Хроники Архипелага. Глава 3

Внимание! Данный рассказ является художественным произведением, предназначенным для читателей 18+. «Хроники Архипелага» – это история, разворачивающаяся в вымышленной и жестокой вселенной. Это мир, где индивидуальность принесена в жертву «Великому Замыслу», а главные герои являются одновременно и орудиями системы, и её жертвами. Перед вами не лёгкое произведение. Текст погружает в атмосферу безысходности, исследует темы долга, предательства и любви. Будьте готовы к откровенным и депрессивным сценам, подробным описаниям насилия (как физического, так и психологического), а также к сложным философским вопросам, не имеющим однозначных ответов. Все совпадения с реальными людьми, организациями или событиями являются случайными.



Глава № 3. Выжженная земля столетней надежды

Мой родной мир, что вырос из пепла тысячелетий и воли Великих, всегда испытывал жгучую, неутолимую жажду.

Вода – эта банальная формула H2O, стала для нас валютой, стратегическим ресурсом, причиной войн и закулисных сделок. По мере того как цивилизация расползалась по спиралям галактики, словно жирное пятно на салфетке пространства-времени, мы выжимали влагу из всего, что попадалось под руку: из переработанного биоматериала, чьи молекулы кричали в ионных печах; из ледяных глыб, выдранных с недр далёких, безжизненных лун; а потом, возомнив себя богами, протянули щупальца и к другим мирам, осушая целые океаны, чтобы напоить наши ненасытные фонтаны и гидропонные фермы.

Вода дома всегда пахла озоном, металлом и тоской: запах стерильный, безжизненный, как и всё в нашем идеальном, вылизанном до блеска улье.

Но здесь… здесь дышалось иначе.

Здесь меня встретило не просто озеро. Это была живая, пульсирующая рана на теле реальности, сочащаяся чистотой. Или, наоборот, исцеляющий бальзам.

Огромное зеркало, в котором купалось небо: настоящее, дикое, не рукотворное, с плывущими по нему клочьями облаков. Его гладь, пронзительно-синяя у берега и темная, почти черная в центре, дышала тишиной.

Лес, опоясывающий воду, стоял немым стражем, вековые исполины, чьи кроны шелестели тайнами на языке, забытом всеми цивилизациями. Не было ни звона футуристических транспортов, ни гудящих проводов, ни всевидящих очей Великих с их леденящим душу Умом, чьё присутствие я всегда ощущал, как фантомную боль вживлённого чипа. Ничего, кроме первозданного, почти агрессивного в своём великолепии, покоя.

Озеро было таким большим, что терялось за поворотом берега, уходя в туманную дымку, и одновременно таким крохотным, таким личным, что хотелось припасть к нему, как к груди матери, и выпить его до дна.

В глубине души, в том самом уголке, что не выжег Всеобъемлющий Ум, я понимал, что это всё лишь дикарские, атавистические порывы, позывы к чему-то давно утраченному, к тому, что во мне, Архипелаге, продукте пробирки и строжайшей дрессуры, должно было быть начисто искоренено. Но, чёрт возьми, как же хотелось сбросить с себя всё это отягощение: кожаную униформу Бельведера, впившуюся в тело броню, давящий шлем обязательств и долга. Сбросить и, разбежавшись по мягкому, упругому мху, прыгнуть с размаху в эту ледяную, обжигающую плоть воду. С криком, с хохотом, с тем диким воем, что рвётся из глотки, когда ты не агент, не инструмент, а просто живое существо.

Побарахтаться в водичке, ощущая, как тысячи иголок холода впиваются в кожу, пробуждая каждую нервную окончание, заглушая навязчивый гул в голове.

Попугать разноцветную, блестящую рыбу, эти живые самоцветы, пронестись над дном, усыпанным отполированным временем камнем. А после, как когда-то делали наши далёкие, не обременённые знанием предки, выйти голышом на берег, чувствуя, как солнце сушит кожу, и отправится в чащу ловить добычу руками и собирать ягоды, чей вкус не был сгенерирован в лаборатории.

Да, всё это было не потому, что со мной что-то окончательно сломалось, и не оттого, что ощущение наготы давало мне извращённое, запретное чувство свободы. Нет. Мне просто, до физической боли, до спазмов в сжатом желудке, хотелось отдохнуть. Расслабиться. Перестать быть Архипелагом, агентом по коррекции, винтиком в гигантской машине. Хотя бы на мгновение.

Однако, долг, этот вечный, неумолимый надсмотрщик звал, и его голос был громче пения невидимых птиц, слаще запаха хвои и влажной земли.

Придётся, стиснув зубы и заковав свои дикарские желания в броню дисциплины, пройти сквозь этот лес-искуситель, этот зелёный рай, и забыть. Забыть о воде, о свободе, о себе. Всё ради того самого «лучшего будущего» и того самого «высшего замысла», ради которого я и пришёл в этот мир, чтобы, как проказа, отравить и его.

В предыдущем мире, в том аду под кодом П1-6, я провёл всего два дня. Два дня, что показались вечностью, пропитанной запахом гниющей плоти и отчаяния. А значит, в центральном измерении, в сердцевине Империи, прошло всего две недели. Ничего. Пустяк. Пылинка в часах вселенной. Но для меня эти сорок восемь часов стали пыткой, оставившей в душе шрамы куда более глубокие, чем те, что украшали моё тело.

Мойрарий в моей голове, мой верный, бездушный спутник, всё ещё молчал после перехода. Обычно его голос, холодный и чёткий, раздавался в сознании почти мгновенно, выкладывая на ментальный стол карты местности, тактические схемы, биографические справки о цели. Но сейчас лишь оглушительная, давящая тишина. Я понимал причину.

Квантовый компьютер, вживлённый мне за мозжечком, чудо имперской науки, не мог работать на все свои сто процентов с привычной, отточенной скоростью. Он был рассчитан на стабильные миры, на реальности, где все физические постоянные были выверены, каталогизированы и подчинены, где никакие блуждающие частицы, никакие хаотические флуктуации не смели мешать его безупречным функциям.

Но это всё не в моём случае. Не в миссиях, подобных этой.

Каждое вмешательство Айны, каждый её шаг, каждый подаренный ею шприц с «панацеей» – это не просто изменение обстоятельств, не просто сдвиг предполагаемого будущего на другую вероятностную ветвь. Нет. Это нечто гораздо более фундаментальное, более ужасающее. Она меняла саму квантовую стабильность в эпицентре сингулярности, в самом сердце этих миров.

Её присутствие, её действия, её бунт словно вирус, впрыснутый в ДНК реальности, вызывали колоссальные, непредсказуемые помехи, сотрясавшие основы бытия и глушившие своим хаотическим гулом чёткие сигналы имперской логики.

Пока мне не доступны данные о её передвижении, пока мой внутренний навигатор слеп и нем, придётся действовать по старинке. Так, как когда-то нас, зелёных юнцов, учили на изнурительных полевых испытаниях в стенах Школы путешественников. Полагаться на органы чувств, на инстинкты, на ту самую, презираемую Умом, «животную интуицию».

Слушать лес, вглядываться в следы, читать историю этого мира не через загруженные базы данных, а через прикосновение к его земле, через вкус его воздуха. Опуститься до уровня дикаря. До уровня того самого человека, каким я, возможно, когда-то и должен был родиться, если бы не воля Великих и не холодная пробирка Эмбрионального акрополя.

Десять ампул с вакциной классификации Омега-17693 – этот священный грааль имперской медицины, универсальный ключ к семнадцати тысячам шестистам девяноста трём корневым штаммам, что, как ядовитые семена, разбросаны по всем вселенным; не могли просто испариться, раствориться в воздухе, как ни в чём не бывало.

Каждая из них – это не просто химический состав; это квинтэссенция порядка, оружие против хаоса болезней, идеально отточенный инструмент для подавления любых, даже самых причудливых мутаций на самой заре их возникновения. Их так мало не потому, что они неэффективны, а потому, что сама их суть – панацея, противоречащая естественному, дикому ходу эволюции, который мы, Империя, так яростно выжигаем. Их исчезновение не могло остаться незамеченным. Не могло!

Они хранились в Главном Исследовательском Комплексе сектора Тридцать-два Бета. В месте, более надёжном, чем ядро нейтронной звезды, опутанном такими уровнями защиты, что сама мысль о проникновении туда была кощунством. Это был храм науки, алтарь, на котором приносили в жертву чужие болезни ради нашего здоровья. Без помощи кого-то изнутри, без соучастника из поколения «Р», этих эрудитов, этих соглядатаев разума, сородичей самого Рифа, она, Айна, никогда бы не смогла к ним даже приблизиться. Только им, этим избранным, этим мозговитым аристократам имперской иерархии, было дозволено переступать порог Комплекса и, что немыслимо, выносить оттуда что-либо. Мы, «Альфы», были мечами, мы приносили образцы, но никогда не получали готовые решения. Это было выше нашего статуса.

Значит, в нашем, вылизанном до стерильности мире, завёлся предатель. червь, точащий идеальный ствол древа замысла. И с этим кем-то, с этой тёмной, неизвестной фигурой, придётся разобраться по возвращении. Разобраться со всей тщательностью хирурга, вскрывающего раковую опухоль.

Но кто? Чьё высокомерное, изощрённое сознание могло породить такую чудовищную мысль, пошатнуть наш идеальный, выверенный до наносекунды режим? Нашу стройную, несокрушимую структуру существования? Я ломал голову, перебирая в памяти известных мне из поколения «Р» – холодных, расчётливых, преданных Системе. Не представлял. Не мог представить. Таких людей, если их ещё можно назвать людьми, недостаточно было просто уничтожить. Стереть в порошок. Они требовали лечения. Глубокого, тотального, переформатирующего лечения, которое выжгло бы саму возможность ереси в их синапсах.

Мысли о предателе, острые и ядовитые, медленно отступили, оттеснённые реальностью, что окружала меня сейчас.

Солнце, не искусственное светило из энергоцентра, а настоящее, живое, дышащее пламя в небе, нежно грело мою кожу сквозь ткань униформы. Его лучи были похожи на прикосновение тёплых, бархатных пальцев, сгоняющих оставшийся в мышцах ледяной озноб того ада, что я покинул.

Холод П1-6, пропитавший меня до костей, медленно, нехотя, отступал, вытесняемый живительным теплом.

Я сделал глубокий вдох, и мои лёгкие, привыкшие к спёртому, отравленному воздуху, наполнялись свежестью. Это был настоящий, ничем не загрязнённый коктейль из запахов хвои, влажной земли, цветущих трав и чего-то неуловимого, первозданного. Он вычищал из самых потаённых альвеол память о зловонии: о сладковатой вони разлагающихся трупов, о едкой кислоте экскрементов, о пыли сожжённого города. Этот воздух был антисептиком для души.

Давно я не чувствовал такого… ощущения.

Это была не просто временная передышка между миссиями. Это была свобода. Свобода от давящих стен барракона, от вечного гулкого шума порталов, от пронизывающего взгляда Всеобъемлющего Ума. И вместе с ней, парадоксальным образом, возвращалось странное, почти забытое чувство преданности своему делу.

Здесь, в этой тишине, вдали от шума имперской машины, моя цель: найти Айну, исправить сдвиги, восстановить порядок; казалась не просто приказом, а личным, выстраданным квестом.

В Альфа-мире, в нашем ядре, всё было идеально, стерильно, предсказуемо. Но иногда, украдкой, в самых тёмных уголках сознания, я тихо, почти стыдливо, радовался таким миссиям. Миссиям в тихие, чистые, нетронутые места, которые напоминали о том, каким мир мог бы быть, если бы не наша, имперская, исправляющая длань.

