Август

Года два, а может и больше, не был я здесь. За это время домишко совсем обветшал, осунулся одним углом в крапивное уремье. Там и сям в крыше зияли прорехи, как в сиротском рубище.

Умер хозяин этой избушки, дядя Серёжа. Теперь теплилась здесь жизнь в образе такой же ветхой, как и жильё, бабы Фени.

— Вот ведь вспомнили же, заехали хоть, да ишшо и на машине. Серёжу вот и попроведуем, — радуется она, — а то не знаю, ково уж и просить. Кладбище-то ведь не под боком, за Иртышом всё-таки. А если я у его могилки-то до морозов не побываю, дак потом совсем к нему переберусь. Всё тут я приготовила, памятник вот поправить да покрасить бы надо. Ну ладно, вот утресь и проведаем.

В комнатке её чисто и от бедности просторно. Пахнет хлебом, сушёными грибами. В простенках между окон висят фотографии с выцветшими ликами под засиженным мухами стеклом.

— А с ним вот как было-то: под утро худо стало, вызывай, говорит, «скорую». Я к соседке: посиди, мол, с Серёжей, занемог чё-то, а я в райсполком, «скору» вызову. Вызвала. Много ли время-то прошло, прибежала домой, а соседка на крыльце встречает:

— Долго твоя «скорая» идёт! — У меня сердце так и оборвалось.

— Нет, — говорит, — Серёжи. Убрался!

— Ой, — спохватывается она, —
картошка-то наша! Пойдём смотреть, сожгли, поди!
Низкое оконце в кладовке с улицы сплошь затянуто крапивой. Ветер шевелит крапивную шторку, и в полумраке по потолку бродят, как в аквариуме, неясные изумрудные сполохи. На клетке с курицей стоит старинный керогаз, на нём шкворчит и брызгает маслом сковородка с грибами и картошкой.

Я со сковородкой, баба Феня с банкой огурцов вернулись в комнату. Лукаво хихикая, она достала из шкафа зелёные литые рюмочки…

Отобедав, мы вышли во двор. Несколько добротных поленниц сухих берёзовых дров образовали под плоской кровлей нечто вроде лабиринта. Теперь здесь в каждом углу висят, лежат — одним словом, хранятся вещи, коими пользовался, ладил их или не успел обратить в вещи их хозяин, дядя Серёжа.

Вот длинные пучки лыка, рядом хранится связка черёмуховых прутьев на обручи для фитилей. Аккуратной кучкой сложены новенькие метёлки, здесь же ошкуренные осиновые жерди для хмеля-вьюна, да верёвки, да упряжь всякая — чего только нет! На полатцах громоздится огромная, как фюзеляж самолёта, домовина.

— Для меня, — пояснила баба Феня. — Умру, дак не надо заказывать! Серёжа ишшо делал. Две было, дак одну сам использовал.

Как-то около брошенной деревни я набрёл на кладбище. Там не было пугающих холмиков свежей земли. Полуистлевшие ограды обнажали печальные, заросшие брусникой надмогильные грядки. На останках крестов можно было прочесть надпись — кто был и когда умер, летом ли, в осеннюю ли распутицу. Под стёклышками сохранилось несколько мутных фотографий. Вглядываясь в них, я представлял человека в жизни и не мог представить. У меня не было к ним близости, а в душе не было…
и сострадания. Но было сознание, что между ними и мной не два метра земли, а несоизмеримая для живых космическая толща времени. Здесь о будущем думать тягостно, а воспоминания светлы и объемны.

За одной из поленниц стоял громоздкий ткацкий станок с начатым половичком.

— Вот ведь ране кака прыть была, — пояснила баба Феня, показывая на половичок. — Два прогона за день вытку да ишшо и высплюсь, успею. А теперь, — махнула рукой, — никакого толку!

Я попросил её посидеть для рисунка, она сейчас же убежала в избу. Вернулась в новом платке.

— Сарафан бы одеть, дак гладить надо. Да ладно, ково уж там молодитца-то, отмолодилась, — рассуждала она, устраиваясь на порожке в тёмные сенцы.

Утром я набрал в большой термос ледяной воды. Баба Феня тем временем собрала объемистую кирзовую сумку. На багажнике укрепили доски, пилу, топор да лопату. Баба Феня обрядилась в халат, какие выдают дояркам, и мы поехали.

По дороге она всё дивилась обстоятельствам:

— Вот всё сразу и увезём, а то хоть на себе ташши.

Могилка прилепилась к склону холма. Железная, когда-то крашеная оградка обшелушилась, покрылась ржавчиной. Памятник снизу от земли сгнил, покосился, и молодые берёзовые прутики зеленели сквозь доски. Большая раскидистая берёза стояла в изголовье. В лиловом знойном мареве лист её источал ядрёный банный дух. Где-то погромыхивало. Неистово стрекотали кузнечики. Там же, невдалеке, между могилок, бесшумно, как привидение, мужик в фуфайке и с большой матрасовкой промышлял пустые бутылки.
Когда мы разобрали надмогильник, под ним обнаружилось жилище земляных муравьёв. В изъеденных ими досках и по земле струились они живой потревоженной массой. Иных я вместе с досками отнёс к мусорной куче, и здесь они панически и беспомощно суетились меж хлама. У многих были большие белые коконы.

Где те весы, на которых можно было бы взвесить могучий инстинкт сохранения потомства вот этой беззащитной твари и всемогущего человека?

Пока мы убирали мусор под памятником, вырубили берёзовую поросль, поправили холмик, баба Феня разложила содержимое сумки в уголке ограды. Здесь были ветошь, гвозди, полотенце с мылом да банки с краской.

— А это зачем? — показал я на пузырёк с нашатырным спиртом.

— Видишь ли, человек я тут временный, прихватит, дак мигом сбрякашь. Это пока здоровый, дак хохочешь, а когда там болит, тут что-то отваливается, дак не до смеху, парень. Серёжа вот и отхохотался.

Уже вечерело, и я из берёзовых досок на пруду средь осоки и плакучих ив соорудил мостки. Умывшись парной водой, я закурил и долго смотрел, как голубая стрекоза билась на воде, а большой коричневый жук, ухватив за крыло, тщетно пытался тащить её в тёмную прохладную глубь. А жёлтая маленькая птичка, печально посвистывая, перелетала с кувшинки на кувшинку.

Возвращались к вечеру. На фоне предзакатного неба мелькали пыльные поникшие колосья ржи. Временами с какой-нибудь горушки над хлебами темнел Иртыш. Тяжело катил он свои воды на север. На пароме, прислонясь к перилам, стоял тот мужикс кладбища с матрасовкой, набитой пустыми бутылками. Самодельные лямки из мережи туго впивались в его худые плечи. Увидев на дощатом пароме средь песка, мусора и соломы копейку, он долго корячился со своей непосильной ношей, подымая монету, а подняв наконец, натужно-красный от трудов, молвил: «Я поднял тебя, ты подыми меня!».

Паром тот к ночи был последним.

Что-то никак не уснуть. Шиферная крыша нагрелась за день. Тяжёлый жаркий дух сосновых досок, мешковины и сухих трав жил в моём чулане. Я вышел на крыльцо покурить. Когда глаза пообвыкли к яркому пламени спички, стало видно огромную, во все небо, зовущую дорогу Млечного пути. А под ней, чуть слышно шелестела крапива, во тьме едва белела изгородь и где-то неумолчно бил перепел.
.  Еще вчера, возвращаясь с озер, я заметил - трава, примятая моим сапогом, больше уж не поднялась.
.  Вот и еще одно лето истаяло августом.