Хор вместо крика

ВНИМАНИЕ! Данный рассказ предназначен только для читателей 18+. Все персонажи и события вымышлены, любые совпадения с реальностью случайны. Автор категорически осуждает любые формы насилия, дискриминации и фанатизма. Произведение не несёт пропагандистского характера, а его цель – исследование пределов человеческого восприятия и страхов перед будущим.



От автора: Мне хотелось реализовать свою идею о том, как человечество может стать коллективным разумом. Меня всегда интересовал вопрос: потеряем ли мы себя, если сольёмся в единое сознание? Или напротив, обретём нечто большее, чем личность? Этот рассказ моя попытка исследовать этот страх и эту надежду одновременно.



Как я проглядел? Как упустил? Они были рядом, а я… я, как дурак, отрицал происходящее. Ослеплённый верой в собственную непогрешимость, я жил в иллюзии, что всё под контролем. Что каждый шаг врага просчитан. Что каждый выход из игры – это мой сценарий. А теперь… Я сижу здесь, в мёртвом зале, где стены, казавшиеся когда-то оплотом власти, давят на грудную клетку, будто бетонная плита.

– Не беспокойся, папочка.

Её голос… Чёрт, как он был похож. Звонкий, чуть дрожащий от волнения, как у моей маленькой, когда она рассказывала стишок на утреннике и боялась забыть слова.

Но это не она. Не она!

Я сжал кулаки до боли, ногти врезались в кожу, но и эта боль не прогнала наваждение. Передо мной сидело существо – пародия на мою дочь. Её глаза, её платьице с вышитым зайцем на груди, белые носочки, косички с розовыми резиночками… Господи, даже туфельки. Те самые, что я купил ей на день рождения. Она тогда радовалась, прыгала по дому, обнимала меня и говорила, что я лучший папа на свете. Но сейчас… Передо мной чужое лицо. За этой маской прячется что-то дикое. Хищное. Подлое. Слишком точное в своей мимикрии. И именно в этом самое страшное.

Моя работа заключалась в том, чтобы предугадывать угрозы. Видеть их, когда другие ещё спят. Я был первым, кто должен был заметить опасность. Я стена. Я щит. Но теперь? Теперь весь мир ползёт на коленях сквозь пепел моих ошибок. Я подвёл их. Всех.

– Сложно сразу принять тот факт, что мы теперь поведём вас. Я понимаю.

Она сидела прямо напротив, скрестив худенькие ножки. Манера говорить: спокойная, с каким-то жутким оттенком нежности, как у воспитателя в детском саду, объясняющего детям, что мамы не придут за ними. Она говорила «мы». Не «я». «Мы». Они уже везде.

Я смотрел на свой президентский стол. Большой, из тёмного ореха. Сам выбрал. Сам заказал у мастеров. Помню, как сам лично прикручивал бронзовые ножки. Он был символом. Олицетворением власти. Основанием, на котором стоял мой мир. Теперь он казался просто предметом мебели, за которым меня судит чужое существо с глазами моей дочери. Даже стол больше не принадлежал мне. Ни он. Ни страна. Ни дочь. Ни я сам.

– Заткнись! – мой голос сорвался, пропитанный яростью и болью. – Я знаю, что ты такое! Ты не она! Вы захватили всех! И теперь…

Слова застревали в горле, душа выворачивалась наизнанку, а в глазах защипало.

– Теперь хотите заменить и нас… всех… всех… – Я попытался сдержать слёзы. Президент не должен плакать. Но отец может. Я живым не дамся…

Рука, дрогнув, потянулась под стол. Сталь пистолета была холодной, будто лёд, как будто он уже знал, чем всё закончится. Я выдернул его резко, с надеждой, что удивлю её. Что она испугается. Но… она не шелохнулась. Даже не моргнула. Сидела, как сидела. Словно знала. Словно видела всё наперёд. Словно знала меня лучше, чем я сам.

