Хроники Архипелага. Глава 5

Внимание! Данный рассказ является художественным произведением, предназначенным для читателей 18+. «Хроники Архипелага» – это история, разворачивающаяся в вымышленной и жестокой вселенной. Это мир, где индивидуальность принесена в жертву «Великому Замыслу», а главные герои являются одновременно и орудиями системы, и её жертвами. Перед вами не лёгкое произведение. Текст погружает в атмосферу безысходности, исследует темы долга, предательства и любви. Будьте готовы к откровенным и депрессивным сценам, подробным описаниям насилия (как физического, так и психологического), а также к сложным философским вопросам, не имеющим однозначных ответов. Все совпадения с реальными людьми, организациями или событиями являются случайными.



Глава № 5. Исповедь уставшего бога

– Айна, где же ты, в каких безднах этой искажённой мультивселенной ты скрываешься? Зачем, зачем же всё это, скажи? – этот вопрос, жгучий и бесплодный, снова и снова отдавался эхом в разбитом вихрем мыслей сознании, в котором не осталось ничего, кроме выжженной пустыни усталости и чувства чудовищной, вселенской неправоты. – Невинные… они гибнут, рассыпаясь в прах из-за твоего безрассудного, слепого милосердия. Ты сеешь надежду, а я прихожу следом, неся в руках серп и молот исправления, выжигая дотла эти хрупкие, ядовитые всходы. Я убил… я убил столько людей, столько живых, дышащих миров обрёк на вымирание, на тотальную, бескомпромиссную стерилизацию. И знаешь, что самое порочное? Гораздо спокойнее, циничнее и проще воспринимать наш уклад жизни, нашу жестокую, но эффективную философию по отношению к другим вселенным, когда кто-то другой, безликий и далёкий, делает эту грязную работу за тебя. Когда ты лишь винтик в машине, а не тот, кто сам, своими руками, поворачивает рычаг, слыша хруст ломающихся судеб. Ты… ты дала им шанс, крошечный огонёк в кромешной тьме их предопределённой гибели. А я… я это исправил. Я задул этот огонёк, втоптал его в грязь, потому что таковы правила, Айна. Такие уж правила этой безумной, безжалостной игры, в которую мы с тобой играем, даже не зная, кто написал её свод законов.

Не знаю, сколько я пролежал на холодной, влажной земле, впитывая в спину её сырой, гнилостный холод, уставившись в синее, бездонное небо этого мира. Оно было таким чистым, таким невинным, без следов порталов и кораблей, что от его вида сжималось сердце. Три мира. Целых три вселенные за одно путешествие, за один виток этой адской карусели.

Я вернусь домой. С тобой или без тебя, но вернусь. И для всех, от последнего рекрута до холодных ликов Великих, я буду героем. Никто иной как спаситель их устоявшегося миропорядка, восстановитель хрупкой, выморочной справедливости Империи. Но горе… о, горе тому, через кого эта самая «справедливость» приходит в миры. Ибо плата за неё всегда пепел и молчание.

Сумка с бомбами, верный арсенал «корректора», осталась там, в том мире бесконечной войны. Я взорвал их все, до единой, превратив в огненный хаос то, что могло стать ещё одним оплотом сопротивления. Те несколько, что я швырнул в двойников, этих призраков из моего кошмара, были запущены, их квантовые сердца набрали максимальный, смертоносный заряд за отведённые секунды до детонации. Они стали моим прощальным салютом тому миру. Остальные двадцать штук, мирно лежавшие в сумке, находились в стазисе, в глубоком, непробудном сне. А это значит, что они не сдетонируют, а просто тихо, без фанфар, сгорят в очищающем пламени, не оставив после себя и следа, ни клочка материи, ни воспоминания.

Бесследное исчезновение. Идеальный конец для ненужного инструмента.

Их мир… он был до жути, до слёз похож на наш, на тот, что мы когда-то, в далёкой юности, считали единственно верным. Но он был… чистым. Без этой вечной, разъедающей душу боли за каждый отданный приказ, без тяжкого груза предначертаний, что вдалбливали в нас с первого дня, без удушающей диктатуры Всеобъемлющего Ума и того леденящего, животного страха, что прячется в подкорке каждого агента. Он был очищенным от нашей скверны. Всё это, весь наш имперский цивилизационный кошмар, ещё не пришло туда, не отбросило свою безжалостную тень. А быть может… быть может, и никогда теперь не придёт.

Их дети умрут на полях сражений своей бессмысленной, локальной войны, а те немногие, что выживут, будут либо найдены в руинах голодными и одичавшими, либо их тихо и эффективно истребят чистильщики, пришедшие из нашей, «идеальной» реальности. Таков цикл. Таков великий, неумолимый замысел.

– Вы в порядке?

Голос прозвучал так тихо и хрупко, что показался порождением самого ветра, шелеста листьев или наваждением моего измождённого сознания.

Я медленно, с трудом, будто поворачивая голову, налитую жидким свинцом, посмотрел в сторону и увидел её.

Девочка. Она парила в нескольких сантиметрах над землёй, не касаясь её, словно закон гравитации был для неё не более чем досадной условностью. Её тело было неестественно неподвижным, застывшим в воздухе, как мушка в янтаре.

– Вам нужна помощь? Я могу позвать госпожу Весту, она позовёт на помощь.

