Цикл Сверхгиганта

    

Путь Данте через чащу был куда страшнее.
Заросшего тоннеля, в коем царствовал бедлам.
Шириной с заснувшего на зиму бурого медведя,
Высотой с жирафа длинного, мечтающего об ирисе небес.
Являл собою очередь природных циклов:
Вот мертвая листва глядит из-под белоснежного ковра
На цветущего, растущего меня.
Вот ветви серые и голые осуждают свысока,
Как на картине Блейка, где Бог и Сатана
Смотрят на суд Иисуса свысока.
Однако двойственно звучат мои слова.
 В них тайной мудрости, сколь воды хранят Каховские врата.

Глубины страшного берсо таили и отчизну благодати:
Встретились поля, засеянные лилией медовой, яблочным пионом, пряно-алой розой;
Мирты райские произрастали из непроглядных лип зеленых,
Шелест которых, делал всё в округе кротким и блаженным;
Над головой, в самой сердцевине зеленеющей дуги, журчали ручейки.
Они неслися по стволам и ветвям снизу вверх.
И, скопившись, путь прямой мой продолжали.
Ужас некогда созревший пал от прелести чудес.

Среди природной галереи плутал отныне с упоеньем.
Без единой ныне мысли, что место чудное создал когда-то бес.
Наоборот, в этом тоннеле видна рука погибшего таланта,
Шедшего прямым путём с высокою надеждой на умы людей.
Сквозь ветви и листву, порою снежные завесы,
Являлись образы его. Он пел про нищету, боль жизни и свою чету.
Взрослея, изменял свой подчерк и мотивы.
Горели с большим жаром бумаги кипы.
Увидел я последнюю его картину: струнный инструмент
В поддержку строкам из опечаленной души:
«Я сын лени. В образе таланта.
Любящий послушать
Все, что неприметно на виду».

От тайных чужих чувств и воспоминаний
Смущение заполнило меня всего.
Как будто серый беспризорный кот тайком,
Пристроился в руках уютных для очередного компромата.
Секунда здесь, в этом длинном непроглядном месте,
Открывала тайну дальнейших всех его страданий и падших строк.
Идя среди пионов, падших листьев и сугробов,
Взросление его я как свое в полной мере увидал.
Вот летняя пора. Солнце жгучее средь гор взошло.
Моря берега наполнились народом. Пышно обросли дикие поля.
Наполнились все улья сладким мёдом,
И купидон звездой ночной взошел над миром тёмном
Две стрелы окутал он двуликим ядом – крылья подготовил двум влюбленным, давшим клятву.
И вновь утрата времени и чувств звездою озаренных, жизнью золотою ослепленных.
Не услышит мир всю глубину топаза голубого
И не увидит в сумраке величие черного опала.
Ведь разбито вскоре было всё, чему учило лето.
Так осень свой порог переступила.
А зима осколки под тонной снега своего похоронила. Пока весна не оголила, после смыла.

День за днем, осень за летом, весна за зимой, шаг за шагом,
Боль за радостью, рассвет за скорбью.
Путь цикличный мне казался бесконечным,
И не нужен был рассказ, какой случился у Адама, Рафаила.
Предвидя боль, глаза скрывалися во тьме в кончину лета
И наполнялись светом лишь под щебетанье оживших полно сердцем птиц,
Не желая видеть боль его, и вдалеке своих страниц.

Но вот с ужасным видом все же отразилась ностальгия,
В моих рыдающих глазах.
И сердце мимолетно раскроило,
Заслышав: «мать», «отец», «друзья».
Зачем мне этот вестник, Отче, ведь не моя это судьба!
Хоть боль у нас одна.
Да будет так!
Пусть мысль эта остается мне верна, как сыну матери душа:
Тоннель – подарок свыше. Его мотивы – озаренье.
Приму я ближе к сердцу и уму его провалы, наставления и раны,
И устремлюсь как рыба от акулы во временную драму,
Держа фолиант в руке «Цикл маленькой звезды», найденный в конце моей тропы.
Надежда при прочтении лестно сердце совратила:
Моя же жизнь послужит большею наградой.
То будет: «Цикл сверхгиганта».