Новый сборник Марии Петровых на Смоленке

Анастасия Головкина. Презентация сборника Марии Петровых «Из тайной глуши» в библиотеке им. Н.А. Добролюбова

Москва, 29 октября 2025 года

О Марии Петровых принято говорить, как о поэте, который в стихах раскрывает самого себя. В читательском сознании Мария Сергеевна, пожалуй, как никто другой из поэтов ее поколения, ассоциируется с ее лирической героиней. Я никогда эту точку зрения не разделяла. Зная, каким закрытым человеком была Мария Сергеевна, я с трудом могла себе представить, что вот так вот запросто она возьмет и расскажет о себе в своих стихах. И когда я занялась архивом Марии Сергеевны, прежде всего мне хотелось понять, какие реальные события и в какой степени повлияли на ее творчество. Ответ на свой вопрос я искала в черновиках ее стихов, дневниках и личных письмах.
Могу сказать, что основные открытия, которые мог подарить личный архив Марии Петровых, уже позади. И мы вполне можем подводить предварительные итоги. Ни в коей мере я не претендую на роль истины в последней инстанции. Свою концепцию жизни и творчества Марии Петровых я считаю лишь вполне логичной и на данный момент наиболее документально подтвержденной.
Сегодня я расскажу о материалах уже опубликованных, которые охватывают период жизни Марии Сергеевны с начала 1920-х до середины 1940-х годов. И мы вместе посмотрим, как произошедшие за это время события отразились на ее поэзии.
Центральное место в биографии Марии Петровых занимают ее отношения с Виталием Головачевым, ближайшим другом юности, который позднее стал ее вторым мужем. Его безвременный уход в 1942 году вызвал у Марии Сергеевны тяжелейший шок, за которым последовало полное душевное истощение. За год она выгорела до такой степени, что утратила способность плакать. Полностью после этого кризиса Мария Сергеевна так и не оправилась. И это дает нам основание делить ее жизнь на периоды до и после трагедии 1942 года.
С Виталием Головачевым юная Маруся познакомилась осенью 1925 года, когда оба они пришли учиться на Литературные курсы. Быстрому их сближению способствовала общность прошлого: и у Маруси, и у Виталия были репрессированы родственники. При этом оба они были патриотами своей страны; перспектива эмиграции никогда даже не обсуждалась. Маруся находилась в нравственном тупике. Она чувствовала полное бессилие перед репрессивной машиной, но душевно отгородиться от происходящего не давало ей обостренное чувство ответственности, которым наделила ее природа. Виталий чувствовал примерно то же самое, но пошел несколько дальше душевных метаний. В 1926 году он примкнул к группе оппозиционно настроенной молодежи и открыто выразил свой протест против политики новой власти. Через два года он был арестован как контрреволюционер и получил свой первый пятилетний срок.
Из переписки Маруси с Виталием видно, что с самого начала она знала о его решении заняться опасной деятельностью. В августе 1926 года Виталий ей пишет:
«Я почти физически чувствую, как все теснее и теснее сжимаются звенья или для того, чтобы вознести нас на небывалую высоту, или чтобы задушить безжалостно и спокойно, как душат на войне газами. Я не вижу в своей чистоте никакого смысла, если она ни на что не направлена».
Чистоту помыслов без реальных действий Виталий считал бессмысленной. Согласие мысли и слова, слова и дела стало их общей с Марусей ценностью, которую она пронесла через всю жизнь.
Отношения Марии Петровых с Виталием Головачевым длились 17 лет. Из них 8 лет они были супругами. Именно в этот период Мария Сергеевна окончательно сформировалась и как личность, и как художник. Особенно стремительный рост она пережила, когда Виталий отбывал свой последний срок (конец 1930-х – начало 1940-х годов). В эти годы она пишет объемный цикл стихов о разлуке с любимым. И тогда же в ее поэзии впервые появляются две взаимосвязанные темы: неспокойная гражданская совесть и муки молчания. А после гибели Виталия к ним добавляется тема душевного истощения: утрата слез, невозможность в полной мере выразить себя... И все это вместе образует сквозную линию творчества Марии Петровых, которая зарождается в конце 1930-х годов и не угасает вплоть до конца 1970-х.
Мария Сергеевна была очевидцем всех репрессивных кампаний в Советском Союзе, но ни разу открыто не выразила своего несогласия. Внешне она выглядела как человек вполне лояльный режиму. Но идеалы юности для нее не померкли, и живой пример гражданского неповиновения в лице Виталия стоял у нее перед глазами. Понятно, что всю жизнь она прожила в больших неладах с совестью. И тема морального выбора вновь и вновь возникала в ее поэзии.

