Хроники Архипелага. Глава 2

Внимание! Данный рассказ является художественным произведением, предназначенным для читателей 18+. «Хроники Архипелага» – это история, разворачивающаяся в вымышленной и жестокой вселенной. Это мир, где индивидуальность принесена в жертву «Великому Замыслу», а главные герои являются одновременно и орудиями системы, и её жертвами. Перед вами не лёгкое произведение. Текст погружает в атмосферу безысходности, исследует темы долга, предательства и любви. Будьте готовы к откровенным и депрессивным сценам, подробным описаниям насилия (как физического, так и психологического), а также к сложным философским вопросам, не имеющим однозначных ответов. Все совпадения с реальными людьми, организациями или событиями являются случайными.



Глава № 2. Приговор милосердию

Прибор был полностью заряжен, его поверхность едва ощутимо вибрировала, излучая сдержанное, почти живое тепло. Поглощение квантовозаряженных солей из хранилища прошло быстрее, чем я ожидал: стремительным, болезненным толчком, выворачивающим внутренности наизнанку.

Я ощутил, как энергия, растворенная в солях, пронзила мои вены жгучими молниями, заполнила каждую клетку, каждый нервный синапс. Это было похоже на смерть и рождение одновременно. Затем разрыв.

Тишина, абсолютная и оглушительная, сменилась гулом настраивающейся реальности. Материя между измерениями расступилась, как завеса из плотного тумана, и я оказался выброшенным в иную вселенную, в мир под кодом П1-6.

Всегда одно и то же: чувство, будто тебя вырвали с корнем из одного бытия и грубо воткнули в другое, не спросив разрешения.

Лёгкий, почти невесомый ветерок ласково коснулся моего лица, принеся с собой странную смесь запахов: влажной земли, гниющих растений и чего-то чужого, металлического.

Воздух был густым, тяжелым, им было трудно дышать, будто легкие наполнялись не кислородом, а сиропообразной субстанцией упадка. Жёлтые, багровые и огненно-рыжие листья, похожие на обгоревшие кусочки пергамента, медленно кружились в этом влажном мареве, бесшумно падая на землю. Повсюду, куда хватало глаз, виднелись небольшие лужицы, отражающие свинцовое, безнадежное небо.

Здесь была осень. Я всегда любил это время года, время подведения итогов, тихого умирания, которое таило в себе обещание будущего возрождения. Но здесь, в этом месте, осень пахла не жизнью, а вечным прощанием.

Золотые и багряные кучки листьев, похожие на погребальные костры, валялись то там, то тут, бесхозные и печальные. Свежий, промозглый воздух с отчетливой нотой разложения говорил о том, что недавно прошёл дождь, не очистивший, а окончательно увлажнивший землю этого умирающего мира.

Всё-таки осень хорошее время года для прогулки, для миссии, если забыть, что эта прогулка предсмертная агония целой реальности.

Надеюсь, предмет моего путешествия, та тень, что я должен найти и стереть, не испортит моё первое, меланхоличное впечатление об этом месте, не превратит эту грустную элегию в кровавый фарс.

Но моё внимание, отвлеченное на мгновение призрачной красотой увядания, привлекло совсем не время года, а нечто иное, чужеродное и пугающее. Странные, бесформенные мешки тёмного, почти чёрного цвета, лежали по обеим сторонам дороги. Они не были похожи на мусорные пакеты или брошенный багаж. В них была зловещая, неестественная упакованность. Они лежали там, как громадные, оплывшие черви, выброшенные на берег после потопа, и от них исходил сладковато-приторный запах тлена, который перебивал все остальные ароматы осени.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок, знакомое предчувствие беды, которое никогда меня не обманывало.

Из координационного центра башни один-альфа мне было сообщено чётко и ясно, с ледяной точностью алгоритма: «Ничего не помешает вашему перемещению.» Но никто, ни единым словом, не предупредил меня, что здесь будет эта дорога – артерия этого мёртвого тела мира, артерия, забитая тромбами из этих мешков. Однако, было до жути странно, что машин здесь не было. Во всяком случае, ни одной на ходу, живой.

Несколько сгоревших и выпотрошенных остовов автомобилей, похожих на хитиновые панцири доисторических насекомых, стояли по обочинам, их стеклянные глаза-фары были выбиты, а металлические рёбра кузовов торчали наружу. Они не предвещали ничего хорошего, эти останки, они кричали о внезапном и жестоком насилии, о панике, сковавшей этот мир в свои ледяные объятия.

Около обочины, прислоненные к ржавым ограждениям и разбитым фонарным столбам, валялись целые горы, баррикады из различного мусора.

При быстром, но цепком взгляде, выхваченном из тысяч часов тренировок, мне удалось рассмотреть какие-то испорченные и порванные вещи: одежду, обувь, детские игрушки (пластиковых солдатиков с отломанными конечностями, кукол с пустыми глазницами). Среди этого хлама выделялись грязные, промокшие плюшевые медведи, один из которых смотрел на меня стеклянным глазом, полным немого укора.

Повсюду были разбросаны коробки различной величины, с разными наборами то ли давно испорченной провизии, источавшей кислый запах, то ли, что было гораздо страшнее, останков умерших животных, а может быть, и не только животных.

Здесь произошло что-то действительно катастрофическое, видно люди бежали в спешке, охваченные животным ужасом, и старались унести с собой хоть что-нибудь, что могло бы напомнить им о потерянном доме, о разбитой жизни.

Наша миссия по «очистке» этого мира, как это холодно называлось в отчетах, удачно подходила к концу. Враг, под которым подразумевалось всё локальное население, его культура, его сама суть, почти был повержен. И я, Архипелаг, был тем самым могильщиком, пришедшим констатировать смерть.

Справа от дороги, подобно гигантскому надгробию, высилось многоэтажное заброшенное здание. Его серые, голые стены из потрескавшегося бетона, испещрённые граффити, которые уже никто не мог прочитать, дополняли и без того безнадёжный вид надвигающейся погибели этого мира. Кое-где на фасаде были видны обожжённые, чёрные пятна, словно шрамы от гигантских когтей. Видимо когда-то, когда здесь ещё теплилась жизнь, апокалипсис бушевал вовсю, пожирая всё на своём пути, руша не только здания, но и самые основы людских жизней, их надежды, их будущее.

Слева же, притулившись к земле, словно испуганные звери, стояли частные дома. Их покосившиеся силуэты казались особенно уязвимыми. Они при малейшем дуновении вечернего ветерка жалобно скрипели своими ставнями и досками, как будто бурчали, шептали на ушко, что сейчас, в этой гробовой тишине, намного спокойнее, чем раньше, в те дни, когда здесь звучали детские голоса и пахло хлебом. Их медленно осыпающиеся стены, провисшие под грузом времени и отчаяния крыши и поплывшие, расплывшиеся фасады терпеливо, с почти стоическим смирением ожидали единственного, неизбежного конца. Смерти ради новой, чужой жизни в этом измерении, жизни, которую принесут с собой колонисты из Империи, не ведающие о тех, кто жил и умер здесь до них.

Я стоял среди этого пейзажа конечной стадии «коррекции», и горький привкус пепла был у меня на языке. Пепла от сожжённых миров, пепла от моей собственной, выжженной души. И где-то там, в сердце этого апокалипсиса, меня ждала она. Айна. Та, что создала хаос, который мог эксгумировать этот «труп» умирающего измерения и дать надежду тем, кто должен был её уже давно потерять. Она стала причиной моего личного конца.

Немного пройдя по разбитой, потрескавшейся дороге, где асфальт вздыбился, словно костяшки спины какого-то доисторического чудовища, я учуял запах. Сначала просто отдалённый, едва уловимый шлейф, но с каждым шагом он нарастал, густел, превращался в осязаемую, физическую субстанцию. Это был не просто запах гнили, это была сама сущность разложения, концентрированный дух смерти, исходящий от тех самых мешков, лежащих по обочинам.

Воздух стал вязким, словно его можно было резать ножом. Инстинктивно, почти рефлекторно, я прикрыл нос и рот согнутой в локте рукой, но это не помогало. Мельчайшие частицы тлена проникали сквозь ткань, въедались в обонятельные рецепторы, вызывая лёгкий, но настойчивый позыв к тошноте. Сделав последнее усилие, я подошёл к одному из ближайших мешков, этому тёмному, бесформенному свёртку, пожираемому невидимыми силами распада.

Источником вони, как я и предполагал с ледяной уверенностью профессионала, был разлагающийся труп человека. Вернее, то, что от него осталось. Но я ошибался в масштабах. Это был не один труп. И не два. Их было множество, десятки, может быть, порядка тридцати штук, и они валялись по обочине, бессистемно, с одной и с другой стороны, как брошенные куклы, как бракованный товар, выброшенный на свалку истории.

Они лежали в неестественных, вычурных позах, их конечности были скрючены, а лица, те, что ещё можно было разглядеть, застыли в масках последнего, немого ужаса. Одни были упакованы в эти чёрные, полиэтиленовые мешки, другие нет, и тогда взору открывалось всё: обугленная кожа, пустые глазницы, зияющие раны. Это была не просто смерть. Это была массовая, ритуальная казнь, акт тотального уничтожения.

Почему-то в голове, против моей воли, сразу же представилась картина, яркая и отчётливая, словно я сам был её свидетелем.

Я увидел, как они, эти люди, бегут из того многоэтажного дома-надгробия, охваченные паникой, в глазах животный страх. Они держат в одной руке свои весьма обязательные, жалкие вещи: документы, еду, какие-то безделушки, а в другой своих детей, прижимают их к груди, пытаясь защитить своими телами.

Чада в свою очередь, не понимая всего ужаса происходящего, роняют игрушки, плачут, их тонкие голоса сливаются в пронзительный хор отчаяния. Они бегут по этой самой дороге, веря, что впереди спасение. Но в конце пути, у этого самого места, их встречает кто-то.

Кто-то холодный, безразличный, вооружённый до зубов. Тот, кому не важны их проблемы, их горящий дом, их слёзы, их личный апокалипсис. Человек шёл против человека. И в этом самая горькая ирония. Ничего не стоит поднять ружьё, почувствовать холод приклада у плеча, нажать указательным пальцем на курок, ощутив его плавный, неумолимый ход, и покончить с их погоней за счастьем, остановить тот ужас, который предстояло им пережить, раз и навсегда.

