ее начало – в сталинских временах: когда не прижилась ленинская политика НЭПа, когда ломалось частное землепользование. Переход вылился в драматическую историю. Старейшая жительница Веребок Зося Шушкевич, передавая хронику внуку, вспоминала, что переломным стал 1929 год. До той поры жили на «своей земле», констатировала она. А «своей земли» в Веребках не хватало, и наиболее активные домочадцы, обозванные позже «кулаками», находили дополнительные десятины в других местах, нередко очень отдаленных. Каким было положение к моменту коллективизации, показывают архивные документы НКВД, что составлялись в период репрессий. Например, «Мисник Григорий Езофатович арендовал церковную землю около г.Лепеля», а это на расстоянии восьми верст от Веребок. Другие распахивали заделы за Эссой, в Свядице.

Обобществление резануло по живому. Нажитое добро собирали в общий «котел», не различая вклада. Инициативные хозяева теряли нажитое за многие годы. Арестованный («изъятый» на языке сталинских опричников) Терентий Шушкевич показывал на допросе 14 августа 1937 года, что четыре десятины земли, которые ему достались от отца, уменьшились наполовину. На столько же уменьшилась численность домашней скотины. Наполовину меньше стало коров и лошадей у того же Григория Езофатовича.

Сталинская политика обобществления была «неуклонной» и бесповоротной. Неповиновение каралось расстрелами и высылкой, запугиванием всей крестьянской массы. В Веребках из полусотни дворов десять были выпотрошены, обезжизненны. Причем,  «изымали» (арестовывали) крестьян таким образом, чтобы страдал весь фамильный куст – забирали от каждой фамилии. Тут и Азаронки, и Мисники, и Михно, и Майзусы, и Дивины, и Шушкевичи и Прусские, Демко.

Это наглядное свидетельство разработанной плановой схемы. И когда сегодня некоторые политики пытаются оправдать Сталина – что он, мол, не знал, а его подопечный Ежов «проштрафился», - то выглядит это просто казуистически.

Созданный колхоз назвали «Красный бор». Двоих веребчан, в назидание (чтобы запугать) расстреляли, остальных сослали в лагеря, где они, бесправные, добывали бесплатно золото и алмазы, валили и сплавляли лес, рыли каналы, строили воинские базы. Ежова наказали не потому, что Сталин якобы встал на защиту обездоленных. Нет. Диктатор понял, что не расстреливать надо, а использовать «изъятых» для создания военного потенциала. Точно так же «прозрел» в конце войны Гитлер, который заменил уничтожение партизанских семей отправкой в концлагеря, где они создавали для рейха оружейную мощь: например, рыли в горных породах Альп многокилометровые штольни, где фашисты монтировали высокоточные средства нападения. После разгрома рейха они достались союзникам.

Война «перечеркнула» жестокие последствия коллективизации, и сталинские репрессии забылись. Наш колхоз переименовали в «Салют» - в честь победы над фашизмом. И мы – дети послевоенные, развивались при колхозном строе, который крепко врос в поколение матерей и отцов. Мы о начальном периоде могли слышать только «краем уха», что и произошло однажды со мной. Одна история, услышанная от бабушки, «пропахала» сознание так, что не хотелось верить, оставила неизгладимый след, и до сих пор будоражит. Я не раз прокручивал ее в голове, пытаясь зацепиться за человечность.

Августовским утром 37-го года Лидия – так звали мою бабушку, - как обычно, шла вверх по Берещице «под дуб» - на приречный огородик. И вдруг с пригорка, где жил брат ее мужа, послышались безысходные рыдания. Плакал Костя, сын Таренты Шушкевича, что построил хату на взлобке, неподалеку от дуба. «Что с тобой?» - застыла в недоумении бабушка, приблизившись. «Папку забрали», - только и выдавил безутешный ребенок.

Слушая рассказ, я видел, насколько тяжело давались воспоминания. На предвоенные события наложились военные – оккупационный период. Мужа Лидии, моего деда, отправили в Освенцим, а потом в Маутхаузен, откуда он не вернулся – умер на нарах от истощения. Последствия были настолько трагическими, что людям не хотелось касаться кровавых событий, они не искали ни правых, ни виноватых – работали, учились, строили будущее.

Рассказ о Косте – моем сверстнике из предшествующего поколения, запал в душу, а картина войны представилась наглядно. В полутора километрах от деревни лежало шоссе, где немцы оборудовали опорный пункт – блок-пост от партизан. Когда оккупанты бежали, здание разбомбили, и мы видели провалившийся потолок. А на стене долгое время «красовалась» свастика – опаленная и почерневшая от копоти. Неизвестно, почему, но ее не убирали - словно демонстрируя наглядное свидетельство поражения фашистского насилия.   

Мы росли счастливыми и играли «в войну», разделившись на немцев и русских. Побеждали, конечно, последние, и когда сверстник постарше (он больше знал о трагедии) разворотил выкопанную нами в лесу землянку, мне было очень обидно. И еще один раз прошлое напомнило о себе, и тоже из бабушкиных сколков. Это было, когда она, в хрущевскую оттепель, вытащила откуда-то бумажные портреты сталинских соратников и бросила их в печку. Изображения ужаснули страшно черным видом.

