Хроники Архипелага. Глава 4

Внимание! Данный рассказ является художественным произведением, предназначенным для читателей 18+. «Хроники Архипелага» – это история, разворачивающаяся в вымышленной и жестокой вселенной. Это мир, где индивидуальность принесена в жертву «Великому Замыслу», а главные герои являются одновременно и орудиями системы, и её жертвами. Перед вами не лёгкое произведение. Текст погружает в атмосферу безысходности, исследует темы долга, предательства и любви. Будьте готовы к откровенным и депрессивным сценам, подробным описаниям насилия (как физического, так и психологического), а также к сложным философским вопросам, не имеющим однозначных ответов. Все совпадения с реальными людьми, организациями или событиями являются случайными.



Глава № 4. Чужой среди двойников

Давайте по порядку, мысль, тяжелая и свинцовая, как кристаллический шар ядро Ума, покатилась в воспаленном сознании, вытесняя на мгновение боль и тошноту.

Внешний круг. Первая линия обороны, первый эшелон хаоса. Это вселенные с десятипроцентным ускорением времени по отношению к Альфа-миру, к той стерильной, вылизаннной до блеска клетке, откуда я, Архипелаг, был выброшен в эту гниющую реальность. Но время… время – это не линейка, не прямая, прочерченная по учебнику для юных путешественников. Оно сложная, многослойная, пульсирующяя субстанция, живой организм со своими капиллярами и артериями. И потому один день, прожитый в сердцевине Империи, в Альфа-мире, равняется не двадцати четырем часам в этих пограничных мирах, а целой неделе. Целой неделе их местного, стремительного, неумолимого времени.

Существуют и другие круги, конечно. Дальние, запредельные – миры-изгои, где время и вовсе бежит, как обезумевшая лань, оставляя за собой лишь размытый след былых цивилизаций. Целые галактики рождаются и умирают там, пока мы в Альфа-мире успеваем выпить утреннюю порцию синтетического кофе. Но почему-то… почему-то именно эти три измерения, этот проклятый внешний круг, стали её целями.

Айна. Её имя отозвалось в глубине души свежей, кровоточащей раной. Она не просто бежала. Она выбирала. Целенаправленно, с хирургической точностью, вонзала свой клинок в самые уязвимые точки великой конструкции.

«Жизнь в этих вселенных…» – мысленный взгляд обратился внутрь, к вбитым когда-то догматам. – «Она хаос, воплощенный в плоти и металле. Бесконечный, самопожирающий хаос.»

Это не просто боль и страдания, приправленные циклами вымираний и жалких, чахлых возрождений. Это абсолютная неуверенность. Их дети, эти бледные, испуганные создания, не знают, что такое радость от предвкушения завтрашнего дня. Они не строят планов на далекое будущее, ибо будущее для них – это абстракция, призрак, который может быть стерт в порошок очередным вирусом, очередной бомбой, очередным приказом какого-нибудь пропитого до мозгового стука командира. Они живут в их вечном «сейчас», и это «сейчас» есть ад.

А мы… мы можем. Мы, дети Империи, порождение стерильных пробирок Эмбрионального акрополя, мы буквально и фактически знаем, что будет завтра. Наш завтрашний день выверен, рассчитан, предопределен Всеобъемлющим Умом с такой же неотвратимостью, с какой планеты крутятся по своим орбитам. В этом наша сила и наша тюрьма. Ибо какая свобода может быть у того, чья судьба уже прописана в квантовых алгоритмах?

Когда-то, в седой, запыленной древности, наш мир, Альфа-вселенная, был таким же уродливым, полным слепой боли и агонии. Но потом пришла наука. Не та, что ковыряется в грязных пробирках в подвале, как тот несчастный Андрей. Нет. Пришла Наука с большой буквы, холодная, безжалостная, не терпящая возражений. И появились люди, первые Великие, те, чьи имена стерты из официальной хроники, но чьи тени до сих пор витают в Зале Совета. Они были способны задавать неудобные вопросы. Самый главный из которых: «Почему мы должны быть рабами хаоса?» И они нашли ответ. Ужасающий в своей простоте и мощи.

Вселенная со всеми её вероятностями, ответвлениями, измерениями-паразитами и реальностями-изгоями, она вращается. Постоянно, без устали, в ритме, заданном при рождении мироздания. В самом центре этой безумной карусели, неподвижный и вечный, подобно алтарю в храме, покоится наш Альфа-мир. А вокруг него, как растянутые в бесконечность концентрические круги на воде, расходятся иные измерения. Внутренний круг – это ассимилированные, «прирученные» миры, наши колонии, вылизанные до стерильного блеска. За ним, Внешний круг, тот самый, где я сейчас нахожусь. Потом Дальний, где время уже течет в три раза быстрее. И, наконец, Запредельный, Terra Incognita, белые пятна на карте мультивселенной, куда не ступала нога путешественника и куда, быть может, и устремилась Айна.

И тут начинается самое интересное, самая тщательно скрываемая тайна Империи. Мироздание – это не просто набор планет и звезд. Это продукт чудовищного, непостижимого переплетения трех фундаментальных сил: Времени, Гравитации и Материи. Гравитация – это невидимый каркас, стальной остов, что удерживает все миры в единой системе, не позволяя им разлететься в небытие. Материя придает им вес, плотность, наполняет их содержанием, и от её количества зависит скорость их вращения вокруг центра. Но время… время – это мотор, сердце этого гигантского механизма. В общегалактическом, вселенском масштабе время – это и есть ускорение. Движущая сила. Энергия.

И эта энергия распределена неравномерно. Это ключ. Это основа основ Великого Замысла. Чем дальше мир находится от Альфа-ядра, тем больше в нем потенциала времени, тем быстрее и безумнее несутся его события, подобно реке, низвергающейся с обрыва. И наоборот, чем ближе к центру, к Альфа-миру, тем время медленнее, торжественнее, почти застывшее, словно густой, тягучий мёд. Мы живем в эпицентре вечности, наблюдая за бурями на периферии.

«Странно, не правда ли?» – горькая усмешка исказила мои губы, незримая для окружающего мира. – «Факт существования этих законов физики в четвертом, пятом, десятом измерении до сих пор остается тайной за семью печатями для обитателей большинства вселенных.»

Они, эти дикари, вертятся в своем беличьем колесе, не подозревая, что само их бытие – это всего лишь шестеренка в гигантском механизме, часовщиком которого являются Великие. Они не знают, что их войны, их эпидемии, их рождение и смерть – это всего лишь побочный продукт работы вселенского хронометра.

И именно в этот хронометр, в его самые тонкие, самые уязвимые шестеренки, и ударила Айна. Она не просто сеет хаос. Она, как саботажник на гигантском заводе, пытается остановить главный вал, зная, что это приведет к катастрофе вселенского масштаба. Её путь через миры с ускоренным временем не бегство. Это диверсия. Расчетливый, хладнокровный акт возмездия. Она использует саму структуру реальности как оружие против своей собственной реальности. И я, её возлюбленный, тот, кто должен остановить этот маховик, пока он не разнес в клочья всё, что мы… что она когда-то любила.

И снова я выхожу под новое Солнце. Вернее, под то, что здесь выдают за Солнце: блеклый, замызганный диск, продавленный в дымную пелену небосвода, словно старая монета в грязный воск. Новый мир. Новый ад, или, если повезет, новое чистилище на моем личном пути к спасению или погибели.

Интерфейс Мойрария по-прежнему молчал, погруженный в борьбу с последствиями квантового кровоизлияния. Глухая, давящая тишина в собственном черепе была хуже любого шума. Она заставляла прислушиваться к гулу собственной крови, к стуку сердца, к этому примитивному, животному диалогу тела, который я давно разучился слышать. Но здесь, в этом месте, по сравнению с выжженными пустошами П1-6 и кровавым хаосом П1-9, было… спокойно. Относительно. То есть, здесь не стреляли сразу при появлении, и воздух, хоть и отравленный, не был наполнен сладковатым душком разложения. Это был иной род безумия: не агонизирующий, а систематизированный, встроенный в саму структуру бытия.

Я оказался посреди тротуара, в самом горле оживленного города. Многоэтажные здания, исполинские громады из стекла и полированного сплава, смыкались над головой, образуя искусственный каньон. Они закрывали небосвод почти со всех сторон, и их шпили, острые и бездушные, как иглы гигантского синтетического ежа, впивались в низкое, подернутое смогом небо, упираясь в клубящиеся, ядовито-розовые от заката облака. Эти башни не стремились ввысь, они подавляли ее, они были монументами чьей-то нечеловеческой воли, сотнями слепящих маяков в бездушном, бетонном лесу, где каждое дерево было надгробием для естества.

Люди здесь медленно сползали в городские сумерки, и народ, подчиняясь невидимому ритму, куда-то торопился. Но это была не живая, кипучая суета моего родного мегаполиса. Нет. Это было стальное, размеренное движение деталей в гигантском механизме. Толпа была похожа на поток расплавленного металла, текущий по заранее проложенным руслам.

Магазины, втиснутые в первые этажи небоскребов, напоминали не места для торговли, а мастерские для уродования. Сквозь зеркальные витрины были видны не товары, а внутренности свисающие гирлянды проводов, стеллажи, уставленные искривленными запчастями, блестящие хромированные конечности, похожие на анатомические пособия для сумасшедшего инженера. То тут, то там висели узлы и агрегаты неясного назначения, словно трофеи, добытые в войне с собственным телом. Это был мир, где главной святыней стала запчасть, а главным ритуалом апгрейд.

Люди… Люди были самым жутким зрелищем. Многие носили длинные плащи и глухие капюшоны, не столько от непогоды, сколько пытаясь скрыть последствия своих добровольных метаморфоз. Но тщетно. Вспыхивающие из-под ткани щели открывали взгляду кошмар, доведенный до будничности. Я видел кожу, покрытую странными, перламутровыми наростами, похожими на хитиновый панцирь. Видел лица, с которых были стерты привычные черты, оставлены лишь гладкие, слепые маски с щелями для дыхания и сенсорами вместо глаз. Мелькали лишние, механические конечности, порой не две, а три или четыре, бездумно болтающиеся или занятые каким-то делом. Провода неизвестного назначения выходили прямо из плоти, впивались в порты на шее или висках, связывая их в единую сеть с городом. Это было не улучшение. Это было тотальное, демонстративное самоуродование, доведенное до абсурда. Будто все население разом сошло с ума, приняв за идеал красоты аварию на сборочном конвейере.

У нас, в Империи, тоже когда-то, в седую, доимперскую эпоху, была подобная мода на модификации. Век кибернетического барокко, как называют его историки. Тогда люди, опьяненные первыми открытиями в биоинженерии, пытались перекроить себя на новый лад, добавить конечностей, заменить глаза на камеры, вживить в кожу светодиоды. Это был хаотический, отчаянный поиск. Сделано это было всё с одной целью, понять, какое именно изменение, какая добавка или замена позволит человеку не просто выживать, а жить лучше, эффективнее, полнее.