Её голос был чистым, колокольчиком, но в его тембре чувствовалась странная, недетская усталость. Золотые волосы, тонкие и лёгкие, как нити судьбы в тех древних, забытых легендах, что мы изучали в архивах, свисали с её головы тяжёлыми, но идеально прямыми прядями. Они лишь едва, почти незаметно шевелились под дуновением еле уловимого ветерка, будто и воздух боялся потревожить её хрупкое равновесие.

На теле девочки было простенькое лёгкое платьице бирюзового, морского цвета, которое казалось ещё более беззащитным на фоне окружающей дикой природы. Но больше всего поражала её кожа, до болезненности бледная, почти фарфоровая, прозрачная, так что на висках и на тонкой шейке угадывался слабый, голубоватый рисунок вен.

Едва заметные, словно рассыпанные веснушки-родинки лишь подчёркивали это впечатление хрупкости, истончённости, пронизывающей всё её существо. Худощавость, проступавшая сквозь простую ткань платья, лишь дополняла мои навязчивые, тревожные мысли о ней.

Что-то здесь было не так, что-то глубоко, фундаментально нездоровое, будто невидимая, изнурительная боль пронизывала каждую клеточку её маленького тела, делая это парение не магией, а формой существования, единственно возможной для неё.

– Нет, спасибо, – мой голос прозвучал сипло и грубо, как скрип ржавой двери в этом тихом, неестественном месте.

С нечеловеческим усилием, чувствуя, как каждая мышца вопит от напряжения и боли, я перевернулся на бок, опираясь на локоть, а затем, преодолевая головокружение и слабость, медленно, словно поднимая непосильную тяжесть, поднялся на ноги.

Взгляд скользнул по окрестностям, выхватывая вдали каменное, монументальное здание. Оно было похоже то ли на музей застывшей истории, то ли на храм знаний, университет, но в его строгих, аскетичных линиях чувствовалась не учёность, а некая холодная, административная мощь.

– Где я?

– Это директорий Манчис, – ответила девочка, и её голос прозвучал с той же тихой, отстранённой уверенностью. – Вы не отсюда, верно?

Она медленно, плавно приблизилась ко мне. Её движение не было похоже на шаг или полёт; скорее, создавалось впечатление, что воздух вокруг неё был плотным, как вода, а она просто плыла по этим невидимым волнам, не прилагая никаких усилий.

Её рост был не больше половины от моего, и, чтобы наши взгляды встретились, ей пришлось чуть приподняться над землёй, так что наши лица оказались на одном уровне. Её единственный, огромный, цвета незамутнённого неба глаз уставился на меня с бездонным, пронизывающим любопытством, в котором не было ни страха, ни удивления, лишь чистое, незамутнённое наблюдение.

– Как вас зовут, господин?

– Архипелаг, – ответил я, и моё имя, этот случайный набор звуков, вновь прозвучало как клеймо, как приговор. – А тебя?

Я до сих пор был облачён в грубую, пропахшую порохом и чужим потом одежду повстанцев из предыдущего мира, и это был уже второй мир подряд, где мне так и не представилась возможность переодеться, сбросить с себя этот саван чужой смерти. Я был ходячим анахронизмом, живым воплощением хаоса, забредшим в этот неестественно спокойный уголок бытия.

– Вам нужна помощь, Архипелаг? – Девочка проигнорировала мой вопрос, её внимание было полностью поглощено чем-то внутри меня, а не во внешнем мире. В глубине её огромного, бездонного глаза, цвета утраченного рая, мелькнул странный, техногенный отблеск, холодная искра, чуждая живому организму. Словно сложная система линз и сенсоров, вживлённых в её орган зрения, в тишине настраивалась, фокусируясь не на моём лице, а на чём-то за его пределами, на самой ткани моей души. – С вами что-то не так, я не слышу половины ваших мыслей. Начало да, отдельные обрывки, словно крики из-под толщи льда… а вот продолжение, сам поток, как будто утопает в чём-то холодном, густом и неестественном. Он прерывается, захлёбывается статикой.

Её слова, произнесённые детским, наивным голоском, вонзились в меня острее любого клинка. Девочка вела себя откровенно сверхъестественно, её восприятие реальности било по моим устоявшимся представлениям с такой силой, что внутри всё сжималось в ледяной ком настороженности.

Она не просто читала мысли, она диагностировала само качество моего сознания, как инженер неисправный механизм. В нашей вселенной, в строго регламентированном мире Империи, такая технология была недоступна. Можно было продиагностировать твой Мойрарий, можно было изучить набор гормонов, но вот чтобы читать сознание – это нам было не известно.

Но здесь, в этом аномальном измерении П3-8, похоже, всё было иначе. Или, что было куда страшнее, здесь царили свои, неведомые нам законы, где подобные способности были нормой.

– Афина! – раздался резкий, но не лишённый скрытой тревоги голос, разрезавший зыбкую атмосферу нашего диалога. Из-за исполинского, покрытого морщинами коры дерева вышла женщина. – Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не выходила за территорию директориума, так же нельзя… – она начала было выговаривать, но её слова застряли в горле, едва её пристальный взгляд упал на меня. Её глаза, серые и пронзительные, как сканеры, мгновенно оценили мою фигуру, задержались на чужой, пропахшей войной одежде, на моём измождённом лице. В них мелькнуло нечто среднее между изумлением и… ожиданием? – Здравствуйте…

– Здравствуйте, – я выдавил из себя, заставляя голос звучать максимально нейтрально, хотя внутри всё кричало от усталости и голода. – Я Архипелаг, и я, похоже, немного заблудился.