На ферме «Салюта» я впервые побывал с ватагой однолетков, в первые школьные годы. В отличие от шлюзов на канале, где постоянно бурлила вода, ферма казалась размеренно будничной, деловой. Там можно было услышать живое фырканье и ржание коней или зычные голоса мычащих коров. Это было единственное место, где происходило что-то важное – «государственное». Мы прислушивались к наковальному стуку кузнеца, всматривались в распахнутые двери конюшни или замирали от громких вскриков возничего. Мы совершали набеги на сушилку – деревянную «этажерку», где развешивали урожайные стебли созревшего гороха. Нашу ватагу возглавлял Володя Мисник. Он был выше всех ростом, и ничего не боялся. Мы ползком подбирались к колхозным стеллажам и, пока сторож отлучался, набивали полные карманы излюбленного злака.

Ферма «зазывала» детей. Однажды мы забрались в колхозную пуню, в ней хранилось сено. Мы залезли на перекладину под потолком и оттуда, с высоты, прыгали в фуражный навал, как в пучину воды. Восторгу не было предела. А потом, как кроты, рыли норы в сенной груде, сталкиваясь в кромешной и пыльной тьме лбами, и добирались до днища пуни – дощатого пола.

Лошади стояли рядом, в стойлах, и слышалось их незлобивое фырканье. Они отдыхали после напряженных часов упряжи. Однажды отец показал, как надеть на морду животного уздечку. А потом доверил вывести из стойла, и я легко справился.

Получить коня в разгар сезонных работ было крайне трудно. Четвероногие помощники допоздна трудились на общественных полях,  и «адыходнікі» (так звали крестьян, которым не нашлось места в колхозе) искали возможность вспахать приусадебный участочек.

Давали лошадь тем, кто из семьи работал в колхозе. Счастливчик не успевал привести ее домой, как к нему «липли» сельчане – в основном бабушки-старушки, выстраиваясь в очередь, чтобы «разогнать» (проорать) несколько картофельных борозд для дневной нормы.

«Васілёк, - обращались к отцу, - а ці змагу я сёння сабе дзве баразны ўспахаць?»

«Паглядзім, - отвечал батька, - я толькі ў гумне ўзараю некалькі баразёнак для сваіх, і дапамагу Аўдакеі, маці…» 

С фермой была связана жизнь моей мамы. Она пережила войну, была на волоске от угона в Германию, содержалась в тюрьме, переболела тифом, и ей работа рядом с домом была подходяще-спокойной.

Летом она вставала в четыре утра и бежала к колхозным коровам. Их было два десятка – по двадцать на пять доярок.

 Дома оставалась бабушка, и на нее ложились повседневные приусадебные заботы. Отец, позавтракав, уезжал на работу в Лепель.

А когда я подрос – учился то ли в шестом, то ли в седьмом классе, мама попросила помочь в коровнике, и тогда я впервые познал, сколь нелегка доля колхозницы.

Мне надо было натаскать коровам воды – напоить животных. Я пришел в «хатку» - специальное помещение, где собирались доярки и хлеборобы, чтобы выслушать бригадира, передохнуть. Там же они мыли руки, перекусывали, зимой грелись.

Мне показали кран, откуда набирать воду, мама принесла ведра, и начался мой «транспортный» вояж. Я тащил по два ведра сразу. «Не надрывайся», - говорила она, принимая посудины. Она разливала по поилкам, и я видел, как коровы отхлебывали жидкость, косясь благодарными глазищами в мою сторону.

Выполнив поручение, я гордо вышагивал домой, а вдогонку слышались сочувственные голоса маминых коллег.

После распада колхоза ферма опустела. Последними ее обитателями стали кони, розданные по дворам. Отец и еще трое мужиков с нашей стороны взяли норовистую кобылу по имени Волга. Она легко запрягалась и покорно тянула плуг, но временами останавливалась как вкопанная, и сдвинуть ее с места не удавалось ничем. А на опустевшей ферме, на водонапорной башне свил гнездо аист, и его жилище виделось издалека – почти со всех концов деревни. С течением времени и он слетел, покинул гнездилище - поговаривали, что «достали» местные коты. Но не совсем исчез из Веребок, а переселился, устроился поближе к людям. Аист соорудил гнездо почти в том месте, где до коллективизации и войны стояла филиальная церквушка. Поражаешься, насколько верна эта птица традиционному сельскому укладу и деревенской жизни. Аист вселяет надежду.

А коровник, где содержались животные, еще стоит. Но теперь он пустой, с выбитыми стеклами – безжизненными глазницами. Одно время там хранил траву предприниматель новой волны - фермер Петр, выкармливая на продажу бычков. А нивы возделывали студенты агротехнического заведения. Однако не прижились. Теперь окружные поля в распоряжении более солидного соотечественника - владельца пришоссейного Гостиного двора. Он скашивает траву и кормит собственное стадо коней, огородив просторы, примыкавшие к бывшей ферме.


08.11/25