Да, именно такой итог, быстрый, эффективный, тотальный, наша империя и старается достичь в своих «корректировках». Вымирание, но не нашими руками.

Мы лишь сеем семена хаоса, подливаем масла в огонь, а потом наблюдаем со стороны, как аборигены сами уничтожают себя, выполняя за нас самую грязную работу. И я, Архипелаг, был частью этой бесчеловечной, отлаженной машины.

Медленно, почти невесомо, я ступал по потрескавшемуся асфальту, мои ботинки издавали глухой, приглушённый звук в этой оглушительной тишине.

Каждая клетка моего тела, каждая пора была настороже. Я ожидал засады, выстрела из-за угла, рычания мутировавшего зверя, чего угодно, что могло бы связать меня, живого и дышащего, с этими безмолвными трупами, породнить общей участью жертвы. Но ничего не происходило. Только ветер шелестел сухими листьями, да где-то вдали с глухим стуком падал кусок штукатурки. Абсолютная, законченная смерть.

Солнце, бледное и холодное, несмотря на свою видимую яркость, грело слабо, но его лучи, падая на мою униформу Бельведера, казались слишком уж заметными, слишком чужими в этом пейзаже. Пора было растворяться, становиться частью фона. Я решил сменить свой комбинезон на что-то более подходящее, более аутентичное для этого умирающего измерения.

Соединившись через вживлённый процессор с той самой латексной наклейкой-индикатором на груди, я снова услышал в своём сознании безличный, отточенный голос Мойрария. Он прозвучал не как внешний звук, а как моя собственная мысль, лишённая интонации и тепла.

– Здравствуйте, агент. Какую одежду вы выберете? – Перед моим внутренним взором, наложившись на реальность, вспыхнул голографический интерфейс.

Мне был представлен целый каталог, бесконечный список из разных маек, штанов, курток, обуви, головных уборов – миллионов вариантов из тысяч культур и эпох. Но я, смотря на это изобилие, даже не представлял, что именно не будет здесь привлекать внимание, если здесь, вопреки всему, ещё оставался хоть кто-то живой. Что носили выжившие в аду? В чём ходили палачи?

– Выбери сама, – мысленно отправил я команду, чувствуя странную усталость от этого выбора. – Что-нибудь такое, благодаря чему я буду оставаться здесь в тени, невидимкой для чужих глаз.

Я тяжело вздохнул, ощущая, как усталость и горечь этого мира просачиваются в мои лёгкие, и потянулся, разминая затекшие мышцы спины.

Одежда на мне, словно живая кожа, стала медленно шевелиться, перетекать, менять свою структуру и цвет. Я чувствовал лёгкое, почти эротическое покалывание по всему телу, пока латекс и умные полимеры переплетались, формируя новый облик. Через несколько секунд преобразование завершилось, и на мне образовалась новая, чужая одежда.

Это была форма. Форма военных этого измерения и этой конкретной страны, как тут же подсказала мне справка, выведенная на периферию зрения.

Странный выбор, но, если вдуматься, предельно понятный. Видимо, в этом мире, погрузившемся в хаос, право свободно передвигаться и носить оружие имели только военные. Любой другой был либо жертвой, либо мародёром. Поэтому если кто-то и увидит меня, то лишних вопросов, по идее, возникать не должно. Я стал частью системы, даже здесь, на её обломках.

Форма была цвета хаки – болотного оттенка, идеально сливающегося с осенней грязью и пожухлой листвой. Обычные, невыразительные штаны с резинками около стоп, чтобы заправлять в ботинки. Стандартный армейский ремень, но видимо Мойрарий, в своей алгоритмической мудрости, решил добавить на его кожу пару искусных порезов и потёртостей для большего эффекта достоверности, для иллюзии прожитой жизни. Верхняя одежда – куртка-анорак, идеально подходила под штаны, та же унылая расцветка, тот же утилитарный, лишённый всякого намёка на эстетику стиль. Но самое удивительное и отрезвляющее было то, что одежда, появившаяся на мне, очень сильно, до жути, походила на то, что валялось в тех самых кучах мусора, которые попадались мне ранее, среди детских игрушек и плюшевых медведей. Та же ткань, тот же крой.

Неужели в этом мире всё настолько шло по нашему, имперскому плану, что даже соратники, братья по оружию, стали для друг друга врагами, что армия, призванная защищать, превратилась в банду мародёров, добивающих своё же население?

Похоже, «коррекция» прошла даже успешнее, чем мы планировали. И в этом новом обличье, пахнущем пылью, потом и смертью, я почувствовал себя не просто шпионом. Я почувствовал себя могильщиком, надевшим форму последнего, кто останется на этом кладбище миров.

Мне позволили взять с собой бомбу, которую в шутку, с чёрным, циничным юмором, принятым среди путешественников, называют «Разрушитель Миров». Конечно, никакой мир, никакую полноценную реальность она не сможет уничтожить. Для этого нужны усилия целого флота и месяцы тотального бомбометания.

Её мощь была более приземлённой: она могла рассыпать на атомы, на элементарные частицы, небольшой городок, пару кварталов, зону поражения радиусом в несколько километров.

Скромный, но эффективный инструмент «корректировки», последний аргумент агента в безвыходной ситуации. Помимо этого смертоносного груза, у меня были вживлены прямо в плоть, в переплетение мышц и нервов, информационный модуль для путешественников – мой личный навигатор по муравейнику реальностей. А также собиратель квантовой энергии, тот самый, что позволял совершать переход в другой мир без помощи стационарных порталов.

Дело в том, что мы, путешественники, по своей биологической, бренной природе не имеем и не можем иметь достаточно внутренних сил, чтобы самостоятельно поддержать переход через заслонку, тот барьер, что отделяет один слой бытия от другого. Однако, при необходимой внешней подпитке, при этой самой собранной, сконцентрированной энергии, нам не составляло труда найти и активировать нужную, тончайшую точку выхода, пронзить материю, как раскалённой иглой.

Немного пройдя вперёд по этой дороге смерти, мимо всё тех же зловещих мешков и разбитых машин, мне удалось попасть на широкий, пустынный перекрёсток. Это место было похоже на арену, где разыгралась последняя драма этого мира.

С одной стороны, уровень горизонта неестественно уходил вверх, вздыбленный тектоническим катаклизмом или чудовищным взрывом, и там, на возвышенности, открывалась всё та же безрадостная картина: груды разрушенных зданий, похожих на скелеты исполинских существ, заброшенные, искореженные машины, ставшие памятниками своей эпохи, и бессчётные потерянные вещи, рассказывающие о миллионе прерванных жизней.

Впереди, куда уходила главная дорога, виднелся полностью раздробленный, превратившийся в груду щебня асфальт. Создавалось такое ощущение, что кто-то гигантский, неумолимый тащил по нему несколько раз невероятно тяжёлые грузы, быть может, даже те самые машины, которые когда-то оставили спасающиеся, надеявшиеся на чудо люди, превратив их в орудие уничтожения собственного же пути к отступлению.

Позади, откуда я пришёл, виднелись только выжженные, почерневшие остовы домов и печальные остатки вещей населения, когда-то проживающего здесь, мечтавшего, любившего, ненавидевшего.

Единственный путь, который прельщал меня, манил своей неизвестностью и, наверное, в каком-то смысле магнетически притягивал, был через массивные, покрытые ржавчиной железные ворота с мощным бетонным основанием. Они стояли, словно врата в чистилище, вросли в уже давно разбитый асфальт вокруг, единственный оплот некоего подобия порядка в этом царстве хаоса.

Глубоко выдохнув, пытаясь выбросить из головы навязчивые образы мёртвых детей и горящих домов, я сосредоточился. Каждое чувство, каждый нерв был натянут, как струна.

Поправив сгенерированную одежду, ощущая шероховатость ткани под пальцами, я медленно, но уверенно направился туда, к этим ржавым вратам. Каждый шаг отдавался в тишине эхом, казавшимся мне оглушительным.

– Стой, кто идёт?! – внезапный, хриплый крик прорезал мёртвую тишину, заставив меня замереть на месте.

Из-за бетонного крепления, из тени, возникла фигура. Это был солдат. Его лицо, обветренное и покрытое грязью, явно требовало долгого и тщательного ухода, которого оно, очевидно, не видело месяцами. А тело… тело выглядело настолько худым, измождённым и истощённым, что на секунду мне показалось, будто передо мной не человек, а ходячий труп, ожившая мумия, поднятая силой воли из братской могилы. Глубокие, чёрные синяки под глазами, сливающиеся в единые пятна, густая, спутанная небритая щетина и тяжёлый, густой запах, полный смрада пота, грязи и отчаяния – вот что представлял из себя этот страж.

Что может быть хуже, чем остаться в таком месте, в этом аду на земле, на доживание своих жалких, последних лет? Как же им, несчастным, повезло, что великая Империя скоро придёт, как благодетель, и избавит остатки этого несчастного населения от мучений, стерев всё это и создав на костях новую, процветающую колонию с той самой Истиной, которую невозможно оспорить.

Солдат, дрожащими руками, но с привычной хваткой, пригрозил мне автоматом очень древней, архаичной модели, ствол которого смотрел на меня пустым, тёмным глазом. Жестами, отрывистыми и нервными, он показал мне подойти к нему, а после и совсем зайти за баррикады, сложенные из мешков с песком и ржавых автомобильных корпусов.

Моя цель была так близка, так осязаема, и сама, по воле случая, шла ко мне в руки. Айна не могла далеко уйти, нарушения, те самые колебания исторической линии, чувствовались где-то совсем рядом, витали в этом самом воздухе.

– Командир, у нас снова нарушитель, – крикнул солдат куда-то вглубь своей позиции, и его голос прозвучал устало и безнадёжно.

Этот мир, П1-6, был очень диким, непредсказуемым и жестоким даже по меркам Империи. Военные, эти последние хранители исчезающего порядка, выглядели не как солдаты, а как замученные, затравленные создания, сошедшие со страниц книг о древней, варварской истории в мультивселенной. Они были как голодные волки, сбившиеся в стаи на отравленной земле и боявшиеся любой тени, любого шороха, видя угрозу в каждом движении.