В итоге, после столетий экспериментов, ошибок и генетических катастроф, осталось лишь одно, самое гениальное и самое страшное упрощение – голосовой помощник внутри головы. Мойрарий. Вопросно-ответная система, отточенный алгоритм, взявший на себя бремя рутины, расчетов, памяти, тактического анализа. Он не добавлял нам конечностей. Он отсек всё лишнее, оставив лишь идеальный инструмент для служения.

Мы отказались от уродства во имя эффективности. Они же, эти несчастные, похоже, пошли по обратному пути – утонули в нем.

Воздух здесь странно пах. Не то промышленными отходами, не то выхлопами тысяч этих жужжащих машин, не то испарениями от миллионов тел, прошедших через тысячи переделок. Запах был кислым, едким, и в то же время в нем сквозила приторная, почти конфетная сладость, как от ароматизатора, пытающегося перебить вонь разложения. Запах чьих-то безумных химических экспериментов, вышедших из-под контроля и ставших нормой.

И вдруг… он показался мне знакомым. Глубоко, на уровне архаических обонятельных рецепторов, этот микс из металла, озона и синтетической ванили отозвался смутным эхом. Так пахло в моем родном мире, в Альфа-мире, на нижних уровнях барракона, возле порталов подзарядки. Та же стерильная, безжизненная химия, маскирующая саму суть жизни. И на мгновение, короткое, предательское мгновение, от этой знакомой вони стало тепло на душе.

– Ради Высшего замысла, – прошептал я сам себе, и слова, как ледяная вода, окатили мой разум, вернув трезвость. Эта теплота была слабостью. Этот запах обманкой. Мой дом – это идеальная, выхолощенная клетка, а этот город её кривое, уродливое отражение в разбитом зеркале. Но в обеих суть одна – контроль.

По дорогам, многоуровневым артериям этого чудовищного организма, неслись, почти не касаясь асфальта, машины. За их управлением следили не водители, а специальные датчики, установленные повсеместно. Они, как современные фонарные столбы, стояли вдоль всех шоссе, их линзы-зрачки бездумно сканировали поток. Они тихо издавали тонкий, пищащий звук, похожий на комариный рой. Белый шум тотального надзора.

Мне знакома эта технология. Узнаваема до боли. Это была старая, архаичная версия наших следящих устройств, тех самых «глаз», что мы используем для мониторинга обстоятельств в других, подконтрольных мирах. Примитивный предок моего Мойрария. Но здесь, в этом извращенном зеркале, её использовали не для наблюдения за вероятностными ветками, а для примитивного, грубого контроля за людьми. За их сохранностью. Чтобы никто не вышел из потока. Чтобы никто не свернул с предначертанного маршрута.

Сумка, тяжелая и неумолимая, тугим ремнем впивалась мне в плечо. Внутри холодный, безжизненный металл «Разрушителей Миров». Тяжелая ноша для того, кто преследует беглянку. Но я не просто преследовал. Я был хирургом, идущим со скальпелем по следам заразы. И первый шаг хирурга найти операционную.

Стоило поскорее уйти с этих оживленных, просматриваемых улиц, сойти с глаз всевидящих датчиков, и найти укромное, тёмное место. Логово. Чтобы отдышаться. Чтобы придумать, как выманить из тени её, мою прекрасную, мою проклятую Айну, в этом новом, старом, уродливом и до жути знакомом мире.

Я уже собрался свернуть в переулок, в этот темный, пахнущий озоном и затхлой водой зев между двумя исполинами-небоскребами, чтобы наконец укрыться от всевидящих очей датчиков, перевести дух и оценить чудовищность этого нового мира. Но планам моим не суждено было сбыться. Резкий, стремительный удар в плечо, от которого я едва устоял на ногах, вырвал меня из потока размышлений и швырнул обратно в грубую реальность.

Какой-то молодой человек, не глядя, несясь сломя голову, врезался в меня, словно я был всего лишь неудобно стоящим столбом на его пути. Инерция, жестокая и неумолимая, швырнула меня на твердый, холодный тротуар. Я приземлился на лопатки, и по спине, уже знакомой с грубым асфальтом двух миров, разлилась тупая, унизительная боль.

Воздух с шипением вырвался из легких. Горячая, ядовитая волна ярости подкатила к горлу. Тихо, сквозь стиснутые зуба, я выругался про себя, подбирая самые отборные, самые грязные ругательства, выученные еще в стенах Центра воспитания.

Внутренний зверь, тот самый, что мы, Альфы, всегда держим на цепи, рванулся с привязи, требуя мгновенной, жестокой компенсации. Я уже мысленно видел, как мои пальцы впиваются в глотку этого невежи, как кость хрустит под ударом.

Но, поднявшись, застыл. Время споткнулось и остановилось. Капюшон парня, сбитый при столкновении, сполз назад, обнажив лицо. И мир сузился до этого лица. До этого проклятого, преследующего меня лица.

Шрам.

Мысль пронеслась с леденящей ясностью. Я не знал его настоящего имени, да оно и не имело значения. Он был архетипом. Проклятием. Живым напоминанием о моих провалах. Я окрестил его так в том, предыдущем аду, и это имя прилипло к нему навеки, как клеймо.

Снова двойник. В первом мире, в том царстве гниющей смерти, ты был солдатом-садистом, озлобленным псом на сгнившей цепи. В другом, в мире бесконечной войны инвалидом-повстанцем, братом-близнецом ученого, чью надежду я растоптал. А здесь? Здесь, в этом городе-мутанте, в этом храме добровольного уродства, ты кто? Беглец? Жертва? Или, может быть, палач?

На меня смотрел молодой человек, и его взгляд, вернее, взгляд его единственного, живого глаза был полон паники и отчаяния. Но мое внимание приковала не эта человеческая эмоция, а левая сторона его лица. Это не был просто искусственный глаз, вживленный в глазницу, как это иногда практиковалось в Империи на заре кибернетических экспериментов. Нет. Здесь работа была сделана с варварской, тотальной жестокостью.

Был вырезан целый кусок плоти, кожа, мышечная ткань, часть скуловой кости, все это было грубо удалено и заменено на нарочито бросающийся в глаза электронный имплант.

Он был массивным, угловатым, паутина тонких проводов и трубок оплетала его, впиваясь в уцелевшую кожу, словно паразитическое растение. Это не было улучшением. Это было клеймом. Наказанием. Или, что еще страшнее, добровольным отречением от человечности.

Он был одет в серый, поношенный плащ, который не мог скрыть худобы его тела. Обе руки, торчащие из-под рукавов, были испещрены множеством тонких, белых шрамов, похожих на следы от лезвия, будто он бесконечно практиковался в каком-то ритуале или защищался от невидимой угрозы. На ногах грубые, прочные ботинки, видавшие лучшие дни. Грязные, спутанные волосы слиплись на лбу, с которого крупными каплями скатывалась испарина. Он не просто куда-то бежал. Он был на грани. Его всего трясло от переживаний, которые и заставили его врезаться в меня.

– Прошу прощения, – выдохнул он, и его голос, хриплый и сдавленный, был полон неподдельного, животного страха. Он даже не посмотрел на меня, не пытался помочь подняться. Он просто резко, как испуганный таракан, обогнул меня и ринулся дальше, растворяясь в толпе, бежавшей в противоположную сторону.

В тот же миг один из наблюдательных столбов, стоявший в паре метров от нас, тихо, почти ласково просигналил. Этот тонкий, пищащий звук, который я уже успел возненавидеть, пронзил воздух. Но на этот раз он не был просто частью фонового шума. Он был реакцией. На столкновение? На панику Шрама? Или на мое присутствие?

Я впал в ступор. Но не от замешательства. Нет. Это был ступор холодного, безжалостного анализа, когда сознание, отбросив все лишнее, с бешеной скоростью перебирает факты, выстраивая их в единую, ужасающую цепь.

Одно мне было известно точно, с железной, неопровержимой уверенностью: если он снова попался мне на пути, словно проклятый лейтмотив моего падения, значит, именно с ним связано то самое нарушение обстоятельств, тот квантовый сбой, который вызвала Айна своим предательством. Он был не просто двойником. Он был симптомом. Живым воплощением той трещины в реальности, что она пробила своим побегом. И там, где появлялся он, должна была быть и она. Или, по крайней мере, её след.

Мой взгляд, отточенный сотнями часов слежки на самых негостеприимных планетах, мгновенно зафиксировал его серый плащ в мельтешении толпы. Двойник Шрама, не подозревая, что стал мишенью, держал курс к одному из самых высоких зданий в городе: черной, иглообразной башне, чей шпиль терялся в ядовитых сумерках. Оно выделялось даже в этом лесу исполинов. Более мрачное, более монолитное, словно цитадель власти в этом царстве хаоса.

Было видно, что парень не просто бежал по прямой. Он петлял. Он резко сворачивал в переулки, проскальзывал под арками, замирал на секунду у витрин, чтобы затем снова ринуться в толпу. Он отчаянно пытался сбить свой след, запутать ход своих действий для этих всевидящих столбов-наблюдателей. Они, эти бездушные истуканы с множеством холодных стеклянных глаз-камер, стояли повсюду, и в этом мире люди, даже такие, как он, похоже, жили под тотальной, давящей слежкой своих правительств. Он боролся с системой, и эта борьба делала его уязвимым.

Он не знал, что я слежу. Ни разу не оглянулся. Его единственный живой глаз был устремлен вперед, а электронный имплант, я был почти уверен, в его случае был лишь грубой подделкой, не наделенной функциями панорамного обзора.

Он был слишком нервным, слишком поглощенным собственным страхом, чтобы заметить тень, которая двигалась за ним с мертвой, нечеловеческой точностью. Его паника была моим союзником. А моя холодная ярость и выжженная долгом душа кнутом, гнавшим меня вперед, к ответам, к ней, к концу этого бесконечного, кошмарного танца.

Тихий, почти ласковый сигнал прозвучал у меня в голове: не громкий, навязчивый гудок, а мягкий, тактильный импульс, похожий на прикосновение перчатки. И следом по всему моему телу, от вживленных в позвоночник нейроинтерфейсов до кончиков пальцев, разлилось волна тепла, снимая остатки боли, скованности и того животного страха, что копошился на дне сознания. Это было ощущение помощи. Возвращения домой. Возвращения к себе.

«Всё-таки без процессора я бы не смог действительно хорошо выполнять свою работу», – констатировал я про себя с холодной, бесстрастной благодарностью машине к машине. Он был моим щитом, моим мечом, моим вторым, и, пожалуй, главным разумом. Но тут же, как ядовитый привкус на языке, всплыла горькая оговорка. – «Но надо отдать должное, в прошлом мире от него было больше вреда, чем пользы.»