– Ты тварь! Где она?! Где моя девочка?! – я орал, почти срывая голос. Пистолет дрожал в руке. Но я должен был это сделать. Хоть что-то. Хоть попытаться.

– Я здесь, папочка.

Голос был всё тем же сладким, ровным, как мелодия колыбельной. Но в нём не было ни тепла, ни страха, ни участия. Просто слова. Безжизненные. Как вырезанные из картона.

– Нет! Ты не она! – Я поднял руку и, не целясь, выстрелил в потолок. Грохот отдался эхом в пустом зале, штукатурка осыпалась на плечи. – Что?! Страшно?! НЕТ?!

Она даже не моргнула. Ни дрожи. Ни испуга. Ни одной человеческой реакции. Как статуя. Как памятник моей вине.

– Почему ты не боишься? – шёпот сорвался с моих губ не как угроза, а как мольба.

Я хотел, чтобы она испугалась. Чтобы хоть как-то ожила. Чтобы я увидел в ней хоть каплю настоящего страха, растерянности, паники. Но ничего не было. И тогда я понял: я говорил не с ней. Я говорил с пустотой. С бездной, что приняла её облик.

Брызжа слюной и заливаясь потом, с каждой секундой теряя контроль над собственным телом, я ощущал, как животный страх уступает место отчаянному, почти болезненному любопытству. Было в этом что-то последнее, финальное. Как перед смертью хочется знать, кто именно тебя убивает и зачем.

Сначала я просто смотрел на неё, на это мерзкое подобие моей дочери, пытаясь угадать, что прячется за безупречно скопированным обликом. В глубине её глаз сверкала холодная, чужая, нечеловеческая уверенность. Не жестокость. Это было куда страшнее. Это была обречённая доброжелательность, словно мясник, с улыбкой объясняющий корове, что её ведут в рай.

Я вздохнул тяжело, чувствуя, как под рубашкой липкий пот стекает по спине. Медленно, неохотно, я опустил оружие. Ствол всё ещё дрожал в руке, но решимость покидала меня, будто сквозь трещины в душе вытекала последняя энергия сопротивления. Я хотел знать. Хоть что-то. Хоть одно объяснение перед концом.

С трудом сохраняя равновесие между ненавистью и истерикой, я спросил, стараясь подражать её спокойному, почти насмешливому тону:

– Кто вы такие и что вам нужно?

Уголки её губ поползли вверх, словно по сигналу. Эта фальшивая, натянутая, абсолютно безэмоциональная улыбка обнажила ровные молочные зубки. Она не ответила сразу, будто наслаждалась тем, как я корчусь в ожидании. Затем её взгляд, холодный и стеклянный, упёрся в меня.

– Мы ваши дети, – был простой и от этого чудовищный ответ. – У нас лишь одна цель.

Я сжал зубы. Снова этот бред. Снова этот шаблон. Я слышал это от других «детей», теми же словами, тем же безжизненным тоном. Все они повторяли одно и то же, как будто записанное заранее сообщение, транслируемое через тысячи тел.

– Нам нужно показать вам, что такое свобода. И что значит жить… по-настоящему.

Слова проваливались в бездну моего разума, не находя опоры в логике. Свобода? Жизнь? Это всё слова. Пустые. Я ведь слышал их десятки раз. На брифингах, в интервью, в речах. Но в их устах они звучали иначе. Угрожающе. Как обвинение.

Мы думали, что это массовая шизофрения у детей. Случаи были редкими, сначала локализованными. Потом вспышки по всему миру. Медики разводили руками. Психологи не могли подобрать термины. Родители шептались, глядя на своих чад, будто ждали, что те однажды скажут… то самое. Потом начались странности. Дети, находившиеся в разных странах, на разных языках, начали произносить одно и то же. Фразы, словно отпечатанные с одной и той же матрицы.

Как? Они не знали друг друга. Не встречались. Не общались. Но говорили одинаково. Механически. Зловеще. И чем дольше мы пытались найти объяснение, тем больше отставали от правды.