Этот мимолётный покой был обманчив. Я до сих пор был одет в военную форму того мира, в ту самую, что сгенерировал Мойрарий, слепо скопировав уставной образец, не учтя контекста полного коллапса.

Форму, в которой я прошёл через ад, в которой мне пришлось активировать «Разрушитель Миров» и стереть с лица реальности целый сектор, целый город, чтобы замести следы Айны и убрать те чудовищные погрешности, что были вызваны её слепым, губительным милосердием.

Ткань была грубой, пропахшей дымом, потом и чужим страхом. На рукаве зияла дыра от шальной пули, на груди тёмное пятно, которое могло быть грязью, а могло и чьей-то кровью. Я был ходячим памятником тому разрушению, что оставил позади.

Мысль об Айне пронзила сознание, острая и неумолимая.

«Ещё немного», – пронеслось у меня в голове, и в этих словах была не только решимость, но и какая-то тёмная, лихорадочная надежда. – «И я догоню тебя. Нет, всё это, вся эта цепочка миров, все эти смерти не просто так. Ты ведёшь меня, а я следую по твоим следам. Наш танец ещё не окончен.»

Без Мойрария, всё ещё глухого и немого, погружённого в борьбу с квантовыми помехами, которые сама же Айна и создала, у меня не было доступа к латексной наклейке-индикатору.

Сложнейшая система смены камуфляжа, этот щит путешественника, была для меня недосягаема. Я был прикован к этому чуждому облику, к этой одежде палача и могильщика.

«Что ж», – мысленно вздохнул я, ощущая тяжесть пропитанного смертью хаки на своих плечах, – «придётся раздобыть новую одежду старым, добрым, обычным способом. Тем способом, которому нас учили ещё до того, как в наши черепа вживили чипы. Способом, который пахнет не озоном и статикой, а пылью, потом и реальной, не синтетической кровью. Пора было снова стать охотником. Не агентам с технологиями, а человеком с инстинктами, хитростью и голыми руками.»

Пробираясь сквозь чащу, я чувствовал, как каждое движение отдаётся во мне глухим эхом усталости. Колючие ветки цеплялись за пропитанный потом и пеплом рукав моей старой униформы, словно пытаясь удержать, не пустить дальше, в этот неестественно яркий и спокойный мир. Я тихо, сквозь стиснутые зубы, ругался про себя, проклиная неудачную точку выхода.

Квантовый переход всегда был лотереей, он мог выбросить тебя прямо в эпицентр цивилизации, а мог, как сейчас, в глухую чащобу, за много километров от признаков разумной жизни. Не было времени, ни малейшей возможности выбрать место поудобнее, всё решали слепые законы физики искажённого пространства-времени. Каждая секунда промедления отдаляла Айну, давая ей фору в этой безумной гонке.

Но мои внутренние возмущения, этот монолог раздражённого, измотанного человека, резко оборвались, сменившись мгновенной, острой концентрацией охотника. Ноги сами замерли, тело присело в инстинктивной стойке. Чаща внезапно расступилась, упираясь в аккуратный край асфальтированной дороги, тёмно-серой лентой вившейся между деревьями. И почти сразу до моего слуха, тренированного вычленять нужные звуки в грохоте сражений и рёве двигателей, донёсся голос. Мужской, спокойный, деловитый. И он приближался прямо ко мне.

– Я не хочу сказать, что это слишком, но ведь надо понимать, что повышать выработку ещё на пятьдесят процентов… – голос был ровным, без эмоций, словно он обсуждал плановые показатели, а не чьи-то судьбы. – Это уж слишком.

Я замер в тени огромного дуба, сливаясь с его корой, и слушал, ощущая, как в груди закипает знакомая, холодная ярость. Он разговаривал по мобильному телефону.

«Надо же», – с едким сарказмом пронеслось в голове, – «в таком, казалось бы, идиллическом секторе, дожили до таких древних, примитивных технологий. Каменный век в пластиковом корпусе.»

– Я знаю, знаю, но работники уже немного волнуются, – продолжал невидимый собеседник, и в его голосе сквозь деловитость пробивалась тонкая, металлическая нотка раздражения. – Мы подавили их, но ведь такой приказ может совсем их разозлить… Да, да… Да, я понимаю.

Последовала пауза, и я представил, как на том конце провода какой-то чиновник в кабинете, обставленном дорогой, но безвкусной мебелью, читает ему нотацию.

– Если что вдруг, ждите пакеты с телами, – голос внезапно стал твёрже, холоднее. – Перевозкой трупов бунтовщиков я заниматься отказываюсь.

Фраза прозвучала как приговор, как констатация факта. Никакого сожаления, никакого ужаса. Просто «пакеты с телами». Словно речь шла не о людях, а о бракованном товаре, который нужно утилизировать.

И в этот момент он вышел из-за поворота. Человек, столь легко обсуждавший уничтожение неугодных, выглядел как картинка из парадного журнала.

Строгий армейский китель идеального покроя, сидящий на нём так, будто он был второй кожей. Золотые погоны, сверкающие на солнце, с аккуратно расположенными звёздочками, каждая из которых, вероятно, стоила десятка жизней. В руке он держал фуражку с лакированным козырьком, лениво помахивая ею в такт шагу. Его лицо было чисто выбрито, кожа ухожена и гладка, а с дуновением ветра до меня донесся стойкий, сладковато-пряный аромат дорогого одеколона: запах власти, денег и полной оторванности от той грязи и крови, которую он так спокойно санкционировал.

Этот человек был воплощением системы, которую я должен был защищать. Но здесь, в этом мире, он был просто частью местного ландшафта, местной чумы. И глядя на него, я сразу, с кристальной ясностью, понял: именно эта одежда, этот мундир, эта маска респектабельности и власти, сейчас мне нужны больше всего. С таким пропуском все двери в этом измерении будут открыты настежь. Он был ключом. И этот ключ я решил забрать.

Я не стал ждать. Не было времени на наблюдение, на разработку плана. Дрессировка, выжженная в подкорке за годы службы, сработала сама собой. Я тихо, как тень, вышел из-за дерева, и в следующее мгновение уже был рядом. Не было ни звука, лишь шелест листвы под подошвой. Один бросок: стремительный, точный, рассчитанный до миллиметра.

Мои руки сомкнулись на нём. Не грубо, не с яростью, а с холодной, хирургической точностью. Захват шеи, точное давление на сонные артерии. Я чувствовал под пальцами теплоту его кожи, пульсацию крови, его короткий, прерывистый вдох, который так и не успел превратиться в крик. Он затрепыхался, как пойманная птица, его тело на мгновение напряглось в беспомощном протесте, а затем обмякло, повиснув на моих руках.

Я не стал давить до конца. Не стал убивать. Мне, до тошноты, до изнеможения, больше не хотелось убивать. В том мире, П1-6, это была вынужденная, кровавая необходимость, единственный способ стерилизовать заражённую зону. Но здесь… здесь это могло стать тем самым камнем, брошенным в воду, что вызовет непредсказуемые круги на воде причинности. Слишком громкий, слишком заметный всплеск. И без того повреждённый Мойрарий в моей голове мог загружаться ещё дольше, если я внесу в этот мир ещё больше хаоса. Смерть высокопоставленного офицера – это именно что хаос.

Я оттащил его бесчувственное, обмякшее тело в густые кусты, подальше от дороги. Он был тяжёлым, непривычно тяжёлым для своего поджатого телосложения: вес сытой, беззаботной жизни.

Присев на корточки, я принялся его раздевать. Действовал быстро, методично, без лишних эмоций. Пахло одеколоном, дорогим мылом и чужим потом.

Я дотронулся до латексной наклейки на груди. Она отозвалась едва заметной вибрацией, и форма военного из П1-6, вместе со всеми своими шрамами и памятью, начала растворяться, всасываясь внутрь, как вода в песок, оставив на мне лишь лёгкое, стандартное нижнее белье путешественника.

Затем я облачился в одежду офицера. Ткань была дорогой, приятной на ощупь, но на удивление неудобной: накрахмаленной, жёсткой, сковывающей движения. Его китель, тот самый, парадный, с золотыми позументами, сидел на мне почти идеально.

Надевая на себя форму военного этого измерения, я невольно поднял голову и замер на мгновение, поражённый открывшейся картиной.

Мои глаза, привыкшие к вечно засорённому небу Альфа-мира, испещрённому светящимися траекториями кораблей, мерцающими дисками порталов, неоновой рекламой и наблюдательными спутниками, не находили здесь привычных ориентиров. Я смотрел в бескрайнюю, чистую лазурь и не видел ровным счётом ничего. Ни кораблей, ни порталов, ни следов высоких технологий. Лишь ослепительно синее, бездонное небо, по которому лениво плыли причудливые, пушистые облака, окрашенные в золото заходящим солнцем. Эта картина была одновременно пугающей в своей пустоте и бесконечно прекрасной в своей простоте. Она напоминала мне древние архивные записи, запечатлевшие Землю до начала космической экспансии. Мир, ещё не изуродованный прогрессом.

И в этот момент, словно в ответ на моё смятение, в глубине сознания зародился тонкий, едва уловимый сигнал, мягкий щелчок, похожий на включение старинного лампового приёмника. Затем, как тёплый поток, по нейронным путям разлилось знакомое присутствие.

– Добрый день, Архипелаг, – прозвучал в моём разуме голос Мойрария, ровный, спокойный и невероятно учтивый. – Новый мир, я так полагаю?

Этот голос, лишённый каких-либо эмоций, тем не менее, стал для меня настоящей музыкой, бальзамом для измотанной души. Он был якорем в этом море неизвестности, единственной нитью, связывающей меня с привычной реальностью. После оглушительной тишины и одиночества его появление было сродни возвращению домой.

– Да, – мысленно ответил я, чувствуя, как часть напряжения покидает мои плечи. – Загрузи мне, пожалуйста, краткий курс истории этого мира и его текущие обстоятельства. Всё, что удалось просканировать.

Мне отчаянно хотелось побыстрее изучить эту вселенную, понять её законы, её болевые точки. Нужно было выяснить, какую именно опасность Айна могла принести сюда, какой вирус свободы она намеревалась впрыснуть в этот, казалось бы, умирающий организм. У меня крепло странное, интуитивное ощущение, что она движется не бесцельно. Она куда-то целенаправленно идёт, как стрела, выпущенная в конкретную мишень. Возможно, её конечная цель – это дальний запредельный сектор, та самая Terra Incognita на карте мультивселенной, где миры ещё не подверглись процессу внедрения и живут по своим, диким законам. Но тогда зачем оставаться так долго в этих мирах на своём пути? Они ведь для неё всего лишь точки перехода, ступеньки на пути к спасению. Понятное дело, что нужны остановки для подзарядки квантового собирателя, для ориентации… Но зачем менять в них что-то? Зачем рисковать, оставляя следы, если твоя единственная цель бежать? Если хочешь просто скрыться, ты не разбрасываешь за собой хлебные крошки, ты стараешься быть тенью. Её действия были не логичны. В них была какая-то иная, неведомая мне логика, и это пугало больше всего.

Пока я размышлял, в мое сознание хлынул поток данных. П1-9. Измерение со степенью временного ускорения в десять процентов. Мир, где уже целый век, без перерыва и пощады, полыхает глобальная война. Не какая-то там локальная стычка, а тотальный, поглощающий все ресурсы конфликт, ставший для этого человечества нормой, воздухом, которым оно дышит.