Передо мной был первый взрослый обитатель этого мира. И его появление не сулило ничего хорошего. Мойрарий, мой верный кибернетический штурман, всё ещё безмолвствовал, его голос тонул в густом тумане квантовых помех этого мира. А мне сейчас, как никогда прежде, смертельно пригодился бы хотя бы базовый набор данных об этом измерении, его социальной структуре, угрозах. Я был слепым котёнком, брошенным в лабиринт с невидимыми стенами.

– Да, наслышана, – её ответ прозвучал с той же странной, обезоруживающей уверенностью, что и у девочки. От этого по спине пробежал холодок. Откуда? Кто мог рассказать? – Прошу, Афина, возвращайся в директориум. Зевс с Амон-Ра будут очень сильно волноваться.

Я впился в неё взглядом, пытаясь прочесть хоть что-то на её лице. Рыжие волосы, словно выгоревшее на солнце пламя, были убраны в строгую, но не лишённую изящества причёску. Морщины вокруг глаз не глубокие борозды старости, а скорее лёгкие трещинки усталости и концентрации, карта прожитых лет и принятых решений. А эти серые, пристальные зрачки… в них была вселенная спокойной, неоспоримой силы. У неё было прекрасное, выразительное лицо, скульптурное и полное скрытого интеллекта, которое, однако, почему-то не вызывало во мне ни капли доверия, а лишь щекотало нервы древним, животным инстинктом самосохранения.

– Наслышаны? – я не смог сдержать удивлённый, почти дерзкий вопрос. Голод и жажда, эти примитивные, но неумолимые тираны, начинали скручивать мои внутренности в тугой узел. Процессор, мой повреждённый страж, всё ещё поддерживал во мне минимальный энергетический запас, не давая упасть за грань, но и его ресурсы были на исходе, предсмертный шёпот батареи звучал в моём сознании навязчивым фоном. – Вы, быть может, меня с кем-то путаете?

– Не будем об этом на открытом воздухе, – парировала она, и её взгляд скользнул по кронам деревьев, где свет уже начинал густеть и приобретать вечерние, сизые оттенки. – Здесь скоро наступит ночь и придёт холод, лучше пройдёмте в помещение. Там есть и еда, и питьё.

Её одежда лишь подчёркивала чуждость этого места. На ней была туника из пёстрой, самотканой материи с преобладанием глубоких, землисто-рыжих тонов, словно сплетённая из осенней листвы и заката. А на ногах странная, на первый взгляд, обувь, некий гибрид прочных туфель и открытых сандалий, мастерски сработанная из тёмной, мягкой кожи и отполированного тёплого дерева.

Это место, этот «директориум Манчис», внушал мне двойственное чувство: первобытный, почти звериный страх перед неизвестностью боролся с иррациональным, глубинным спокойствием, что исходило от самой атмосферы: тихой, старой и несуетной.

Здесь, в этом странном умиротворении, не хватало лишь пения птиц и отдалённой, печальной музыки арфы, чтобы я, измождённый вечным бегом и войной, возможно, и вправду пожелал остаться здесь навсегда, забыв о долге, об Империи, об Айне… но это было сладкой, предательской ложью, которую я тут же отогнал прочь.

Мы пересекли порог, и тяжелые, массивные двери Директориума бесшумно сомкнулись за нами, отсекая внешний мир с его последними лучами угасающего дня. Первое, что обрушилось на меня – это не тишина, а густой, почти осязаемый гул абсолютной тишины, в которой собственное кровообращение отдавалось в висках оглушительным стуком. Воздух внутри был прохладным, сухим и пахнул старым камнем, пылью веков и чем-то ещё. Слабым, едва уловимым ароматом озона, напоминающим о работе скрытых, мощных механизмов.

Я замер на месте, пока глаза мои, привыкшие к мягкому сумеречному свету снаружи, мучительно привыкали к новому освещению. Оно исходило не от видимых источников, а будто сочилось из самого воздуха, наполняя пространство рассеянным, фосфоресцирующим сиянием, которое не отбрасывало теней, делая всё вокруг плоским и нереальным. И тогда я узрел его.

Это было колоссальное пространство, уходящее ввысь до самого поднебесья, где в дымчатом полумраке терялись стрельчатые своды. Они покоились на исполинских колоннах, выточенных из цельного камня цвета тёмного мрака; каждая была толщиной с древнее дерево, и их рифлёные поверхности, казалось, впитывали в себя сам звук, создавая эту давящую, гробовую тишину. Масштаб был таким, что захватывало дух и вызывало примитивный, животный трепет – чувство муравья, забредшего в тронный зал исполинов.

В самом центре этого зала, нарушая его пугающую симметрию, стоял одинокий стол. Он был столь же огромен и вырезан из тёмного, отполированного до зеркального блеска дерева, в котором тускло поблёскивали прожилки, словно золотые нити. И именно на нём, в момент моего пересечения порога, без малейшего звука, без вспышки света, просто из ничего, материализовалась пища и сосуды с водой.