Воспоминание о системном сбое, о кровавом коротком замыкании в моем же черепе, заставило меня внутренне содрогнуться. Слепой и глухой, я был всего лишь куском мяса, брошенным на произвол судьбы. Теперь же эта судьба снова была у меня в руках. Вернее, в нейронах.

– Добрый день, Архипелаг, – прозвучал в моем сознании голос Мойрария. И мне почудилось, или это была лишь игра воспаленного воображения, что в его безупречно ровном, алгоритмическом тоне сквозит легкая, почти человеческая улыбка. Улыбка от того, что обстоятельства наконец-то складывались идеально, по прописанному им же протоколу. А я в этот момент был похож на самого настоящего идиота, блуждающего за парнем с изуродованным лицом по враждебному городу. Ирония ситуации была столь велика, что могла бы рассмешить, не будь на кону всего.

– Новый мир, предполагаю, вы захотите ознакомиться с историей этого места и с траекторией перемещения Айны А-145, – продолжил он, его голос был подобен полированной поверхности стали: гладкой, холодной и безупречно функциональной.

– Да, – мысленно кивнул я, не сводя глаз с мелькающего в толпе серого плаща. – Прошу, предоставь всю возможную информацию. Дисплей перемести в правый верхний угол правого глаза, я веду преследование.

Мгновение спустя в указанной области зрения возникло легкое мерцание, и затем, наложившись на реальность, загорелся полупрозрачный интерфейс. Текст и схемы текли беззвучным потоком, не мешая обзору, но насыщая сознание данными.

Мы с Шрамом, а теперь и с моей цифровой тенью, зашли в самый центр города. Здесь толпа сгущалась до состояния живой, бурлящей стены. Вокруг меня, буквально задевая плечами, двигались, говорили, существовали люди-загадки, люди-уродцы. Одни щеголяли механическими руками с десятком щупалец вместо пальцев, другие дышали через респираторы, встроенные прямо в гортань, у третьих кожа переливалась чешуей, а глаза были вертикальными зрачками хищников.

Это был карнавал извращенной плоти, пир во время чумы технологий. И в этой какофонии тел и модификаций серый плащ моего преследуемого стал теряться, растворяться, как капля в море.

А в это время Мойрарий безмолвно, но настойчиво вливал в мое сознание суть этого мира.

«Мир П1-17. Классификация: молодой, агрессивно-развивающийся. Технологии шагнули дальше, чем Всеобъемлющий Ум предполагал для подобного сектора. Их одержимость, их главный двигатель – достижение бессмертия. Любой ценой.»

Данные сменялись образами: лаборатории, где в колбах копошились гибриды человека и животного; операционные, где тела начиняли кибернетикой; серверные фермы, куда загружали сознания в надежде обрести вечность в цифровом раю. Механизация, пересадка органов, генетические скрещивания, компьютерное сознание – это их золотой век, их эпоха Возрождения, помноженная на безумие. И снова горькая, знакомая мысль: «Прям как дома».

Да, в Империи мы тоже шли этим путем. Но мы пришли к единственно верному, стерильному решению – служению. Они же утонули в этом многообразии, потеряв саму суть.

– Но развитие их технологий остановиться в ближайшее время и цивилизация придёт к намеченному коллапсу, – голос Мойрария звучал почти с сожалением, если бы машина могла сожалеть. – Вмешательство Империи.

Интерфейс в глазе сменился картами, схемами, датами. Война. Она омрачила их мир и, видно, была начата не без наших ювелирных усилий.

Не громкий конфликт, нет. Холодная, тлеющая война. Континент против континента. Один, условный «Восток», сделал ставку на кибернетизацию. Другой, «Запад» на генетические модификации и цифровое бессмертие.

Их идеологии столкнулись, как два несовместимых вируса. Силы сторон примерно равны, что и было рассчитано нашими стратегами. А потенциал, заложенный в их технологии уничтожения, достаточно огромен, чтобы в случае перехода в горячую фазу стереть эту цивилизацию с лица местной Земли.

Мы не толкали их в пропасть. Мы лишь подвели их к самому краю и оставили там, зная, что рано или поздно, кто-то из них сделает роковой шаг. И теперь Айна, моя Айна, пришла сюда, чтобы подтолкнуть их назад. Или, что еще страшнее, чтобы дать им новый, запретный путь. И Шрам, этот бегущий по улицам города-саркофага парень с изуродованным лицом, был ключом к её замыслам.

Мы всё очистим. Эта мысль, отполированная до блеска тысячами миссий, пронеслась в сознании, как бездушный приговор. Мы сожжем их «золотой век» в плавильных печах карантина, словно бракованный сплав. Уберём эти токсины, не только химические, но и ментальные, эти ядовитые идеи свободы и самоопределения, что отравляют почву для нашего идеального будущего. Мы сметём миллионы трупов, их тел, их культур, их истории, в безликий пепел, который станет удобрением для новых, стерильных плантаций и безупречных исследовательских центров Империи.

Из их шумного, уродливого, полного жизни «золотого века» мы выпарим всё лишнее, всё одушевленное, всё ошибочное. Мы слепим свой слиток: холодный, блестящий, идеально структурированный металл абсолютного порядка. И аккуратно, с чувством выполненного долга, положим его на бесконечную полочку к остальным таким же трофеям, добытым в бесчисленных войнах с хаосом.

Но для этого нужно было найти её. А её след, который яростно анализировал мой Мойрарий, был подобен рисунку молнии на воде: яркий, но неуловимый и мгновенно исчезающий.

Айна передвигалась по этому городу достаточно быстро, но не это было странно. Странным были её траектории. Резкие, неестественные скачки. Она появлялась в одной точке, и почти мгновенно в другой, за несколько километров, без логичного маршрута между ними. Это не была скорость. Это было… телепортация. Но внутри одного мира? Такого не может быть. Или…

Мысль, чудовищная и ослепляющая своей простотой, ударила в мозг с силой разряда плазменной дуги.

«Она извлекла процессор.»

Перемещаться между мирами с Мойрарием – это как идти по освещенной, выверенной до сантиметра дороге. Ты точно знаешь, что на другой стороне не материализуешься внутри стены, под тоннами воды в океане или в ядре звезды. Всеобъемлющий Ум прокладывает маршрут, Мойрарий его стабилизирует – это безопасно, предсказуемо, стерильно.

Но если… если вырвать этот навигатор из своего черепа… У тебя всё равно останется квантовый собиратель, эта шахта в плоти, накапливающая энергию для прорыва. Без процессора прыжок превращается в слепой бросок в бездну. Это высочайший риск, граничащий с самоубийством. Но зато Всеобъемлющий Ум теряет твой сигнал. Ты исчезаешь из его поля зрения. Ты становишься призраком, неуловимым для системы и, что важнее, для преследователя.

И скачкообразное перемещение, которое я видел на карте… Это не прыжки по городу. Это следы. Эхо. Отголоски её прибытия в этот мир из других точек мультивселенной. Она не бежала по его улицам. Она использовала П1-17 как пересадочный узел, появляясь здесь снова и снова после каждого слепого прыжка, чтобы перевести дух, сориентироваться… или оставить ложный след.

– Скорее всего, благодаря технологиям этого мира, она смогла провести эту операцию здесь, – прошептал я, и слова обожгли губы.

Хирургическое извлечение процессора – это не процедура для кустарной лаборатории. Но этот мир, этот «золотой век» уродства, где тело считают всего лишь конструктором… Да, здесь могли найтись умельцы, готовые за плату или из любви к искусству провести такую чудовищную операцию. А значит, она исчезла. Окончательно и бесповоротно. Не только для меня. Для Ума. Она отрезала себя от системы, чтобы спастись от неё. Или чтобы нанести ей удар, о котором мы даже не подозреваем.

– Чёрт!

Я выругался слишком громко. Слово, грубое, хлёсткое, сорвалось с губ и повисло в воздухе, неприличное и человечное в этом мире технологического гула. Но никто этого даже не заметил. Никто.

Пара прохожих мельком скользнула взглядом по моему лицу, и их взоры: живые, механические, гибридные были пусты. В них не было ни любопытства, ни осуждения, ни сочувствия. Им было плевать. Абсолютно. Их заботят лишь собственные проблемы – цена на новый имплант, очередь на генную модификацию, страх перед войной или жажда бессмертия. Они были заперты в капсулах собственного эго, в коконах личных апгрейдов и страхов.

И в этом оглушительном равнодушии, в этом вакууме чужого безразличия, я остался наедине с моим провалом. Она не просто убежала. Она перестала существовать для машины, частью которой я всё ещё являлся. И теперь охота превратилась в нечто иное. В слепую ловлю теней. В погоню за призраком, который добровольно отрекся от всего, что делало её одной из нас. И этот призрак водил меня за нос, ведя к своему двойнику, к этому Шраму, который был всего лишь ещё одним отголоском её чудовищного, гениального побега.

Шрам скользнул в здание, словно тень, впитываемая ненасытной глоткой портала. Мои глаза, привыкшие фиксировать малейшие детали в условиях боевого стресса, мгновенно выхватили и проанализировали табличку над входом: «Исследовательский центр Индии по трансформации».

Стеклянный исполин, взмывавший в задымленное небо, стоял посреди мегаполиса как монумент чьей-то невероятной амбиции и пафоса. Он был слишком чист, слишком идеален в своем геометрическом совершенстве, кричащим ярким пятном в серо-стальном пейзаже города. Его фасад, переливающийся всеми цветами радуги: ядовито-зеленым, электрически-синим, кроваво-красным, был похож на гигантский кристалл, выращенный в лабораторных условиях, неестественный и оттого еще более отталкивающий. Эта многоэтажка не просто пестрила цветами; она кричала ими, выплескивая свою искусственную жизнерадостность в лицо серому, пропитанному страхом городу.

Полное, бросающееся в глаза отсутствие какой-либо видимой охраны у массивных стеклянных дверей вызвало у меня не удивление, а мгновенную, холодную волну анализа. Разумеется. Здесь всем, и движением, и безопасностью, занимались они. Эти наблюдательные столбы, чей тонкий, пищащий звук стал саундтреком моего пребывания в этом мире. Их функционал, без сомнения, был куда более обширным и смертоносным, чем могло показаться на первый взгляд. Они были не просто камерами; они были нервной системой всего здания, его сенсорами, его синапсами, его иммунным ответом. Каждый столб – это часовой, судья и палач в одном лице.

Но я был абсолютно уверен, что человеческий персонал, пусть и модифицированный до неузнаваемости, здесь всё ещё присутствовал. Плоть и кровь, пусть и усовершенствованная титаном и кремнием, оставалась последним, непредсказуемым аргументом в любой, даже самой совершенной системе.

