Философ. Глава 4. Часть 4

6

Сыно… ок. Сыно… ок! Затёкшая от неудобного лежания на твёрдом столе моя голова с трудом воспринимала, где я и что со мной происходит. Стараясь сбросить с себя сонную одурь, я тупо всматривался в стоявшее впереди стола старенькое трюмо. Мне казалось, что услышанные мною слова произносились как раз-таки из-за его трёхстворчатого зазеркалья. Но моё перевернувшееся в нём сознание наотрез отказывалось воспринимать существующую реальность. Крепко встряхнув головой, я всё-таки, пусть ещё не совсем ясно, но стал различать кое-какие предметы. Сначала отражение полок с книгами, а потом перед моими глазами появилось и чьё-то лицо. Оно казалось мне очень знакомым, но где и при каких обстоятельствах мы встречались, я всё ещё никак не мог сообразить. Но нет, мама не тот человек, она не даст так просто от себя отделаться, она не отстанет, она вытрясет всю твою душу и обязательно достучится, а если посчитает, что надо пробиться, то и пробьётся. И как бы в подтверждение моих мыслей я уже совершенно отчётливо услышал: «Сыно… ок, сынуля… ты меня слышишь?» Несколько раз ударив по моим ногам ручкой от пылесоса и убедившись в том, что я её теперь действительно понимаю, мамуля, как никогда, вежливо сказала: «Пожалуйста, пересядь на другое место, мне хочется навести в твоей комнате порядок». Её воркующий, как у голубя, голос мог означать только одно. Моё поведение, казавшееся для меня обыденным, по всей видимости, претерпело какие-то изменения. Какие?.. Я ещё не знал. Но то, что эти изменения были замечены только моей мамочкой, говорило о том, что они были в лучшую для меня сторону. Может, каким-то незаметным образом она порылась в моих записях да нашла в них что-нибудь и для себя, показавшееся ей интересным? Может, для неё всё может статься. Но вот моё самое сокровенное, свои стихи, которые я начал писать совсем недавно, я прятал от неё как можно дальше. Зачем… я даже не знаю. Так же, как и не знал я её отношения к такого рода моего творчества. Так что же могло произойти? Что?.. Может, на её настроение подействовала вот эта гора принесённых ею новых книг, но последнее время я их почти не читал. Хотя откуда она это может знать? На самом деле её радостно-приподнятое настроение меня очень и очень настораживало. Два родных, но всё-таки совершенно разных по характеру человека, мы находились с ней в постоянном противоборстве. Мама, пытаясь поставить меня на путь истины, пусть даже и с благими намерениями, могла в самую неподходящую для меня минуту вот так вот запросто прийти в мой кабинет и своими нравоучениями испортить мне весь день. Самое интересное то, что она этого даже не замечала. Я же после её ухода, в зависимости от того, насколько долгим было её наставление, вынужден был постоянно перестраивать ход своих мыслей. Сейчас происходило всё ровно то же самое, и когда я смотрел на мамочкино счастливое лицо, то думать приходилось только об одном: как же мне всё-таки себя вести с наименьшими для себя же потерями. А может, это всего лишь хорошо разыгранная сцена, и, поймав меня на своей радостной волне, она ждёт от меня некого откровения, ну хотя бы для того, чтобы дать мне очередной совет. Нет, не похоже. Да, мамочка, видимо, на сегодня ты так и останешься для меня моей неразгаданной загадкой. Ещё раз взглянув на её умилённое лицо, я наконец-то позволил себе расслабиться и тоже улыбнулся. И вдруг, сам того от себя не ожидая, без всяких предисловий спросил у неё о том, о чём нельзя было даже думать: «Мама, а как ты относишься к поэзии?» В этот момент мама усердно тёрла подоконник и весело напевала себе под нос какую-то, только ей известную песенку. Повернувшись ко мне вполоборота, она переспросила: «Что, сынок?.. Ты о чём-то спросил свою мамочку?..» Мама пока ещё стояла на своём месте. Но… пауза затянулась ровно настолько, насколько мой вопрос мог пробиваться сквозь её нежное