Обрывок

    Обрывком старого газетного листа - лист кленовый. Читан ветром и солнцем от буквы до точки, с обеих сторон и даже больше того. Загодя читаны мысли и чаяния, с улыбкой в ответ надеждам и радостям весны, с пониманием об летней наивной и простительной уверенности в будущем, вездесущести, всесилии своём, и в то, что «всё будет хорошо»...

Так вот нынче, в пору разочарований, как быть? Нежится, перебирая чётки памятных моментов прошлого? Печалиться, либо принять данностью неизбежность сию осеннюю? Ибо не изменить ничего, коли встрял в круговорот вечности, и покрутив, сколь мог, её колесо, уступил место следующему. Стоишь, в ожидании того, о чём все знают, но тщатся не помнить.

Одна за одной срываются обёртки с прописей истин, которые доселе казались странными, смешными, лишёнными всякого смысла. А тут - надо же! И как же я раньше-то... И что ж мне не сказал никто!?! Но говорили, и не раз, и не два, а без счёту многие.

Куда подевались бесшабашие и вседозволенность с деланным, показным всемогуществом. Всё теперь с оглядкой, да с приговором. И молитва всё явственнее, чаще, и чище слёзы. Ко всему прочему, - мимо храма не бегом, но степенно, с поклоном, а то и в притвор. Схоронишься там в уголку, будто гонится кто, ну и, глядя на прочих, осеняешь себя крестом. Стыдясь сперва тех, кто подле, после - себя, а затем уж и того, к кому, собственно, пришёл. За то, что не приблизился раньше, за непонимание, за... Да много ещё грешен в чём.
Тут же и молишься, горячо и страстно, позабывши про то, что «Бога нет», и про то, что не видал его там, в небесах, крещёный во младенчестве Юрий Алексеевич.

А по выходе кажется всё чище и краше. И самое небо, и тот кленовый лист, что обрывком старого газетного листа.