Скорее всего, будь я в их базе данных, в этой гигантской цифровой картотеке душ, у меня не было бы ни малейшего шанса переступить этот порог. Любая дверь осталась бы немым, непроницаемым барьером, лифт захлопнулся бы перед моим носом или, что хуже, застрял бы на произвольном этаже, превратив кабину в идеальную ловушку. Умная система. Выверенная, как полет пули. Но не идеальная. Идеал был прерогативой Альфа-мира, и даже там он давал сбои.

Я приблизился к стеклянной стене, и мои пальцы едва не коснулись её холодной, идеально гладкой поверхности. Стекло было покрыто чем-то, что до жути напоминало нанокраску. Сложный, «умный» состав, способный менять свои свойства по заранее заданному алгоритму. Но здесь её функция была не в защите, а в сокрытии. В отрицании. Она переставала быть светоотражающей, когда на неё смотрели изнутри. Стены становились невидимыми для тех, кто находился в здании, лишая их самого возможности увидеть своё отражение.

Люди здесь боялись своих же собственных образов, избегали их как чумы, как напоминания о той хрупкой, несовершенной плоти, что скрывалась под слоями модификаций. Возможно, истинная, неискаженная красота в этом мире стала уделом избранных, тщательно оберегаемой тайной, спрятанной за этими стерильными стенами, в то время как толпа довольствовалась своими уродливыми, но функциональными апгрейдами.

Тем временем Шрам, мой неуловимый ориентир, исчез в одной из многочисленных лифтовых кабин. Я успел заметить, как его палец, резко, почти яростно, нажал на кнопку с нечитаемым отсветом, и кабина, бесшумная, как призрак, понеслась вверх. Мне ничего не стоило бы оббежать все этажи, как голодный хищник, выслеживающий добычу в каменных джунглях, и методом исключения вычислить, где он вышел. Но на это ушло бы время, драгоценные, невосполнимые секунды, каждая из которых отдаляла меня от Айны, каждая из которых могла стать роковой. А времени, этого безжалостного ресурса, у меня как раз и не было. Его всегда не хватало.

– Мойрарий, включи диагностику систем этого здания и скажи, на каком этаже остановился лифт, – мысленно, отточенной командой, приказал я, ощущая привычное, почти физическое облегчение от того, что могу снова положиться на своего цифрового напарника.

Наши технологии, детище Альфа-мира, были способны на тонкое, почти неосязаемое воздействие на электронные поля чужих устройств. Мы могли подчинять их себе, заставлять шептать свои секреты, как сломленные пытками шпионы. Это был не грубый взлом, а изящное, ювелирное проникновение, подобное вирусу, пользующемуся доверием клетки-хозяина. Но такой фокус проходил отнюдь не всегда. Подобное вмешательство любая мало-мальски развитая система безопасности расценивала как прямое вторжение в свою программную суть, а они, эти местные ИИ, не терпели такого и старались немедленно изолировать чужака, выжечь его каленым железом кода, как опасную инфекцию. Это была игра в кошки-мышки на уровне чипов и алгоритмов, где ставкой была не только информация, но и моя жизнь.

– Тридцать восьмой, Архипелаг, – прозвучал в моей голове тот самый, до боли знакомый, бесстрастный голос. Эта цифра «тридцать восемь» прозвучала как выстрел в гробовой тишине, став единственным ориентиром в хаосе неизвестности. И в этот миг его голос, хоть и лишенный каких-либо эмоций, был единственным родным звуком в этом чужом, враждебном мире, тонкой нитью, связывающей меня с домом.

– Вам сообщение от Великих, – продолжил он, и его ровный тон едва уловимо изменился, стал тяжелее, плотнее, словно наполняясь невидимой свинцовой пылью. – Оно только сейчас загрузилось. Квантовая нестабильность растёт.

И тогда мир рухнул. В глазах снова, как тогда, в сияющем аду Зала Великих, когда их коллективный, леденящий разум обрушил на меня самый страшный приговор, потемнело. Я стал задыхаться. Воздух, густой и отравленный химической сладостью, внезапно стал плотным, как жидкий асфальт, заполняя легкие, но не давая им желанного кислорода. Сердце заколотилось в грудной клетке, как дикий зверь, бьющийся о стены стальной клетки, отчаянно и безнадежно. Это был тот самый, знакомый до тошноты ужас, та самая леденящая душу паника, что сдавила мне горло тогда, когда я впервые услышал о её предательстве.

«Неужели они её уже поймали?»

Мысль, острая, как обсидиановый осколок, вонзилась в мозг, отравляя его ядом отчаяния.

«Неужели всё кончено? Или… или она умерла? Совершила ли она тот последний, отчаянный прыжок без процессора, который закончился не свободой, а распадом на элементарные частицы в ледяной пустоте между мирами? Её атомы, разметанные по небытию… Нет! Нет! Нет! Этого не может быть!»

Я должен с ней поговорить. Эта мысль выжигалась в моем сознании каленым железом, стала навязчивой идеей, единственной целью, затмившей всё остальное. Узнать, зачем ей это всё. Она не имеет права просто исчезнуть, не дав мне ответа, не глядя мне в глаза. Она, которая была моим светом в кромешной тьме службы, моим кислородом в стерильном воздухе Империи, моим соучастником в бесчисленных грехах. Она имеет право объясниться! Пусть её слова станут последним гвоздем в крышку её гроба или тем единственным факелом, что осветит мне путь к её спасению. Но она должна сказать мне. Лично мне. Только мне. Прежде чем я… прежде чем мы… прежде чем эта проклятая реальность поглотит её навсегда.

– Включаю запись, – безжизненно сообщил Мойрарий, и в моем сознании прозвучал короткий, формальный сигнал, предваряющий голос, от которого по спине пробежали ледяные мурашки. Это был не хор, а один-единственный голос из сонма Великих. Холодный, отточенный, лишенный каких-либо эмоциональных обертонов, он был подобен скальпелю, вскрывающему реальность.

– Архипелаг, не знаю, когда до вас дойдёт эта информация, – начал голос, и в этой фразе сквозила не забота, а констатация технической помехи, досадной задержки в идеальном механизме командования. – Может, вы уже в курсе событий, но агент Айна А-145 извлекла свой процессор в измерении П1-17.

Слова обрушились на меня не как новость, а как приговор, подтверждающий мои самые страшные догадки. Она не просто скрылась. Она совершила акт тотального самоувечья, акт окончательного отречения. Она вырвала часть своего разума, часть того, что делало её одной из нас, что связывало её с домом, что связывало её со мной.

– Её передвижение далее не известно, – продолжал голос, и эта фраза прозвучала как признание собственного бессилия, что было страшнее любой угрозы. Всеобъемлющий Ум, этот квантовый бог, был слеп. Она исчезла в бескрайних водах мультивселенной, как игла в стоге сена из вероятностей. – Однако мы знаем, в каких мирах произошли достаточно сильные изменения, чтобы породить квантовую нестабильность обстоятельств.

И понеслось. Сухой, безликий перечень.

– Перечисляю вам измерения. П3-8 – тридцать процентов ускорения. П9-81 – девяносто процентов ускорения. П21-382 – двести десять процентов успокоения.

Каждый код был не просто координатой. Это был диагноз. Это были миры, в которых её вмешательство, её ядовитое милосердие, достигло такой мощи, что сама ткань реальности начала трещать по швам, порождая хаос, который уже невозможно было игнорировать. Она не просто бежала. Она вела свою войну, методично и гениально.

И затем прозвучала фраза, которая перевернула всё. Фраза, которую я одновременно ждал и боялся услышать с самого начала.

– Архипелаг, вам выдано разрешение на убийство агента Айны А-145. Конец сообщения.

Разрешение на убийство. Официальный, санкционированный приказ. Право превратить её из цели преследования в цель уничтожения. Стереть. Ликвидировать. Как бракованный образец. Как опасный вирус.

– Ни за что! – мысленный крик, яростный и бессильный, сорвался с губ в реальном мире, едва слышный шепотом. – Я не убью её…

Но голос Великих уже смолк, оставив после себя лишь оглушительную тишину и леденящий вакуум в моей душе. Эх, Айна… Мы были счастливы. Это не была пустая фраза. Это была выжженная болью истина. В нашем барраконе, среди хаоса наших миссий, мы находили островки тишины и тепла. Для нас, двух солдат, выкованных в горниле Эмбрионального акрополя, не существовало преград, когда мы были вместе. Мы понимали друг друга без слов, мы были двумя половинками одного целого, двумя клинками в одних ножнах.

А теперь… теперь она ушла. Не сказав ничего. Ни единого слова предупреждения, ни намёка, ни просьбы о помощи. И теперь она делает всё, чтобы методично, с хладнокровной жестокостью, уничтожить мир, который я так люблю и которому служу. Тот самый мир, что был нашим общим домом, как бы уродлив и жесток он ни был. Как будто в ней не осталось ничего от той женщины, чьи глаза были для меня Великим океаном, а волосы живым пламенем. Лишь лютое, неумолимое желание стереть всё хорошее, всё светлое, что осталось о ней в моей памяти, превратить наши общие воспоминания в пепел.

В иной ситуации, в другом мире, я бы позволил себе предаться этим размышлениям, утонуть в этом водовороте боли и гнева, подготовить свой разум к неизбежному, к тому, что мне, возможно, действительно придётся стать её палачом. Но времени не было. Оно текло сквозь пальцы, как песок в часах этого проклятого мира.

Постояв несколько секунд, ощущая, как стены города смыкаются вокруг меня, я сделал единственное, что оставалось. Я глубоко вдохнул, вбирая в себя отравленный воздух, и шагнул вперёд.

Слившись с безликой, серой массой работников этого гигантского здания, я вошёл в зев очередного лифта. Мои движения были автоматическими, выверенными. Палец сам потянулся к кнопке с номером «38». Цифра, которую выдал мне Мойрарий. Цифра, за которой, возможно, скрывалась очередная ниточка, ведущая к ней.

Молчаливая, неестественно плавная поездка вверх навеяла мне воспоминания. Не о Айне на этот раз, а о доме. О Альфа-мире. О том, как каждый в нашей Империи, от самого ничтожного чистильщика до гражданина из поколения «Р», играет безусловно ключевую роль для благосостояния всего мироздания. Мы гигантский, идеально отлаженный механизм, и поломка одной шестерёнки грозит катастрофой для всех.

И осознание того, что я являюсь сейчас, наверное, чуть ли не главным винтиком этой системы, единственным, кто может остановить вышедший из-под контроля элемент, заставило задуматься:

«А ведь наверняка и эти люди вокруг меня, эти безликие серые тени в своих уродливых модификациях, так же хотят лучшего для себя и для своих детей. Они так же верят в свой «золотой век», в своё бессмертие, как мы верим в Великий Замысел. Мы были так похожи в своих стремлениях и так радикально различны в методах.»