пение. Да долго ли всему измениться? Вот было солнце, а вот и первый ветерок, и тучка. Так быть ли грозе?.. Громыхнуло. После того как я увидел выражение её лица, мне почему-то стало себя жаль. «Ты это серьёзно?.. — спросила она. — Ты хочешь сказать, что ты пишешь стихи?..» Мне бы твёрдо ответить: «Да, мама, я их пишу, и очень давно». Но вот мой голос… Так, можно сказать, что, отвечая, я не говорил, а скорее мямлил. Что, мол… я так, просто… спросил да спросил. Что, мол… вот так уж сразу ты и подумала… что я обязательно пишу. И ещё что-то говорил. Какой же я осёл… Всё-таки купился, разоткровенничался. Сынок… Сынуля… Мне стало стыдно за самого себя, ну а ей, видимо, за себя. Крупно зашагав в мою сторону, она подошла как можно ближе и, ударив ладошкой по столу, величественно выпрямилась. Что она собиралась сказать, я, честно говоря, не думал, я видел только её лицо, предо мною стоял… Трибун! Какая знакомая картина!.. Вот только век?.. Это кой же сейчас век?.. Господи, что же она со мной делает?! И зачем я её только спросил об этом, зачем?! Поздно, всё было поздно. Мамочка распалялась всё больше и больше. Я даже не успевал открыть рот, как тут же слышал: «Стоп… стоп… стоп. Даже не отнекивайся. Ты втайне от меня пишешь стихи?.. Ты так себя оценил?.. И это всё, на что ты способен?.. А как же серьёзная литература?.. Зачем же я специально для тебя подбирала высокоучёные труды?.. Для чего это всё?.. Для вдохновения?..» Видимо, пожалев своё здоровье, она выместила остаток негодования на пылесос. Включив его на самые большие обороты, мама нервно засуетилась по комнате, а уже через пару минут её и след простыл. Мама ушла, а я, крепко обхватив голову руками, закрыл глаза. И мне сразу стало легче, намного легче. Сработала иммунная система. Этот великолепный живой организм, бактерии которого, сама того не зная, привила мне моя мама, действовал безотказно. Но я не был биологом, и те поверхностные знания, которые я получил из имеющейся у меня литературы, никак не объясняли мне об их тончайшем взаимодействии. И уж тем более я даже в руки не брал тех учебников, которые могли хотя бы подсказать, что надо было делать в случае нарушения функциональной деятельности организма. Да разве я мог предполагать, что однажды, сделав сбой, моя защита просто не сработает, а неуправляемые бактерии, быстро преобразуясь, погубят меня, и уже навсегда.

7

Чаша, которую я держал в руках, была наполнена до самых её краёв. Мелкие пузырьки, всплывая на поверхность, тут же лопались. Нет, её содержимое не являлось тем благородным напитком, который обычно пьют за здоровье своих лучших друзей, хотя за них я уже пил, и не один раз. Сегодня был другой случай, и я просто сгорал от нетерпения, чтобы как можно быстрее выплеснуть всё, что в ней находилось, и желательно прямо в лицо бродившему где-то рядом художнику. Ибо содержимым этой чаши было не что иное, как моё собственное терпение, а выставленная этим проходимцем картина как раз и стала источником моего внутреннего негодования. И именно при созерцании этого «шедевра» моё вдруг лопнувшее терпение, вырвавшись наружу, сначала завладело моим воображением, а потом тут же подмяло под себя и саму мою непредсказуемость, а уже всё это вместе самым отрицательным образом сказалось и на моём общем поведении. Хотя я должен заметить, что до этого дня я всё-таки в большей степени был склонен к перевоплощению, нежели к нападкам. А всё началось с того, что во дворе четырёх пятиэтажек, в одной из которых по настоянию моей разлюбезнейшей мамочки вынужден был проживать и я, появились мусорные баки. Нарушая всю прелесть и умиротворённость тихого двора, в жизнь моих сограждан вломились грязные, уродливой внешности монстры. Посаженные вразброс деревья и аккуратно примкнувшая к ним детская площадка брезгливо отодвинулись в сторону. Все проклятия в их адрес о том, чтобы они убирались вон, раздражали