– Что ж ты молчишь из года в год?
Сказать, как видно, нечего?
 – О нет, меня тоска гнетет
От горя человечьего.

Во мне живого места нет,
И все дороги пройдены,
И я молчу десятки лет
Молчаньем горькой родины.

Моя душа была в аду.
Найду ли слово громкое!
Любую смертную беду
Я обходила кромкою.

До срока лучшие из нас
В молчанье смерти выбыли.
И никого никто не спас
От неминучей гибели.

Когда б сказать об этом вслух!
Но вновь захватывает дух…
Решись, решись отчаянно.
Скажись хотя б нечаянно!

Тогда не страшно умереть
И жить не страшно. Кто ни встреть –
Всех озаришь победою.
Но промолчу весь жалкий век,
Урод, калека из калек.
Зачем жила – не ведаю.

О том, что трагические события эпохи «Большого террора» оказали определяющее влияние на становление Марии Петровых как художника, критики заговорили еще в конце 80-х годов прошлого века, когда впервые были опубликованы ее гражданские стихи. Но это направление дискуссии почти не получило развития из-за нехватки биографических данных: слишком туманной представлялась картина событий, произошедших с Марией Сергеевной в те страшные годы, чтобы можно было более уверенно говорить о влиянии биографии на творчество.
Надеюсь, что мои исследования в значительной степени восполнили этот пробел. Теме отношений Марии Сергеевны с ее вторым мужем посвящена серия моих книг «Виталий Головачев и Мария Петровых». В первой книге опубликованы личные письма 1941 – 1943 годов, вторая книга – это очерки о судьбе Виталия Головачева и его отношениях с Марией Петровых, и третья книга – сборник стихов Марии Петровых, которые образуют сквозную линию ее творчества.
Такого сборника у Марии Сергеевны еще не было. Во-первых, он составлен по результатам документального исследования ее биографии, а во-вторых, позволяет взглянуть на ее творчество как на единое целое. Это большой шаг вперед! До сего момента дискуссия о поэзии Марии Петровых распадалась на обсуждение отдельных художественных особенностей, отдельных периодов, циклов, отдельных стихов, а этот сборник дает понимание целого.
Сейчас мы говорили о нравственной составляющей отношений Марии Сергеевны с ее вторым мужем. Романтическую линию хотелось бы обсудить отдельно, ибо до недавнего времени здесь тоже оставалось много неясностей.
На первый взгляд выбор Марии выглядит совершенно иррационально даже для женской души. К Виталию она уходит от своего первого мужа, поэта Петра Грандицкого, с которым они вроде бы тоже были родственными душами. При этом на роль супруга гораздо больше подходил Грандицкий. Он прочно стоял на ногах и с роду не было у него никаких проблем по линии госбезопасности. В семье Петровых эта тема, в сущности, не обсуждалась. Из схематичных рассказов старших было понятно только то, что к Виталию Мария испытывала более сильные чувства. Но ведь как раз на проявление чувств у них почти не оставалось времени. Значительную часть своей взрослой жизни Виталий провел за решеткой. И тем не менее, несмотря на расстояние, их отношения год от года только укреплялись. Я долго не могла понять, что за химия между ними происходила. Поначалу я думала, что, может быть, у Марии Сергеевны была потребность приносить себя в жертву. Нет, нет, все мимо! При ближайшем рассмотрении она оказалась женщиной эгоцентрического, вампирического склада, которая стремится от отношений прежде всего получать. К Виталию Дмитриевичу она так сильно привязалась именно потому, что он очень много ей давал.