– Похоже, дезертир. Ко мне его, быстро! – раздался новый, более властный и резкий голос, принадлежащий, видимо, командиру.

В его интонации сквозила не просто усталость, а некая ожесточённая, копившаяся годами ярость, готовность в любой момент сорваться и уничтожить всё вокруг. Это был приказ, не терпящий возражений. И я, склонив голову в подобии покорности, сделал шаг вперёд, навстречу своей судьбе и, возможно, навстречу ей. Айне.

Их лагерь, этот последний оплот цивилизации в эпицентре хаоса, представлял собой жалкое и одновременно трогательное зрелище. Он состоял из лёгких, продуваемых насквозь ветром палаток, которые трепетали, как испуганные птицы, и нескольких самодельных деревянных и ржавых металлических настилов, брошенных прямо на сырую землю, чтобы хоть как-то отделить себя от грязи и сырости этого умирающего мира.

Командир, который показался из самой большой палатки, стоящей в центре этого импровизированного поселения, выглядел максимально неопрятно, даже по меркам этого места. Он был воплощением упадка. Дуновение ветра, пронизывающее лагерь, доносило до меня едкий, сладковато-горький запах перегара, смешанный с запахом немытого тела и влажной ткани. Его одежда, когда-то, должно быть, бывшая формой, теперь представляла собой набор грязных, засаленных лоскутов. Уложенные с тщетной попыткой аккуратности редкие, сальные волосы вокруг обширной, блестящей лысины придавали главе этого места какой-то комический и в то же время полный глубоких сожалений, трагический образ.

Он был карикатурой на власть, её бледной, размытой тенью. Его глаза, маленькие и глубоко посаженные, еле-еле смотрели в одну точку, их взгляд был мутным, плавающим, неспособным сфокусироваться. А речь, когда он заговорил, была немного развязна, бессвязна и крайне не соответствовала тому статусу лидера, который он, видимо, пытался из себя изобразить.

За воротами, внутри этого убогого укрепрайона, так же находились и другие люди. В основном, это были такие же измождённые, грязные военные, с пустыми глазами и автоматическими движениями. Среди них копошились несколько гражданских, занятых бессмысленным, на первый взгляд, перетаскиванием каких-то ящиков или мешков с одного места на другое.

Больше всего резали душу пары подростков, мальчишек и девчонок, которым на роду было написано не счастье, а жестокое невезение – родиться в этом месте, в эту эпоху полного краха. Их уже обучали стрелять, они с неумелой серьёзностью держали в руках слишком большие для них автоматы, но у меня, глядя на их бледные, испуганные лица, было такое стойкое, леденящее душу чувство, что до реального применения их новоприобретённых навыков им просто не дожить. Они были обречённым пополнением для армии призраков.

Ну да, разумеется, с их точки зрения, картина была ясна и однозначна. Я в их форме, со всеми необходимыми атрибутами, но один, без подразделения, появившийся ниоткуда. Так что я либо дезертир, струсивший и бежавший с поста, либо, что гораздо хуже, диверсант, присланный чтобы добить их изнутри. Плохой, очень плохой расклад. Любой из этих вариантов в их реалиях карался быстро и без лишних сантиментов.

Командир, как старый, пропитой до мозга костей пьяница, утешающий своё уязвлённое честолюбие и страх оперативным военно-полевым судом собственного исполнения, смотрел на меня с плохо скрываемой подозрительностью и странным, неровным возбуждением. Было видно, что его авторитет здесь сильно хромает, трещит по швам и требует постоянной, жестокой подпитки, нового козла отпущения, на котором можно было бы выместить всю накопившуюся злобу и отчаяние. Что, впрочем, для деморализованной, брошенной на произвол судьбы армии, оказавшейся в аду, тоже не было удивительным. Выживание здесь строилось на страхе, а не на дисциплине.

Первым делом, что меня удивило, никто не стал сразу ко мне приближаться, не попытался обыскать или хотя бы грубо отобрать оружие. Даже тот самый солдат, что заприметил меня перед воротами, держался на почтительном, опасливом расстоянии, его пальцы нервно барабанили по прикладу автомата. Будто они чего-то опасались, какого-то подвоха, заразы или взрыва.

Лишь жестами и отрывистыми, хриплыми окриками меня завели в одну из ближайших, потрёпанных палаток, внутри которой не было ничего, кроме сложенных в углу каких-то баллонов с едкой жидкостью для дезинфекции и ящиков с противогазами.

Сначала меня, не говоря ни слова, несколько раз облили с ног до головы этой жижей, которая пахла хлоркой и чем-то ещё, химическим и неприятным. После, не дав отряхнуться, посыпали всё тело липким, едким белым порошком, который оседал на мне, как снег на свалке. Он, конечно, мне попал и в нос, и в глаза, вызывая лёгкое пощипывание, но какого-то серьёзного раздражения я, благодаря своим модификациям, не испытывал. Эта процедура была не столько санитарной, сколько ритуальной – попыткой отмыть, отскрести от себя саму ауру этого проклятого мира.

И только после этого, этого странного обряда очищения, я уже услышал, что люди начали приближаться ко мне без прежней опаски, их шаги стали твёрже. Двое крупных, крепких солдат, пахнущих потом и порохом, схватили меня грубо под руки, их пальцы впились в мои мускулы с силой, говорящей о долго сдерживаемой агрессии, и потащили, почти понесли, в центр лагеря.

Они выкрикивали на ходу какие-то слова, обращённые к другим обитателям этого места: «Прибыл новый дезертир!», «Скоро будет весело, братва!».

Обычно собственные войска на своей территории так себя не ведут, не проявляют такого животного, почти радостного возбуждения при появлении подозрительного незнакомца, но это когда речь идёт о войне, где есть фронт и тыл. В данном же случае она шла не о победе, а о вымирании, о медленном, мучительном агонизирующем скольжении в бездну, и любое развлечение, любое отвлечение от этого кошмара было желанным.

Пока я тихо, с почти актёрским мастерством, притворялся испуганным и беспомощным, подыгрывая их ожиданиям, мой вживлённый Мойрарий тихо, едва различимо прозвенел у меня в голове, возвещая о завершении одной из множества стадий настройки.

На сетчатке моих глаз, наложившись на жалкий пейзаж лагеря, стали появляться строки данных, схемы, карты – шла загрузка системы обновлённой информации.

История этого мира, его падение, ключевые точки… и передвижение Айны. Всё это было теперь в моей доступности, всё это прокручивалось у меня перед глазами, как страшный, но знакомый фильм.

Обстоятельства этого мира сильно сошли с намеченного нами курса, катастрофически отклонились, поэтому и процессор немного барахлил, данные поступали с помехами, фрагментарно. Но главное я уловил сразу, и от этого сердце моё сжалось в ледяной ком. Айна. Она тоже была здесь, совсем рядом. И шла, судя по всему, по тому же пути, что и я, буквально по моим следам.

Мы двигались навстречу друг другу в этом танце смерти.

«Я найду тебя, – пронеслось в моей голове с силой, не оставляющей сомнений. – Я найду тебя, верну тебя, чего бы мне это не стоило. Даже если придётся разнести к чёртовой матери этот мир и всё, что в нём осталось».

Пока я тихо, с почти актёрским мастерством, притворялся испуганным и беспомощным, подыгрывая их ожиданиям, грубые руки солдат принялись за обыск. Их пальцы, шершавые и липкие от грязи, шаря по карманам и подкладке сгенерированной формы, наткнулись на твердый, холодный предмет. Один из них, коренастый детина с пустыми глазами, с недоуменным хрипом вытащил из моей глубокой набедренной сумки «Разрушитель Миров».

Они замерли, уставившись на цилиндр из темного, поглощающего свет металла. Он лежал на ладони солдата, идеально гладкий, без кнопок, индикаторов или каких-либо опознавательных знаков. Для них, привыкших к примитивным автоматам и гранатам, эта вещь была непонятной и потому подозрительной. Они переворачивали ее в руках, трясли, пытались сквозь щели разглядеть хоть что-то внутри.

– Чёрт знает что, – хрипло выругался командир, с отвращением глядя на артефакт. – Какая-то электронная хрень. Сдохшая.

Ожидание находки оружия или провизии сменилось разочарованием. Солдат, державший бомбу, с облегчением и брезгливостью, словно от гремучей змеи, которая оказалась дохлой, швырнул ее на ближайший ящик с трофейным снаряжением. Цилиндр глухо стукнулся о дерево и замер, лежащий в стороне от всего.

Их гнев, не нашедший выхода, требовал новой жертвы. Взрыв агрессии был мгновенным и примитивным. Тот же солдат, что нашел бомбу, с короткого замаха ударил меня кулаком в грудь, точно в то место, где секунду назад лежал «Разрушитель». Удар был тяжелым, тупым, рассчитанным на причинение боли, а не на убийство. Я с гримасой сделал вид, что мне больно, подавшись вперед.

– Где твои патроны, предатель? Где еда? – просипел он, и следом его напарник, недолго думая, ударил меня в лицо.

Голова откинулась от щелчка, губа наполнилась теплым, металлическим привкусом крови. Это было унизительно и буднично. Они не ждали ответа. Им нужно было просто выплеснуть накопившееся отчаяние, доказать самим себе, что они еще что-то контролируют в этом аду.

– Его ко мне в палатку, а вы – охранять периметр! – Рявкнул командир, и его голос прозвучал не как приказ уверенного в себе лидера, а как истеричный вопль загнанного в угол зверя, пытающегося хоть как-то утвердить своё шаткое превосходство. В этом крике слышались не сила, а страх. Страх перед неизбежным, перед собственными людьми, перед самим собой.

Как только мне удалось украдкой, сквозь притворную покорность, посмотреть на тех, кто меня так грубо, почти с животной жестокостью, переносил по лагерю, меня охватило странное чувство. Это был не страх за собственную жизнь, с этим я давно научился справляться. Нет, это были переживания иного рода, тягостное и давящее сочувствие, смешанное с брезгливостью.

Они, эти солдаты, боялись его, собственного командира, того, кто в нормальном мире должен был вселять в них уверенность, а не вызывать таких приступов панического, почти физически ощутимого ужаса. В их глазах, мелькавших исподлобья, я читал не уважение, а рабскую покорность, выработанную долгими месяцами унижений и произвола. Они превратились в дикарей, в озлобленных тварей, и единственной мыслью, которая принесла мне холодное утешение, было осознание того, что скоро мы, Империя, облегчим их страдания, стерев этот клочок реальности в пыль.

