Девушка с зерном...

— Пап, расскажи историю, они интереснее книжек… — канючил сын, уткнувшись носом в подушку. Отец выключил свет, оставил только тонкую полоску луны на полу и сел на край кровати.

— Давно это было, ещё в восемьдесят третьем. Сюда для оформления нового Дома Культуры привезли грузовик с камнем. Не обычным, а таким, что в нём всё ещё дрожала память земли: яшма и малахит с Урала, лазурит, который видел небо раньше людей. Мастера не чертили эскизов — рисовали прямо на стене, после прикладывая тессеру к тессере, пока не родилась она...

Маленький Артёмка снова заёрзал:
— А что такое тессера?

— Кусочек мозаики, из которой состояло изображение девушки. Не богини, не партийного деятеля. Просто Алёны из соседнего хутора, умершей за год до стройки. Она утонула в июле, спасая чужого ребёнка из реки. Ей было девятнадцать. Волосы — цвета спелой пшеницы, а глаза — такие, что в них можно было увидеть завтрашний день.

Мастер, что знал девушку, выложил её лицо первым. Остальные делали, как он. Потому что знали: если успеют до первого снега — Алёна останется здесь навсегда. Успели.

Артёмка затих, даже дышать стал реже.

— С тех пор она стоит на стене и держит в ладони горсть каменных зёрен. Каждое зерно — чья-то жизнь. Жёлтое — жизнь старого бригадира, что учил её плавать. Зелёное — жизнь мальчишки, которого она вытащила из воды. Красное — её собственная, отданная без раздумий.

Когда в посёлке кто-то умирает, наутро в её ладони появляется новое зерно. Никто не видел, как оно появляется — просто было три, стало четыре. Было двенадцать, стало тринадцать.

Дети лазили тайком, приносили настоящие зёрна — пшеничные, подсолнечные — и клали к её ногам. Наутро их не находили.

В девяностые пришли мародёры. Один полез в недостроенный ДК с ломом — хотел выломать кусок малахита. Упал с лестницы и сломал шею. Другой пришёл ночью с болгаркой — наутро нашли без сознания у стены. В руках он держал своё собственное зерно — чёрное, как обсидиан.

Поосле продажи долгостроя приехали бульдозеры. Прораб взглянул в её глаза — и увидел своё детство: как тонул в той же реке, и кто-то его спас. Трактора уехали. И больше не возвращались.

Потом туда стали ходить влюблённые. Девушки приводили парней и оставляли свои зёрна. Если наутро они исчезали — значит, свадьбе быть. Так и повелось.

А ещё она поёт. Тихо-тихо, песню без слов — в ней и шелест ветра в пшенице, и течение реки, и биение сердца в девятнадцать лет, когда кажется, что ты бессмертна. А потом кто-то в посёлке находит лепесток из лазурита. Значит, беда прошла мимо.

Если прийти сюда в день её рождения — двадцать третьего июля — и встать под лучом света, что падает прямо на неё, услышишь:
«Я не всех спасла. Ещё одно зёрнышко. Ещё одна жизнь».

Принеси зерно. Положи к её ногам. Не фотографируй — она этого не любит. Просто постой и послушай.

Артёмка оживился:
— Классная легенда. А почему именно зерно?

— В июле восемьдесят второго, за год до стройки, Алёна шла с фермы домой через поле. В кармане у неё лежала горсть пшеницы — тёплая, только что с комбайна. Она всегда носила её с собой и говорила: если зерно рядом — будет удача.

Когда ребёнка затянуло в водоворот, она бросилась за ним без раздумий.
Тело нашли лишь через три дня, вниз по реке, в камышах. В кулаке она всё ещё сжимала одно-единственное зерно, каменное. Никто не понял, откуда оно взялось — ведь пшеница не может окаменеть за трое суток.

Мастер, выкладывавший мозаику, был её дядей. Он принёс то самое зерно на стройку и замуровал в основании. Сказал остальным: «Это её... ».

С тех пор зерно — не символ урожая, а её последнее слово. То, что она успела спасти, когда не успела спасти себя.

Каждое новое каменное зерно в её ладони — чья-то жизнь или смерть, которую она всё ещё вытягивает из реки. А каждое настоящее зерно, принесённое людьми, — «спасибо», которое она не успела услышать при жизни. Поэтому именно зерно, а не записка или монетка.

Нового вопроса не последовало. Артёмка спал.