Красный цветок

***
Ревность сжимает сердце,
Ревность — воробушек чёрный…
Сильное гордое солнце
Плавится в зареве сводов.
………………………
В красках чарующих бродит
Сон мой, и Вы, и даже
Та, что живёт напротив,
В доме законном Вашем.

С нею Вы в церкви стоите,
С нею, задув в доме свечи,
Тихо ложитесь и спите,
Нежно обняв её плечи.

Мне же сжимает сердце
Ревность — воробушек чёрный…

Вот что: я Вас ненавижу!
Вы — мой воробушек чёрный!
Нет Вас дороже и ближе,
Нет Вас прекрасней и горше.
…………………………
Колокол, ночь отзвонивший,
Плавится в зареве сводов…

Плачет воробушек…
Плачет...
Плачет воробушек чёрный.

«Чёрный воробушек» — стихотворение автора,
написанное в 2007 году.

Я живу в старом доходном доме на тринадцатой линии, в однокомнатной квартире с высокими потолками и длинным узким коридором, в который выходят все двери: комнаты, кухни, ванной и входная, за которой «тёмная» лестница со стёртыми ступенями.

В квартире три окна.

Окно в комнате и окно кухонное — с видом на садик. Даже и не садик, а газон на асфальте, закуток с землёй и зеленью, огороженный металлическим бордюром. Этакий крохотный зелёный оазис среди изжелта-розовых с кирпичными залысинами на стенах. Летом здесь цветёт настурция и вьётся вдоль водосточной трубы дикий плющ. Немного правее, под козырьком — два зелёных помойных короба на колёсиках. По вечерам окна на соседних стенах оживают, в них зажигается свет. И кажется, рукой можно дотянуться до соседнего окна.

Третье окно, узкое, в одну створку, не окно — оконце, находится в начале длинного коридора, прямо у входной двери. Коридор создаёт иллюзию долгого, бесконечного прохода, в котором разве что картинную галерею можно устроить, но он совершенно, как мне кажется, бесполезен. Окно выходит в закрытый двор-колодец с двумя подворотнями. Одна подворотня ведёт на улицу, другая — в следующий двор. В стене междворовой подворотни находится дверь с крылечком, и она выглядит так, словно здесь должна быть дворницкая или прачечная. В дореволюционное время это был «чёрный» ход, без витражей, мрамора, ковровой дорожки, кариатид, а теперь общая лестница, и по-прежнему без парадного декора, но отсюда уже не попадёшь на кухню некогда роскошных господских хором: здесь уже на каждой площадке по три двери в отдельные квартиры, давно разделённые между собой при перепланировке.

Во дворе, куда выходит третье окно, не растёт даже одуванчик. Двор с ног до головы зашит в камень. На боковых стенах тусклые грязные окна с деревянными подоконными ящиками для хранения продуктов, а на противоположной, глухой, бледно-жёлтой, измождённой сыростью и мраком, почти под самой крышей одно окошко. В нём каждый вечер женщина в китайском шёлковом халатике поливает на подоконнике красный цветок.

И каждый вечер меня манит к себе третье окно. Я выхожу в коридор, медленно иду к окну, почти крадусь, как тень по узкой тёмной тропе в царстве Аида. Там, по ту сторону каменной бездны, за занавеской цвета драконьей крови, эта женщина, расчёсывая перед зеркалом волосы, совершает свой торжественный языческий обряд. Она не знает против меня других ритуалов и заклинаний — только этот действует, только этот. И так повторяется каждый сезон. Между стальными иглами проползают, застревая и медленно распутываясь, узелки крашеных волос. Песочно-золотистые нити пробегают свой размеренный путь: от хаоса к порядку. Волосы хрустят, как снег морозным утром, под нажимом полной крепкой руки и в слепом оцепенении ложатся на плечи, слегка прикрытые тонкой тканью.

Взмах — и тысячи замутнённых ручьёв рассекают железные гряды, чтобы набить в тугие сети как можно больше крупной и глупой рыбы, чья прозрачная чешуя блестит от света ночной лампы.

Ещё взмах — и рыба рвёт сеть, уплывая сквозь пальцы.

Взмах — и море начинает вскипать от несметного количества мокрых беснующихся раздвоенных хвостов.

Взмах — и пена проступает на поверхности воды, сползает по водосточной трубе и всклочивает дождевые пузыри на водоотливе моего окна.

Я точно знаю, сколько волос на её голове. Сто девяносто шесть тысяч карамельных нитей, продольных и запутавшихся поперечных, смятых от корней до кончиков, которые под моим взглядом выпрямляются и плотно приклеиваются друг к другу, прессуемые горячим днищем утюга. Я глажу её, словно марионетку, пыльную куклу с мрачного чердака. Но кукла со светлыми волосами вновь движется в оконной раме напротив, поднимает свои белые дородные руки, поворачивает голову и поливает красный цветок.