Человек против человека – вот к чему в конечном итоге приводит власть, попавшая в руки неумелых, слабых и незнающих, как с ней обращаться, существ. Власть, лишённая разума, становится лишь орудием пытки для всех вокруг.

Грубо закинув меня в полумрак помещения, бойцы, те самые, что только что тащили меня с такой силой, тут же развернулись, словно от прикосновения к раскалённому железу, и чуть ли не вприпрыжку, с облегчённой поспешностью, бросились обратно к воротам, подальше от своего командира и его гнева.

Оставшись наедине с этим человеком, я решил использовать момент, чтобы немного осмотреться, оценить обстановку. То тут, то там в потрёпанном брезенте, из которого так неумело и поспешно сшили эту палатку, зияли дыры, и сквозь них проникали струи ледяного осеннего воздуха. Они обволакивали меня, отрезвляя разум, вытесняя притворный страх и напоминая о цели моего присутствия здесь.

На входе, в тени, аккуратно и нарочито непримечательно стояла простая деревянная вешалка. Но теперь её давно не использовали для прямого назначения, для вещей мирной жизни. Теперь на её перекладине, словно гроздья ядовитых плодов, располагались автоматы разных моделей и степени изношенности: от относительно новых до таких, что, казалось, развалятся от первого же выстрела.

Стало очевидно: бойцов в этом лагере осталось не так много, как единиц оружия. Это была армия, вооружённая до зубов, но разложившаяся изнутри, как труп.

– Это какая-то ошибка, – начал я, стараясь, чтобы голос дрожал с нужной, почти незаметной амплитудой, – я из другого подразделения, отстал от группы во время последнего вылазки и заблудился. Совсем закрутился, не понимаю, где нахожусь. – Трюк, который был стар как мир, примитивная ложь растерянного солдата. Но стоило попытаться.

Надо было максимально прикинуться дураком, слабаком, потеряшкой, чтобы хоть как-то разбавить гнетущую серьезность обстановки, снизить бдительность этого психа и найти те самые пути к отступлению, которых на первый, отстранённый взгляд, здесь не было и в помине.

Командир, до этого молча пялившийся в пустоту, медленно, как будто с огромным усилием, поднял на меня глаза и как-то странно, не фокусируясь, посмотрел сквозь меня.

Его лицо, освещённое тусклым светом керосиновой лампы, было до жути похоже на лицо того солдата на входе в лагерь, та же маска крайнего истощения и безнадёги. Такие же глубокие, фиолетовые синяки под глазами, будто его много ночей подряд избивали, и такая же густая, спутанная, не ухоженная щетина, в которой застряли крошки чего-то тёмного. Но запах, исходивший от него, был, конечно, намного хуже – это была гремучая смесь перегара, немытого тела, пота и чего-то кислого, болезненного. А его глаза, маленькие и блестящие, то и дело предательски косились на почти пустую бутылку дешёвого виски, одиноко стоявшую на ящике, служившем ему столом. Это был взгляд наркомана, жаждущего дозы.

– Ты правда думаешь, что я, такой дурак, тебе поверю? – он прошипел, и слюна брызнула из уголков его губ. – Она сказала, что эти неверующие, эти твари извне, пришлют сюда своих шпионов, чтобы нас заразить, отравить последнее, что у нас осталось! – Он встал, его тело качнулось, и он с трудом удержал равновесие. – Отвечай, гад! Где пробирка? Где новый вирус?!

Он выглядел как человек, полностью и бесповоротно попрощавшийся не только со здравым умом, но и с элементарным пониманием вещей. И в его безумных, полных параноидального бреда словах я увидел чёткий, как лазерный целеуказатель, след. Айна. Она была здесь. Она уже успела поговорить с ними, посеять в их умах свои зёрна. Но какие? Какую надежду, какой яд она им подарила?

Психологическое состояние командира оставляло желать лучшего. Он был на грани, его рассудок висел на волоске. Но его личная болезнь, его проблемы с головой, явно выливались в ад не только для него самого, но и для всех бойцов вокруг него. Он был не командиром, а эпицентром заразы, и Айна, судя по всему, лишь подлила масла в этот тлеющий костёр его безумия.

В тот самый момент, когда напряжение в палатке достигло точки кипения, мой вживлённый Мойрарий подал тихий, но настойчивый сигнал прямиком в слуховой нерв, и следом, подобно ледяному водопаду, в кору моего головного мозга хлынула, обжигая синапсы, подробная, детализированная информация об истории этого измерения.

Это было не чтение, не изучение – это было полное, тотальное погружение. Вся история целого мира, со всеми его войнами, открытиями, падениями и взлётами, стала мне доступна, отпечаталась в сознании за одну-единственную, мучительно длинную секунду. Это чувство всегда сродни насилию, когда чужая память насилует твою, оставляя после себя шрамы из чужих воспоминаний.

И картина, которая предстала перед моим внутренним взором, была поистине ужасающей. Всё было действительно плохо, гораздо хуже, чем я мог предположить. Согласно их местному, ничтожному теперь летоисчислению, у них сейчас был 2022 год.

Эпидемия нового, хитрого и беспощадного вируса, похожего на тот, что мы сами когда-то использовали в секторе Гамма-9, уничтожила шесть миллиардов из семи, что населяли эту хрупкую планету.

Мир, который когда-то кишел жизнью, теперь был гигантским кладбищем. Люди, те немногие, что уцелели, разбились на небольшие, враждующие между собой группировки, дикие племена нового каменного века. Где-то на обломках ещё теплилась жалкая имитация государств с генералами во главе, а где-то уже воцарилась полная, безудержная анархия, где законом была сила, а моралью её отсутствие.

И совсем недавно, словно последний гвоздь в крышку гроба, выжившие, оборванные учёные сообщили о новой, смертоносной мутации вируса, который теперь наверняка, без всяких шансов, добьёт оставшееся, и без того иссякающее население. И не без нашей, имперской, помощи, я так полагаю. Мы всегда умело направляли естественные процессы в нужное нам русло.

Те самые трупы, что были на обочине, что я принял за результат казни, оказались всего лишь жертвами, остатками от предыдущей волны заражения. Никто их не убирал и не утилизировал, не предавал земле или огню, потому что всем было плевать. Мир погрузился в глухую, всепоглощающую апатию.

Они старались выжить, цепляясь за призрачную жизнь с упорством обречённых, и у них это откровенно плохо получалось. Они были похожи на тараканов, бегающих по дну пустой консервной банки.

Трупы гнили, разлагались под дождём и солнцем, отравляя собой воду, землю и воздух, загрязняя окружающую среду и тем самым порождая, как злобный джинн из бутылки, новые, ещё более изощрённые болезни у того самого населения, которое в панике не хотело покидать своих жилищ, своих нор. Вот так и живёшь, существуешь в этом аду, умираешь медленной, мучительной смертью, и даже после своей кончины, своим разлагающимся телом, ты уносишь с собой в небытие души других людей, тех, кто пытался тебя пережить.

В нашем, имперском обществе не так, у нас ты не исчезнешь без следа. Твоё тело утилизируют с максимальной эффективностью, твоя память будет храниться в архивах Ума, твой генетический код, возможно, станет основой для нового поколения.

– Я не террорист, – снова попытался я, и мои слова прозвучали откровенно фальшиво даже для моих собственных ушей, – я такой же солдат, как и вы, чёрт возьми!

Импровизация давалась мне с трудом, потому что часть моего сознания была всё ещё занята обработкой лавины данных. Но Мойрарий слишком долго загружал информацию, её было слишком много, слишком хаотично. Видимо, помехи в причинно-следственных связях, те самые «нарушения», которые оставила после себя Айна, нехило так его тормозили, внося шум в чистый сигнал имперской логики. Надо было поскорее устранить эту погрешность, найти источник и ликвидировать его, ведь это только первый, самый простой мир из цепи, где побывала моя любимая, моя пропавшая, моя предавшая всё Айна.

Кто знает, что она наворотила, какие чудеса разрушения явила в других, более сложных и хрупких мирах? Вдруг она натворила чего-то по-настоящему ужасного, необратимого?

– Она тоже так говорила, – прохрипел командир, и в его глазах вспыхнул огонёк странного, фанатичного восторга, смешанного с паранойей. – Сначала она тоже говорила, что она не враг. Но она смогла доказать свои слова делом, настоящим делом! И она сказала, она предупредила нас, чтобы мы не верили тому, кто придёт следом за ней. Сказала, что он будет лгать, что он принесёт с собой только смерть!

Закончив кричать, командир залился звонким, разрывающим грудь кашлем заядлого курильщика, а я в это время задал сам себе единственный вопрос:

«Как? Как Айна смогла доказать свою правоту этим оборванцам, этим последышам цивилизации? Но как? И что, в конце концов, он хочет от меня получить? Какую ценность я для него представляю, кроме как козёл отпущения для его больного разума?»

У меня, конечно, были небольшие, зреющие на задворках сознания подозрения, но с другой, холодной и рациональной стороны, я понимал всей тяжестью этого понимания, что время поджимает, безжалостно убегает вперёд, и надо торопиться, действовать быстро и жёстко.

Все эти идеи Айны, её благородные, но безумные поступки, её попытки «спасти» кого-то, в конечном итоге станут совсем не важны, канут в Лету, как и всё в этом мире. Важен будет только результат: её поимка или её смерть. Это моя миссия.

– Я хочу лишь найти её, – сказал я тихо, но твёрдо, вкладывая в эти слова всю ту боль и всё то смятение, что клокотали у меня внутри. Это была не игра, не ложь. Это была горькая правда.

Глубоко вдохнув, он убрал руку от своего горла, немного выпрямился на своём убогом стуле и с внезапным, неподдельным удивлением посмотрел на меня, будто впервые увидел.

– Мне всё равно, что ты хочешь, – он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, и его взгляд снова стал пустым и стеклянным. – Заключённого в карцер! Кончили разговоры!

Затем командир, с неожиданной для его тщедушного тела резкостью, подошёл ко мне вплотную, и я почувствовал запах его гнилого дыхания. И нанёс явно отточенный долгой, частой практикой удар кулаком прямо в солнечное сплетение. Боль, острая и тошнотворная, разлилась по всему моему телу, заставив на мгновение забыть о дыхании.