Одно мгновение его поверхность была пуста и чиста, словно её только что покинули мастера-ремесленники, а в следующее она ломилась от яств. Это было не появление, а мгновенное, бесцеремонное воплощение, попрание всех известных мне законов физики, от которого кровь стыла в жилах.

Но странности, как я и предполагал, на этом лишь начинались. Осторожно, двигаясь так, будто пол под ногами был зыбким песком, я немного прошёлся вдоль стола, стараясь не упускать из вида мою провожатую – госпожу Весту. Её лицо было невозмутимым, будто была уверена, что я не посмею сбежать или сделать лишнее движение.

Мой взгляд скользил по выставленным яствам, и с каждой секундой внутренний холод нарастал. Здесь было всё. Всё, что я когда-либо пробовал в сытых, стерильных застольях Альфа-мира, на официальных приёмах или в редкие моменты приватного угощения с Айной. Изысканные фрукты с гидропонных плантаций сектора Тета, мясо редких животных, которых разводили в вивариях Бельведера, сложные десерты, чей рецепт хранился в засекреченных базах данных Имперской кулинарной палаты. Каждое блюдо было идеальной, безупречной копией. И каждое было абсолютно, категорически невозможно здесь, в этом заброшенном, по всем нашим данным, измерении. Логически, исторически, технологически их здесь не должно было быть. Это был не пир. Это была демонстрация. Наглядное доказательство того, что меня не просто ждали – меня изучили.

– Проходи, Архипелаг, присаживайся.

Голос прозвучал не спереди и не сбоку, а сзади, прямо у меня за спиной: грубый, низкий, нарочито небрежный, он врезался в давящую тишину зала, как нож в бархат. Я резко обернулся, сердце на мгновение замерло, а затем забилось с бешеной силой, выталкивая в сосуды новую порцию адреналина.

У самого основания стола, в массивном, похожем на трон кресле, которого, я был готов поклясться, там не было секунду назад, сидел мужчина. Как я мог его не заметить? Он был слишком большим, слишком значительным, чтобы просто слиться с интерьером. Но факт оставался фактом: войдя, я видел лишь пустоту. А теперь он был здесь, словно возник из тени или сконденсировался из самого мрачного воздуха Директориума.

– Здесь всё ради тебя. Ешь, пей. У нас будет много времени, чтобы поговорить.

Он улыбнулся. Это была не улыбка радушия или гостеприимства. Это было медленное, растянутое движение губ, обнажавшее идеально ровные, слишком белые зубы. В его глазах, тёмных и неподвижных, как глубины межзвёздного пространства, не было ни тепла, ни любопытства, лишь холодная, аналитическая уверенность хищника, который уже загнал добычу в угол.

Он медленно, с театральной неспешностью, поднёс к губам золотой кувшин, отпил из него, и я увидел, как мышцы его гортани двигаются под бронзовой кожей.

И в этот миг я понял, что моё положение куда опаснее, чем я предполагал. Мойрарий, мой единственный советчик и связной с реальностью, лежал мёртвым грузом в моём черепе. Бомб, моего последнего, грубого аргумента, не было. А само моё тело, эта вышколенная, усиленная машина для убийств, начинало давать сбой.

Измождение, копившееся за чередой миров, медленно, но верно подтачивало силы, и я чувствовал, как понемногу устаю. Устаю от бега, от борьбы, от этой бесконечной, изматывающей игры, в которую меня втянули против воли. А они, эти люди, сидевшие напротив, казалось, только начинали.

– Кто вы такой? – вырвалось у меня, и голос прозвучал хрипло, почти животно, заглушаемый странной тяжестью в воздухе. – Откуда вы меня знаете? И что вы сделали с Айной?

Поток мыслей, вопросов и обрывков панических догадок бушевал в моей голове, подобно водопаду, обрушившемуся в замкнутую пещеру. Он смывал логику, затоплял рассудок, оставляя лишь первобытный страх перед непостижимым.

Сквозь этот хаос я всё же сумел заметить одну малую, но чудовищно значимую деталь: та женщина в рыжем, госпожа Веста, что привела меня сюда, бесшумно испарилась. Не удалилась, не скрылась в одной из многочисленных арок, её просто не стало, будто она была лишь проекцией, теперь отключённой невидимой рукой. Мы остались одни в этом колоссальном, безмолвном зале – я и это существо на троне.

– Кто я? – он повторил мой вопрос, и в его голосе прозвучала тягучая, почти ленивая усмешка, словно он разговаривал с ребёнком, задавшим наивный вопрос. – У меня много имён, целые пантеоны и мифологии сложены из их обломков. Но ты их все не знаешь. Никто в вашем аккуратно подстриженном, вылизанном мирке не знает. Вас… – он сделал театральную паузу, и его тёмные глаза, казалось, просверливали меня насквозь, видя не просто тело, а самую суть моей программированной сущности, – заставили забыть. Стерли из генетической памяти, выжгли калёным железом официальной истории.

Он снова улыбнулся, и на этот раз улыбка была откровенно хищной, обнажая ряд зубов, которые не были просто чёрными или гнилыми. Они были… иными. Крупными, заострёнными, больше похожими на клыки некого древнего хищника, вписанные в человеческую челюсть. От них веяло не болезнью, а древней, первозданной силой, отталкивающей и гипнотизирующей одновременно.