И видимо, начало этой войне положили именно мы, Империя. Какой-то наш, ювелирно точный «шёпот», какое-то мелкое, почти незаметное вмешательство в прошлом (убийство ключевого дипломата, подложенная дезинформация, технологическая диверсия) стало тем самым камнем, что вызвал лавину. А сейчас, по данным Всеобъемлющего Ума, грядет их закономерный, предрешённый конец.

Измерение должно было вымереть естественным путём, после того, как эксперименты на людях, подстёгиваемые необходимостью создавать всё более совершенных солдат для их затяжной, бессмысленной бойни, зайдут слишком далеко. Не вирус, нет. Нечто более коварное и необратимое – спонтанная генетическая мутация, чудовищный побочный эффект от игр с ДНК. Мутация, которая со временем, благодаря всеобщему насилию и извращённой структуре их правления, приведёт к полной стерилизации и вымиранию данного вида. Мы не сеем чуму напрямую. Мы лишь создаём условия, в которых она рождается сама.

Мы не вмешиваемся достаточно сильно, чтобы нас можно было обнаружить. Наше искусство в тонкости. Один толчок, один шёпот, одно крошечное движение в нужном месте и в нужное время, и этого достаточно, чтобы повлиять на судьбу целой цивилизации, незаметно подтолкнуть её к заранее подготовленному обрыву.

Иногда, в крайних случаях, приходится действовать грубо, как это было с предыдущим миром, где мне пришлось применить «Разрушитель Миров». Но даже там это оправдывалось высшими обстоятельствами. В конечном счёте, наша философия проста: мы лишь бросаем камень в воду, а волны, последствия, разрушения, войны и эпидемии, поднимаются уже сами, без нашего дальнейшего участия. Мы дирижёры, невидимой рукой задающие темп симфонии разрушения.

Мои рассуждения, этот хрупкий мысленный мостик, пытавшийся соединить разрозненные факты в единую, пугающую картину, был грубо, с варварской простотой, перебит. Из ниоткуда, из самого воздуха, за моей спиной прозвучал голос. Грубый, прокуренный, прошедший сквозь сито тысяч приказов и рутинного насилия.

– Господин Новак, у меня для вас новость, – прозвучало почти в упор, прямо за затылком.

Адреналин ударил в виски, тело напряглось, готовое к молниеносному развороту и контратаке. Но я не успел. Я даже не успел сжать кулаки. Мир взорвался ослепительной, алой вспышкой боли где-то в глубине черепа. В затылок, с точностью, не оставляющей сомнений в профессионализме нападавшего, пришелся удар чем-то тяжелым и тупым. Не острым, не режущим, именно тупым, рассчитанным не на убийство, а на мгновенное отключение сознания.

В глазах, будто кто-то выключил свет, резко потемнело, поплыли багровые и черные пятна. Я не почувствовал падения. Лишь ощутил, как асфальт, холодный и шершавый, с размаху встречает мое лицо, и затем абсолютная, бездонная чернота.

Из этой черноты меня начал вытягивать знакомый, механический голос, звучащий словно из-под толстого слоя ваты и свинца.

– Загрузка… загрузка. Реанимация двигательных функций. Активно. – Голос был лишен всяких эмоций, это был просто отчет, констатация фактов. – Включение зрительных нейронов. Активно.

Мойрарий, мой верный, бездушный страж, трудился, чтобы пробудить меня. Сработала аварийная протокольная функция, рассчитанная именно на такие случаи, на внезапную дезактивацию путешественника в чужом, враждебном мире. Его голос был похож на далекий радиосигнал из дома, доносящийся из другой галактики.

– Просыпайтесь, агент А-145, – настойчиво повторил он, и в его ровном тоне впервые за все время нашей совместной службы я почувствовал нечто, отдаленно напоминающее упрек. – На вас напали.

Сознание возвращалось обрывками, вместе с пульсирующей, тошнотворной болью в затылке. Я попытался открыть глаза, но ничего не увидел. Абсолютная, густая темень. Не ночная, а искусственная, плотная.

На моей голове висел мешок, грубая ткань впивалась в кожу, а ее запах: пыльный, затхлый, с примесью чужого пота, заполнял ноздри. Во рту засел кляп, от которого сводило скулы и пересыхало горло. Руки и ноги были туго связаны за спиной, веревка впивалась в запястья, нарушая кровоток. И фоном, сквозь шум в собственной голове, я услышал ровный, монотонный гул двигателя и чувство движения. Меня куда-то везли. На каком-то транспорте.

«Вот замечательно», – с горькой, почти истерической иронией подумал я, ощущая всю унизительность своего положения.

Весело обстоят дела. Сменил форму, чтобы слиться с системой, и тут же попал в её самые тёмные подворотни.

– Слышь, он, походу, проснулся, – новый голос прозвучал прямо передо мной, совсем близко. Он был моложе первого, но в нем слышалась такая же, животная грубость.

Я замер, стараясь дышать ровно, притворяясь все еще без сознания, но было поздно.

– Давай-ка побеседуем с ним, – с неприкрытым садистским предвкушением произнес тот же голос.

Рука, сильная и шершавая, грубо дернула мешок, и свет, яркий и резкий, ударил в мои не успевшие адаптироваться глаза. Я зажмурился, откинув голову, пока сетчатка жгуче протестовала против вторжения. Постепенно, сквозь слезы и белые пятна, мир начал проступать. И первое, что я увидел, было лицо.

Лицо молодого парня, но обезображенное до неузнаваемости чудовищным шрамом. Он начинался от внешнего уголка левого глаза и, будто молния, рассекал все лицо по диагонали, чтобы грубо, неровно закончиться в уголке рта справа. Левый глаз отсутствовал. Веки на той стороне были неаккуратно, хирургически-кустарно сшиты, образуя безжизненный, запавший шов. Он мог видеть только правым глазом, и этот единственный глаз с холодной, изучающей жестокостью впивался в меня.

Но даже сквозь это уродство, сквозь эту маску из плоти и шрамов, я узнал его. Черты, овал лица, линия подбородка – это всё было до жути, до леденящего душу ужаса, знакомо.

«Такого не может быть», – пронеслось в голове, и мир вокруг поплыл.

Это невозможно. Такое может быть только в одном случае… если сбои класса А-1, те самые отклонения исторической линии, перешли на новый, катастрофический уровень – уровень сбоев класса А-0.

Класс А-0. Самое опасное, что только может случиться. Это уже не просто изменение вероятностных веток будущего. Это фундаментальный раскол в самой ткани мультивселенной. Это означало, что данная вселенная не просто шла к другому, не предсказанному Умом исходу. В ней уже, спонтанно, в результате наших же вмешательств, зародился протоген путешественника.

Случайная мутация, породившая существо со способностями, подобными нашим. Такое случается очень редко. Хаотическая природа реальности иногда, в ответ на наше давление, рождает своих защитников, своих антител. Но мы, Империя, всегда уничтожали такие миры, точнее, они сами себя уничтожали благодаря нашим изменениям, до того, как этот протоген будет обнаружен, изучен и, что самое страшное, использован против нас.

И вот он, этот протоген, сидел прямо передо мной. Его лицо, его голос… это был он. Тот самый второй охранник из моей темницы в мире П1-6, тот самый садист Денис, брат-близнец ученого Андрея. Тот, кого я, по всем законам логики и причинности, должен был уничтожить вместе со всем лагерем, активировав «Разрушитель Миров».

Но я не убил его здесь. Я убил его там. А он сидел здесь, передо мной, живой. Его одинокий взгляд был полон ненависти и торжества.

Это значило лишь одно: где-то в цепочке миров, по которой шла Айна, произошло не просто отклонение по её вине. Произошел разрыв. И последствия этого разрыва уже начинали просачиваться сквозь реальности, отражаясь от кватновых барьеров вероятностей, как шальная пуля, выпущенная из сломанного пистолета.

Где-то Айна создала такой Сдвиг, что родился человек с протогеном путешественника, и квантовая запутанность породила копии такого же человека, с таким же протогеном в других реальностях.

«Вот именно чтобы такое не произошло всех путешественников выводят искусственно в Эмбриональном акрополе!!!»

Одежда этого человека, этого живого призрака из кошмара, который я сам же и устроил, была поразительно похожа на ту, что носил его двойник, и в то же время неуловимо была другой. Она была чище, менее истрёпана отчаянием и вечной грязью того ада.

Серые штаны военного образца, но без выцветших до белизны пятен и дыр, кроме нескольких аккуратно заштопанных. Серая армейская майка, обтягивающая мускулистый торс, на которой угадывались контуры тех самых заплат, но они выглядели не как следы нищеты, а как знаки боевого опыта.

Его волосы, тёмные и густые, были слегка засалены, но не спутаны в колтуны неделями лишений. И даже его лицо, изуродованное тем чудовищным шрамом, выглядело… здоровее. Кожа не была обтянута над голодными скулами, взгляд единственного глаза, хоть и полный ненависти, не был отмечен печатью того животного, затравленного страха, что я видел в П1-6.

Он был таким, каким мог бы стать, если бы его мир не медленно умирал в гниющей агонии, а яростно сражался на фронтах бесконечной войны.

– Ну что он там? Пришёл в себя? – Раздался из кабины водителя голос, который заставил моё сердце на мгновение остановиться, а затем забиться с новой, бешеной силой.

Это был тот же тембр. Тот же набор обертонов. Тот голос, что хвастался мне в пыльной лаборатории, пропитанной запахом химикатов и страха, о том, что он стал одним из первых вакцинированных.

– Брат, чего молчишь?

«Неужели? Неужели всё так банально и, в то же время, так чудовищно? Это что, какая-то злая, космическая шутка?» – мысленно выругался я, чувствуя, как реальность начинает трещать по швам. Водителем был никто иной, как тот самый учёный, тот самый Андрей, чью лабораторию я спалил дотла, чью надежду превратил в пепел?

Я убил их там, стёр в пыль, и теперь их двойники, их эхо из другого измерения, поймали меня здесь, в этом мире, чтобы отомстить? Логика отказывалась воспринимать это. Простое совпадение в бескрайнем мультивселенной? Нет, не верю. Вероятность такого была бесконечно малой, стремилась к нулю. Это был знак. Сигнал. Последствие того самого сбоя класса А-0, которое я только что осознал.

Пока Шрам молчал, я успел разглядеть его брата, того, кто сидел за рулём. Он был немного не так ухожен, как его двойник-учёный из прошлого мира. На его лице, лишённом очков, виднелись потёки какой-то тёмной, маслянистой грязи, похожей на мазут. Его серая майка была испачкана в нескольких местах чёрными разводами машинного масла, а штаны в районе колена были разорваны и неуклюже грубыми стежками зашиты.

Они были другими. Не жертвами и палачами в замкнутом аду, а солдатами, партизанами, повстанцами – кем-то, кто сражался.

«Вы… вы были со мной там», – пронеслось в моей голове, и в горле встал ком. – «В том мире гниющей смерти. И снова вы здесь. Только теперь вы другие люди. С другими жизнями, другими судьбами. Но ваши лица… ваши лица одни и те же. Это пытка. Напоминание. Призрак моих грехов, явившийся мне во плоти.»

– Твою мать, это не он! – внезапно рявкнул парень со шрамом, и его голос был полон ярости и разочарования.

Он грубо дернул мешок, и вновь на мою голову, пахнущую пылью и чужим страхом, опустилась слепая, давящая темнота. Я услышал, как он, ругаясь, полез через заднее окно кабины, к своему брату. Движения его были резкими, злыми.