Надоело возиться? Но он ведь только начал этот странный, сюрреалистичный разговор. Или же моя наигранная, жалкая имитация дурачка сработала всё-таки слишком хорошо, убедив его, что со мной не о чем говорить?

– Мы с тобой ещё пообщаемся, – он ухмыльнулся, обнажив жёлтые, кривые зубы, и в его глазах заплясали бесенята садистского предвкушения. – Террорист!

И пока меня грубо потащили прочь, я, сквозь волны боли и тошноты, подумал, что вот террористом меня ещё сложно назвать.

Я – солдат. Солдат Империи. Пусть и вышедший в тираж. Хотя… если вдуматься, принцип работы, в конечном счёте, тот же. Разрушение. Насилие. Смерть. Просто масштабы другие. И чужие оправдания.

Мои руки, уже привыкшие к грубым захватам, снова были болезненно заломаны за спину военными в их грязной, пропахшей потом, землёй и страхом форме.

На этот раз они вели меня не выпрямившись, а согнутым, почти скрученным гуськом, заставляя смотреть не на горизонт, а под ноги, на разбитый асфальт, усыпанный осколками стёкол и гильзами. Каждый шаг отдавался резкой болью в плечевых суставах. Они знали своё дело, эти охранники, знали, как унизить и обездвижить даже того, кто мог бы разорвать их на части одним усилием воли.

Меня вели к ближайшему зданию, которое, наверное, когда-то было многоквартирным жилым помещением, но теперь превращённое в укреплённый пункт с наспех, грубо наваренными на все окна толстыми, ржавыми решётками. Оно стояло там, как каменный страж, последний бастион безумия в этом море хаоса.

По пути, мельком, сквозь щели в брезентовых палатках и клубы пара от дыхания, я успевал разглядывать лагерь. Между самодельными укрытиями из грязного брезента виднелись запрошенные, искореженные машины: грузовики, внедорожники, которые видимо с огромным трудом притащили сюда по той самой раздробленной, разрушенной дороге перед воротами. Это были не просто транспортные средства, это были реликвии погибшей цивилизации, её последние вздохи.

Люди, слонявшиеся между ними, не искали укрытий от пронизывающего осеннего холода. Их, казалось, согревала иная температура, лихорадочная, поднявшаяся из-за болезней, что копились в их телах, как яд в перезревшем плоде. Их щёки горели неестественным румянцем, глаза лихорадочно блестели.

Мир, этот огромный, сложный организм, начинал медленно, но верно сам себя переваривать, а люди, его клетки, покорно, словно во сне, шли к своему заранее запланированному, предрешённому концу. И глядя на эту картину, я снова задал себе вопрос, который жёг мне мозг: что же всё-таки тогда, в этой отлаженной системе распада, создаёт такие большие, такие катастрофические помехи? Что внесла Айна в этот уравновешенный хаос?

Щелчок ключа в скрипучем замке, скрежет металла и я оказался в кромешной темноте, на скользком, холодном кафеле, в тюрьме, расположенной в другой, чужой вселенной.

Ирония судьбы, если бы у меня оставалось чувство юмора. Мне, агенту Империи, путешественнику между мирами, обладающему силой, способной разорвать ткань реальности, не составляло бы ни малейшего труда выбраться отсюда, превратить эти жалкие решётки в раскалённую пыль и выпытать у этих полумёртвых военных, где же Айна, и что именно она такого сделала, из-за чего история этого мира так сильно, так фатально меняется, выходя за рамки всех прогнозов. Я мог бы за секунду превратить этого тщедушного командира в кровавое месиво и вырвать информацию прямо из его нейронов. Однако я пассивно сидел на холодном полу, и причина была проста, как смерть, и сложна, как рождение вселенной.

Я боялся. Боялся не их, а временного вакуума, той непредсказуемой пустоты, что зияла в самом сердце причинности этого места. Причинности здесь уже совсем сбоили, шли вразнос, и Всеобъемлющий Ум, этот гигантский кристаллический мозг, не был способен просчитать даже базовую вероятность, когда же этот мир окончательно, бесповоротно умрёт, захлебнувшись в собственном гное.

Моя работа здесь была тоньше, глубже, чем просто грубая сила – найти не следы Айны, а сами причины этих сбоев, ту самую трещину, через которую хлынул их ядовитый свет свободы.

Столкнувшись с такой проблемой, с этой бездной неопределённости, я, как заученную мантру, как молитву отчаявшегося, стал мысленно, по слогам, вспоминать вырезки из учебников истории, которые нам вбивали в головы ещё в стенах Центра воспитания.

Нам часто, до тошноты, до ночных кошмаров, рассказывали о важности наших жизней, о том, что мы щит и меч человечества, и о том, что истребление других, чужих, непохожих, обязательно, необходимо, как дыхание. Ведь если не мы, не наши превентивные удары, то они, эти чужаки, эти варвары из иных реальностей, рано или поздно, обязательно придут за нами, чтобы отнять наше место под солнцем, нашу стабильность, нашу жизнь. Эта мысль была выжжена в нашем подсознании калёным железом.

Вопрос, который я задал себе тогда, в пыльном классе, и задаю сейчас, в этой вонючей камере: а зачем нам вообще путешествовать в другие измерения? Зачем тратить колоссальные ресурсы, рискуя собственными агентами? Всё также просто, как и ответы на предыдущие вопросы, и также сложно. Каждая галактика, каждый вид, каждое живое существо, от амёбы до сверхцивилизации, в самой своей основе стремится к одному – к продлению, к расширению своего бытия. Это закон вселенной, её первородный инстинкт.

Поэтому человек в нашей вселенной, в нашем ядре реальности, стал главной, единственной целью Всеобъемлющего Ума. Он, как любящий, но строгий отец, ведёт наш мир к светлому, сияющему будущему, не имеющему конца, к бессмертию и абсолютному порядку. Но при этом его взор, его вычислительная мощь, простирается далеко за пределы нашего дома. Он предсказывает, моделирует, просчитывает события и в других, смежных измерениях. И как раз-таки там, в этих диких, необузданных мирах, без нашего направляющего вмешательства, со временем, по законам вероятности, могут появиться свои собственные путешественники, свои первооткрыватели, свои гении, которые однажды, случайно или намеренно, нарушат хрупкую последовательность причин и следствий и запустят цепочку событий, что, как лавина, покатится через реальности и в конечном счёте приведёт к гибели нашего, единственно верного мира. Мы видели такие сценарии в симуляциях. Они всегда заканчиваются огнём.

Далее всё до примитивного просто, как аксиома: лучшая война та, что не начнётся, что будет выиграна до первого выстрела. Мы, Империя, устраняем саму возможность угрозы, саму почву для её роста, до того, как она успевает сформироваться, осознать саму себя. И основная, самая грязная и самая важная роль в этом превентивном процессе достаётся таким, как я, обладателям редкого, почти уникального гена, позволяющего перемещаться сквозь квантовую заслонку, тот барьер, что отделяет миры друг от друга. Благодаря этой способности и колоссальной, непостижимой вычислительной мощи Ума, мы можем произвести своеобразный, ювелирно точный аналог «эффекта бабочки»: вмешательство, начинающееся с незначительного, почти незаметного события: слова, пули, вируса, которое запускает лавину необратимых событий, цепную реакцию, которая в конечном итоге либо полностью уничтожит, либо отбросит на миллионы лет назад в развитии тот или иной аналог человечества, ту или иную потенциальную угрозу в параллельной вселенной.

Мы садовники, пропалывающие сорняки в гигантском саду мультивселенной. И сейчас мой собственный цветок, Айна, та, что была мне дороже всего, сама превратилась в самый опасный сорняк. И мне предстояло вырвать её с корнем.

Осматривая место, куда меня так грубо закинули за решётку, я обратил внимание, что нахожусь по другую сторону от основного входа в этот импровизированный карцер.

Взгляд, привыкший выхватывать детали в кромешной тьме, заметил узкий, почти незаметный проход в соседнее помещение, скрытый в глубине этого каменного мешка. Оттуда пробивался слабый, колеблющийся свет, как будто от одинокой свечи, отбрасывающий на сырые стены причудливые, пляшущие тени. И доносился постоянный, навязчивый звук, кто-то там за стеной методично, с почти маниакальным упорством, стучал склянками о стекло или металл, создавая странный, аккомпанемент в зловещей тишине тюрьмы.

Внутри этого своеобразного каземата, в который военные превратили бывшую кладовку, воздух был густым и спёртым, пахнущим, как в заброшенном мужском туалете. Едкая смесь мочи, пота, страха и чего-то ещё, солёного и отчаянного.

Свет с улицы, фильтруясь через грязные решётки и слои пыли на единственном забитом окне, еле-еле проникал внутрь, создавая полумрак, в котором было сложно разглядеть даже собственные руки. Мои глаза медленно адаптировались, выхватывая из тьмы контуры этого узилища.

Это был обычный, до безобразия стандартный подъезд панельной многоэтажки, только вот одну из кладовок под квартирами на первом этаже новые хозяева мира, эти военные, превратили в подобие карцера, приварив несколько толстых стальных прутьев прямо к несущим стенам. И я, как теперь понимал, был здесь далеко не первым и, увы, не последним посетителем.

Следы пребывания предыдущих гостей по неволе, их испражнения и рвотные массы, находились прямо на липком, холодном полу, там же, где им, несчастным, приходилось и спать, и есть, и ждать своего часа. Это было дно, самая низшая точка падения, и я сидел на нём, чувствуя, как холод кафеля проникает сквозь ткань униформы прямо в кости.

– Эй, тут есть кто? – тихо, но чётко спросил я в сторону того прохода, в сторону того невидимого человека, чьё присутствие выдавало себя лишь стуком склянок и мерцанием свечи.

Мой голос прозвучал глухо, упёршись в сырые стены.

И случилось ожидаемое. Звуки, тот самый навязчивый перезвон склянок, мгновенно прекратились, словно их перерезали. В наступившей тишине послышался нервный, торопливый топот босых ног по бетонному полу. И вот, из темноты прохода, осветлённый свечой, которую он дрожащей рукой придерживал в подсвечнике, вышел парень. Лет двадцати пяти, не больше. Его лицо, бледное и испуганное, было обрамлено тёмными, всклокоченными волосами.