и меня, так как торчали прямо под моими окнами. А ведь именно по этой причине моя первая и уже полностью законченная рукопись так и осталась лежать на столе неизданной. Конечно, её можно было сдать в печать и в таком виде, но весь процесс задерживала одна маленькая деталь. Так как в литературных кругах я был человеком новым, в редакции посоветовали написать для неё небольшую рецензию. По их мнению, это было просто необходимо, и желательно, чтобы эта рецензия была написана уже известным писателем, ну или хотя бы журналистом. Как всё у них просто, а мне только этого и не хватало. Здесь, сидя у помойки, я должен буду дождаться того, кто обязательно появится в наших краях и между делом черканёт для меня своей золотой ручкой пару золотых слов. Это с какой же стороны и на какой козе он ко мне подъедет? Я даже закрутил головой, представив только на одну минутку… А вдруг! Глаза вновь упёрлись в мусорные баки. Их так и не убрали. Так сказать, реальность бытия. Мысли ушли, пришло раздражение. Меня раздражало буквально всё: и копошащиеся в груде ящиков дети, и их родители, которым, как мне казалось, не было до своих чад совершенно никакого дела, и вид вечно роющихся в грязных мусорках таких же грязных людей. Хотя я точно знал, кто они и что их жизнь достойна не только сожаления, но и реальной помощи. В то же время и меня нужно было понять, я тоже нуждался в помощи, и я ждал её. Но как раз с той стороны, откуда я её ждал, приполз огромный, похожий на бегемота, рыкающий и дымящий Зверь. Разгоняя бездомных, он бесцеремонно начал пожирать всё, что нашёл в соразмерных себе чанах, а потом, сытно рыгнув, тут же удалился. Мне захотелось что-нибудь крикнуть ему вслед… Но что?.. Дав себе выход, я чертыхнулся в сторону мусорных баков, подразумевая под ними многих и многое. «Монстры, — подумал я, — самые настоящие монстры». Раскрыв голодные рты, мусорные баки посмотрели в мою сторону. «О чём пишем? — издевательски спросили они. — Ну… и что же мы молчим?» От неожиданности я поперхнулся. «Вот, вот оно, веяние нового времени», — подумал я. И, уже не сдерживая себя, а всё больше и больше распаляясь, начал кричать: «Пошли вы к чёртовой матери!.. Хватит притворства!.. Я знаю, кто вы на самом деле!.. Я этого так не оставлю!.. Я выведу вас на чистую воду!.. «Я подниму общественность!..» Эти призывы горячили меня, и это уже не был просто ропот, это был самый настоящий бунт. Он кипел и негодовал во мне, послышались голоса: «Долой мусорные баки… долой… не хотим!» Нескончаемым потоком несли транспаранты, замелькали лозунги, задымили костры, кое-где стали возникать стихийные митинги. Но возглавить восстание я уже не смог: не было сил и не было уверенности, а смогу ли… Устало присев на холодный пол, я откинулся всем телом на бетонную стенку межкомнатной перегородки, и, уже совершенно измотанного, меня крепко связали. А когда появились люди в белом, то я был почти уверен в том, что, для того чтобы доказать свою правду, они будут пытать мою. «За честь слова, за её правду!..» — крикнул я. Но мне сразу же начали закрывать рот, и единственное, что я ещё успел, так это плюнуть в сторону своих ненавистных врагов, вызвав тем самым лишь их лёгкую усмешку. Двое в белом переглянулись. «Чудесно… просто чудесно… Каков, а?.. Одно слово: Философ», — сказал высокий в беленькой шапочке. «Просто невероятно», — поддакнул тот, кто стоял рядом и был на половину ниже. Задрав голову, он блеснул в сторону собеседника стёклами очков и добавил: «С той примесью маниакальности, которую наблюдаю я, нам, скорее всего, придётся отправить этого так называемого вами Философа на поиск философского камня». При этом маленький подмигнул высокому, и они громко рассмеялись. Это были последние услышанные мною слова. Мило улыбнувшись, миловидный очкарик сделал мне инъекцию, и… И меня не стало. Я растворился!.. Исчез!.. Да так и сгинул во времени.