Спустя девять месяцев я чувствую, как превращаюсь в маленькую птичку, чёрного воробушка. Перепрыгиваю легко с ветки на ветку, с карниза на карниз, заглядываю в окна и вижу всё, чего нельзя видеть. Но на этом мой скорбный обряд инициации не заканчивается. Набравшись знаний и горя, вскоре я превращаюсь из вертлявого воробушка в большую чёрную птицу. И вот мой дивный лебедь тяжело машет крыльями в темноте и, падая на тучи цвета мокрого асфальта, кричит в изнеможении. Я полна желания разбить стекло и войти в её дом, не оставив ни капли крови на подоконнике. Ведь у меня нет крови. Кровь есть у тех, кто любит, а у тех, кто ненавидит, — только кость, кожа и тёмные мысли.

О, как же хочется вырвать вместе с кирпичами, досками, гвоздями и бетоном тот подоконник, бросить на ветер, чтобы он летел гнутой, рваной лентой поверх крыш и упал за мусорным полем! О, как я жажду выдернуть лелеемый ею стебель с красным зонтиком вместе с комками земли на дряблых нитях корней и выбросить эти жалкие лохмотья во двор, воронам на гнёзда! Но ветер дует мне в спину и рвёт все флаги на мачтах кораблей, пришвартованных у третьего окна. В это время где-то внутри каменных стен желтеют заросли камыша, зреет, наливаясь ядовитым соком, воронья ягода и бродят не рассёдланные лошади, щиплют обагрённую кровью траву и нюхают мёртвый воздух. Сон недолог, и, проснувшись, я снова иду по тёмному коридору, чтобы посмотреть на красный огонёк в чужом окне.

Как-то я забрела на её страничку в соцсетях: живая деятельная женщина, много друзей, поздравлений. Фотографии с ней тщательно отретушированы, лицо везде одинаковое, гладкое, без морщинок. Среди аудиозаписей — «Маргарита, окно открыто...», «Он был старше её...», песни Хелависы о воинственных девах, прекрасных ведьмах из рыцарских баллад и древних сказок и куча тоскливой романтичной подборки на тему «Мой осенний полёт во мгле скрасит твоё одиночество»*. Среди любимых книг, конечно же, главная — булгаковская**. Тысяча намёков на свою роковую сущность. Липовая Маргарита.

*Аллюзия к реплике Сергея Павловича Голубкова, главного героя пьесы Михаила Булгакова «Бег»: «Мысль о вас облегчает этот полёт в осенней мгле». Также проводится аналогия с полётом Маргариты над Москвой в романе «Мастер и Маргарита».
**Метонимия, в которой имя автора обозначает его произведение: М. А. Булгаков, роман «Мастер и Маргарита».

Настоящих ведьм, хочется сказать, я вижу каждый день. Я научилась их видеть, вглядываясь в ночь через окно. Это стаи летящих по звёздному небу женщин, слепых от рождения и визжащих, как гиены, кривляющихся на своих лысых палках или на сломанных стульях в кокетливых конвульсиях. Знает ли она, что такое быть ведьмой? Чудовищной человеконенавистнической холодной мразью? Не волшебной красоткой с томным взором, а детоубийцей, предательницей, проституткой, способной на всё самкой?!

Стая растрёпанных ведьм кружит по двору, как сухие листья, попавшие в ветряной водоворот. Они счастливы и свободны и не боятся задеть карниз голой ногой или зацепиться волосами за решётки вентиляционных труб. Вслед им летит дикий крик с просьбой вернуть младенца. Это кричит женщина в окне напротив. Она обнаружила, что в детской кроватке пусто, и теперь стоит на краю подоконника, протягивая руки вверх. Что ж, думаю я, вспомнив, как страстно желала эта женщина приблизиться к тайне осеннего полёта, и тихонько плюю в её сторону. Поскользнувшись от неожиданности, она задевает цветочный горшок рукой и срывается в бездну головой вниз. Кто-нибудь с утра наткнётся на распростёртое посреди каменного двора тело в китайском халатике и ужаснётся от вида густого клюквенного пятна вокруг светлых завитых прядей. И ни одной морщинки не будет на гладком напудренном лице покойницы. А вокруг будут рассыпаны шарики земли, керамзита и осколки битой керамики.