Он не был похож ни на тюремщика с их огрубевшими, жестокими лицами, ни на сбежавшего, измождённого заключённого. Нет. Он находился здесь, в относительном тепле и безопасности, явно не просто так. Скорее всего, он был важен для этих людей, для этого лагеря. В нём была какая-то функция, какая-то польза, которая покупала ему жизнь в этом аду.

– Ты… что ты здесь делаешь? Ты тоже заключённый? – Спросил я его. Он же просто стоял, постоянно, нервным жестом поправляя свои очки, которые сползали на кончик носа.

– Ты… ты… это же ты заключённый, – он заговорил, запинаясь, и было ясно, что это заикание порождение чистого страха, а не какой-то врождённый дефект речи. – Здесь тюрьма, а там… – он кивнул в сторону прохода, – там моя лаборатория. – Он был одет в белый, но до безобразия заляпанный какими-то пятнами халат, на его лице красовались старомодные стеклянные очки, а на руках протертые до дыр химзащитные перчатки.

Выглядел он так, будто этот безумный, но безобидный учёный сошёл со страниц дешёвого романа, сошедший с ума от одиночества. А сама ситуация, когда тюрьма и лаборатория находятся буквально в двух шагах друг от друга, хоть и разделены этой жалкой решёткой от самоделкина, выглядела одновременно и пугающей, и до абсурда забавной.

Мне вдруг стало его искренне жаль, этого испуганного юношу. Перед ним, наверное, в другой жизни, должно было лежать столько открытий, столько научных свершений, но теперь ему уже не удастся их совершить. Совсем скоро, когда я закончу свою работу, здесь всё закончится. Навсегда.

– Я Архи, – сказал я как можно мягче, стараясь, чтобы мой голос не звучал как угроза. Мне показалось, что этот запуганный парнишка, этот последний интеллектуал в мире варваров, способен помочь мне сбежать отсюда, или, по крайней мере, дать нужную информацию. – А тебя как зовут? Не бойся меня, я не террорист, честно.

– Я… я знаю, – прошептал он, и снова его пальцы потянулись к дужкам очков.

Он явно не хотел идти со мной на зрительный контакт, его взгляд скользил по стенам, по полу, по чему угодно, только не по моим глазам. И он всем своим существом, каждой клеткой, рвался обратно, в свой проход, в свою лабораторию, как улитка в раковину.

В тусклом, дрожащем свете свечи я наконец разглядел детали. Те самые очки, которые он так старательно и часто поправлял, были не целыми, а жалкими, разбитыми. В одной глазнице вообще не было стекла, оно просто отсутствовало, а в другой оно было всё в паутине трещин, сквозь которую он, наверное, с трудом различал окружающий мир. Видимо, ему приходилось смотреть на мир одним глазом, когда он вглядывался в свои книги или проводил опыты. Или, что было более вероятно, эти очки были его талисманом, последним якорем связи с прошлой, учёной жизнью, тем без чего он просто не мог бы пережить весь этот ужас, этот кошмар наяву.

– Почему ты так спокойно со мной разговариваешь? – спросил я, и в голосе моём прозвучала неподдельная, не сыгранная искренность.

Я почему-то догадывался, что знал ответ, но мне нужно было, чтобы он это произнёс вслух, чтобы услышать это из чужих уст. Не хотелось бы мне, чтобы она, Айна, могла поступить настолько опрометчиво, настолько безрассудно. Это шло вразрез со всем, чему нас учили, со всем, во что мы так слепо, так фанатично верили.

– Она сказала, – прошептал он, сжимая руки на груди в таком нервном жесте, что костяшки его пальцев побелели. – Та девушка… со странным, красивым именем.

Он уже сделал шаг назад, в тень, собираясь уходить, растворяться в безопасности своей лаборатории, но я окликнул его, и он, словно заворожённый, замер на месте.

– Айна? – имя прозвучало у меня в горле, как раскалённый уголёк. – Что она сказала?

Нет, нет, нет. Я же надеюсь, я молюсь всем холодным богам Империи, что она не рассказала ему правду. Про миры, про путешественников, про Империю, про Великий Замысел, про всё!

– Что вы… что вы с небес, – выдавил он, и его глаза за стекляшками расширились от суеверного страха и надежды. – И что у вас есть… лекарство. От всего.

Учёный снова, машинально, поправил свои недоломанные, но такие важные для него очки и впервые за весь разговор пристально, почти гипнотически, взглянул на меня.

С небес? У неё, у Айны, всегда было прекрасное, ироничное чувство юмора, но не использовать же его в таком отчаянном, в таком опасном желании спасти этих людей? Или быть может…

Нет, такое маловероятно, хотя… Люди часто на грани гибели, на краю пропасти, начинают верить в самый отчаянный, самый нелепый бред, лишь бы в нём была хоть капля надежды.

«Оригинально, Айна, очень оригинально», – прошептал я про себя, чувствуя, как горькая усмешка кривит мои губы.

Люди в малоразвитых, примитивных мирах, погружённые в хаос и суеверия, привыкли гораздо больше верить во что-то божественное, сверхъестественное, нежели во что-то, что умнее и сложнее их.

Она сыграла на их слабости. Она дала им то, что они так хотели услышать. И в этом был её гениальный и ужасающий ход.

Сдвиги – это те самые трещины в идеальной мозаике предопределённой реальности, события, которые Всеобъемлющий Ум, при всей своей колоссальной мощи, не смог предсказать, не увидел в бесконечных ветвях вероятностей. И так как мы, путешественники, единственное его орудие, его щупальца и когти в этих чужих вселенных, нам приходится немедленно, по первому зову, перемещаться в эпицентр хаоса и исправлять эти недочёты, эти сбои в великом плане. Латать дыры в ткани мироздания. Обычно и чаще всего способами, которые не посчитали бы морально допустимыми ни в одном, даже самом испорченном из миров. Методами, от которых стынет кровь и сжимается сердце, если бы оно ещё могло что-то чувствовать. Как, например, здесь, в этом мире-скорлупе.

Видимо, придётся снова, в который раз, поработать серпом и молотом, выжигая чумные бациллы свободы калёным железом необходимости. Я хирург, оперирующий без анестезии, а мои инструменты: боль, страх и смерть.

– Лекарство? – мой вопрос, прозвучавший чуть громче и резче, чем я планировал, видимо, окончательно спугнул и без того напуганного паренька.

Он ахнул, словно его хлестнули по лицу, и, не проронив больше ни слова, бросился прочь, назад, в свою берлогу, в свою лабораторию-убежище. Я услышал, как захлопнулась какая-то дверь, и снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь моим собственным дыханием.

Последовать за ним не вышло: моё место пребывания было перегорожено кустарным, но прочным подобием решётки, сваренной из обрезков арматуры.

Да и что же, в сущности, я мог бы узнать от него сейчас, в этот момент, когда даже не представлял толком, что именно ищу, какую ниточку должна потянуть? Айна оставила после себя не материальные следы, а призрачные намёки, мифы, легенды, вплетённые в сознание этих обречённых.

Так, в размышлениях, в попытках проанализировать обрывки данных, которые успел загрузить мой Мойрарий, и прошла ночь. Долгая, холодная и влажная ночь в камере-кладовке.

Этот мир, П1-6, не был, конечно, первым, который я посетил за свою долгую и кровавую службу. Но он был одним из первых, где творился такой откровенный, такой обнажённый, почти интимный ужас, не прикрытый ширмой глобальных войн или зрелищных катаклизмов. Это был тихий, ползучий конец, разложение заживо.

Раньше, в стенах Центра, нам говорили, что в таких вселенных, отведённых под «коррекцию», люди приходят к своему логическому финалу быстро и, что важно, без лишних мучений, а само мироздание не страдает, плавно перетекая в иную фазу.

Конечно, что-то глубоко внутри, какой-то уцелевший осколок моей собственной, недобитой человечности, всегда подсказывал мне, что так, наверное, быть не может. Что принцип упреждающей атаки, возведённый в абсолют, не может быть идеалом, что слабым, заблудшим, но живым, надо пытаться помочь, а не добивать их, как бешеных собак, но… эти мысли были ересью, мыслепреступлением, за которое могли стереть в порошок. Их я всегда гнал прочь, как наваждение. Но сейчас, сидя в этой вонючей яме, они возвращались с новой, мучительной силой.

«Ох, милая, безумная, прекрасная Айна, что же ты натворила», – шёпотом выдохнул я в темноту, обращаясь к ней, к её призраку, который, я чувствовал, был где-то совсем рядом. – «Они ведь всё равно вымрут. Каждый из них. Этот мир будет списан, как бракованная страница в книге бытия, а затем, после тотальной стерилизации, заселён нашими агентами-колонистами для очистки и окончательного преобразования в очередную серую, безликую колонию, подвластную Великому Уму. Твои попытки, твоё милосердие – они тщетны. Ты лишь продлеваешь их агонию. И свою собственную.»

Под унылое, монотонное пение ночных птиц за решёткой и тихие, ленивые шаги часовых на улице, мне, на удивление, удалось провалиться в короткий, тревожный сон. И мне приснилась она. Как живая.

Во сне было как раньше, в те редкие, украденные у Империи дни, когда мы были дома, в нашем барраконе.

Мы стояли на маленьком балконе, заваленном контрабандными растениями Айны, и смотрели вниз, на бесконечный поток летающих машин и бурлящую, кипящую энергию жизнь нашего мегаполиса.

Наш мир был как идеально отлаженный часовой механизм, который работал без сбоев, без ошибок, без этих дурацких «сдвигов». Она, уставшая после миссии, облокотилась на моё плечо, её тепло проникало сквозь ткань униформы. Потом она поправила свои рыжие, как осенняя листва, волосы, откинув их с лица, и посмотрела снизу вверх в мои глаза. В её бездонных, океанских глазах тогда плескалась такая любовь, такая нежность, что мир вокруг переставал существовать. Любовь была так близко, так осязаема, а мы, глупцы, не ценили её, считая чем-то данным навеки, как воздух или гравитацию. Счастье было таким хрупким, таким недолгим…

И в какой-то момент сновидения небо над нашим городом резко потемнело, затянувшись чёрными, зловещими тучами, а лицо Айны, такое доброе и милое, исказилось, приобретя очертания невыразимого страдания и душевной боли. Она пошатнулась, её пальцы сорвались с перил, и она перелетела через них, в бездну, падая вниз, в чёрную пасть открывшегося под нами хаоса. В тот же самый момент весь город застыл, а затем начал рушиться, разламываясь на куски, как сломанный часовой механизм, из которого вырвали одну, но самую важную шестерёнку. Так и моя жизнь, похоже, разрушится навсегда без неё. Без её света, без её веры, без её безумия.