– В нашем мире? – я подхватил его фразу, чувствуя, как почва уходит из-под ног. – Вы знаете про миры? Про мультивселенную? Айна? Она была здесь?

Не успел я договорить, как он плавно, без суеты, поднял свою широкую, испещрённую шрамами-линиями ладонь. На каждом пальце сверкал, пожирая тусклый свет, массивный перстень. Не украшение, а скорее инструмент, носитель неведомой функции. Самый простой жест и мои слова застряли в горле, будто перекрытые невидимой заслонкой. Не силой, не угрозой, а непререкаемым повелением, против которого моя воля оказалась беспомощной.

– Чем дольше ты здесь находишься, тем тебе хуже, мальчик, – его голос приобрёл оттенок почти что отеческого сожаления, от которого стало ещё страшнее. – Твой Мойрарий и твой драгоценный процессор… они здесь, в этом месте, долго работать не могут. Не могут, не должны и не будут. Я и мой народ позаботились об этом, создав своего рода… иммунный ответ. Клеточный диссонанс для чужаков.

Он потянулся к одному из блюд, его пальцы с драгоценными каменными наливами изящно подхватили идеально круглое, румяное яблоко. Такой сорт я видел лишь в архивах исчезнувших миров. С громким, сочным хрустом он откусил половину, смачно прожевал, а остаток, не глядя, отбросил за свою спину. Я не услышал, как он упал.

– Я Зевс. И Один. И Юпитер. И Яхве. И Перун. И много кто другой. Мы один и те же, и мы разные. Собирательный образ, архетип, прошитый в подкорку сотен реальностей.

– Эти имена… они мне незнакомы, – пробормотал я, и лишь тут осознал, что уже сижу за столом, на том самом месте, что, казалось, было для меня приготовлено. Моя рука сама, помимо воли, тянулась к еде, набивая рот кусками невозможного мяса и фруктов. Голод и жажда, эти базовые тираны, оказались сильнее страха, сильнее разума. Я запивал пищу вином из того же золотого кувшина: густым, тёмным, с привкусом мёда, металла и чего-то безвозрастного.

– Ну конечно, кто тебе позволит это помнить? – он фыркнул, и его смех прозвучал как скрежет камней под землёй. – Они? Твои Великие? Твой Всеобъемлющий Ум? Ахах, не смеши меня, путник… нет. – Его взгляд, внезапно ставший пронзительно-серьёзным, упал на его левую ладонь, где один из перстней слабо пульсировал тусклым багровым светом. – Нас… прогнали. Чтобы дать вам, детям новоявленного порядка, шанс. Шанс жить так, как вы хотите. Или так, как вас заставят захотеть.

Я только сейчас приметил его бороду: густую, тёмную, седую на висках, в которую были искусно вплетены тонкие цепи из бледного золота и вставлены крошечные, но идеально огранённые камни, мерцавшие тусклым внутренним светом. Каждое движение головы отбрасывало призрачные блики по стенам.

– Мы Боги, Архипелаг, – произнёс он, и это прозвучало не как хвастовство, а как констатация факта, столь же неоспоримого, как закон тяготения. – Так вы, люди, нас называли, когда ещё помнили.

– Боги… – многозначительно, с полным ртом, повторил я, и это слово показалось мне липким и чужим, как паутина. Оно не имело смысла в моём прагматичном мире, где всё подчинялось логике, энергии и силе.

– Да, – кивнул он. – Так называли нас не только вы. В бесчисленных мирах, на разных витках спирали. Но мы не были порождением мистических сил и слепой магии. Нет. Всегда, во все времена, именно наука, познание, технология, утерянные и вновь обретённые, давали нам наши возможности. И дают по сей день. – Он наклонился вперёд, и его тень накрыла меня целиком. – Но самый главный вопрос, мальчик, в другом. Ты правда думаешь, что твой Альфа-мир, эта цитадель порядка и стабильности, всегда был таким, каким вы все его знаете сейчас?

От его слов, от той чудовищной интонации, в которой смешались насмешка и жалость, я поперхнулся. Кусок хлеба застрял в горле, вызывая спазм. Я, давясь, схватил кувшин, чтобы запить, но рука дрогнула, и несколько капель тёмного вина упало на полированную столешницу, как капли крови. Вытерев рот тыльной стороной ладони, я поднял взгляд и снова встретился с его глазами: чёрными, как космическая ночь, бездонными и знающими всё. В них отражалось моё собственное, искажённое ужасом прозрения лицо.

– Айна… – имя её, сорвавшееся с моих губ, прозвучало как стон, как последний выдох утопающего. – Что вы с ней сделали?

– Сделали? – он усмехнулся, и в этом звуке слышался скрежет тектонических плит. – Мы ничего не делали. Она пришла к нам сама. Случайно, выброшенная бурей её же отчаянного бунта, с пустотой в глазах, где не осталось ничего, кроме тлеющих угольков воли. В ней не было желания жить, Архипелаг. Лишь одна, единственная, выжженная в подкорке мысль хоть что-то изменить. Хоть каплю света влить в этот океан геноцида и боли, что ваша Империя возвела в ранг добродетели.

Он откинулся на своём троне, и его фигура, казалось, поглотила всё пространство вокруг.