Я окинул взглядом своих молчаливых спутников. Все в таких же серых, утилитарных одеждах, их лица искажены чудовищными имплантами, похожими на того двойника, что я встретил на улице. Они были продуктами своей системы, как я продуктом своей.

Сам же лифт был таким же, как и многое в этом здании. Новое, блестящее, технологически совершенное, но до жути бездушное. И эти стены, эти полированные поверхности, которые не отражали лиц, были самым глупым и в то же время самым гениальным способом вызвать у людей вечное, неутолимое желание добиться той самой, недосягаемой красоты, которую у них отняли. Это была система, построенная на чувстве неполноценности. И в этот момент я понял, что Айна, возможно, сражалась не только с нашей Империей, но и с такими вот системами. И эта мысль причиняла невыносимую боль.

Двери лифта разошлись беззвучно, впустив меня в новый, стерильный мир. Холл тридцать восьмого этажа был полной противоположностью шумному, перенасыщенному городу за стеклянным фасадом. Здесь царила тишина, нарушаемая лишь низкочастотным гудением скрытых вентиляционных систем и едва уловимым запахом озонового воздуха и стерилизаторов. Воздух был холодным, безжизненным, как в операционной.

Мои глаза, привыкшие к хаосу улиц, мгновенно зафиксировали вывеску, нависающую над лифтом: «Центр исследования андроидов». Слова вызвали у меня едкую, внутреннюю усмешку. Странное, почти инфантильное название для лаборатории, чьи амбиции, судя по всему, простирались куда дальше сборки примитивных машин.

У нас, в Империи, андроиды служили лишь для уборки отходов и доставки провизии в отдаленные анклавы: бездушные, эффективные, предсказуемые инструменты. Но здесь, в этом храме самоуродования, под вывеской «исследования» могло скрываться что угодно: от создания новой расы кибернетических рабов до попыток переноса сознания в металлические оболочки в их жалкой погоне за бессмертием.

Я сделал шаг вперед, и в этот момент реальность дала еще одну трещину.

– Здравствуйте, вы, наверное, стажёр к доктору Рашми? – меня окликнул высокий, мелодичный женский голос, прозвучавший так близко, что я вздрогнул, нарушив свою безупречную маску спокойствия.

Обернувшись, я чуть ли не почувствовал, как волосы на моей голове стали шевелиться, а по спине пробежал ледяной, электрический разряд. Это было невозможно. Абсурдно. Кощунственно.

Передо мной стояла она. Та самая медсестра, чью надежду, чью веру в чудо я растоптал и спалил дотла в амбаре того, предыдущего ада, в мире П1-6. Только здесь… здесь оно преобразилось. Это был тот же овал лица, те же черты, но словно отполированные, облагороженные. Вместо спутанных грязных волос – густая, рыжая грива, аккуратно заплетенная в тугой пучок на затылке. Накрашенные, подчеркнутые ресницы и тонко выведенные брови. Её губы, алые и влажные, были тронуты легкой, почти вызывающей улыбкой.

И самое ужасное – в этом новом облике, в этой неестественной, нарочитой привлекательности, она была до жуткого, до леденящего душу сходства похожа на Айну. Тот же разрез глаз, тот же овал, тот же огонь в глубине взгляда, но искаженный, опошленный, как кривое зеркало, отражающее любимое лицо.

Мой разум, уже измотанный чередой двойников, содрогнулся. Это был симптом. Фундаментальный сбой.

«Квантовая постоянная внутри самой сингулярности начинает подводить», – пронеслось в голове с леденящей ясностью, – «такие помехи мне не устранить в одиночку. Это не локальный сдвиг, это системный коллапс причинности. Здесь нужна не погоня, здесь нужна целая группа зачистки, карантин реальности.»

И тут всё сложилось в единую, ужасающую картину. Ген путешественников. Он уже начинает спонтанно зарождаться в этих людях. Точнее, в ком-то из всех этих бесконечных двойников, что и влияет на линии времени, сплетая их в один чудовищный узел. Мысль была подобна удару молота. Где-то, в одном из этих измерений, родился ребёнок. Настоящий, не искусственный. Ребёнок со спонтанно мутировавшим геном путешественника. И с лицом… с лицом этой девушки.

Где-то родились дети, у которых были те же лица, что и у солдата, учёного и генерала. Все они, все их двойники, лишь рябь на воде от тех, кто родился с геном путешественника в других измерениях. Квантовые отголоски на воде реальности от брошенного в её центр камня.

«Вот именно поэтому мы в нашем мире появляемся искусственно, без участия отцов и матерей», – с горьким пониманием подумал я. Чтобы не было этого дикого, хаотического переплетения линий, чтобы не рождались случайные люди с одними и теми же лицами и с властью разрывать ткань мироздания. Чтобы не было множества таких, как я… и такая, как Айна.

– Да, это я, всё верно, – выдавил я, и мой голос прозвучал хрипло. Я совсем забыл сменить одежду. Как был одет в грязные, пропахшие дымом коричневые штаны и серую, простую футболку, так и остался.

Я был чужаком, пятном на этом стерильном фоне. А эта проклятая сумка с «Разрушителями Миров», тяжелая и неумолимая, до сих пор тянула плечо, замедляла каждый мой шаг, напоминая о том, что я принес с собой в этот мир.

– Тогда пройдёмте за мной, прошу, – она, эта новая версия старого кошмара, повернулась и пошла вдоль бесконечного, белого коридора.

Её каблуки отбивали четкий, уверенный ритм по полированному полу, а её бедра плавно покачивались в такт шагу. Это была не неуклюжая походка затравленного существа из прошлого мира. Это была походка хищницы, чувствующей себя в своей стихии.

Я следовал за ней, и мой взгляд, против воли, анализировал её. Рыжие волосы, уложенные с искусной небрежностью. Голубые, как лед, глаза. Узкая талия и стройные ноги, подчеркнутые обтягивающей синей юбкой и белым топиком. Белоснежная, почти агрессивно совершенная улыбка. И, самое главное, полное, тотальное отсутствие каких-либо модификаций на её лице.

Ни наростов, ни имплантов, ни следов хирургического уродства. Её кожа была чистой, гладкой, неестественно идеальной. Это говорило о многом. Она достаточно много здесь зарабатывала или занимала достаточно высокое положение, чтобы позволить себе роскошь оставаться человеком в этом мире самоотречения. Или её «улучшения» были настолько глубоки и изощренны, что были невидимы глазу.

Мысленно, отсекая всё лишнее, я отдал приказ своему молчаливому союзнику:

– Найди точку выхода в мир П3-8 из этого здания. Самую слабую, самую нестабильную. Ту, что ближе всего к разлому.

Я знал это теперь с абсолютной уверенностью. Здесь, в этом Центре, что-то изменяло саму структуру предсказания Ума. Что-то или кто-то. И это же что-то мешало мне найти её. Айну. И если я не могу найти её напрямую, я пойду по следам хаоса, который она сеет. Я найду её в эпицентре бури, которую она создала.

«Ради Высшего блага», – мысленно прошептал я, но на этот раз эти слова звучали не как мантра, а как оправдание для нового, отчаянного прыжка в неизвестность. Прыжка, который мог стать для меня последним.

Девушка остановилась возле матовой двойной двери, которая казалась единственным непрозрачным объектом во всем этом царстве стекла и света. Из-за её толщины, словно из чрева гигантского механического зверя, доносились приглушенные, но яростные звуки: резкий визг резки по металлу, прерывистое шипение аргоновой сварки, глухие удары прессов и монотонное гудение мощных сервоприводов. Это была симфония насилия над материей, звуковой портрет места, где вещи переставали быть собой, чтобы стать чем-то иным.

– Добро пожаловать в лабораторию Доктора Рашми! – её голос прозвучал с театральной торжественностью, и она толкнула одну из массивных створок.

Дверь отъехала, и моему взору, привыкшему к тесноте барракона и убожеству полевых лагерей, предстало зрелище, от которого на мгновение перехватило дыхание. Огромная, поистине исполинская лаборатория, больше похожая на авиационный ангар.

Пространство уходило вдаль, теряясь в дымке, поднятой работой инструментов. Десятки, если не сотни столов и рабочих станций были расставлены в строгом, математическом порядке, и за каждым из них копошились десятки людей.

Программисты с горящими от бессонницы глазами, уставленными в мерцающие голографические дисплеи с бегущими строками кода. Инженеры, орудующие микропаяльниками над хитросплетениями процессорных плат. Электрики, оплетенные проводами, как лианами. Слесари с гидравлическими ключами, затягивающие соединения на стальных конечностях будущих андроидов. Гул, который стоял в этом месте, был не сравним ни с чем. Это был не просто шум. Это было физическое давление. Низкочастотный гул генераторов, смешанный с высокочастотным писком инструментов, создавал какофонию, которая вибрировала в костях, в зубах, в самой основе черепа.

Аура этого места создавала странное, давящее ощущение. Не творчества, а гигантского, бездушного конвейера, на котором собирали не механических слуг, а новую расу, призванную заменить своих создателей.

– Пойдёмте за мной, – девушка сделала шаг вперед, и я, словно загипнотизированный масштабом этого безумия, последовал за ней.

Я переступил порог, и мир снаружи перестал существовать. Белый, холодный, безжалостный свет тысяч люминесцентных ламп и светодиодных панелей обрушился на меня. Он не освещал – он выжигал тени, он отражался от глянцевых белых поверхностей пола, стен, потолков, создавая ослепительную, стерильную пустоту.

После гниющей тьмы П1-6 и свежего леса с лазурным озером П1-9 эта клиническая чистота была почти кощунственной.

Огромное пространство с белыми, лишенными каких-либо украшений стенами и высокими, уходящими ввысь потолками, с которых свисали шипящие жгуты коммуникаций и силовых кабелей, встретило меня после миров, где люди ютились в ужасных сараях и продуваемых ветром палатках из грязного брезента.

По обе стороны от центрального прохода, словно ритуальные алтари, стояли ряды столов, заставленные технологиями, над которыми, как жрецы, склонились ученые всех мастей. Это был храм, и богом здесь была сама Наука.

– Добро пожаловать в крупнейшую на этом континенте лабораторию по созданию андроидов под руководством непревзойдённого доктора Рашми! – Кранди выкрикнула эту фразу с явным, почти фанатичным вдохновением, разводя руками, словно представляя мне собственное детище. – Итак, в ваши обязанности будет входить…

Она не успела закончить фразу. Её перебил голос. Грубый, прокуренный, прошедший сквозь сито команд и проклятий, знакомый до тошноты, до леденящего душу ужаса.

– Кранди, давай не будем пугать нашего иностранного друга прямо с порога!