Ночь за стенами была на удивление тихой и, как я понял, безветренной. Даже почти бесшумное закуривание сигареты кем-то из часовых, едва уловимый треск тления табака, звучал в этой гробовой тишине оглушительно, как раскат грома среди летних сумерек.

Но утро, неизбежное и холодное, принесло свои краски в этот выцветший мир: бледные, серые и унылые. И эти краски безжалостно оборвали мои грёзы, полные тоски по утраченной простоте бытия, по тому времени, когда всё было ясно, когда мы были просто солдатами, а не палачами и жертвами в одном лице. Пора было просыпаться. Пора было действовать.

– Подъём, гниль! Спячка окончена!

Скрип ржавых петель разрезал утреннюю тишину, и дверь моей темницы с грохотом отворилась, впустив в спёртое пространство серый, безрадостный свет нового дня. В проёме, заполняя его собой, стоял командир в сопровождении двух своих охранников. Тех самых, что вчера так ловко заламывали мне руки.

Выглядели все трое нарочито сурово, их лица были искажены гримасами показной жестокости, но за этим фасадом я читал туповатую неуверенность и вечный, грызущий их изнутри страх.

– Сегодня, мой милый дезертир, ты познаешь всю прелесть утраты: либо своей жалкой жизни, либо одной из столь дорогих тебе выпирающих частей тела, – рявкнул командир, и его голос прозвучал фальшиво, как у плохого актёра в дешёвом театре, изображающего картонного злодея. Он играл роль, и играл отвратительно.

Со стороны прохода в лабораторию раздался торопливый, нервный топот, и на сцене появилось новое действующее лицо. На ходу надевая свой грязный, в многочисленных пятнах и подтёках халат, из своего убежища выскочил тот самый учёный-затворник. Его лицо было бледным, а глаза за разбитыми очками горели странной смесью страха и решимости.

– Командир, пожалуйста, стойте! – его голос дрожал, но он сделал шаг вперёд, вставая между мной и военными. – Он с ней! С той женщиной! – Учёный выбежал из своей каморки и растерянно глядел нас, словно ища защиты или одобрения. – Он… он с ней… а значит, он тоже знает! Знает про лекарство! Про спасение!

Командир, уже занёсший руку для «эффектного» удара по моему лицу, замедлился. Он несколько сузил свои маленькие, заплывшие глаза, смерив учёного долгим, тяжёлым взглядом. Затем, с театральной медлительностью, снял свою грязную, засаленную безкозырку, демонстрируя миру блестящую, покрытую потом лысину и редкие, жирные волосы, лежащие по её бокам.

Он пристально, изучающе посмотрел сначала на взволнованного парня, а затем на меня. И в этот момент с его лица спала маска карикатурного, наигранного злодея, уступив место чему-то гораздо более опасному: холодной, расчётливой жестокости. Его тон изменился, стал более приземлённым, грубым и оттого более реальным.

– Вы двое! – бросил он через плечо своим охранникам, не отводя от нас взгляда. – Слышали? Сегодня ваша задача охранять этих… учёных мужей. Не выпускать из виду. Понятно?

– Будет сделано, товарищ командир! – бойко ответил один из них, резко и неловко отдавая честь. Его интонации и жалкая, аккуратно подстриженная козлиная бородка кричали о недавнем, глубоко гражданском прошлом. Это был человек, который ещё не до конца свыкся с грязью, кровью и властью над другими, но уже изо всех сил старался играть по новым правилам.

Второй же охранник, стоявший чуть поодаль, выглядел куда более органично в этой роли и, следовательно, более угрожающе. Он не отличался какой-то внушающей комплекцией тела. Скорее, он был поджар и жилист, да и сам он был существенно ниже меня ростом. Но его взгляд… Его взгляд был плоским, холодным и оценивающим. Он скользнул по мне, изучая, взвешивая, как мясо на рынке, и я почувствовал в этом взгляде безмолвный вызов. Казалось, он уже в своей голове решал, как именно будет со мной расправляться, какие методы окажутся наиболее эффективны для унижения и ломки.

Все люди из этих недоразвитых, жестоких времён, я успел заметить, думают в первую очередь не о победе, а о том, как лучше, изощрённее унизить своего врага. Это их базовый, животный рефлекс, унаследованный от пещерных предков.

– Эй, Андрей, – первый охранник, «хипстер», обратился к учёному, но его взгляд тут же вернулся ко мне, полный любопытства и опаски. – Что ты, собственно, хочешь с ним делать? С этим типом?

Всё это время я молча наблюдал, впитывая каждую деталь, каждую мелочь, анализируя расстановку сил и слабые места. Я ждал, когда мой вживлённый Мойрарий, наконец, преодолеет помехи и включится, предоставив мне расчёт вероятностей, тактическую схему боя с ними, но причинности этого мира, видимо, продолжали бушевать, усиливаясь с каждым часом, и особенно после моего собственного внедрения в эту реальность.

Я был не просто наблюдателем; я сам стал частью сбоя.

– Для начала просто поговорить, – ответил учёный, и в его голосе послышалась твёрдая нота, которой я раньше не слышал. Он нервно провёл рукой по халату. – Ключи у меня есть. Если что… если будет нужно, я его выпущу.

– С этой грязью, с этой швалью, – прошипел второй охранник, так и не отводя от меня своего тяжёлого, ненавидящего взгляда, – надо говорить только на одном языке. На языке силы. Будешь его выпускать – зови. Я покажу, как надо с ними разговаривать. Сделаю пару аккуратных дырок, от которых все сразу становятся такими сговорчивыми…

Он говорил с таким сладострастным ожиданием, с такой уверенностью банального, примитивного мужчины этого неразвитого мира, для которого насилие было единственным способом самоутверждения.

– Уж поверь, Денис, я справлюсь, – проговорил учёный, которого звали, видимо, Андрей.

Он сделал шаг ближе ко второму охраннику, и только тогда, когда они оказались рядом, я смог заметить то, что раньше ускользало от моего внимания, сбитое маской очков и разницей в одежде. Они были поразительно похожи. Один и тот же разрез глаз, одна и та же линия подбородка, одинаковые родинки на шее. Они не были просто знакомы. Они были братьями. Близнецами. И эти проклятые очки одного из них скрыли их идентичность, сделали их разными, пока они не встали плечом к плечу.

– Уходите на улицу, – тихо, но настойчиво сказал Андрей, обращаясь к обоим охранникам. – Этот разговор вам всё равно не понять, а мне… а мне вы будете только мешать.

Денис, более жестокий из близнецов, нахмурился. Он не сразу ушёл, а сначала приблизил голову брата к своей, почти по-звериному соединив их лбы, и пристально, пронзительно посмотрел ему в глаза, словно пытаясь прочесть его самые потаённые мысли, проверить на предательство.

– Братан, – его голос стал тише, но в нём зазвучала неподдельная, грубая забота. – Смотри у меня… не натвори глупостей. Понял?

Резко, почти грубо, он отпустил его, развернулся на каблуках и, не сказав больше ни слова, направился к выходу, его спина была напряжённой и негодующей.

«Хипстер», первый охранник с козлиной бородкой, неуверенно поколебался на месте, бросил на меня последний любопытный взгляд и поплёлся за своим напарником, оставив меня наедине с учёным и той тайной, что связала его с Айной.

Я вопросительно, с лёгкой долей иронии и настороженности, посмотрел на этого человека, этого юного учёного, который, судя по всему, возомнил себя моим спасителем. Или, что было куда забавнее и трагичнее, считал меня спасителем всей их гибнущей, ничтожной цивилизации.

Он стоял, нервно переминаясь с ноги на ногу, его пальцы то и дело тянулись к дужкам очков, и было видно, как в его голове роились, сталкивались и переплетались мысли. Он некоторое время, мучительно долгое, о чём-то напряжённо думал, взвешивая каждое слово, и, наконец, решил, видимо, зайти с козырей, с самого очевидного:

– В первую очередь, вам нужно… наверное… нужно было бы лучше маскироваться, – начал он, запинаясь и избегая моего взгляда. – Узоры, крой на вашей форме… они достаточно сильно, почти один в один, похожи на наши, стандартные армейские… но есть некоторые, мелкие, но заметные глазу недочёты, – он говорил про какие-то неведомые мне ошибки, какие-то детали, и я чувствовал, как во мне закипает раздражённое недоумение.

Мне действительно было непонятно, как Мойрарий в моей голове, этот отточенный алгоритм, проанализировавший миллионы культурных матриц, способен был ошибиться в подборе формы, основанном на их же собственных, выверенных до миллиметра эскизах и исторических данных.

Это была не ошибка, это был намёк, первый звонок, свидетельствующий о глубине вмешательства Айны. Помехи, которые она внесла в причинность этого мира, были так сильны, что даже мой Мойрарий дал сбой на уровне элементарного ситуационного анализа.

– Мы здесь, в этом лагере, находимся в полной, абсолютной изоляции, – продолжал он, уже увереннее. – Цепочки поставок, логистика, всё это разрушено уже давно, в первые же месяцы хаоса. А потому ни на одном солдате, даже на самом важном, я уже с год не видел новой, пахнущей фабрикой формы, да ещё и… чистой. Все мы ходим в том, что удалось найти, отстирать или снять с мёртвых. Разумеется, – он сделал паузу, – до вашего прибытия.

«Чёрт!» – мысленно выругался я, ощущая, как по спине пробегает холодок.

Идеальный, безупречный компьютерный ум, мозг Всеобъемлющего Ума, поступил не идеально, просчитался на уровне элементарной, бытовой логики. И это, как ни горько было признать, следовало ожидать от такой миссии, от такого мира, где сама причинность была изломана и перекошена. Айна не просто пришла сюда, она изменила сам контекст, сами правила игры.