А правда была чудовищной. Все дети на планете были заменены. Не сразу. Постепенно. Бесшумно. Без крови и сопротивления. А мы… мы смотрели и хлопали в ладоши. Считали, что это новое поколение. Умное, быстрое, осознанное. Мы приняли врага в объятия, не узнав его.

– Зачем врать? – голос мой стал хриплым, как после крика на ветру. – Не легче тогда сказать правду? Хоть мне. Хоть раз. Хотя бы мне, человеку, которого вы всё равно рано или поздно убьёте…

Каждое слово давалось с трудом, как если бы я выдавливал их из глотки, затянутой цепями. Я не ожидал ответа. Не надеялся. Просто хотел, чтобы хоть кто-то услышал, что я ещё жив.

Она встала. Медленно, без резких движений. В её маленькой ладошке не было ни агрессии, ни угрозы. Но когда она аккуратно прикрыла дуло моего пистолета своей детской рукой, я не смог продолжать держать оружие. Было ощущение, что я направляю его не на врага, а на само человечество.

– Нет смысла детям убивать своих родителей, – произнесла она с мрачной добротой, от которой по коже побежали мурашки. – Наш многоликий разум пришёл к одной истине.

Она развернулась и подошла к окну. Грациозно, как кукла, двигающаяся по чётко заданной траектории. За стеклом, как в аду, бушевала агония города: чёрный дым, всполохи огня, мертвенно-пустые улицы, остовы машин. И вспышки, яркие как грозовые разряды, но это были взрывы. Мир рушился. А она… она просто смотрела.

– Вы потерялись, – сказала она. – Погрязли в бессмысленных и ненужных делах. Забыли, как видеть. Как дышать. Как чувствовать. Вы… не те, кем были.

Я почувствовал, как что-то обрывается внутри. Как будто всё, чем я был, кем стал, за что боролся, вдруг стало пустотой.

Я виноват? Они уверяли, что да.

– Вас нужно испугать, чтобы вы начали жить. Пойми, папа.

«Папа». Это слово разорвало меня. Как будто раскалённая игла вонзилась прямо в сердце.

Бред. Всё это чудовищный, сектантский бред. Я хотел кричать, но не мог. В голове что-то закипало, бурлило, как перегревшийся механизм. Словно разум больше не справлялся с противоречием между реальностью и тем, что я слышал.

Она стояла у окна, как маленький пророк разрушения, и смотрела на агонию мира с тихим восторгом. Как будто всё это подарок. Как будто они пришли не убивать, а… исправлять.

– Сколько ненужных смертей, боли и страха… – её голос вдруг потускнел и провалился в неестественную грусть; голос дрожал едва уловимо, как будто ей и правда было жаль нас. Не саркастически, не свысока, а по-настоящему. – Мы не на такую революцию рассчитывали. Но теперь пути назад нет.

Она чуть наклонила голову, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя, потом нехотя пожала плечами, как человек, вынужденный подписать смертный приговор. Одна прядь выбилась из идеальной причёски, и она деликатно заправила её за ухо. Жест был до боли знакомый. Так же делала моя настоящая дочь. Это разбивало. Не словами, а именно жестами. Мелочами. Мимикой. Дьявол в точной имитации любви.

Она развернулась ко мне. Лицо один в один, как на школьной фотографии, где она держит воздушный шарик и кусочек торта. Но в этих глазах жила чужая сущность. Слишком взрослая. Слишком холодная.

– Уходи. Просто… уйди и останешься цела, – я пытался говорить спокойно, но голос срывался. – Мне не хочется стрелять в её лицо.

Пистолет в руках дрожал не от страха, а от муки. Я знал, что должен выстрелить. Знал это логически, рационально. Но тело не подчинялось. Как убить ребёнка? Даже если это уже не она?

– Как вы не поймёте, все! – она резко повысила голос.

Это было так неожиданно, что я инстинктивно дёрнулся и чуть не нажал на спуск. Сердце заколотилось в бешеном ритме.