Он стоял за мной. Я не видел его. Но я чувствовал. Всей спиной, каждым позвонком, каждым нервным окончанием на затылке. Это была та же аура пьяной, неуверенной власти, что исходила от командира в том, первом аду. Та же стальная, безжалостная хватка, что чувствовалась в генерале-повстанце из второго мира. Это был он. Третий. Назову его Генералом. Для простоты. Для того, чтобы не сойти с ума.

Как же мне не хотелось оборачиваться! В ногах возникла свинцовая тяжесть, в горле встал ком. Не всякий может посмотреть в глаза человеку, которого он убил целых два раза. Один раз стерев в пыль вместе со всем его лагерем. Второй раз оставив искалеченным и один на один с войной без оружия, которое могло вернуть удачу и победу на его сторону. Я же это буду делать уже в третий раз. Это не была охота. Это было ритуальное жертвоприношение, ужасная карма, навязчивый кошмар, в котором я был и палачом, и жертвой одновременно. И этот цикл, казалось, не имел конца.

– Здравствуйте, мистер Холгов, мы невероятно рады сотрудничеству с вашей страной, – произнёс он, и его голос, тот самый, что прежде хрипел от перегара и ярости, теперь звучал ровно, приветливо, обволакивающе-профессионально. В нём не было ни нотки того животного страха или пьяной агрессии, что я помнил. – Как вам моя лаборатория?

Я впился в него взглядом, сканируя, ища изъяны, трещины в этом новом фасаде. Да, это был он. Тот же самый человек. Тот же овал лица, те же кости скул, тот же разрез глаз. Но лысины, той блестящей, покрытой потом плеши, не было. Его темные волосы были густыми и аккуратно уложенными. И запах был другим. Не вонь немытого тела, пота и дешевого виски, а тонкий, древесный аромат дорогого парфюма, смешанный со стерильной чистотой. Белый, идеально отглаженный халат и четкие, почти аристократические черты лица дополняли образ нового двойника.

Он был той же сущностью, но отлитой в иную, утонченную форму. Не разбитый жизнью и страхом, как в первом мире, не застрявший в кровавом круговороте вечной войны, как во втором. Здесь он был… успешен. Реализован. Хозяином положения. И это пугало куда больше.

– Впечатляет, – произнёс я, и мои слова прозвучали плоско, как отскакивающая от стен монета. Я заставил себя окинуть взглядом это колоссальное пространство.

Это место до жути, до леденящей душу тоски напоминало передовые исследовательские комплексы в моём родном мире. Та же безупречная, почти параноидальная чистота. Та же концентрация ресурсов. Те же ряды людей, трудящихся бок о бок, их умы сфокусированы на решении грандиозных задач. Они изобретали, конструировали, рождали новые технологии и всё это, без сомнения, во имя некоего «высшего блага», как его понимали здесь. Наверное, именно так, с такого же гигантского конвейера мысли и металла, и начиналась когда-то наша альфа-вселенная, прежде чем её целиком подчинили Высшему замыслу и Всеобъемлющему Уму. Мы были детьми такого же техногенного титана, просто наш вырос и поглотил всех остальных.

– Это вы ещё не познакомились с командой, – с легкой, снисходительной улыбкой заметил Генерал, и в его глазах мелькнул огонёк гордости. – Лучшие умы планеты, как-никак! Начнём мы, пожалуй, с двух наиболее выдающихся…

Меня стали терзать сомнения, острые, как лезвия бритвы, близкие к параноидальным. Но это не была паранойя. Это было предвидение, рожденное многократным погружением в один и тот же кошмар. Казалось, я уже знал, чьи имена, чьи лица мне сейчас представят. Я чувствовал их приближение, как больная конечность чувствует грозу.

Генерал мягко, но настойчиво взял меня под локоть (жест, полный фамильярной власти), и подвел к ещё одной двери. Она разительно отличалась от всех остальных: массивная, явно ударопрочная, с герметичным контуром и сложной панелью с биометрическими сканерами. Табличка на ней гласила о входе в особо ценное, режимное помещение. Сердце упало, замирая в ледяной пустоте.

– Познакомьтесь, братья Шанкли, – произнес Генерал, и дверь с тихим шипением разошлась, приглашая меня пройти в святая святых. – Лучшие инженеры-робототехники на этом континенте. Наше секретное оружие.

Именно они. Два силуэта, оторвавшиеся от голографических проекторов и повернувшиеся ко мне. Два брата-близнеца. Два полюса одного и того же проклятия. Один, тот, кто в первом мире был солдатом-садистом, а во втором повстанцем со шрамом, тем, кого я мысленно окрестил Шрамом. И другой, тот самый учёный-затворник в одном мире и водитель-механик в другом, чью лабораторию я спалил, чью надежду растоптал. Будем звать его Учёный.

Их лица, столь знакомые в своих ипостасях страдания и агрессии, теперь были спокойны, сосредоточенны, освещены холодным светом мониторов. Они смотрели на меня не с ненавистью, не со страхом, а с профессиональным любопытством.

– Приятно позначаться, мистер Холгов, – сказали они почти синхронно, их голоса, столь разные в прошлых жизнях, теперь звучали схоже – ровно, интеллигентно. Они отошли от своих рабочих столов и протянули руки для рукопожатия.

Моя рука, закаленная в сотнях схваток, механически встретила их рукопожатия: сначала одного, потом другого. Их ладони были сухими, холодными, пальцы длинными и умелыми. Две жертвы, которых я принёс в жертву на алтаре долга в том мире, снова ожидали меня тут, в этом новом, сияющем аду. Они смотрели на меня ясными, незамутненными глазами, в которых не было и тени узнавания. Но я-то узнавал. Я видел за их белыми халатами и опрятными прическами тени их собственных трупов.

«Неужели мне придётся убить их и здесь?» – пронеслось в голове отчаянной, истерзанной мыслью.

Прервать эту новую, казалось бы, успешную жизнь? Стать для них не невидимым палачом из другого измерения, а конкретным убийцей, пришедшим в их собственный, устоявшийся мир? Этот цикл насилия не просто продолжался, он усугублялся, становясь всё более личным, всё более чудовищным.

– Вы будете в восторге, когда узнаете, чего мы добились! – с искренним, неподдельным энтузиазмом сказал Учёный, и его глаза, те самые, что смотрели на меня из-за разбитых очков полными страха, теперь сияли гордостью первооткрывателя.

И в этот момент я понял всю глубину ловушки. Мне предстояло не просто устранить угрозу. Мне предстояло задушить самый светлый, самый успешный вариант этих людей и всё ради того, чтобы сохранить систему, которая, возможно, и породила этот бесконечный ад повторяющихся судеб.

– Вы будете в восторге, когда узнаете, чего мы добились! – с искренним, неподдельным энтузиазмом сказал Учёный, и его глаза, те самые, что смотрели на меня из-за разбитых очков полными страха, теперь сияли гордостью первооткрывателя.

Я заставил себя улыбнуться, изобразив вежливое, деловое любопытство. Внутри же всё сжималось от противоречия. Видеть этого человека, не затравленного, не сломленного, а полного огня и уверенности, было одновременно исцеляюще и мучительно.

– Я весь во внимании, – произнёс я, делая шаг вперёд, чтобы осмотреть их рабочие станции. – Ваш… Центр уже произвёл на меня колоссальное впечатление. Но истинный прогресс всегда кроется в деталях, не так ли?

Именно Шрам, тот, чьё лицо в других мирах было искажено шрамами и ненавистью, ответил первым. Его голос, прежде хриплый от криков и дыма, теперь был ровным и уверенным, с лёгким, техническим складом ума.

– Детали – это наша специализация, мистер Холгов, – он провёл рукой над голографическим макетом, и сложная трёхмерная схема нервной системы андроида ожила, запестрев потоками данных. – Мы отошли от архаичных бионических протезов. Наша цель не заменить утраченное, а превзойти изначальное. Взгляните на аксиально-кинетические суставы. Они не имитируют человеческое движение – мы их оптимизировали, устранив 97% непродуктивной амплитуды. Это даёт им на 40% большую эффективность при том же энергопотреблении.

Я кивнул, и моё удивление было на этот раз абсолютно искренним. Это был элегантный, неожиданный ход. В Империи мы просто увеличивали мощность сервоприводов, решая проблему грубой силой.

– Поразительно, – сказал я, и в моём голосе прозвучала неподдельная оценка. – Вы боретесь не с физикой, а с самой её концепцией в приложении к биомеханике. Это… изящно.

Учёный, стоявший чуть поодаль, улыбнулся, и в его глазах вспыхнул азарт. Он был тем, кто генерировал идеи, в то время как его брат оттачивал их до инженерного совершенства.

– Это лишь начало, – вмешался он, его голос был тише, но заряжен энергией. – Механика – это лишь сосуд. Истинная революция происходит здесь. – Он указал на пульсирующее ядро в центре голограммы, условное «сердце» андроида. – Мы отказались от кремниевых процессоров с бинарной логикой. Наш синтетический нейронит работает на принципах квантовой запутанности на макроуровне.

Моё дыхание на мгновение замерло. Они подошли опасно близко к порогу. Очень близко.

– Квантовая запутанность? – я поднял бровь, изображая здоровый скепсис иностранного специалиста. – Но это же… нестабильно. Невозможно контролировать в масштабах машины.

– Возможно! – парировал Учёный, и его лицо озарилось тем самым фанатичным блеском, который я видел у наших собственных учёных из поколения «Р», когда те были на пороге открытия. – Мы не контролируем её в классическом понимании. Мы… направляем. Мы создали среду, где когерентность поддерживается не внешними стабилизаторами, а внутренней, динамической логикой самой системы. Это… это как научить реку течь по нужному руслу, не строя дамб, а просто изменяя ландшафт её сознания.

Он говорил с таким жаром, что я, против воли, почувствовал приступ ностальгии по тем редким, одушевлённым дискуссиям в стенах Центре воспитания, до того как всё стало службой и долгом.

– Вы описываете прото-сознание, – осторожно заметил я, сканируя их лица. – Не просто имитацию, а зарождение настоящего, пусть и синтетического, разума.

Братья переглянулись, и между ними пробежала та самая, незримая связь близнецов, усиленная годами совместной работы.

– Мы описываем эволюцию, мистер Холгов, – твёрдо сказал Шрам. – Человеческий мозг – это продукт миллионов лет случайных мутаций и естественного отбора. Он эффективен, но… не идеален. Он полон архаичных обременений, эмоциональных шумов, биологических ограничений. Мы же можем спроектировать разум с нуля. Сделать его логичным, целеустремлённым, свободным от страха, сомнений и… – он сделал небольшую паузу, – …моральных дилемм, которые так часто мешают принятию верных решений.

В его словах сквозила та самая, холодная утилитарность, что была основой нашей Империи. Они шли тем же путём, просто не осознавали его конечной точки. Они создавали его…

– То есть, ваш андроид… он не будет задаваться вопросом, стоит ли выполнять приказ? – спросил я, и мой вопрос повис в воздухе, заряженный незримой угрозой.