– Ладно, – сдался я, разводя руками в показном недоумении. – Про форму понятно, спасибо за совет. Но ты мне так и не сказал о самом главном… о…

Не успел я закончить свою мысль, как он резко, почти отчаянно поднял руку и выразительным жестом, полным нервозности, попросил меня замолчать. Его взгляд метнулся к двери, словно он боялся, что нас подслушивают.

– О лекарстве? – он прошептал, и его глаза за стекляшками расширились. – Да… она… та женщина… Айна, пришла и сказала, что у неё есть… есть десять образцов. Панацеи.

Он произнёс это слово с благоговейным трепетом, как священник произносит имя божества. И тогда я увидел, что в его дрожащих руках был небольшой, но знакомый до боли шприц, заполненный розоватой, мерцающей в тусклом свете жидкостью.

– Но… но она сказала, что нам его не воссоздать самим, не синтезировать… без её друга. Того, кто придёт… после неё.

«Айна, Айна», – пронеслось у меня в голове с горьким восхищением и яростью. – «Это какая-то странная, изощрённая игра. Что ты затеяла? Панацея, которую ты дала им…» – мой внутренний голос звучал саркастично. – «Это была наша, стандартная, имперская вакцина широкого спектра действия, коктейль из нановирусов и синтетических антител, предназначенный для нейтрализации всех известных болезней и их возможных мутаций во всех обитаемых измерениях. Обычный, штатный набор полевого агента рассчитан как раз на десять применений.

Скорее всего, ей каким-то чудом, через чёрный рынок или старые связи, удалось добыть и пронести с собой как раз один такой набор – десять инъекций. Но как? Как она смогла провернуть это под носом у аудиторов?

– Мы… мы использовали шесть проб, – продолжал учёный, и его лицо озарилось восторгом первооткрывателя. – И вакцинировали наших самых лучших, самых верных солдат, тех, на ком держится оборона лагеря. Мы проверили её на всех известных и доступных нам штаммах… она работает! Она действительно работает!

Он вскинул руки вверх, словно обращаясь к небесам, и был искренне воодушевлён своим успехом, этой крупицей надежды в царстве смерти.

– Остальные три… остальные три я, как дурак, потратил на изучение и попытки дубликации этой… этой божественной субстанции. И всё… всё безуспешно. Я не знаю, что это такое, из каких элементов и принципов оно состоит! Может, попади я в нормальную, оснащённую лабораторию, с квалифицированным персоналом и современным оборудованием, что-то и получилось бы, а так… – его плечи безнадёжно опустились.

Его лицо выражало целую гамму чувств. Страх перед будущим, печаль от осознания своего бессилия, и в то же время остатки той самой, опасной надежды. А в моей голове в это время крутился целый водоворот мыслей, холодных, расчётливых и беспощадных. Я понял всё. Сразу.

Дети, которые родятся у этих вакцинированных солдат, унаследуют этот синтетический, могучий иммунитет. Все их половые партнёры, через обмен жидкостями, тоже рано или поздно получат его элементы. Это как цепная реакция. Рано или поздно, даже без их ведома, они это поймут, и пандемия, этот главный инструмент «коррекции», тихо и незаметно сойдёт на нет, потерпев поражение в самом своём финале, на пороге тотальной победы.

Айна не просто дала им лекарство. Она дала им будущее. То самое будущее, которое у них по плану должно было быть отнято.

– Скажи, – мой голос прозвучал спокойно, но с металлической ноткой, – а эти… подопытные, эти шесть солдат… они сейчас в лагере?

Мне уже было абсолютно понятно единственно верное, чудовищное решение этой проблемы, единственный способ «исправить» этот сдвиг. И в тот же миг из глубины моего мозжечка, преодолевая помехи, стал поступать тихий, но настойчивый сигнал активации Мойрария. Данные начинали проясняться. Карта лагеря, маршруты патрулей, распорядок дня… и метки шести биологических объектов с изменённой иммунной системой.

– Да, – кивнул учёный, и на его лице появилась тень гордости, смешанной с облегчением. – Они все здесь. Несущие службу. И я… я один из них.

Он гордо указал на едва заметный след от укола на своей тонкой, бледной вене и улыбнулся мне растерянной, мальчишеской улыбкой, полной веры в чудо. Он не понимал, что только что подписал смертный приговор себе и пятерым другим, а также всему их лагерю. Он видел в этом спасение. А я лишь очередную миссию.

Я медленно, с ощущением свинцовой тяжести в каждой клетке, потёр переносицу, пытаясь стереть навалившуюся усталость и тошнотворный осадок от предстоящего действия. Во рту стоял горький привкус пепла и предательства. Глубоко выдохнув, я произнёс с нескрываемой, подлинной печалью, обращаясь больше к самому себе, чем к нему:

– Прости меня… Прости за то, что сейчас произойдёт.

И как будто в ответ на мою слабость, Мойрарий тихо, почти ласково поприветствовал меня в моём сознании:

«Доброе утро, агент Архипелаг. Готов к выполнению задач. Каковы мои обязанности на сегодняшний день?»

Холодная, безличная логика вторглась в моё смятение.

«Просчёт вероятностей ближнего боя, определение оптимального способа устранения всех шести целей, поиск и анализ всех следов моего пребывания здесь и разработка способа их полного изъятия или физического устранения», – мысленный, чёткий и безжалостный приказ был отдан. Я снова стал инструментом. Оружием.

– За что? – лицо парня исказилось гримасой полного, глубочайшего недоразумения. Его глаза за разбитыми стёклами очков округлились от детской, невинной растерянности.

Ему, поглощённому своей научной одержимостью и верой в чудо, не хватило житейской хитрости, того самого инстинкта самосохранения, чтобы отойти подальше от этой роковой решётки, чтобы почувствовать исходящую от меня смертоносную ауру. Он стоял слишком близко. Слишком доверчиво.

Что произошло дальше, было стремительным, отточенным и пугающе беззвучным.

Я просунул руки между холодными прутьями, движением, отработанным до автоматизма, схватил его за грудки грязного халата, ощутив под тканью хрупкость его костей, и резко, со всей своей, нечеловеческой для него силой, рванул вперёд, прижимая его к решётке. Его голова с глухим, костяным стуком ударилась о хлипкую, но прочную металлическую перегородку тюрьмы. Его тело обмякло, глаза закатились, и он беззвучно сполз на пол, оставляя на ржавом металле тёмное пятно.

Тишина. Только треск горящей где-то горелки нарушал её. Ключи, как я и предполагал, лежали в кармане его халата. Мои пальцы, не дрогнув, нашли их. Щелчок, скрежет и вот заветная дверь в мою клетку была открыта.

Всё произошло без лишнего шума, без криков, без той ненужной, театральной жестокости, которую так любили местные. Без лишних жертв. Пока что.

Зайдя в его лабораторию, это жалкое подобие научного святилища, я нашёл ту самую горелку. Пламя, синее и жадное, зашипело, ожидая своей работы.

Всё. Всё надо было уничтожить дотла. Все записи, все образцы, все следы неудавшихся экспериментов по воспроизводству панацеи, все надежды, которые он так наивно лелеял. Каждую бумажку, каждую пробирку. Я поджёг всё, что горело, и пламя с радостным треском принялось пожирать наследие Айны, её дар, её милосердие, превращая его в едкий, чёрный дым.

Огонь, этот древний союзник и палач, быстро привлёк внимание людей с улицы. Тревожные крики, топот ног. А настойчивые, всё более панические оклики учёного в сторону лаборатории, оставшиеся без ответа, дали солдатам ту самую долгожданную, животную волю к действию.

Послышались первые выстрелы. Пули со свистом впивались в стены лаборатории, выбивая осколки стекла и поднимая тучи пыли.

Я, действуя на автопилоте, отступил, спрятавшись за самой толстой, несущей стеной, соединявшей псевдотюрьму и уже вовсю полыхавшую лабораторию. Скользнув по грубому бетону на пол, я прислонился спиной к холодной поверхности и закрыл глаза, пытаясь заглушить внутренний вихрь. Я стал думать, анализировать, искать выход из этой, казалось бы, патовой ситуации. Обстрел усиливался, круг сжимался.

Но, к моему собственному удивлению, мне не пришлось слишком сильно напрягаться, придумывая гениальный план спасения. Ведь мой верный, предвосхищающий Мойрарий уже давно, тихо и незаметно, позаботился о пути отхода. Он всегда был на шаг впереди.

В этот момент под кожей на моём запястье, в том месте, где был вживлён квантовый собиратель, я ощутил три коротких, вибрирующих, но отчётливых сигнала. Это означало, что накоплено достаточно энергии. Устройство было готово к перемещению. Я был на волосок от свободы. Но находиться за дверью, которую так яростно, с идиотским упорством обстреливали эти солдаты, было смертельно опасно даже для меня.

Мне пришлось за долю секунды, пока длилась эта адская какофония, мысленно отдать команды: найти следующий, ближайший мир для перехода, проверить обстановку на той стороне, оценить риски. И самое главное, решающее – мысленно активировать и запустить ту самую бомбу, «Разрушитель Миров», что покоилась в центре лагеря возле палатки их капитана.

Её мощность была рассчитана с ювелирной точностью: достаточно, чтобы точно, без шанса на выживание, уничтожить всех шестерых, кто имел в своих венах тот самый проклятый иммунитет, а вместе с ними стереть с лица земли этот сектор и всех, с кем мы, я и Айна, контактировали. Всех, кто мог что-то знать, что-то помнить. Стерилизация. Полная и бесповоротная. С момента моего прибытия прошло примерно два дня. Возможно, если я буду действовать быстро в других мирах, у меня ещё получится её догнать. Настичь. Остановить.

Три мысленных нажатия. На интерфейс активации бомбы. На подтверждение координат перехода. На команду к прыжку. Одно прямое, жестокое убийство собственными руками тех, кто доверился ей. И один шаг вперёд. Шаг в дрожащую, разрывающуюся ткань реальности, в свинцовый мрак между мирами, прочь от огня и смерти.

– Айна, – прошептал я уже в нарастающем вихре небытия, чувствуя, как моё тело разбирается на атомы. – Думаю, ты уже поняла. Поняла, что это не я их убил. Это ты. Твоё милосердие. Твоя надежда. Именно они стали их смертным приговором.