Разгадка кроется в том, что Головачев принадлежал к довольно редкому типу людей – с потенциалом на грани человеческих возможностей. Проявлялось это во всем. У него был широчайший круг интересов: и литература, и музыка, и история, и философия, и экономика, и иностранные языки (он знал 4 европейских). И в каждую сферу он погружался достаточно глубоко. У него была феноменальная работоспособность. Просто голова кругом идет, сколько дел успевал он переделать в единицу времени. И работа в библиотеке, и подработка переводчиком, и преподавание, и ведение литературного кружка, и чтение для души, и бесконечное общение. Он был очень контактен, бойкий рассказчик. И он обладал человеческим обаянием, которое само по себе притягивало людей. К лидерству он никогда не стремился, но просто в силу своего обаяния часто оказывался в центре внимания. Для этого ему ничего особенного не нужно было делать. Просто заниматься тем, что ему нравится, говорить о том, что ему интересно, и народ вокруг него собирался. При этом он был человеком глубоко рациональным, уравновешенным, хладнокровно целеустремленным, с твердым ощущением своей внутренней программы. Одним словом, полная противоположность Марии Сергеевне, которая вечно страдала от нехватки жизненной энергии, самодисциплины и уверенности в себе. Только такому человеку, как Виталий Дмитриевич, и было под силу разбудить в ней женщину и сделать ее счастливой. И не чувствовать при этом, что он тащит тяжелый воз. Его энергии хватало на двоих.
Когда началась война, Мария с маленькой дочерью Аришей была эвакуирована в Чистополь. Покидая Москву, она надеялась на скорое воссоединение с мужем: в конце июня 1942 года он должен был уже освободиться. Но вместо этого она получила извещение о его освобождении иного рода… Этот удар был для Марии абсолютно неожиданным. Под конец срока Виталий почти в каждом письме с оптимизмом указывал точное количество дней, сколько осталось ему до освобождения. Даже в самом последнем письме он рисовал Марии картины их ближайшего совместного будущего. И когда эта связь оборвалась так внезапно, Мария потеряла всякую опору и перспективу.
Друзья и близкие изо всех сил старались ее поддержать. Она получила много писем с искренними словами участия. Но ей не письма были нужны. Ей самой нужно было выговориться. Ей нужен был тот, кто ее выслушает. Она даже попросила приехать в Чистополь Арсения Тарковского, который находился тогда на фронте. Но Арсений естественно ей ответил, что никуда он не поедет, он на войне и в любую минуту сам может отправиться следом за Виталием. А трудно сейчас всем, такое время. (Это письмо опубликовано в сборнике.)
И Мария Сергеевна замкнулась, постепенно впадая в болезненное состояние. Сначала угасла ее эмоциональная сфера, а потом навалились уже чисто физические недуги: вечный грипп, сердечные боли, стремительное снижение веса. И длилось это около пяти лет. Я не хочу сказать, что Арсений Александрович виноват в том, что у Марии Сергеевны разыгралась вся эта психосоматика. Он сказал ей, как есть, со свойственной ему раздражительной прямотой. Время действительно для всех было очень тяжелое. И Мария Сергеевна почла за благо никого больше не тревожить и все держать в себе. Письмо от Тарковского она получила в середине июля 1942 года, и очень вскоре у нее рождается унылая элегия с мотивом запрета на слезы.

Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь.
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.

Сбрось пламенное покрывало,
И платье наскоро надень,
И уходи куда попало
В разгорячающийся день.

Тобой овладевает солнце.
Его неодолимый жар
В зрачках блеснет на самом донце,
На сердце ляжет, как загар.

Когда в твоем сольется теле
Владычество его лучей,
Скажи по правде — неужели
Тебя ласкали горячей?

Поди к реке, и кинься в воду,
И, если можешь, — поплыви.
Какую всколыхнешь свободу,
Какой доверишься любви!

Про горе вспомнишь ты едва ли,
И ты не назовешь — когда
Тебя нежнее целовали
И сладостнее, чем вода.
 
Ты вновь желанна и прекрасна,
И ты опомнишься не вдруг
От этих ласково и властно
Струящихся по телу рук.

А воздух? Он с тобой до гроба,
Суровый или голубой,
Вы счастливы на зависть оба, –
Ты дышишь им, а он тобой.
 
И дождь придет к тебе по крыше,
Всё то же вразнобой долбя.
Он сердцем всех прямей и выше,
Всю ночь он плачет про тебя.

Ты видишь – сил влюбленных много.
Ты их своими назови.
Неправда, ты не одинока
В твоей отвергнутой любви.

Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь.
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.

Это стихотворение – ярский пример того, как проявляется биографизм в поэзии Марии Петровых. В том, что оно написано под влиянием именно личной трагедии, сомнений нет никаких. В предисловии к «Дальнему дереву» Левон Мкртчян уверенно говорит об этом стихотворении, как о написанном «в час горя, в час одинокой печали…» К этим словам стоит прислушаться очень внимательно, потому что свое предисловие Мкртчян писал под чутким руководством самой Марии Сергеевны и многократно его переделывал.
Но, как мы видим, биография проявляется здесь лишь частично. Мария Сергеевна показывает нам только две грани своих реальных переживаний: муки женского одиночества и запрет на слезы. А лирический сюжет, где герой отвергает любовь своей возлюбленной, – это художественный вымысел. Иными словами, выуживать биографию Марии Сергеевны непосредственно из ее произведений – занятие довольно-таки тупиковое. В ее стихах большая доля художественного вымысла и всегда обнаруживается содержание более глубокое, чем можно увидеть при буквальной интерпретации.
Изучая рукописи Марии Сергеевны, я обратила внимание, что довольно часто перед публикацией стихотворений она целенаправленно удаляла из текста фрагменты наиболее биографичные, заменяя их более обобщенными и нейтральными. Она избегала излишней биографизации своих произведений. Я думаю, что здесь сказалась и ее природная скрытность, и тяга к традиционным темам, и свойство ее поэтического мышления, которое в единичном всегда стремилось нащупать нечто общее.
В цикле стихов о разлуке наиболее биографичны стихи, написанные через год после гибели Виталия Дмитриевича, когда Мария Сергеевна в полной мере ощутила все последствия случившегося.
В августе 1943 года она отправила эту подборку своей любимой сестре Кате со словами:
«В конце июля наехало на меня стихописание, и я по вечерам в кухне писала, как одержимая… Если бы ты знала, как все эти стихи раскачали мою глубочайшую боль, как будто подвели к раскрытой могиле! Но, м.б., так легче».

У меня большое горе,
И плакать не могу.
Мне бы добрести до моря,
Упасть на берегу.

Не слезами ли, родное,
Плещешь через край?
Поделись хоть ты со мною,
Дай заплакать, дай!

Дай соленой, дай зеленой,
Золотой воды,
Синим солнцем прокаленной,
Горячей моей беды.

Я на перекресток выйду,
На колени упаду.
Дайте слез омыть обиду,
Утолить беду!

О животворящем чуде
Умоляю вас:
Дайте мне, родные люди,
Выплакаться только раз!

Пусть мольба моя нелепа,
Лишь бы кто-нибудь принес, –
Не любви прошу, не хлеба, –
Горсточку горючих слез.

Я бы к сердцу их прижала,
Чтобы в кровь мою вошло
Обжигающее жало,
От которого светло.

Словно от вины тягчайшей,
Не могу поднять лица…
Дай же кто-нибудь, о, дай же
Выплакаться до конца,

До заветного начала,
До рассвета на лугу…
Слишком больно я молчала,
Больше не могу.

Этим циклом Мария Сергеевна не очень-то была довольна. Ей хотелось во всей полноте передать в стихах свой опыт жены репрессированного. И она шла к этому. В последнее десятилетие жизни она начала разбирать свою переписку, связанную с Виталием Дмитриевичем, и сделала ряд набросков для нового цикла стихов. Смертельная болезнь не дала ей реализовать этот замысел, но она до последнего надеялась, что сумеет еще высказаться. Об этом ее поздние стихи о молчании, которыми я, пожалуй, и закончу свое выступление.

Немого учат говорить.
Он видит чьих-то губ движенье
И хочет слово повторить
В беззвучных муках униженья.

Ты замолчишь – он замычит,
Пугающие звуки грубы,
Но счастлив он, что не молчит,
Когда чужие сжаты губы.

А что ему в мычанье том!
То заревет, то смолкнет снова.
С нечеловеческим трудом
Он хочет выговорить слово.

Он мучится не день, не год,
За звук живой – костьми поляжет.
Он речь не скоро обретет,
Но он свое когда-то скажет.

***

Что толковать! Остался краткий срок,
Но как бы ни был он обидно краток,
Отчаянье пошло мне, видно, впрок
И не растрачу дней моих остаток.

Я понимаю, что кругом в долгу
Пред самым давним и пред самым новым,
И будь я проклята, когда соглу
Хотя бы раз, хотя б единым словом.

Нет, если я смогу преодолеть
Молчание, пока еще не поздно, –
Не будет слово ни чадить, ни тлеть, –
Костер, пылающий в ночи морозной.