– Он будет анализировать его на предмет эффективности и соответствия конечной цели, – пояснил Учёный. – Его «мораль» будет заключаться в оптимальном достижении поставленной задачи. Это и есть высшая форма разумности, не так ли? Избавление от всего, что мешает прогрессу.

Я смотрел на них, на блестящего инженера и гениального теоретика, на двух сторонников одного и того же великого, ужасающего дела. Они были так близки к истине, что это было больно. Они создавали не андроидов. Они создавали первых легионеров для армии, которой было суждено никогда не родиться. Они выстраивали фундамент для Всеобъемлющего Ума, не ведая, что он уже существует в другой реальности и что их собственный мир обречён.

– Это… грандиозно, – произнёс я наконец, и в моём голосе звучала неподдельная, горькая гамма чувств – и восхищение, и жалость, и леденящий душу ужас. – Вы не просто создаёте машины. Вы создаёте будущее. И я честно признаю, что наша страна… мы даже не представляли, что подобное возможно на нынешнем этапе развития.

Это была правда. Самая страшная правда. Они были цветком, расцветшим на вулкане, который вот-вот должен был взорваться. И я был тем, кто должен был сорвать этот цветок, прежде чем лава хлынет и поглотит всё. Смотря в их сияющие, полные надежды глаза, я снова почувствовал на своих руках невидимую, липкую кровь. Она была уже не тёплой, а ледяной, как космический вакуум между мирами.

Близнецы, закончив своё объяснение, переглянулись, и какая-то шутливая реплика, неразличимая в общем гуле, сорвалась с их губ почти одновременно. Они рассмеялись, коротким, лёгким, синхронным смехом, и в этом звуке не было ни капли той дисгармонии, что раздирала их прежние жизни. Они говорили, двигались, дышали в унисон, как два идеально сбалансированных механизма в одном часовом механизме. Их манера речи, их жесты, сама аура, что их окружала, всё это разительно отличалось от их предыдущих версий. Там, в других мирах, они были сломлены, искалечены, разорваны на части обстоятельствами, которые я сам же часто и создавал. Здесь же у них сложились иные судьбы. Лучшие? Хуже? Иное. Они были полной противоположностью, позитивной копией того негатива, что я знал.

Мысль, чудовищная и неотвратимая, пронзила сознание. Эти идентичные лица, эти зеркальные души были последствием чудовищной, вселенской поломки – квантовой стыковки реальностей, когда волновые функции двух вселенных накладывались друг на друга, оставляя в обеих одни и те же отпечатки, как два листа копировальной бумаги, на которых проступил один и тот же трагический узор.

И я, глядя на них, с внезапной, ослепляющей ясностью понял первородный грех всего нашего существования. Мироздание в своей бесконечной, слепой мудрости стремится к разнообразию. Оно порождает миллиарды уникальных комбинаций, бесчисленные вариации жизни и разума, ибо в этом буйстве красок и форм залог выживания, потенциал для бесконечной адаптации. Излишняя схожесть, однообразие – это тупик. Это хрупкость. Это смерть для эволюции, которая питается различиями.

Но именно этому естественному порядку вещей и противостоит мой мир. Альфа-вселенная во главе с холодным, бездушным божеством – Всеобъемлющим Умом.

Мы провозгласили себя врагами хаоса, но поставили на его место не порядок, а монокультуру. Не стабильность, а стагнацию. Мы наблюдали, как миры, по мере своего развития и неизбежного переплетения судеб, технологий, культур, погружаются в хаос. Это аксиома, не требующая доказательств: любая сложность, достигнув своего пика, неминуемо рушится в объятия энтропии. И мы, в своём высокомерии, решили, что лучше отрубить ветви, чем позволить дереву вырасти слишком высоким и упасть.

И самый чудовищный парадокс заключался в том, что мы, путешественники, являемся одновременно и орудием этого «исправления», и его главной причиной.

Мы опора одинаковости, ядро заразы. Каждым своим рождением люди с геном путешественником не в стерильных пробирках Эмбрионального акрополя, сами того не желая, создают сотни миллионов двойников по всей мультивселенной. Поэтому нас выводят как зверей, как машины нас создают под присмотром диагностических приборов. Без родителей, без отцов и матерей, лишь живорожденные путешественники создают эту едкую проблему одинаковости мироздания.

Наш ген, тот самый, что мы гордо именуем геном Путешествия, является по своей сути не биологической мутацией, а квантовым сигналом, вирусом идентичности. Его истинная функция не перемещение между мирами. Нет. Его первичная цель подстройка реальности под себя. Создание точек синхронизации. Зарождение двойников, этих стабилизационных точек в бушующем океане вероятностей.

А способность перемещаться сквозь поля вероятности – это всего лишь побочный эффект, чудовищный глюк системы, баг, давший нам невероятную силу и обрекший на вечное проклятие. Выходит, что сама система, стремясь к своему идеалу, гомогенности, порождает лишь новый, куда более изощренный хаос. Хаос одинаковости, где одни и те же лица обречены встречаться вновь и вновь, как вечное напоминание о неудавшемся эксперименте.

И мой мир… мой дом… он старается устранить этот сумбур. Мы садовники, выпалывающие сорняки, но мы же и те, кто может разносить семена этих сорняков на своих сапогах. Мы пытаемся лечить болезнь, сами являясь её переносчиками, в наших генах и есть переносчик этой заразы.

Поэтому Великие не одобряют романы между Агентами по коррекции, дети от такого союза будут нести в себе ген путешественников и тем самым создавать эхо своего же собственного существования.

Наш способ сдерживания не является гуманным. Он кровав, жесток, тотален. Он требует миллионов жертв. Но на данный момент, в этой чудовищной логике, в которой мы все существуем, он – единственно действенный. Единственный известный нам способ предотвратить полное квантовое коллапс всех реальностей в одну бессмысленную, однородную кашу.

Уничтожая миры, мы боремся с последствиями и причинами появления путешественников в других мирах. Мы убиваем наших врагов до их рождения, до появления этого злосчастного гена в крови их родителей.

– Это наш новый прототип, – голос Шрама, обычно такой уверенный и ровный, дрогнул от сдерживаемого волнения. Он жестом пригласил меня ближе к их главному рабочему столу, и мои глаза, привыкшие к технологиям тысячелетий, с изумлением скользнули по сложной конструкции, нависавшей над ним.

С потолка, словно щупальца механического спрута, свисали сотни, если не тысячи, тончайших эмиттеров и рецепторов. Они образовывали сферу, в центре которой мерцало пустое пространство, искажая свет, словно марево над раскаленным асфальтом. Это были не просто приборы. Это были инструменты расщепления и сшивания самой материи, примитивные, но невероятно точные для этого мира.

– У них… удивительные способности. Он способен на… – Шрам посмотрел на своего брата, и в его единственном живом глазе мелькнула тень суеверного страха, словно он боялся спугнуть саму возможность, назвав её вслух.

Учёный, видя его колебания, мягко, но твердо взял инициативу. Он снял свои очки, те самые, что в другом мире были разбиты и заклеены, и устало потер переносицу. Этот жест, такой человеческий, такой уязвимый, был полной противоположностью тому, что он собирался сказать.

– Мой брат боится произносить это вслух, и он прав. Это звучит как ересь. Но наша модель… она способна на квантовое перемещение. Небольшое. Локальное. На несколько сантиметров. Но она способна. – Он сделал паузу, давая мне осознать чудовищность этого заявления. – Мы считаем, что при должной модификации и колоссальном источнике энергии мы сможем не просто стабилизировать, но и управлять этим процессом. Взорвать пространство, как дверь. Но продукт, разумеется, ещё сырой. Далекий от завершения.

Он снова надел очки, и его взгляд стал острым, аналитическим.

– И самое странное… Чертежи, принципы, математический аппарат. Мы не разрабатывали их с нуля. Мы их… обнаружили. В нашей закрытой системе, в самом сердце нашего защищённого сервера. Они были зашифрованы невероятно сложным кодом, который открывается фрагментарно, с мучительной медленностью. Словно кто-то подбросил нам готовое решение, но не хочет, чтобы мы получили его слишком быстро.

Шрам мрачно кивнул.

– Сначала мы решили, что это диверсия. Саботаж конкурентов или враждебного государства. Но… система работает. Расчёты сходятся. Тесты подтверждают каждый новый открытый фрагмент. Это не ловушка. Это… дар. – В его голосе прозвучало недоумение, смешанное с благоговейным ужасом. – Вероятно, у нас появились могущественные союзники, о которых мы даже не подозреваем. Но их помощь пассивна. Без ваших ресурсов, вашего опыта, нам не довести это дело до конца. Мы как слепые, которым дали карту сокровищ, но не дали свечи.

Генерал, до этого молча наблюдавший, выступил вперёд, его белый халат был безупречен.

– Все стратегические решения, разумеется, принимаются наверху, – его голос вернулся к деловому, не терпящему возражений тону. – Но перед нами, и теперь уже перед вами, стоит простая, но великая задача. Совершить маленькое чудо. Дешифровать это послание. Докопаться до сути. И тогда, возможно, мы не только получим технологию, которая перевернёт мир, но и поймём, откуда и, что важнее, для чего его нам отправили.

Я стоял, ощущая, как пол уходит из-под ног. Это была не просто лаборатория. Это была ловушка, расставленная самой реальностью. Эти «чертежи»… Я знал их почерк. Это был почерк Всеобъемлющего Ума, его холодная, безошибочная логика. Или… или её. Айны. Она не просто бежала. Она сеяла семена. Она бросала им спасательные круги, технологии, которые могли бы вывести их на новый уровень, сделать их неуязвимыми для наших «коррекций». Она пыталась создать им оружие. Или, что было ещё страшнее, дать им шанс.

Я глубоко вдохнул, и воздух, пахнущий озоном и перегретым металлом, обжёг лёгкие. Я взялся за переносицу и надавил со всей силы, пытаясь физической болью заглушить боль душевную, выдавить из себя хоть какую-то реакцию.

– Да, конечно, – пролепетал я, и мой голос прозвучал чужим, дребезжащим. – Это… вдохновляет. Поистине. Но, как вы понимаете, масштаб… Мне необходимо немедленно связаться с офисом. Получить дальнейшие указания и… и доступ к нашим криптографическим мощностям.

Я смотрел на них: на блестящего инженера, на гениального теоретика, на амбициозного руководителя. Они горели. Их глаза сияли верой в чудо, которое они вот-вот должны были совершить. Они были ещё такими наивными, как дети, которые только начинают делать свои первые, неуверенные шаги в мире, не подозревая, что за стенами их песочницы бушует ураган. Родись они в нашем мире, в стерильных залах Эмбрионального акрополя, их способности направили бы в нужное русло. Быть может, их сделали бы гениями своего поколения, стратегами поколения «Р» или непобедимыми оперативниками поколения «А». Но здесь… здесь они были лишь помехой. Сорняком, который, ко всему прочему, начал тянуться к солнцу с такой силой, что мог опрокинуть весь сад. Помехой на пути к Великому Замыслу, которую предстояло устранить мне.