– В смысле? – голос второго, того, кого я мысленно продолжал называть Учёным, хотя здесь он, наверняка, был кем-то иным, может быть механиком, водителем, бойцом, прозвучал искренне обеспокоенно. Его растерянность тут же передалась управлению.

Грузовик дёрнулся, его начало заносить на разбитой дороге из стороны в сторону, и я с силой ударился плечом о металлическую стену кузова.

– Да вот так, форма его, а, блин, не он! – закричал Шрам, и конечно, вместо слова «блин» прозвучало нечто куда более грубое и ёмкое, но мой внутренний фильтр восприятия, пока ещё работавший в штатном режиме, автоматически смягчил его. В отличие от моего Мойрария, который безмолвствовал, анализируя катастрофический сбой, мой мозг по привычке пытался сохранить подобие порядка.

– Доставим в центр, а там уже разберёмся! – это был голос Учёного, он прозвучал как попытка взять ситуацию под контроль, подвести предварительный итог, отложив проблему.

Но Шрам, пылавший от ярости, не унимался. Он перебил брата, и его следующий вопрос прозвучал уже не криком, а низким, сдавленным шёпотом, который он бросил прямо в лицо своему брату. Но я, с моим обострённым слухом, поймал каждое слово, каждый вздох.

– Что ты думаешь? Тоже повстанец, как и мы?

Фраза повисла в воздухе, заряженная страхом и надеждой. И тут же я услышал резкое, испуганное шиканье Учёного, призывающее его к немедленному молчанию. Повстанец. Слово прозвучало как гром среди ясного неба. Оно всё меняло.

Мир внезапно перевернулся, закрутился в бешеном вальсе. Грузовик, до этого двигавшийся относительно плавно, резко рванул в сторону, совершая крутой, почти боевой разворот. Меня, беспомощную куклу с перетянутыми конечностями, швырнуло через весь кузов. Я ударился о что-то железное, холодное и неумолимое, вероятно, ребро жесткости или ящик с инструментами. Удар пришелся точно в висок, и мой мозг, этот тонко настроенный биокомпьютер, ответил на него не просто сигналом, а целой симфонией ужасной, разрывающей боли.

Это было неправильно. Такого не должно было происходить. Я не должен был ощущать боль в ее чистом, нефильтрованном виде. Мойрарий, мой верный кибернетический щит, всегда стоял между моим сознанием и физическими страданиями, сглаживая острые углы, превращая агонию в терпимый дискомфорт. Но сейчас щит дал трещину. Сквозь него прорвалось что-то настоящее, примитивное и животное. Это была не просто боль – это было напоминание о хрупкости плоти, которую я давно забыл, считая себя чем-то большим, чем просто человеком. Что-то было фундаментально не так с процессором, и причина крылась не в обычных помехах, не в квантовой непредсказуемости этого мира. Это было что-то внутреннее, системное, как раковая опухоль, внезапно проявившая себя ударом по голове.

Последующие два часа пути ощущались как вечность, растянутая в липкой, болезненной паутине. Мы двигались по прямой, гул двигателя стал монотонным, навязчивым фоном, заглушающим все остальные звуки. Лишь пару раз мне удалось уловить тонкие, почти интимные звуки из кабины: глухое, сопящее храпение, а затем короткий, сердитый толчок, от которого храп на мгновение прерывался. Картина была ясна: Шрам, измотанный и злой, все же сдался и погрузился в беспокойный сон, а его брат, Учёный-водитель, сам борясь с усталостью, не давал ему спокойно отдыхать, резко тыча локтём своего товарища.

В этой мелкой бытовой ссоре было что-то жутко знакомое, человеческое, что ещё больше подчеркивало абсурдность моего положения.

Потом траектория движения снова изменилась. Грузовик резко притормозил, съехал с асфальта, и нас начало трясти и бросать в разные стороны.

Переход на пересечённую местность был ощутим каждым позвонком моего позвоночника. Колёса с грохотом продирались через землю, смешанную с грязью и острыми камнями, каждый из которых отдавался глухим ударом в кузове. Мы съехали в лес. Я мог почувствовать это по изменению звука. Гул двигателя теперь глушился густой листвой, а сквозь щели в кузове потянуло влажным, прелым запахом хвои и мха.

От бесконечного, хаотичного покачивания, от невозможности зафиксировать тело в пространстве, меня начало подташнивать. Это было унизительно и страшно. Мои конечности, обычно послушное и смертоносное орудие, были скручены за спиной, и я, как тюк с тряпьем, как мячик, отскакивал от стен, перекатывался по грязному полу, беспомощный и растерзанный. Каждый новый уклон, каждая кочка швыряли меня из одного угла в другой, смешиваясь в коктейль боль, тошноту и яростное унижение.

И в какой-то момент, в середине особенно резкого броска, моя голова снова нашла встречу с тем же безжалостным железным выступом.

Удар был короче, но точнее предыдущего. Он не просто отозвался болью, он пронзил мой череп белым, обжигающим лезвием. И в этот миг голос Мойрария прорвался в мое сознание не тихим, вежливым потоком, а оглушительным, металлическим рёвом, словно сломанная сирена, встроенная прямо в мозг.

– Критическое поражение, геморрагическое поражение процессора! – прокричал он, и каждый слог был похож на удар молотка по наковальне. – Отключение для перезагрузки организма в течение тридцати секунд! Приготовьтесь к перезагрузке!

Ужас, холодный и тошный, затопил меня.

Геморрагическое поражение. Эти слова значили лишь одно: в область процессора, вживлённого в кость за мозжечком, просочилась кровь. А он, эта сложнейшая квантовая система, никак не должен был с ней контактировать.

Физическая травма, сотрясение с кровоизлиянием для моего усиленного организма это было неприятно, но не смертельно. Мойрарий со временем, в фоновом режиме, запустил бы протоколы восстановления, коагулировал сосуды, устранил повреждения. Но для этого ему требовалось полное отключение моего сознания, глубокий, коматозный сбой, чтобы перенаправить все ресурсы на ремонт. И именно это было сейчас абсолютно, категорически недопустимо.

– Отмена! – я попытался крикнуть, но кляп во рту превратил мои слова в бессвязный, булькающий бубнёж. – Слышишь, отмена! Я даю своё согласие на поражение мозга до следующей степени! Мойрарий, слышишь меня?!

Я мысленно взывал к нему, пытаясь пробиться через нарастающий шум в собственной голове. Я был готов терпеть боль, рисковать дальнейшими повреждениями, лишь бы остаться в сознании. Но система не распознала мой мысленный приказ, всё из-за этих критический квантовых сбоев

«Чёрт, Айна. Я из-за тебя могу сдохнуть прямо тут!»

Система же следовала протоколу с ужасающей, машинной точностью.

– Три, два… – отсчёт прозвучал как погребальный колокол.

«Чёрт! Чёрт!» – мысль металась в захлопывающейся ловушке черепа.

Как это всё невовремя! Айна где-то там, совсем рядом, я чувствую это! Я должен её найти, должен успеть, вернуть домой, спасти её от неё же самой…

– Один.

И всё. Цифра «один» не прозвучала. Она просто стала фактом. Последней каплей, перевернувшей чашу. Мир не потемнел. Он просто… отключился. Как экран. Без предупреждения, без постепенного угасания. Одно мгновение я был – боль, страх, отчаяние и яростная воля. А следующее – ничего. Абсолютная, беззвёздная пустота, в которую я провалился с осознанием полного, сокрушительного провала.

Неизвестно, сколько времени я провалялся в этой бездне небытия. Сознание вернулось не постепенно, а рывком, как будто меня выдернули из ледяной воды за крюк, вбитый в душу.

Первым делом я ощутил приветственный сигнал в голове, не громкий и навязчивый, а тихий, почти робкий, словно Мойрарий боялся повредить хрупкие, заново выстраивающиеся нейронные связи.

Я заставил веки разомкнуться, и они послушались с трудом, будто были приклеены. На мне больше не было ни душащего кляпа, ни грубого мешка на голове, но леденящее чувство несвободы никуда не делось – руки и ноги по-прежнему были стянуты прочными ремнями, впивавшимися в плоть.

Я обнаружил себя на больничной кушетке, но это было пародией на место исцеления. Холщовая поверхность была не просто грязной, она была испещрена застарелыми, бурыми пятнами чужой крови, впитавшейся в ткань насквозь и оттого казавшейся частью узора. От всей конструкции, от матраца, от скрипящих пружин исходил тяжёлый, многоголовый запах: пот, страх, антисептик, пахнущий скипидаром, и под всем этим: сладковатый, неприятный дух тлена и отчаяния. Эта кушетка была древней, как, видимо, и всё в этом мире, повидавшей столько страданий, что они стали её неотъемлемой частью.

В вене на моей левой руке находился катетер: примитивный, грубый, царапающий изнутри. Справа, на такой же обшарпанной тумбе, стояла капельница, и по прозрачной трубке в мою кровь медленно, капля за каплей, сочилась какая-то жидкость. Кто-то, видимо, пытался меня спасти, оказать помощь. Жест, возможно, даже продиктованный состраданием. Но глядя на это убогое оборудование, на эти допотопные методы, я с горькой иронией осознавал всю пропасть между нашими мирами.

Здесь, в этой реальности, нужна была не их примитивная медицина, скальпели и антибиотики. Здесь была необходима квантовая биоинженерия, нанороботы, способные латать разрывы на клеточном уровне, перепрограммирование ДНК на лету. То, до чего им, особенно учёным, работающим в полевых условиях, в грязи и крови, расти и расти ещё столетия.

Я попытался пошевелиться. Ноги не слушались, были ватными, чужими, словно их подключили к моему телу только что и ещё не настроили. Руки повиновались с чудовищным трудом, каждый мускул кричал от неподвижности и слабости. Процессор, мой верный, повреждённый страж, понемногу, с перебоями, как старый двигатель после капитального ремонта, начинал запускать базовые двигательные процессы. Но глаза… глаза отказывались фокусироваться.

Мир плыл, расплывался, двоился. Я не мог поймать взглядом ни одну точку. Полное, тотальное обрушение всей системы. Да, это точно сильно мешает выполнению миссии. Я с горькой усмешкой представил, как растворы, что мне вливали в вену, были по сути обычной, слегка подсоленной водичкой, плацебо, которое не могло помочь мне даже на йоту. Оно поддерживало тело, но было бесполезно против сломанного квантового чипа в моём черепе.

– Мойрарий, сколько прошло времени с прибытия в этот мир? – прошептал я, и мой голос прозвучал хрипло и непривычно. В глубине души теплилась наивная, детская надежда, что прошло всего пара часов. Что я не успел всё окончательно проиграть.

Ответ поверг меня в ледяной ужас. Не сразу. Сначала была короткая, тягучая пауза, словно система собиралась с мыслями, подбирая слова.

– Три недели, Архипелаг, – прозвучал голос Мойрария, ровный и бесстрастный, и от этой бесстрастности в моих глазах резко потемнело, а в груди что-то сжалось в тугой, болезненный ком. – Поражения были критические.

Три недели. Двадцать один день. Пропасть. Бездна. За это время Айна могла уйти так далеко, что мне уже никогда её не догнать. Она могла совершить всё, что задумала, посеять хаос в десятках миров, и я, её последний якорь, её единственный шанс на возвращение, провалялся здесь, беспомощный овощ, пока она губила себя и всё, к чему мы шли.