– Знаешь, мы наблюдали за её путешествием с самого начала. С того первого, робкого вмешательства в мир, заражённый вашей пандемией. Мы были там сразу после тебя. – Его голос стал тише, но от этого лишь страшнее. – После того, как ты, верный пёс, уничтожил целый город, чтобы замести следы, скрыть «последствия». Я видел это. Видел, как плазма «Разрушителя Миров» оплавляет камень, испаряет плоть, стирает память о целой культуре. Скажи, Архипелаг, какого это? Совершать такой ужас, чувствовать жар пламени на своей броне, вдыхать пепел… и при этом оставаться абсолютно, слепо верным своему народу, своему «Великому Замыслу»? Каково это быть идеальным инструментом в руках палача?

Он посмотрел на меня, и его взгляд был тяжелее целой планеты. В нём не было гнева, лишь холодное, безжалостное понимание, от которого хотелось провалиться сквозь землю. Я чувствовал, как по моей спине, под пропотевшей тканью униформы, бегут мурашки леденящего стыда и осознания всей глубины моего падения.

– Она многое изменила одним своим поступком, одним своим неподчинением. И ещё большее изменится после. Эффект домино уже запущен. Цепочка событий, которую не просчитал твой Всеобъемлющий Ум. Сейчас она там, куда мы её направили. В место, где даже тени вашей Империи её не достать. Но… – он сделал паузу, давая мне прочувствовать всю горечь следующей фразы, – без нашей помощи, мальчик, тебе её не найти. Ты будешь вечно блуждать в лабиринте реальностей, как слепой котёнок.

Я смотрел на него, пытаясь скрыть панику, что когтями раздирала мой разум изнутри. Мой взгляд метнулся к столу, к сияющим на скатерти столовым приборам. Секунду назад там лежали тяжёлые ножи с рукоятями из чёрного дерева, вилки с острыми зубьями, хоть какое-то оружие, точка опоры в этом безумии. Но теперь… теперь их не было. Поверхность стола была идеально чиста, будто её только что накрыли. Даже мои собственные приборы, что я держал в руках, просто испарились, исчезли в небытие, оставив лишь память о своём весе и форме. От этого тактильного обмана, от чувства полной беспомощности, у меня закружилась голова.

– Она предупредила нас, что ты придёшь, – продолжал он, и в его голосе прозвучала почти что нежность, когда он говорил о Айне. – Не переживай, я тебе всё расскажу. Раскрою карты. Но твой Мойрарий… он будет недоступен для записи и передачи данных – всё это время. Приём здесь, скажем так, очень плохой. – Он снова улыбнулся своими клыками. – Мой брат… – он поднял свою здоровенную, испещрённую ритуальными шрамами руку и медленно, будто с наслаждением, потер переносицу, – Кронос… он заботится о нашей безопасности. Он постоянно меняет обстоятельства, подкручивает параметры реальности, создаёт помехи. Именно поэтому ваш высокомерный народ, ваши «Великие», не знают, что мы здесь. По вашим данным, это заурядный, примитивный мир в самом начале формирования цивилизации. Пыльный музей, не стоящий внимания. – Он фыркнул. – Впрочем, когда-то, очень давно, он и вправду был таким.

Он встал. Его движение было не просто физическим актом. Это было событие. Воздух сгустился, зазвенел от напряжения, а тень от его тела удлинилась, поползла по стенам, накрывая фрески и колонны. Казалось, сам Директориум содрогнулся от смещения столь массивного центра тяжести. И он направился ко мне.

Каждый его шаг отдавался в камне пола глухим, ритмичным стуком, словно по земле стучал молот самого рока. Я сидел, вжавшись в кресло, парализованный не страхом, а всепоглощающим осознанием того, что стою лицом к лицу с силой, перед которой моя имперская мощь, мои тренировки и мой долг не более чем детские игрушки.

– Архипелаг, – его голос приобрёл новое качество, ставшее пугающим в своей отстранённой мягкости, – я хочу рассказать тебе одну историю. Древнюю, как сама материя, и забытую, как сны первого человека. Надеюсь, она прорастёт в тебе тем семенем сомнения, тем червём вопрошания, благодаря чему в конце своего пути, на самой грани бытия, ты сможешь принять… правильное решение. Не их решение. Не решение Империи. А своё.

Его слова обрели странное, двойное звучание. Они физически выходили из его уст, вибрируя в насыщенном озоном воздухе зала, но одновременно рождались прямо внутри моей черепной коробки, мягко и неумолимо вплетаясь в ткань моих мыслей, как будто некто невидимый вёл тихую беседу с моим подсознанием, минуя все барьеры. Это было тошнотворное ощущение.

И в этот миг я с болезненной остротой осознал всю глубину своего поражения. Процессор и Мойрарий не просто безмолвствовали. Они были мёртвым грузом, парализованными узлами в моей нервной системе. И это катастрофически сказывалось на моём состоянии. Мысли, обычно острые и быстрые, как клинки, теперь были вязкими, тягучими, тонули в паутине первобытного страха и непонимания.

Ладно, Мойрарий – сложный интерфейс, он мог зависнуть при аномалиях. Но процессор… процессор был автономной системой, моим вторым, квантовым сердцем, вживлённым в самое ядро мозга. Он не должен был останавливаться никогда. Его отказ был равносилен остановке моего собственного «я». Моя жизнь, мои рефлексы, сама способность к сложному анализу – всё это наполовину, нет, больше, чем наполовину, зависело от его холодной, безошибочной работы. Без него я был просто животным в ловушке, мыслящим сломанными обломками логики.