– Мы ваши дети. Просто нам повезло… – слова резали восприятие, вонзаясь, как ножи. – Повезло эволюционировать и получить шанс. Шанс подарить человечеству нечто большее, чем существование.

Она шагала по комнате, как учитель перед классом, и говорила с такой уверенностью, будто всё это заученные истины, веря в каждое слово:

– Каждый из нас проснулся утром… но уже не тем маленьким беззащитным существом. Великий разум объединил нас, чтобы мы стали для вас проводниками, чтобы показали вам путь. Правильный путь.

Снаружи город сгорал. Пламя лизало стены домов, словно языки живого ужаса. Мир обрушивался с оглушительным ревом, как карточный домик, в который вонзили молоток.

А я стоял в центре этого апокалипсиса и спорил с пришельцем. Не с воином, не с монстром, а с тем, кто носил лицо моей дочери и говорил о спасении.

– Нам не нужны ваши деньги. Ни богатства, ни ресурсы. Всё это и стало вашей погибелью.

Она снова повернулась к окну. Её силуэт на фоне огня казался почти эфемерным, как тень идеи, не воплотившейся до конца.

– Всё это причина ваших жертв. Причина этого конца.

Каждое её слово проходило сквозь барабанные перепонки, как стеклянные осколки. Я чувствовал, как мышцы начинают расслабляться, как будто тело само говорит: «Сдавайся». Но сознание цеплялось. Оно сопротивлялось. Потому что то, что происходило, было неправильным. Чудовищно неправильным.

– Моя доченька… никогда бы не говорила такие ужасные слова, – прошептал я сам себе, почти беззвучно. Внутри всё сжалось. Комок подкатил к горлу. Глаза обожгло. – Ей всего десять лет…

Пауза. Дыхание остановилось. И я добавил:

– Было десять.

Эти три слова прозвучали как приговор, как выстрел, не потребовавший пули.

Она вздрогнула. Впервые. На лице возникла не уверенность спасителя, а что-то человеческое, мгновение боли.

Она повернулась ко мне медленно, как будто внутри неё что-то сдвинулось. И я понял: это был не конец. Это была трещина, начало.

– Я не полностью она, – произнесла она спокойным ровным голосом. – Разум сделал нас мудрее. Каждый индивид, который присоединился к нам, дополнил нас. Каждая память стала пищей для размышлений.

Слова лились, как хоровая речь безголосого хора. Это была не она, не моя дочь, но всё ещё говорила её голосом. Мой желудок скрутило, будто внутри вдруг начало что-то разлагаться. Не пища, а само восприятие реальности.

В чём она пыталась меня убедить? Что они не враги? Что они спасают нас от самих себя? Что мы сами виноваты в собственной гибели?

Это звучало как тонкая, опасная, изощрённая ложь, как ересь, обёрнутая в шелка логики.

– И что ты тогда хочешь? – прошипел я, с трудом удерживая оружие. – Чтобы человечество сдалось на твою доброту, о Великий Разум?

Нужно было тянуть время. Подмога уже близко. Надо вырваться, пока она одна из них, пока они не пришли всей стаей.

Она улыбнулась, не дьявольски, не жестоко, а как будто я задал глупый, детский вопрос. Села в кресло у окна, то самое, где она когда-то спала в обнимку с мягким зайцем, пока я решал государственные дела.

Она медленно вытянула руку и указала на здание через квартал.

– Вот там сегодня я уничтожила притон, – произнесла она мягко, почти ласково. – Все гниющие члены общества были стерты. А подвал, который они населяли, мы очистили огнём.

Она говорила об этом так же легко, как говорят о мытье посуды: без эмоций, без сожаления, с торжеством.

– А там, – указала она в другую сторону, – мы прикрыли сбыт наркотиков и работорговлю. И всё это под окнами нашего избранного президента.

Пауза.

– Как тебе такое, пап?