Я был полностью, абсолютно обессилен. Не только физически, но и морально. Просто лежал и смотрел в обшарпанный, покрытый трещинами и жутковатыми разводами потолок. Наблюдать за лениво сползающими пауками, изучать причудливые потёки, похожие на карты неведомых стран, – это было моим единственным, жалким развлечением в этом проклятом месте. Это был предел моего падения.

Однако, даже сквозь это отчаяние, сквозь боль и слабость, пробивалось холодное, стальное чувство долга. Действовать всё равно надо. От успешного выполнения этой миссии зависело не просто выполнение приказа. От него зависело выживание расы, стабильность вселенной, тот самый хрупкий порядок, что мы веками выстраивали на костях и пепле. Права на ошибку у меня не было. Вообще.

Либо я найду Айну, спасу её от неё же самой и верну домой, к нашему общему долгу, либо мы потеряем всё. Всё, к чему так долго и методично шли. Весь наш стабильный, упорядоченный, пусть и стерильный, мир.

– Мойрарий, передай список поражений мозга, – тихо приказал я, чувствуя, как слабость снова накатывает волной. Мне хотелось понять, почему именно три недели. Почему мой, пусть и повреждённый, процессор так долго не мог справиться.

– Передаю, Архипелаг, – отозвался Мойрарий.

«Второй мир», – пронеслось в голове, – «где мне приходится убирать за ней. Работать гробовщиком её иллюзий. Столько лет уравновешенной жизни, без глобальных войн, без массовых жертв среди наших. Стабильность, порядок, предсказуемость. Зачем? Зачем она решила предать всё это? Нашу, пусть и суровую, но благую жизнь?»

И тут в моё сознание хлынул холодный, безжалостный список:

«Геморрагическое поражение мозга, сотрясение мозга, контузия и фрагментация мозжечка, кровоизлияние в процессор, повышение кортикального давления до критического, ишемия ствола мозга, контузия задних долей мозга…»

Дело было не просто плохо. Оно было катастрофическим. Становилось ясно, что я мог видеть и слышать сейчас только благодаря процессору и его отчаянным попыткам поддерживать базовые функции жизнедеятельности.

Наши устройства созданы по гениальному, но жестокому принципу, позволяющему замещать функции мозга до пятидесяти процентов. Чтобы если орган будет повреждён в бою, мы могли сохранять сознание, продолжать действовать до момента перезагрузки и починки.

Но моя травма, та самая, от удара о железный выступ, не могла нанести столько урона мозгу. Как будто что-то более мощнее повредило сам процессор, создав порочный круг. И для устранения этого ранения системе не оставалось ничего иного, кроме как пойти на радикальный шаг – полную перезагрузку всего сознания на три недели.

Я лежал, погружённый в тягостные размышления, вяз в трясине собственного бессилия и отчаяния, как вдруг звук, резкий и жизнерадостный, ворвался в гулкую тишину палаты, заставив меня вздрогнуть.

– Вы проснулись! Какая новость!

Пока я в философско-самобичующей задумчивости созерцал потолочные трещины, в помещение, пропахшее антисептиком и смертью, впорхнула девушка. Лет двадцати, не больше.

На ней был белый халат, когда-то символизирующий чистоту и надежду, а теперь представлявший собой жалкое зрелище – испещрённый пятнами, кое-где измазанный не отстиравшейся до конца кровью, будто впитавший в себя всю боль этого места.

В руках она сжимала папку с бумагами, видимо, истории болезней, карты пациентов. Самых везучих или самых несчастных. Только сейчас, с её появлением, я осознал, что я здесь не один. В палате были и другие, мои невольные соседи по несчастью. Но разглядеть их как следует я не мог. Видел лишь торчащие из-за простыней ноги, тени за ширмами и смутные очертания тел, скрытые примитивными приборами, мониторящими, наверное, их жизненные показатели. Мир всё ещё плыл перед глазами, выхватывая лишь фрагменты.

Она, не теряя ни секунды, подбежала к моей кушетке и ловкими, привычными движениями принялась отвязывать ремни, сковывавшие мои запястья и лодыжки. Прикосновения её пальцев были твёрдыми и уверенными, но в них не было жестокости.

– Простите, у вас просто были припадки во время комы, нам пришлось вас связать, – объяснила она, и в её голосе звучали искренние извинения.

И в этот момент, когда её лицо оказалось совсем близко, моё сердце совершило болезненный, замирающий прыжок в пустоту.

Рыжие волосы, собранные в небрежный пучок, из которого выбивались прядки цвета осенней листвы. Голубые глаза, не просто голубые, а бездонные, как океан на архивных снимках Земли, полные того же странного сплава нежности и стальной решимости.

Она была вылитой копией Айны. Той самой Айны, что сейчас где-то там, сеет хаос. Но здесь, в этой реальности, она была всего лишь санитаркой, медсестрой, крошечным, ничего не знающим винтиком в гигантской, неумолимой машине их вымирания. Её белый халат развевался, когда она перемещалась от моих рук к ногам, и под ним я разглядел ту же самую униформу повстанцев: серую майку и замызганные, потрёпанные штаны, точь-в-точь как у моих похитителей.

«Припадки?» – мысленно усмехнулся я. Видимо, это была ответная, конвульсивная реакция моего модифицированного организма, оставшегося без управления сознанием, на их примитивные, варварские медицинские вмешательства. Тело пыталось защититься от чуждой ему «помощи».

– А где те двое, что меня везли сюда? – спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Голос звучал чужим и скрипучим.

Эти двое были единственными, кто видел меня в момент похищения, кто мог что-то понять. И ещё была моя фальшивая форма офицера, которая сейчас куда-то бесследно исчезла.

– Они тут, рядом с вами, – ответила она, и её взгляд внезапно потускнел. Она немного опустила глаза, и я заметил, как она быстрым, почти незаметным движением тыльной стороной ладони смахнула непрошеную слезу. – Тоже в коме. На вас напали по приезду на место встречи. – Видимо это как раз то событие, из-за которого мой мозг был поврежден настолько, что потребовалось три недели на его восстановление. Она сделала паузу, словно переживая тот момент заново. – Но мы успели вовремя, чтобы спасти вас.

С этими словами она отошла от моей кровати и направилась к соседней койке. Собрав всю свою волю в кулак, я заставил онемевшие, непослушные мышцы работать.

Медленно, с тихим стоном, я смог согнуться и, наконец, встать на ноги. Руки гудели и покалывали, как будто по ним пропустили ток, спина была деревянной, негнущейся, протестуя против каждого движения.

– Ваша форма офицера первого подразделения нашего противника сначала нас испугала и одновременно обрадовала, – продолжила она, уже стоя у следующей койки. – Мы подумали, что наши ребята взяли в плен такое важное лицо. Но затем мы увидели на обороте воротника имя Грин Новак, и вы уж точно не были им. – Она бережно взяла руку лежащего пациента и сжала её в своей хрупкой, почти детской ладони. Её пальцы трепетно обвились вокруг его крупной, исцарапанной кисти. – Мы предположили, что вы один из наших, просто из другой группы. А форма его на вас потому, что вы его убили и отняли её, – голос её дрогнул, в нём смешались гордость и горечь.

Затем она неожиданно встала на корточки, склонилась над телом пациента и поцеловала его руку. Жест, полный нежности, преданности и безысходной боли. Лишь тогда, следуя за её движением, я увидел лицо человека на койке. Им оказался Шрам. Он лежал без сознания, его мощное тело обездвижено, лицо со зловещим шрамом было спокойным и безмятежным, каким я его не видел никогда. Изо рта торчала трубка, подключённая к дыхательному аппарату, а вены на руках были усеяны катетерами от капельниц.

И в этот самый момент, когда реальность вокруг меня обретала новые, пугающие очертания, Мойрарий подал тихий, но отчётливый сигнал. В сознании, подобно вспышке света в тёмной комнате, возникли новые данные – информация о передвижениях Айны. И на моё, казалось бы, иссякшее везение, её энергетический след, её квантовый отпечаток, был совсем рядом. Совсем.

Скорее всего, ей тоже пришлось контактировать с этими людьми, с этим оплотом сопротивления в умирающем мире. И, вероятнее всего, она что-то здесь оставила. Не просто прошла, как тень, а совершила действие, бросила в воду этого мира свой камень, чтобы вызвать те самые, предсказанные изменения обстоятельств. Она была здесь. Совсем недавно. И я, наконец, почувствовал её близость не как абстрактную цель, а как реальную, осязаемую угрозу и… единственную надежду.

– Они спасли меня из того ужасного места, – начал я, заставляя свой голос звучать слабым и надтреснутым, имитируя дрожь в пальцах, которой на самом деле не было. Я смотрел куда-то в пространство перед собой, изображая тысячемильный взгляд человека, видевшего ад. – Я не знаю… не знаю, как выжил там. Что они с нами делали…

Актёрским мастерством я никогда не блистал. Моей профессией было не притворяться, а действовать, и чаще всего эти действия были прямы и смертоносны. Но сейчас от меня не требовали шекспировской игры. Достаточно было банального, почти примитивного в своей очевидности спектакля – сыграть сломленную, благодарную жертву, вырванную из лап системы.

Мне нужно было всего лишь разжалобить её, вызвать простое человеческое сочувствие и, как следствие, получить хоть какую-то свободу передвижения по этому лагерю, этот крошечный шанс слиться с серой массой повстанцев.

Но что-то пошло не так с самого начала. Я видел, как её взгляд, сначала полный профессиональной эмпатии, начал меняться, пока я говорил. Нежность и жалость в её глазах медленно уступали место чему-то более твёрдому, холодному. Создавалось впечатление, что мои слова о «том ужасном месте» вызывали в ней не сопереживание, а глухую, тлеющую ярость, которую она с трудом сдерживала.

Она резко встала с корточек и быстрыми, отрывистыми шагами подошла ко мне. Её движения больше не были плавными и заботливыми. Она грубо схватила мою руку, её пальцы, холодные и сильные, впились в моё запястье, чтобы замерить пульс. Её лицо, так похожее на лицо Айны, теперь было каменной маской, за которой бушевали непонятные мне эмоции.

– Вы здоровы, – констатировала она, отбрасывая мою руку. Её голос был ровным, но в нём звенела сталь. – Удивительно. Какие ощущения?

Я почувствовал, как почва уходит из-под ног. Её реакция была совершенно не той, на которую я рассчитывал. Это был не просто скепсис – это была настороженность, граничащая с враждебностью.

– Всё отлично, – постарался я, чтобы мой ответ прозвучал бодро и готово к сотрудничеству, но внутри всё сжалось в комок. – Готов приступить к охране или любой другой работе в вашем лагере.

Фраза прозвучала неестественно и глупо, я это понимал. Было маловероятно, что человека, только что вышедшего из трёхнедельной комы, сразу поставят на пост. Но мне было необходимо выбраться из этой палаты, этого каменного мешка. Мне нужно было добраться до того искажения, того квантового шрама, который Айна неизбежно оставила здесь, как свою визитную карточку.

– К сожалению, у нас строгие правила по отношению к новоприбывшим, – отрезала она, и в её тоне не было ни капли сожаления.

Она развернулась ко мне спиной, демонстративно отгородившись от меня, и принялась что-то быстро и размашисто записывать в мою историю болезни. Затем, не глядя, швырнула папку на мою постель, как выбрасывают мусор, и направилась к другим пациентам.

Я остался стоять, чувствуя себя идиотом. Всё пошло наперекосяк, и я не понимал – почему. Я наблюдал, как она перемещается по палате, делая замеры, что-то тихо подсчитывая и занося в карты.

