Рабочеостровск

Он не выжимает из тебя жизнь, как огромный и безразличный город. Напротив, заставляет почувствовать её острее. Тут ты не просто живой. Ты — настоящий. Потому что здесь любая фальшь мгновенно проступает, как несмываемое пятно на выцветших от дождей стенах деревянных бараков, а всё подлинное обретает вес и значение.
Так что да. Ты живой. И Рабочеостровск — тому немой, но самый честный свидетель. Он не приукрашивает, не развлекает. Он просто позволяет быть. И в этом — его редкий и горький дар.

Комната давит густой и тяжёлой, как ватное одеяло, тишиной. Хочется закутаться в неё, задвинув плотнее шторы, чтобы хоть на каплю отгородиться от мира, что тянет сюда сквозняком сквозь щели рассохшихся оконных рам. Пружины кровати тихо постанывают при каждом движении. Их ощущаешь через сбитый комьями влажный матрас. Моя коморка настолько маленькая, что весь мир сейчас сводится к скрипу потолка над головой — это проходит сосед тяжёлой, усталой походкой. Сумерки вползли в посёлок, и деревянные бараки приняли в себя темноту, зажигая редкие жёлтые глаза-окна. Нет сил лежать дольше.

Подъезд встречает резким, спёртым дыханием — пахнет кислой плесенью и кошачьим помётом. Нога сама ищет знакомую ступеньку, и половицы под ногами издают ответный, мучительный скрип, будто жалуясь на беспокойство.

Дверь на улицу с трудом поддаётся, и вот — первое облегчение. Прохлада. И сразу — голоса. Прямо здесь, на покосившемся крыльце, у старой железной бочки, в которой упрямо пляшет костёр, собралась местная богема. Они сидят на ступеньках, и гулко, под звон стаканов, подводят итоги ушедшего дня. Их тени, отброшенные пламенем, — огромные, живые, гротескные — пляшут по стене, размахивая руками и словно крича что-то в вечернюю тьму. Их разговор не нарушает тишину, а лишь подчёркивает её, как солист на фоне монотонного хора. Компания расступается, пропуская, и смыкается обратно, как вода. Никто не оборачивается. Ты — просто призрак, шевельнувший пламя в бочке.

Сквозь плывущий от костра дым медленно проходит женщина в пуховике и тапочках. Её путь неспешен и словно лишён цели. Она просто идёт, растворяясь в вечерней мгле. Этот бесцельный променад кажется единственно верным ритуалом среди седых стен, вобравших в себя всю правду этого мира. А приятный древесный дым, закручиваясь в сизые кольца, медленно тает, уплывая в залив, вбирая в себя вековую соль моря и запах шиферных крыш.

Вечер поглощает в свою глубину. В окне соседнего барака, за мутным, треснутым стеклом, мерцает выцветший призрак. Чёрно-белый телевизор ещё советских времён беззвучно крутит старую киноленту. Его холодный, нервный свет выхватывает из темноты обряд позднего ужина: неподвижные фигуры семейной пары, дымящуюся сковороду на табуретке перед ними, серые лица, обращённые к экрану. Он отбрасывает на противоположную стену комнаты дрожащие, безмолвные тени, разыгрывая свой собственный, немой спектакль для меня, единственного невидимого зрителя. Он рассказывает не о борьбе за существование, а о глубоком, окончательном смирении. И в этой атмосферной, почти депрессивной картине — тот странный покой, которого тщетно искать в шумном и ярком мире большого города.

Рабочеостровск отходит ко сну. Свинцовое небо плывёт так низко, что давит на виски и, кажется, вот-вот зацепится за коньки крыш, пригибая к земле седые от времени бараки. Воздух густой и солёный, в нём смешались запах водорослей, выброшенного на берег леса и вековой тины. Ровные ряды причалов, потрёпанные бесчисленными штормами, уходят в серую, маслянистую воду. На отмели, как кости доисторических животных, покоятся остовы ржавых кораблей, навсегда заснувшие в вязком топком берегу, который отлив обнажил, показав миру дно, усыпанное зелёным мусором и покрышками.

В проходах между домами, заставленных покосившимися сараями, дремлют собаки. Их потухшие глаза провожают прохожего без интереса и без злобы. Они — такая же часть этого пейзажа, как и осыпавшиеся поленницы у заборов. Разбросанные дрова ждут своего часа — короткого заката в чьей-то печке. Словно слабая попытка жизни противостоять тихому угасанию, ютятся стихийные теплицы и парники. А вокруг — свой, неспешный ход вещей. Старая мебель, аккуратно сложенная у мусорных контейнеров, с достоинством ждёт своего нового хозяина, веря в своё возрождение. Старая ржавая ванна, потасканные снасти, неподъемные кованные цепи — всё лежит на своих местах. Со стороны кажется, что это разбросанный хлам, но здесь, в этой особой геометрии покоя, у каждой вещи есть своё предназначение, своя история и место.

Именно здесь, глядя на эту забытую всеми красу, приходит простое и важное осознание. Любить Родину — значит любить её не только в парадном, нарядном обличии. Это всё равно что любить человека только в здравии и радости. Но настоящие чувства проверяются в тихие, неприглядные моменты. Рабочеостровск — это не упадок. Это — иная версия бытия, суровая и молчаливая, где каждую вещь видно насквозь, без прикрас и наигранности.

И в этом всём — странное, почти болезненное умиротворение. Здесь так хорошо. Так уютно. Желание остаться — не бегство, а возвращение к чему-то настоящему, обнажённому.

Это место погружает в лёгкое уныние, такое сладкое, лечебное, желанное. Как приятная тоска по чему-то безвозвратно утерянному. Рабочеостровск — это не вчера. Это — много-много десятилетий назад, до моего детства. И кажется, что, если очень захотеть, можно остаться здесь навсегда, в этой удивительной атмосфере, где любовь к своей земле проверяется тишиной и умением видеть красоту в её самом непарадном, самом честном облике.

С творческим вдохновением, Ваш Сергей Бурыкин