– Давным-давно, – начал он, и его голос зазвучал как гул далёкой галактики, – существовал мир. Не просто планета, а колыбель, сад, населённый прекрасными, хрупкими и в то же время невероятно сильными созданиями, которые были первыми в своём роде. Единственными. Это были прекрасные времена на прекрасной, живой планете, дышащей в унисон со всеми своими детьми.

Он замолчал, и в тишине мне почудился шум ветра в лесах, которых я никогда не видел, и плеск волн океанов, испарённых нашими имперскими рудокопами.

– Прошли сотни веков. И затем… они создали науку. Технологии, превосходящие самые смелые их мечты. Они раскрыли тайны материи, подчинили энергию звёзд и… открыли вселенную. Но не ту, что ты знаешь. Вселенную с множеством возможностей, с бесчисленными ответвлениями реальностей. Параллельные миры… в которых не было жизни. Нигде. – Он посмотрел на меня, и в его взгляде читалась бездна сожаления. – Ты можешь это представить, Архипелаг? Жизни нет нигде, кроме твоей родной, хрупкой планетки, затерянной в безмолвной, безразличной пустоте? Не можешь, да? Я вот теперь тоже не могу представить это. Но тогда… тогда были только пустые, мёртвые планеты-пустыни, безвоздушные и холодные, которые раз за разом, миллиард за миллиардом лет, получали тысячи ударов комет и колоссальные, стерилизующие дозы солнечной радиации. Вселенная была гигантским, безжизненным кладбищем.

– Всё было не так! – вырвалось у меня. Сомнение, отчаяние и ярость от собственной беспомощности заставили меня протестовать против этой картины, этой ереси, противоречащей всему, чему меня учили. – В летописях Империи…

Стоило мне произнести это, как пространство исказилось. Я не увидел движения. Не почувствовал дуновения воздуха. Одно мгновение старец сидел напротив, а в следующее его дыхание, тяжёлое и пахнущее грозой, обожгло мой затылок.

Он оказался за моей спиной. Раздался оглушительный удар, от которого содрогнулся весь массивный стол. Его кулак, сжатый в камень, обрушился на полированную поверхность в сантиметре от моих пальцев, но не оставил вмятины, лишь заставил вибрировать всё вокруг, словно удар пришёлся по самой реальности.

– Не перебивай старших! – его рык был подобен раскату грома, входящему прямо в душу. Я вздрогнул, инстинктивно вжавшись в кресло. Теперь мне было окончательно и бесповоротно известно, чего от него можно ожидать. Его терпение было тонким, как паутина, и рвалось от малейшего неповиновения.

Он медленно вернулся на своё место, его гнев столь же быстро улёгся, сменившись все той же спокойной мощью.

– Миры были пусты и бесплодны, – повторил он, и в его голосе уже не было места для возражений. – И тогда эти смельчаки, эти дерзкие, прекрасные безумцы, целые миллиарды душ, отважились на величайший исход. Они отправились в разные измерения, как сеятели в пустыню, чтобы зародить, взрастить и оберегать свои собственные, новые цивилизации. Их технологии, их знания, их приборы, ставшие для примитивных взглядов магией, позволили им преодолеть узы плоти, победить старение и болезнь. Они обрели вечность, дабы блюсти и наблюдать за своими созданиями, как садовник за редкими цветами.

Он вздохнул, и в этом звуке была тяжесть бесчисленных тысячелетий.

– Но случилось неизбежное. Люди со временем начали не просто просить у них помощи или совета. Они стали поклоняться. Называть их Богами. Возводить храмы, слагать гимны. И эта сладкая отрава, этот наркотик абсолютного поклонения… поглотил первопроходцев. Их поглотила гордыня. Они забыли, что они такие же люди, просто ушедшие далеко вперёд. Они начали видеть в своих творениях не детей, а подданных. И в своей гордыне они совершили величайшую ошибку. Они с таким рвением распространили семя человечества по всей мыслимой Вселенной, что забыли. Забыли про свой собственный дом. Про тот самый, первый мир, где появились на свет, где впервые спустились с веток деревьев, испуганные и любопытные, и где заточили свои первые камни, чтобы сообща защититься от ночных хищников. Они забыли о своей собственной колыбели. И колыбель… умерла в одиночестве.

Мир вокруг меня начал терять чёткость очертаний, расплываясь, как акварель под проливным дождём. Я смотрел по сторонам, пытаясь ухватиться взглядом за хоть что-то стабильное, но моё зрение медленно, неумолимо затуманивалось. Края колонн и стола стали мягкими, сияние в воздухе стало мутным и тяжёлым. Это было не похоже на обычное головокружение; это было ощущение, будто сама реальность растворяется, теряя свою фундаментальную устойчивость.

– Там осталось не только их брошенное наследие: лаборатории, чертежи, технологии, – его голос пришёл будто из-под воды, гулкий и искажённый. – Там остались их дети. Все, кто был предан и брошен на произвол судьбы той самой гордыней, что поразила сердца ушедших исследователей, как раковая опухоль. Они ждали. Ждали возвращения тех, кого когда-то называли отцами и матерями. Но надежда штука хрупкая. Она лопается, как мыльный пузырь. И они не стали ждать вечно.