– Да, конечно, – кивнул Генерал. Он, было, замер на месте, всем своим видом показывая, что готов ждать моего звонка здесь и сейчас, чтобы не упустить ни секунды. Но в этот момент из дальнего конца лаборатории его кто-то окликнул, его имя прозвучало как команда. Он раздражённо вздохнул, бросил на меня извиняющийся взгляд и, развернувшись, зашагал прочь, его белый халат развевался за ним как знамя.

И я остался наедине с двумя главными призраками своего прошлого и с технологией, которая могла либо спасти этот мир, либо стать для него последним гвоздем в крышку гроба. И мне предстояло решить, что именно я принесу им: ключ к спасению или приговор.

Уголки моих губ неестественно, почти судорожно, потянулись вверх, образуя ту самую маску вежливого, делового интереса, что я надевал на сотнях подобных встреч в других мирах. Эта улыбка была ледяной, не достигающей глаз, которые, я чувствовал, стали сухими и обжигающими, как раскаленный песок.

– Прошу прощения на минуту, – произнес я, и мой голос прозвучал на удивление ровно, словно им управлял кто-то другой. – Необходим срочный сеанс связи.

Я прошел чуть дальше, вглубь их частной лаборатории, в угол, заставленный стеллажами с безымянными компонентами, где гудел мощный серверный шкаф, маскируя любой шёпот.

Здесь, в этом святилище технологий, которые не должны были существовать, я прижался спиной к холодному металлу, ощущая его дрожь сквозь ткань футболки. Мир плыл. Опоры, на которых держалось всё моё существование, трещали и рушились одна за другой.

– Мойрарий, – мысленный приказ был подобен лезвию, – срочный анализ. Определи временную последовательность появления данной технологии в матрице этой вселенной. Сравни с нашими базовыми прогнозами.

Я нервничал. Это было слабым словом. Внутри меня бушевала буря из ужаса, ярости и леденящего душу предчувствия. Здесь, в этой сияющей белизной комнате, всё зашло слишком далеко. Слишком близко к дому. Вакцины, бомбы – это были инструменты, расходные материалы. Но эти чертежи… это была сама душа нашей мощи, наш скелет, наша квинтэссенция.

Голос Мойрария прозвучал мгновенно, без привычной лаконичной паузы, словно и он был взволнован, если бы машина вообще могла испытывать нечто подобное.

– Технология не просто преждевременна, Архипелаг. Она чужда. Её квантовый след не имеет аналогов в естественной эволюции этого мира. Она была внедрена. Имплантирована, как инородное тело. – Пауза, тяжелая, как свинец. – Наши протоколы категоричны. Разработки уровня альфа-андроидов не должны появляться в смежных измерениях. Ни при каких обстоятельствах. Это создает непредсказуемые точки сингулярности.

Всё выстраивалось в единую, ужасающую цепь. В первом мире вакцины, наши стандартные, имперские панацеи, украденные и розданные в качестве милосердия. Во втором бомбы, «Разрушители Миров», наше клеймо, наш последний аргумент. А здесь… здесь сама суть. Квинтэссенция наших технологий.

«Ты не просто бежишь, Айна. Ты не просто сеешь хаос. Ты вооружаешь их. Ты пытаешься создать им щит и меч из обломков нашего же мира.»

– Ты пытаешься замедлить меня, – прошептал я в ледяную тишину своего разума, обращаясь к её призраку. – Забросать меня этими двойниками, этими тенями моих грехов. Запутать в паутине чужих судеб. Но почему? Почему ты бежишь? От чего? От Ума? От Империи? Или… или от меня?

И в этот миг Мойрарий, словно дождавшись моего безмолвного вопроса, выдал окончательный вердикт.

– Подтверждаю, Архипелаг. Анализ источников утечки завершён. Кто-то из поколения «Р», высшего эшелона, осуществлял несанкционированную передачу агенту Айна А-145 засекреченных данных. В список входят: полные архивы по вакцинам класса Омега, спецификации на устройства квантового подавления «Разрушитель Миров»… и, как вы уже видите, ключевые чертежи и математические модели для андроидов.

Слова обрушились на меня не как отдельные факты, а как единый, сокрушительный обвал. Я почувствовал, как земля уходит из-под ног. Это был не бунт. Не одиночное, отчаянное бегство раненого зверя.

Таким образом, мы имеем дело не с бунтовщиком. Мы имеем дело с целым, тщательно спланированным заговором. Сеть, опутавшая самые верхние эшелоны власти.

Поколение «Р» – эти мозги, эти аристократы разума, эти холодные стратеги, они были с ней. Они готовились к этому. Снабжали её, вооружали, указывали путь.

И она… она готовилась. Не неделю, не месяц. Годы. Возможно, всю нашу совместную жизнь, которую я считал счастливой, она прожила в тени этого плана. Её улыбки, её прикосновения, её тихие ночи в нашем барраконе… всё это было частью маскировки? Всё это было ложью?

Я стоял, прислонившись к вибрирующему серверу, и смотрел в сияющую белизну лаборатории, где два гениальных учёных, сами того не ведая, собирали по кусочкам оружие против мира, который их породил. И понимал, что я больше не просто охотник. Я пешка в игре, правил которой я не знал. И моя любимая, моя Айна, оказалась не жертвой, не беглянкой, а главной разводящей в этой смертельной партии.

Ледяная тишина, последовавшая за озарением о заговоре, длилась всего несколько секунд. Её грубо разорвали шаги, быстрые, твёрдые, полные внезапной деловой озабоченности, которая пахла фальшью.

– Прошу прощения за задержку, – голос Генерала, доктора Рашми, прозвучал прямо за моей спиной. Я медленно обернулся, встречая его взгляд. Его лицо было маской вежливости, но в глазах, тех самых, что я видел затуманенными алкоголем и яростью в другом мире, теперь читалась холодная, алгоритмическая настороженность. – Но у нас возникли… небольшие проблемы с вашей аутентификацией в центральном реестре. Ничего серьёзного, наверняка, технический сбой. Для его устранения потребуется всего минута. Будьте так добры, покажите ваш паспорт-тату.

Вот и всё. Финал. Разоблачение, которого следовало ожидать. В этом мире, где внешность можно изменить, а документы подделать, они запечатлели свою сущность, свои права на существование прямо на коже. Вечный, несмываемый штрих-код, в котором была заключена вся их легитимность. Тату, которой у меня, разумеется, не было и быть не могло. Я был призраком, ошибкой, неучтённой переменной в их выверенном уравнении.

Мысленный приказ был отточенным и мгновенным, последним якорем в стремительно рушащемся мире.

– Мойрарий, экстренный протокол! Просчёт боя в замкнутом пространстве! Загрузка квантовых солей, готовность к переходу в П3-8.

– Он не Холгов! – новый голос, резкий и пронзительный, прозвучал из другого кабинета. Мужчина в форме корпоративной безопасности, чьё лицо было искажено гримасой служебного рвения, уже выхватывал табельный пистолет. Его движения были чёткими, профессиональными. Он не видел во мне человека. Он видел угрозу, подлежащую немедленной нейтрализации. Он целился, чтобы пристрелить меня, как бешеную собаку.

Время замедлилось, растянулось, как резина. Я не думал. Я действовал. Резкий, короткий толчок и Генерал, с гримасой шока и неверия, отлетел в сторону, врезаясь в стол с хрупкими компонентами. Я кубарем скатился за массивную стойку с диагностическим оборудованием для нового вида андроидов. Холодный белый свет люминесцентных ламп теперь казался ослепляющим прожектором на месте казни.

Голос Мойрария прозвучал в моём сознании, безжалостный и чёткий, как всегда.

– Архипелаг, я просчитал все вероятностные ветки. Шансы на скрытое отступление 0%. Шансы на успешный бой с последующим захватом 0.3%. Единственный вариант, гарантирующий уничтожение всех свидетелей, артефактов и сокрытие нашего вмешательства – это детонация трёх единиц «Разрушителя Миров» в эпицентре их энергосистемы. Взрывной волны и последующего квантового распада хватит для стирания этого сектора и серверов, где хранятся чертежи андроидов. Местные власти с 98.7% вероятностью спишут происшествие на диверсию или атаку враждебного государства.

Решение. Не решение, а приговор! Не тактический ход, а акт тотального отчаяния. Я не исправлял сбой. Я создавал новый, куда более чудовищный.

Мои пальцы, холодные и нечувствительные, сами нашли тяжёлую сумку. Я расстегнул её, и взору открылись три цилиндра из тёмного, поглощающего свет металла. Они были холодными и безжизненными. Я установил таймер. Механический щелчок прозвучал оглушительно громко в наступившей тишине. Затем я, не глядя, с силой швырнул их из-за укрытия в разные концы лаборатории.

Первую бомбу, описанную по широкой дуге, поймал Шрам. Он сделал это рефлекторно, как инженер, ловящий падающий ценный инструмент. Его единственный живой глаз уставился на цилиндр с немым вопросом, прежде чем он осознал, что именно держит в руках.

Вторая, покатившись по идеально гладкому полу, мягко упёрлась в полированный ботинок Генерала, который как раз поднимался на ноги. Он посмотрел вниз, и на его лице, всегда таком уверенном, отразилось сначала недоумение, а затем первобытное, всесокрушающее понимание.

Третью бомбу, отскочившую от стены, подобрала девушка, та самая, что была Медсестрой в мире столетней войны. Она подняла её, и её взгляд, полный неподдельного укора и обиды, встретился с моим. Прямо как тогда, в том заброшенном амбаре, когда я уходил от её двойника с этой же сумкой в другой мир. В её глазах не было страха перед смертью. Была лишь глубокая, бесконечная жалость и разочарование.

«Ты снова так поступишь? Снова убьёшь всех нас?» – словно спрашивал её взгляд.

Этот мир, этот удивительный, чудовищный, полный жизни и надежды мир, принёс свою жертву на алтарь моего долга. Три жизни, три судьбы, четыре версии одних и тех же душ, которых я преследовал сквозь реальности. Я не остановил угрозу. Я стал ею.

Секунды, отделявшие мир от небытия, таяли. Я чувствовал, как квантовый собиратель в моей плоти наполняется энергией, готовясь к прыжку.

– Надеюсь, я найду её до того, как придётся ещё кого-то неоправданно убить, – прошептал я в нарастающий гул, и эти слова были не оправданием, а клятвой, вырванной из самой глубины моей израненной души.

И измерение П1-17 взорвалось в огне.