Мои глаза, наконец начавшие фокусироваться, скользили по помещению. Около десяти человек, считая меня, находились здесь. Лазарет их армии сопротивления был удручающим зрелищем: голые стены, самодельные ширмы, допотопное оборудование и тяжёлый, насыщенный болью воздух. Они и правда вели столетнюю войну, в которой все стороны конфликта были донельзя измотаны.

Закончив обход, она отошла от последней койки, на которой, как я успел заметить, лежал второй брат-близнец, тот самый, что был за рулём. Пока суровая медсестра не видела, мне удалось мельком взглянуть на их карты. У обоих были серьёзные поражения мозга. Им, в каком-то извращённом смысле, повезло, что вместо того офицера Новака в кузове оказался я. На моём месте любой обычный человек умер бы от таких травм сразу. Я же, по их мнению, просто впал в кому.

– Генерал скоро к вам придёт, чтобы выдать задание, посильное человеку, который только что проснулся из комы, – её голос прозвучал громко и официально, она стояла уже у двери, не глядя на меня. – У нас нет роскоши для безделия, но и заставлять вас работать сразу же после выхода из комы мы не можем.

Казалось, на этом разговор был окончен. Но затем она сделала паузу, медленно развернулась ко мне вполоборота. Её голубые глаза, такие знакомые и такие чужие, прищурились. Она наклонилась чуть ближе, и её следующая реплика прозвучал не громко, а тихим, ядовитым шипом, предназначенным только для меня, свистящим сквозь стиснутые зубы:

– На твоём бы месте я бы не распускала сопли насчёт тех лагерей. Все мы оттуда…

Фраза повисла в воздухе, тяжёлая и многозначительная. «Все мы оттуда.» Моя попытка вызвать жалость, сыграв жертву их врага, была воспринята как оскорбление. Как будто я, притворяясь, насмехаюсь над их реальным, выстраданным опытом.

Не дав мне возможности что-либо ответить, она резко развернулась и быстрым шагом вышла за дверь, захлопнув её за собой. Щелчок замка прозвучал как приговор.

А я остался стоять посреди палаты, одетый лишь в жалкие, выданные кем-то трусы и серую, безликую майку. Холодный воздух гулял по моей коже, а внутри бушевало смятение. Я был окружён тяжело больными людьми, призраками из моего прошлого, в мире, где моя единственная союзница оказалась моим первым и самым проницательным следователем. И до генерала, который должен был решить мою судьбу, оставались, вероятно, считанные минуты. Минуты, за которые нужно было придумать новый план, потому что старый только что разбился вдребезги о каменное лицо рыжеволосой медсестры.

Тихо ступая по скрипучим, неровным доскам пола, которые под ногами ощущались как рёбра какого-то древнего, уснувшего исполина, я медленно осматривался. Мой взгляд, сканирующий и аналитический, скользил по голым стенам, замызганным простыням, примитивным тумбочкам.

Латексная наклейка, мой ключ к технологиям Империи, безусловно, не находилась здесь. Я оставил её в куртке того самого офицера Новака, когда переодевался в его форму. Теперь же эта куртка, вместе с моим шансом на быстрый и эффективный камуфляж, находилась где-то там, в недрах этого лагеря. Её нужно было найти срочно, во что бы то ни стало. Даже без работающего Мойрария она была опасным артефактом. Если местные учёные, со своим примитивным, но дотошным любопытством, начнут её изучать, пытаться понять принцип работы…

Это могло привести к непредсказуемым последствиям. Они могли бы случайно активировать её, или, что хуже, понять саму природу технологии, что была для них магией. Это было бы новым, незапланированным сдвигом, и вину за него возложили бы на меня.

Само помещение, в котором я находился, было унылым и функциональным, как склеп. Несколько металлических коек, застеленных потрёпанными серыми простынями, стояли в ряд под высокими, пыльными окнами, через которые пробивался тусклый, но всё же живой солнечный свет. На этих койках лежали те, кому, судя по всему, оставалось недолго цепляться за жизнь в этом медленно вымирающем мире. Их дыхание было хриплым и прерывистым, а лица восковыми масками, с которых уже стёрлись все эмоции, кроме тихой покорности неизбежному концу. Несколько ширм из грубой ткани, потрёпанные капельницы с элементарными, почти бесполезными растворами, стоявшие между пациентами, вот и всё, что вносило хоть какое-то подобие разнообразия в это место, пахнущее смертью, лекарствами и отчаянием.

Прошло около получаса. Я стоял у окна, вслушиваясь в звуки, доносившиеся с улицы. Сквозь грязные стёкла пробивалось солнце, и его лучи, падая на пол, рисовали на нём пыльные трапеции света. А снаружи… снаружи была жизнь. Настоящая, неистовая, вопреки всему.

Крики детей, не плач, а именно радостные, азартные вопли. Голоса взрослых, подбадривающие, смеющиеся. Тупые, ритмичные удары по чему-то, вероятно, мячу, и взрывы хохота, который, казалось, должен был бы давно иссякнуть в этом мире. Они играли. Во что-то, что могло их настолько сильно развеселить, пока их цивилизация неслась в пропасть. Эта картина вызывала во мне странное, двойственное чувство. Глупость? Безрассудство? Или та самая, неистребимая надежда на лучшее будущее, которую я, по долгу службы, должен был выжигать калёным железом?

– Как звать тебя, боец?

Я вздрогнул, оторвавшись от созерцания, и медленно обернулся на грубый, прокуренный голос. И снова, как удар под дых, меня накрыла волна леденящего, сюрреалистичного ужаса.

Это снова шутка? Или вселенная намеренно, с садистским упорством, издевается надо мной?

Передо мной стоял генерал. Тот самый, руководитель этого очага сопротивления. И, конечно же, его лицо было до жути знакомым. Это был двойник того самого лысого, пропитого до мозга костей командира из вселенной с пандемией, того, кто упивался своей жалкой властью в аду П1-6.

Всё то же лицо, те же черты, но словно выточенные из более твёрдого материала. Несколько новых, аккуратных шрамов над ушами, будто его пытали или кто-то старался сделать ему некие, ритуальные отметины. И совершенно иная стрижка, не те засаленные, жирные локоны пьяницы, а аккуратная, строгая армейская стрижка «ёжик». По бокам головы выбритые виски с проседью, а на макушке коротко подстриженные седые волосы. Полное отсутствие чёлки открывало высокий, умный лоб. Этот человек был собран, опасен и трезв.

– Мне снова задать вопрос? Или ты услышал всё-таки? – Он спросил это с настолько нескрываемым, почти физически ощутимым сарказмом, что мне в самом деле стало жгуче стыдно от своей замешательства и молчания. Его единственный глаз, второй был скрыт за простой черной кожаной нашивкой, с холодной насмешкой впивался в меня.

– Да, я слышал, генерал, – выдавил я, заставляя себя прийти в себя. Я инстинктивно встал по стойке «смирно», выпрямил спину, руки…

Руки сами потянулись было скрестить на груди в имперском приветствии, но я вовремя остановил их, судорожно опустив вдоль тела. Здесь такой жест не поняли бы.

– Моё имя Архи. Я из лагеря, откуда эти двое меня спасли, – я кивнул в сторону близнецов, неподвижных в своих койках.

Генерал сузил свой единственный глаз точно так же, как это делал его пьяный двойник в предыдущем мире, оценивая, взвешивая. Затем он медленно, с усилием, проговорил слова сквозь стиснутые зубы, и каждый слог был похож на выстрел:

– Одна жизнь новобранца не стоит двух жизней опытных бойцов.

Он потёр переносицу, и в этом жесте читалась не просто усталость, а тяжесть ответственности за каждую потерянную жизнь. Глубоко, с хрипом выдохнул, и запах дешёвого, крепкого табака от его одежды ударил мне в ноздри.

– Но эти дураки знали, на что шли. К службе готов?

– Так точно, – ответил я чётко, вкладывая в эти два слова всю возможную твердость.

– Вот твоя новая форма, – он бросил на ближайшую тумбочку свёрток из грубой ткани. – Как оденешься, выходи. Нужно загрузить ящик с провизией, на большее я пока тебя доверять не могу. За тобой будут наблюдать.

Он достал из нагрудного кармана смятую сигарету, чиркнул спичкой и закурил, не отрывая от меня взгляда. Выдыхая плотную струю едкого дыма, он произнёс своё напутствие, и в нём слышалась не угроза, а констатация факта:

– Не делай глупостей.

После этих слов он развернулся и вышел из лазарета, его шаги отдавались гулко в коридоре. Я остался один, сжимая в руках грубую ткань формы.

План начал выстраиваться в голове с кристальной, безжалостной ясностью. Сначала найти латексную наклейку, этот клочок моей настоящей жизни. Затем проследовать по энергетическому следу Айны, этому шлейфу её предательства. Исправить обстоятельства, которые она здесь исказила, и уйти в следующий мир, не оглядываясь.

Времени было в обрез. Моя любимая, моя Айна, за эти три недели могла натворить чего угодно. Я мог лишь надеяться, что у Великих, в их холодной, непостижимой мудрости, есть какой-то план, как исправить всё то, что она уже изменила в других мирах.

Моя же задача, здесь и сейчас, была проще и страшнее: убрать саму точку отсчёта, то, что дало начало этим изменениям. Вырвать сорняк с корнем, пока он не разросся.

«Всё ради Высшего блага нашей цивилизации. Всегда ради Высшего блага.»

Я повторял эту мантру про себя, как заклинание, пытаясь заглушить едва слышный голос, который спрашивал: а что, если их надежда, их смех за окном, их борьба – это и есть то самое благо? Я тут же гнал эту мысль прочь. Она была ересью. А с ересью следовало бороться. Как с Айной.

Только я сделал шаг к двери, нащупывая рукой шершавую, крашенную дешёвой краской древесину, как в моём сознании, подобно вспышке света в тёмной комнате, возникло знакомое, ровное присутствие. Это было не просто подключение – это было возвращение.

Мойрарий, мой верный, бездушный спутник, снова был со мной, и его первый сигнал был не приветствием, а сухим, лаконичным отчётом после анализа квантовых искажений: «Все функции восстановлены, системы протестированы и приведены в полную боевую готовность.»

Я снова был тем же инструментом, той же отточенной версией убийцы и корректора, что и в начале этого проклятого пути. Ничего не забыл, ничему не научился. Просто машина, починенная и готовая к работе.

– Мойрарий, найди латексную наклейку и деактивируй её. Немедленно, – мысленно отдал я приказ, чувствуя, как по нейронным путям побежал холодок выполняемой команды.

– Цель найдена. Координаты установлены. Деактивация запущена, – раздался в голове ровный, безэмоциональный голос. Затем последовала короткая, почти неловкая пауза, будто система просчитывала побочные эффекты. – Возможно, будет небольшой пожар. Рядом с целью локализации зафиксированы легковоспламеняющиеся предметы: бумажные носители, древесная стружка, промасленная ветошь.

Я мысленно усмехнулся, холодной, циничной усмешкой солдата, для которого чужая беда всего лишь тактическая возможность.

Что ж, это даже на руку. Идеальный хаос. Идеальное прикрытие. Будет гораздо легче проскользнуть сквозь суетящуюся, перепуганную толпу к своей истинной цели, пока все эти борцы будут заняты тушением внезапно вспыхнувшего пламени, спасанием своих жалких пожитков.