Это дело рук ведьмы, полной ненависти! Даже мысли и желания её страшны!
Да, у ненависти нет оправдания. Но у ненависти есть смысл. Ненависть позволяет понять, что в тебе живут тёмные силы. Открыть их, выпустить на волю — значит признать их право на жизнь. Ненависть — чувство полезное. Она — как анестезия от боли, как освобождение криком. Ненависть помогает выжить, когда не хочешь жить или желаешь смерти другому. Но ненависть выжигает душу. Впрочем, не такая уж и большая потеря для того, кто всей душой ненавидит?! Ненависть, как и любовь, — влечение к кому-то, заинтересованность в чём-то. Ненависть — такая форма удовлетворения злом, где даже мысль о смерти может стать рождением чего-то нового. Вот почему из моей ненависти распустился тот прекрасный цветок, как когда-то аконит из отравленной пены лающего Цербера***. Детоубивица Медея**** варила из этого цветка страшное зелье, но она не мечтала, она действовала.
Я желаю зла, но не желаю его совершить. Поэтому кажется, что мне даже нравится любить ради ненависти?! Каждый вечер идти к третьему окну, как на причал или как на Голгофу. Можно ведь и вычеркнуть это окно к чёртовой матери! Завесить плотными гардинами, заколотить досками, замазать белой краской, как в больничном туалете. Но, если следовать этому порыву, коридор останется без освещения, и я могу упасть в темноте. Может, во всём виноват петербургский климат: промозглость сырого тумана и мутный свет сине-серого неба, мрачный запах глухих дворов, сырых камней и промёрзших чугунных решёток с Невы?! Он так действует, что поневоле сходишь с ума. Порою кажется, что окна; напротив нет, оно давно заложено кирпичами.

***В древнегреческой мифологии трёхголового пса с хвостом и гривой из змей, охранявшего вход в царство Аида, вытащил на свет Геракл, и из пены, вытекшей из пасти Цербера на землю, вырос ядовитый цветок аконит.
****В древнегреческой мифологии Медея — волшебница, дочь колхидского царя, — влюбившись в аргонавта Ясона, помогла ему похитить Золотое руно. Обезумев от измены Ясона, Медея погубила соперницу, зарезала двух своих детей от него и скрылась на крылатой колеснице, запряжённой драконами.

Я постоянно думаю об этой женщине.

Я почти совсем перестала думать о том, кого она забрала.
Я проживаю с ней каждый её шаг, читаю с ней её книги, вижу одинаковые с ней сны. Хочу понять: почему она? Что в ней? Зачем она? Мне скучно стало даже с самой собой. Может быть, написать ей похвальную оду в благодарность за магические часы наслаждения ненавистью?

Всё же немного о нём.

Он был желанен лишь потому, что отдалялся.
Он был прекрасен лишь тем, что был не моим. А не моим он был потому, что страх искренности окутывал меня своими туманными плетями, не давал разглядеть саму себя, чтобы стать ею.

Его цыганские глаза смотрели на меня и не выражали ничего.
Его олимпийский профиль каждый раз служил грозным напоминанием скорой разлуки.
Его искрящая в темноте сигарета, такая белая в смуглой властной руке, не давала мне дышать, и я не дышала. Я так часто не дышала с ним, что мне досталось короткое дыхание. Больше выдоха, чем вдоха. Больше отдать, чем взять. Когда мы ещё были вместе, она уже звонила. Он сбрасывал звонок, ничего не говорил, а мне не нужно было спрашивать, я и так знала, что она. Она ждала своего часа. И он наступил после моих тщетных скитаний по лабиринтам его души. Как она могла его завоевать?! Чем, если я лучшая?! Нет, я сложнее и безумнее. Она рациональна, у неё есть секрет.

И вот, когда ненависть уже готова припасть к спусковому крючку, из кухонного окна я вижу, как они идут вдоль садика; он везёт перед собой детскую коляску с закрытым верхом, она прижимается к его руке. Но я-то знаю наверняка, что она никогда не станет ведьмой, как бы ни старалась.

Она, скорее, Богоматерь с младенцем, а тот, кто когда-то был со мной, но не был моим, — отец святого семейства. Вот и нет уже интереса у меня к ней, нет ненависти к нему, таким простым и беспомощным от своего маленького мирского счастья. Для меня наступает счастливая тишина и время для воспоминаний. Воспоминания — это как просмотр фильма: тебе ничто не грозит, можно бесконечно испытывать катарсис и по ночам наблюдать за своим отражением на тёмных стёклах окна напротив, окна, за которым выключают свет на ночь, чтобы младенец крепко спал и можно было прижаться друг к другу. Но если бы он обнимал меня, то я бы всегда помнила о ней, о той, другой. А я так не хочу. Если я не могу стать единственной, я останусь чужой. И поблагодарю его за то, что он с другой. И ту, другую, — что он с ней, а не со мной.

Красный цветок — источник преступного вдохновения и одиночества.