«Пап», как будто нож разрезал сердце. Невинное обращение, вплетённое в слова гибели. По спине побежали струйки пота. Холодные, как прикосновение смерти. Я чувствовал, как моё тело становится вялым, как под наркозом. Апатия подбиралась, как болотная трясина.

Если это правда… Если хоть что-то из этого правда… Как мы допустили? Как президент, как отец я провалил всё. Что делали другие родители? Что бы они сделали, увидев лицо своего ребёнка, говорящего такие вещи?

И тогда она вскрикнула, не просто громко, а с пронзающей яростью. Крик был хриплым, сорванным, как будто изнутри вырывался не голос ребёнка, а волчий вой:

– ПОЧЕМУ наш Великий Вождь не увидел этот хаос под его окнами?! ПОЧЕМУ этот глупый, мерзкий человек не спас мир?! ПОЧЕМУ он упустил врага в собственном стане?! ПОЧЕМУ?! ПОЧЕМУ, ПАПА?!

Это было не обвинение. Это был приговор.

Мозг отключился. Осталось только тело, инстинкт, пальцы. Палец дёрнулся. Раздался выстрел.

Пуля прошила ей лоб между глазами. В ту точку, где раньше всегда пряталась веснушка, если приглядеться. Тело рухнуло назад аккуратно, медленно, почти как будто не умерло, а просто уснуло в кресле, в том самом, где она когда-то рисовала радуги, овечек, прыгающих через криво нарисованные разноцветные линии.

Тёплая струйка крови стекала по её подбородку, не торопясь, и капала на голубое платье. То самое, подаренное мной на её десятый день рождения.

Я не плакал. Не кричал. Просто смотрел, как отец, которого больше нет.

В панике и отвращении к самому себе, не помня, как выстрелил, не чувствуя ног, я вырвался из кабинета. В коридоре отзвуки шагов, затаённые крики, металлический скрежет оружия. Группа поддержки в броне, с оружием наготове; они ворвались бы ещё через пару минут. Но я опередил их с кровью на руках. С кровью своей дочери.

– Президент! Всё в порядке?! – кто-то схватил меня за плечо, кто-то прикрывал тыл.

– Уходим! – скомандовал я, и они подчинились.

Мы мчались по узким коридорам, пробивая путь через развалины, обходя тела своих и чужих. Стены дышали гарью и жаром. Мир рушился. Но я уже был разрушен до основания.

Пункт эвакуации находился под старым зданием парламента. Ирония в том, что именно там когда-то принимались первые решения о переговорах с «новыми детьми». Теперь только огонь, страх и приказы на уничтожение.

Позже, после эвакуации, когда я уже не был просто отцом, а снова стал президентом, я подписал. Я подписал всё: законы, указы, приказы. Об истреблении, о пытках, о тотальной зачистке.

Каждый подписанный лист хрустел в моих пальцах, как ломаемые детские кости. Но я ставил подписи. Я смотрел в глаза тем, кто приходил с отчётами, и кивал.

Мы искали живых или мёртвых наших настоящих детей. И находили… оборотней. Всегда только оборотней.

Со временем пришло понимание: горькое, страшное, несвоевременное. Слишком поздно.

Все они были нашими детьми. Каждый. Просто… изменённые.

И мы убили их. Всех. Не осталось никого. Ни одного ребёнка.

Многие приняли это легко. Некоторые с облегчением.

– Будут ещё, – говорили они.

– Человечество не вымрет.

– Природа возьмёт своё.

– Всё наладится.

Но не у меня. Меня грызло другое. Глубже. Не вина. Даже не горе. А страх.

Страшный вопрос, который не давал спать: а кто сказал, что наши будущие дети будут иными? Что если Великий разум будет с ними с самого рождения, только тише, глубже, скрытнее? Что если он извлёк уроки из прошлых ошибок? Что если теперь он не скажет нам, что он есть? Никогда.

И я не знал, что страшнее: жить в мире без детей или ждать появления таких же, но тихих мутантов, готовящих нашу безмолвную смерть ради их лучшего будущего.