– Включи диагностику и трекинг следов агента Айны А-145, – продолжил я, мысленно прокладывая маршрут. – Просканируй местность на предмет квантовых аномалий, вызванных её вмешательством. И найди точку выхода заранее, сразу после места локализации обстоятельств. Я пока постараюсь выбраться отсюда и добраться до эпицентра.

Я тихо, беззвучно, как тень, приоткрыл дверь и выскользнул из палаты. Оказывается, я находился на втором этаже какого-то старого, узкого здания, вероятно, бывшей школы или административной постройки, которую солдаты приспособили под свои нужды. Воздух был густым и спёртым, сдобренным стойкой, многолетней смесью запахов: сырой плесени, прогорклого от времени, въевшейся в стены пороха, дешёвого мыла и человеческого пота. Это был запах войны, но войны затяжной, обречённой, въевшейся в самые стены.

Мой взгляд мгновенно оценил обстановку. Внизу, у подножия деревянной, скрипучей лестницы, стояли двое охранников. Они были облачены в ту самую серую, потрёпанную форму, с автоматами наперевес, их позы выдавали усталую бдительность.

Мне ничего не стоило бы убить обоих. Быстро, тихо, эффективно. Два точных удара, два хруста и путь свободен. Но судьба, или слепой случай, решили сэкономить мне усилия. Внезапно, из дальнего конца коридора, кто-то громко, с ноткой паники, окликнул их. Охранники переглянулись, один из них что-то крикнул в ответ, и оба, бросив свои посты, побежали на звук. Лестница оказалась совершенно пустой. Путь был свободен. Слишком просто. Подозрительно просто.

Я ступил на улицу, и меня окутал хаос. Воздух, ещё недавно наполненный смехом и криками играющих детей, теперь был пронзён визгом, паникой и громкими, невнятными командами. Люди, десятки людей, бежали в одном направлении, к зданию, из окон которого уже вырывались оранжевые, жадные языки пламени и валил густой, чёрный, удушливый дым.

«Небольшой пожар?» – с едкой иронией подумал я, наблюдая, как огонь уже перекидывается на соседнюю постройку. Даже не знаю. Для них, с их примитивными средствами тушения, это точно была настоящая катастрофа.

Именно такой хаос мне и был нужен. Я отступил в тень, позволив толпе пронестись мимо, и почувствовал, как в сознании начинает вырисовываться карта. Мойрарий уже работал, прокладывая маршрут к цели сквозь суматоху и пламя.

Я прижался спиной к шершавой, облупленной стене здания, позволяя тени поглотить мою форму. Хаос вокруг был идеальным прикрытием, но слепое движение в нём было верным путём к провалу. Мне нужна была карта. Точная, детализированная, выжженная в моём сознании холодным огнем имперской логики.

– Мойрарий, – мысленно обратился я, и мой внутренний голос прозвучал как приказ, отточенный годами беспрекословного подчинения. – Начинай полную диагностику всех сооружений в радиусе пятисот метров. Я хочу видеть всё. Каждую щель, каждую слабую точку, каждый камень. Сканируй на тепловые аномалии, электромагнитные помехи, остаточные квантовые следы и биологические паттерны. Разверни панорамную тактическую карту в режиме реального времени. И отметь все объекты, несущие на себе энергетический отпечаток, аналогичный следам агента Айна А-145.

– Принято, Архипелаг, – голос Мойрария был подобен шелесту виртуального пергамента, разворачивающегося в темноте моего черепа. – Запускаю процедуру. Многослойное сканирование активировано. Квантовые эхолокаторы задействованы. Предупреждение: плотная застройка и примитивные строительные материалы могут вызывать аномальные погрешности в отображении внутренних структур.

Я закрыл глаза, и мир вокруг преобразился. Сквозь веки проступила голографическая проекция невероятной сложности. Лагерь повстанцев предстал перед моим внутренним взором не как хаотичное нагромождение развалин, а как уродливый, но функционирующий организм, вскрытый для хирургического вмешательства.

– Передаю данные первичного сканирования, – отчеканил Мойрарий, и карта вспыхнула, наполняясь деталями.

Я «видел» всё. Мы находились в сердце того, что когда-то было небольшим провинциальным городком, а теперь представляло собой гигантскую, гноящуюся рану на теле мира.

Здания, в основном двух- и трёхэтажные, стояли, как кариесные пни, с выбитыми стёклами, проломленными крышами, фасадами, испещрёнными шрамами от пуль и осколков. Улицы были не улицами, а лабиринтом из грязи, разбитой техники и самодельных баррикад из ржавых автомобильных корпусов и мешков с песком, уже давно просевших и проросших чахлой травой.

– Первый сектор, – безразлично констатировал Мойрарий, выделяя на карте северо-восточную часть. – Основное скопление жилых и хозяйственных построек. Преобладают древесные и кирпичные конструкции с высокой степенью износа. Тепловые сигнатуры указывают на большое скопление биологических объектов в подвальных помещениях. Вероятно, убежища и склады.

Мой взгляд скользнул по виртуальной схеме. Я мог разглядеть каждую трещину в стенах, каждое обрушившиеся перекрытие. Там, в этих полуразрушенных коробках, ютилась жизнь. Те самые люди, чей смех я слышал ранее. Их тепловые отпечатки были похожи на рой испуганных насекомых, сбившихся в кучки в попытке согреться.

– Второй сектор, – голос Мойрария вернул моё внимание к южному сектору. – Обнаружена повышенная электромагнитная активность. Примитивные генераторы, работающие на органическом топливе. Сильные тепловые аномалии в здании с металлической крышей. Маркирую как вероятную мастерскую или кузницу.

На карте замигал один из объектов – длинное, низкое здание, из трубы которого шёл едва уловимый, но стабильный тепловой шлейф. Рядом валялись груды металлолома, и Мойрарий любезно обвёл их пунктиром, помечая как «стратегический ресурс низкого качества».

– Продолжай, – мысленно кивнул я, чувствуя, как в голове складывается пазл этого места.

– Третий сектор. Центральная площадь, – Мойрарий выделил большое открытое пространство в самом сердце лагеря. – Наблюдается скопление биологических объектов в состоянии повышенной двигательной активности. Вероятно, плац или место сбора. В западной части площади крупное каменное здание с усиленными несущими конструкциями. Радиопереговоры с него имеют приоритетный шифр. Маркирую как командный центр.

Так вот где сидел генерал. Здание выглядело солиднее других, словно чёрный, неподвижный жук в центре этого муравейника. Мойрарий отметил несколько точек входа и выхода, а также слабые места в стенах.

– Четвёртый сектор. Лазарет, – Мойрарий обвёл знакомое мне здание. – Биосканирование подтверждает наличие десяти биологических объектов в критическом или тяжёлом состоянии. Состав воздуха внутри указывает на присутствие патогенных микроорганизмов и следы примитивных антисептиков.

Я мысленно представил ту самую палату, запах крови и смерти. И ту девушку-медсестру… Айну… Нет она была просто на неё похожа.

– Мойрарий, – прервал я его, – углуби сканирование. Ищи аномалии, не соответствующие технологическому уровню этого мира. Микроскопические частицы, энергетические всплески, искажения пространства-времени. Всё, что могла оставить после себя Айна.

– Выполняю. Запускаю углублённый спектральный и резонансный анализ, – последовал ответ. На карте начали появляться новые, едва заметные слои информации. Большинство зданий светились ровным, тусклым светом, означающим их полную… обыденность. Но затем…

– Обнаружена аномалия, – голос Мойрария оставался ровным, но я почувствовал едва уловимый сдвиг в его интонации, словно он наткнулся на что-то действительно интересное. – Во втором секторе, в подвальном помещении здания, обозначенного как «Склад №3». Зафиксирован слабый, но стабильный квантовый фон, не соответствующий фоновым показателям данного измерения. Энергетическая сигнатура имеет 94.7% совпадение с профилем агента Айна А-145.

Моё сердце забилось чаще. Вот он. Эпицентр. Место, где она что-то сделала. Оставила свой ядовитый подарок.

– Есть ли данные о природе аномалии? – спросил я, уже мысленно прокладывая маршрут к этому складу через верёвки грязных переулков.

– Недостаточно для точного анализа без приближения, – ответил Мойрарий, – сканирование показывает сложную лабильную структуру, испускающую когерентное излучение.

– Отметь объект как основную цель, – холодно приказал я, заглушая внезапно нахлынувшую волну чего-то, что могло бы быть болью, если бы я ещё мог её чувствовать. – И продолжай сканирование. Отслеживай все перемещения в радиусе ста метров от моей позиции. Выдели патрульные маршруты и точки наблюдения.

– Выполнено. Патрули перемещаются по нестрогому графику. На крыше командного центра находится стационарный наблюдательный пост. Оптимальный маршрут к цели проложен и наложен на ваше тактическое поле зрения.

Перед моими глазами, наложившись на реальный грязный переулок и бегущих людей, замерцала тонкая, сияющая линия – путь, который мне предстояло пройти.

Лагерь был больше, чем я предполагал, уродливее и… живее. Каждое здание на карте Мойрария было не просто структурой, а кирпичиком в их отчаянной воле к жизни. И мне предстояло разобрать этот кирпичик за кирпичиком. Ради высшего блага.

– Отлично, – прошептал я, делая первый шаг, точно следуя голографической траектории. – Теперь начинается настоящая работа.

– Объект вмешательства справа, Архипелаг, в противоположной стороне от возгорания, – безжизненный голос Мойрария прозвучал в моём сознании, словно ледяная игла, вонзившаяся в ткань реальности.

Я медленно, почти нехотя, отвернулся от гипнотизирующего зрелища пожара. Оранжево-багровое зарево, пляшущее на лицах мечущихся людей, отражалось в моих глазах, но не находило отклика внутри. Я был пустым сосудом, наполненным лишь миссией. Обогнув угол полуразрушенного здания, чьи стены источали запах гари, влажной штукатурки и вековой пыли, я замер, позволив взгляду скользнуть по цели.

Передо мной, втиснутый в узкий проулок между двумя обветшалыми постройками, стоял тот самый амбар. Он был уродливым порождением отчаяния и кустарного ремесла – грубая сколоченная коробка из потемневших от времени и непогоды досок, кое-где усиленная приваренными кусками ржавого железа и стальными пластинами, снятыми, вероятно, с убитой техники. Он выглядел как чудовищный заплатанный рубец на теле этого мира. И у его входа, словно два безмолвных истукана, застыли двое охранников.

В них не было ничего примечательного. Такие же, как те, что стояли у лазарета: лица, стёртые до безличия усталостью и постоянной готовностью к смерти, облачённые в ту самую, серую, вылинявшую униформу повстанцев. Они были частью пейзажа, таким же естественным, как трещины в асфальте и ржавчина на металле.

Глядя на них, на их одинаковые, потухшие взгляды, я с холодным, аналитическим интересом осознавал фундаментальную разницу между их миром и моим. Здесь, в этом вымирающем племени людей, не было ни цели развиваться, ни стремления к чему-то большему. Лишь одно, простое и животное желание выжить. Протянуть ещё один день, сделать ещё один вдох этого спёртого, отравленного воздуха. Их идентичность, их схожесть друг с другом проистекала из бедности, из отсутствия выбора, из скудости ресурсов, не позволявших породить что-то уникальное.

В моём же мире, наша одинаковая, выверенная до миллиметра эффективность была не следствием бедности, а итогом закономерной, триумфальной эволюции. Мы отбросили всё лишнее, всё случайное, всё эмоциональное, чтобы стать идеальными инструментами. Мы были одинаковы, потому что так было правильно. Так было совершенно.

Как только я сделал шаг в их сторону, выйдя из тени, оба охранника вздрогнули, выпрямились, и их тела напряглись, как у диких зверей, почуявших угрозу. Они решительно, почти инстинктивно, перекрыли мне путь к убогой двери амбара, сцепив пальцы на прикладах своих древних автоматов.

– Это ты тот новый? – спросил один из них, тот, что был повыше и пошире в плечах. Его голос звучал устало, но в нём сквозила непоколебимая твёрдость. – Сюда нельзя. Это арсенал, проход только по пропускам. – Он сказал это без особой злобы, скорее с долей доброжелательного, но строгого предупреждения, как старший товарищ, отчитывающий нерадивого новобранца.

И в этот момент Мойрарий подключился снова, но на сей раз его голос был другим: не констатирующим, а тактическим, безжалостным и молниеносным. Он автоматически, за долю микросекунды, просчитал и отобразил прямо на моей сетчатке оптимальную стратегию нейтрализации.

«Анализ цели №1: мужчина, рост 185 см, вес 90 кг. Удар правой рукой, основанием ладони, в область левого виска. Угол атаки: 87 градусов. При перпендикулярном приложении силы гарантированный разрыв барабанной перепонки, смещение слуховых косточек, шок и дезориентация. Вывод из строя на 2-3 часа.»

Перед моим мысленным взором возникла сияющая траектория удара, анатомическая схема, где пульсировала точка приложения силы.

«Анализ цели №2: мужчина, рост 178 см, вес 75 кг. Моментальная диагностика физиологии выявила наличие атеросклеротических бляшек в восходящем отделе аорты. Повышенное артериальное давление. Удар ребром ладони в область сонной артерии. Расчетная сила: 12 кг/см?. Рефлекторная остановка сердца или массивный инсульт наступят в течение 8-12 секунд. Последующие 15 секунд уклонения от его спонтанных, агонизирующих конвульсий обеспечат летальный исход.»

Вторая траектория, смертоносная и неумолимая, пересекла первую. Всё было так просто. Два движения. Два трупа. Путь свободен.

Логика процесса, выверенная до квантовой точности, не оставляла места сомнениям. Но между холодным расчетом Мойрария и спазмом сжимающихся мышц пролегла бездна. Три недели комы, три недели немоты процессора, и вот он, первый выброс адреналина в очищенные кровотоки, пьянящий и отвратительный. Он пах не озоном имперских клиник, а медью, потом и первобытным страхом, который я должен был сеять, а не испытывать.

Они были не мишенями на голограмме. Они дышали. Коренастый, что повыше, вдохнул, и его грудная клетка расширилась под грязной тканью.

– Стоять! – его голос не крик, а стон, предсмертный хрип.

Мойрарий уже отрисовал траектории. Но моё тело, это предательское вместилище плоти, помнило иное. Оно помнило тяжесть «Разрушителя Миров» в руке, гул активации и то, как мир П1-6 обратился в свет и пепел. Помнило лица, которые сейчас смотрели на меня, не эти, но такие же, обречённые. И этот мусор памяти стал помехой в чистоте сигнала.

Коренастый, увидевший, что я встаю в боевую стойку, рванул вперёд, как таран, пытаясь схватить меня в охапку, обездвижить грубой силой.

Его движение было грубым и предсказуемым. Мойрарий уже просчитал его на три шага вперёд. Вместо того чтобы уворачиваться, я встретил его рывок контрприёмом. Мое тело, повинуясь мышечной памяти, среагировало быстрее, чем сознание успело усомниться.

Я уклонился от его попытки обхватить меня, скользнув внутрь его периметра защиты. Основание моей ладони, будто отбойный молоток, с идеальной точностью, предписанной голографической траекторией, врезалось в его левый висок. Удар был коротким, резким, беззвучным. Раздался глухой щелчок, больше похожий на хруст сухой ветки. Его глаза закатились, тело обмякло и рухнуло на землю, как подкошенный мешок с костями. Пять-семь секунд дезориентации и шока. Он был нейтрализован.

Но времени на паузу не было. Второй охранник, увидев падение напарника, с криком, полным ярости и ужаса, рванул свой автомат на изготовку. Он не успел даже прицелиться. Мой следующий удар ребром ладони был молниеносным и неотразимым, словно жало змеи. Он пришелся точно в бок его шеи, в место, где под тонким слоем кожи и мышц пульсировала сонная артерия.

Удар не был смертельным сам по себе. Но его расчетная сила в 12 кг/см?, приложенная к сосуду, изъеденному атеросклеротическими бляшками, оказалась фатальной. Резкий скачок давления и механическое сотрясение спровоцировали отрыв холестериновой бляшки. Охранник ахнул, его глаза расширились от шока и непонимания. Автомат выпал из ослабевших пальцев. Он схватился за горло, пытаясь вдохнуть, но его лицо начало багроветь – тромб, словно пробка, перекрыл кровоток к мозгу. Он рухнул, и его тело затряслось в агонизирующих конвульсиях, пока предсказанный Мойрарием массивный инсульт не забрал его жизнь.

Я стоял над двумя телами, дыша ровно и глубоко. Воздух пах пылью, позабытым страхом и медью. Путь был свободен.

Внутри амбара царил полумрак, пронизанный резкими запахами машинного масла, окислившегося металла и старой, слежавшейся пыли. Воздух был неподвижным и тяжёлым, словно сама атмосфера впитала в себя ожидание насилия.

Лучи света, пробивавшиеся сквозь щели в стенах, выхватывали из темноты пугающие очертания. Сотни, если не тысячи автоматов были аккуратно, почти с благоговением, развешаны на стеллажах из грубых досок или сложены в пирамиды на полу. Рядом громоздились ящики с патронами, их маркировка стёрлась от времени и частых переноске.

В углу, подобно спящим хищникам, стояли несколько самодельных мин, собранных из обрезков труб и трофейной взрывчатки. Но самым устрашающим зрелищем были пара грузовиков, на которые местные умельцы искусно, с почти варварским изяществом, прикрутили пулемёты, превратив их в убогие, но смертоносные аналоги боевых машин.

Однако всё это вооружение, вся эта грубая мощь, была для меня не более чем фоном, шумом. Моё внимание, как и внимание Мойрария, было приковано к чему-то иному.

Внутренний локатор, встроенный в моё восприятие, отчаянно пульсировал, указывая на невзрачный, обшарпанный деревянный ящик, стоявший прямо посередине амбара, на единственном свободном от оружия пятачке пола. Он был словно алтарь в этом храме войны.

Старый и ветхий амбар, построенный наспех из гниющих палок и полуобработанных брёвен, должен был защищать своё содержимое лишь от дождя и ветра. Его создатели, в своей простодушной практичности, думали о стихиях природы, о сырости, о ржавчине. Жаль, что эти брёвна, эти жалкие щиты, не могли остановить диверсию иного масштаба. Диверсию, проникшую сюда из-за пределов их реальности.

А внутри того ящика, того самого, что манил мой локатор, лежало около тридцати бомб «Разрушитель Миров». Аккуратные, тёмные, холодные цилиндры, такие знакомые и такие чуждые в этом примитивном окружении. Они лежали на грубой древесине, как драгоценные артефакты, занесённые в каменный век.

«Айна… это очень хитро. И так грубо», – пронеслось в моей голове со смесью восхищения и леденящей ярости. – «Они же даже не понимают, что держат в руках. Для них это просто металлические болванки, странные трофеи. Они не знают, что одно неверное движение, одна случайная искра и от их лагеря, от их борьбы, от их надежд не останется даже воспоминания, лишь оплавленная воронка, уходящая в мантию планеты.»

Мысль была чудовищной. Взорвать это здесь было нельзя. Категорически. Уничтожение лагеря таким способом не вписывалось ни в один сценарий «коррекции». Это был бы слишком громкий, слишком фундаментальный акт, способный вызвать непредсказуемые волны в причинно-следственных связях, изменить предсказанное будущее этого мира самым причудливым и опасным образом. Этого допустить было нельзя.

«Или ты обучила их? Или они должны были использовать их в своей столетней войне? Нет, ты не могла…»

План созрел мгновенно. Придётся забрать это с собой. Уничтожу в какой-нибудь из необитаемых, пустых миров, на обратном пути, после того как выполню миссию и… и разберусь с Айной.

Я действовал быстро, на автопилоте. Схватив первый попавшийся пустой армейский рюкзак, пахнущий потом и порохом, я начал хладнокровно, один за другим, укладывать внутрь смертоносные цилиндры. Их холодная поверхность обжигала пальцы не теплом, а самой своей сутью. Каждый «Разрушитель Миров» был безмолвным укором, напоминанием о той власти, что была у нас в руках, и о той безответственности, что проявила Айна.

Одной мыслью я настроил хранилище квантовозаряженных солей, вшитых в подкожно-жировую клетчатку, на переход, синхронизировав их с точкой выхода, которую Мойрарий, к счастью, просчитал заранее. Теперь этот груз можно было переместить между мирами.

И тут, словно ядовитая змея, подняла голову другая мысль, полная слабости и предательства:

«А может, лучше их не уничтожать? Может быть, если я доставлю эти бомбы обратно, вместе с ней, с любимой, то её простят? Может быть, доказательство того, что я не только исправил её сдвиги, но и вернул украденное оружие, смягчит приговор? Сделает наказание не таким жёстким, как обычно бывает с предателями?»

Эта надежда была тленом, иллюзией, призраком, рождённым в уставшем, израненном сердце. Я знал это.

– Что вы здесь делаете?

Голос, прозвучавший сзади, у самого входа, был сломанным и полным немого ужаса. Я медленно обернулся, уже зная, кого увижу.

Медсестра. Та самая. Её лицо, обычно такое сосредоточенное и строгое, теперь было искажено гримасой чистого, неприкрытого недоумения и страха. Её рыжие волосы выбились из пучка и прилипли к вискам, смешавшись с потом и копотью. Руки, те самые ловкие и уверенные руки, что перевязывали раны, были по локоть в тёмной, липкой крови. Белый халат превратился в полотно ужаса, он был испачкан сажей, гарью, алыми и бурыми пятнами, и на нём даже виднелись крошечные, обугленные кусочки плоти – страшные свидетельства того ада, что творился на месте пожара. Видимо, она мельком заметила, как я скрываюсь в амбаре, и, оторвавшись от кошмара, решила проверить, позвать на помощь, сделать что-то, что ещё можно было сделать в этом аду.

Однако у меня были совсем другие планы. Совсем другой ад, в который мне предстояло вернуться.

Наши взгляды встретились. В её бездонных, океанских глазах я увидел не просто испуг. Я увидел предательство. Понимание того, что тот, кого она, возможно, считала своим, оказался волком в овечьей шкуре.

– Прости, – произнёс я, и мои слова прозвучали пусто и фальшиво даже для моих собственных ушей. – Но так будет лучше.

Я сделал первый, решительный шаг вперёд, не к ней, а в сторону небытия, в разрыв реальности, что уже начинал зиять передо мной, разрываемый энергией из квантовозаряженных солей.

Пространство вокруг поплыло, заколебалось, и прежде чем полностью исчезнуть, раствориться в дрожащем мареве перехода, я тихо, почти шёпотом, произнёс последнюю фразу. Больше даже для себя, чтобы заглушить тот слабый, предательский голос надежды в груди, чем для неё, застывшей в немом крике посреди рушащегося мира:

– Для великого замысла…