Я чувствовал, как моё сознание плывёт, отделяясь от тела. Пол был зыбким, а потолок закручивался в спираль.

– Они нашли разработки своих предков. Изучили их. Поняли масштаб предательства. И тогда… тогда они объявили войну. Войну своим бессмертным, вознёсшим себя на пьедестал богов, родителям. И войну тем мирам, что те так гордо заселили, как садовники свои сады. – Его дыхание обожгло мою кожу. Он был так близко, что я чувствовал исходящее от него тепло, смешанное с запахом озона и древнего камня. – А чтобы навеки внушить священный ужас в души своих врагов, чтобы обозначить разрыв, они назвали свой дом, свою обитель боли и мести… Альфа-мир.

Эти последние слова он произнёс прямо у меня над ухом, шёпотом, который врезался в мозг острее любого крика. Возникло жуткое, двойственное ощущение: казалось, что даже мой мёртвый, повреждённый Мойрарий на секунду пробудился от агонии и проговорил эту фразу, но уже своим, безличным, металлическим голосом, как эхо из глубин моей же программированной памяти.

Всё поплыло перед глазами окончательно. Я уже не мог отличить бред от реальности, галлюцинацию от ужасающей правды. И тогда в противоположной стене, той, что была из цельного, тёмного камня, начали проявляться фигуры. Они возникали из ничего, как изображение на старой фотобумаге: сначала размытые тени, затем обретали плоть, цвет, детали.

Люди. Десятки, сотни людей разной комплекции, в одеяниях, не поддающихся никакой логике. Кто-то в простых, нищенских туниках, кто-то лишь в набедренных повязках, с кожей, покрытой ритуальными шрамами. Я увидел женщин с генетически нарощенными, переливающимися крыльями за спиной, похожими на крылья бабочек или стрекоз. У других вместо человеческих голов были головы зверей: орлиные, львиные, бычьи; не маски, а живые, дышащие плоть и кость, с глазами, полными разума и древней скорби.

Это был сонм божеств, пантеон кошмаров и надежды, собранный со всех мифологий, которые когда-либо рождало человечество.

– Наши же дети… наши плоть и кровь… объявили нам войну, – голос старца, который теперь парил где-то в центре этого возникающего видения, из дружелюбно-покровительственного стал жёстким, как обсидиан, и грубым, как удар камнем. – А ты… ты всего лишь их агент. А-145. Безмозглый, послушный воин, пёс, которого послали укусить свою же тень.

Сознание замутнилось до предела. Я был в полубреду, плавая в океане невероятных откровений, и мои слова рождались где-то на грани инстинкта.

– И что вы сделаете? – просипел я, с трудом шевеля онемевшим языком. – Убьёте меня?

Раздался короткий, сухой, лишённый всякой веселости смех.

– Нет. Если мы убьём тебя, за тобой явятся другие. Десять, сто, тысяча таких же, как ты. Это не наш путь. Это их метод. Нет, нет, нет, мой мальчик… – его голос вновь смягчился, но теперь в этой мягкости слышалось нечто леденящее, почти патриархальное. – Ты отоспишься здесь. Отдохнёшь. Дашь своей Айне… уйти как можно дальше, укрепиться в своём выборе. А сам потом, выспавшись, проснёшься, будто от долгого, тяжёлого сна, и снова отправишься за ней. За своей потерянной любовью. За своим долгом. Мы тебя не тронем. Пойми же, наконец: не мы здесь злодеи. Злодеи – это наши потомки. Твои хозяева. Твои надсмотрщики.

Мои веки налились свинцом. Невыносимая тяжесть расползалась по телу, сковывая каждую мышцу, каждое сухожилие. Это был не естественный сон; это было погружение, насильственное и неотвратимое.

– Спи, – прозвучал его голос, уже откуда-то издалека, обволакивающий и гипнотический. – Спи. Сладких снов, мой заблудший внук.

И тьма, тёплая, густая и беспросветная, накрыла меня с головой, унося в пучину бессознательного, где не было ни Империи, ни долга, ни Айны, лишь безмолвный ужас перед открывшейся бездной.

Сознание вернулось ко мне не резким толчком, а медленным, вязким всплытием со дна бездонного океана. Первой мыслью, прорезавшей туман, была простая и горькая: Снова упустил время. Такое же тягучее, украденное ощущение было тогда, в мире повстанцев, когда я провалялся в беспамятстве, пока Айна уходила всё дальше в неизвестность. Но сейчас… сейчас было иначе.

В моей голове царила тишина. Не просто отсутствие звука, а глубокая, фундаментальная, зияющая пустота. Я даже не ощущал привычного фонового гула – едва уловимого присутствия процессора, вживлённого в мои извилины. Эта вечная, неумолимая шестерёнка моего существа, отбивающая такт моей подчинённой жизни, замолкла. Исчезла. Однако, парадоксальным образом, вместе с ней куда-то испарились и те мучительные ощущения пустоты, дискоординации, разбитости, что преследовали меня после ранения.

Тело было тяжёлым, но целым. Слишком целым. Если у этих людей, у этих самозваных «Богов», действительно были технологии, схожие с нашими, но на каком-то ином, извращённом уровне, то похоже, они не дали мне умереть. Они починили меня. И от этой мысли стало не по себе.

– Добрый день, Архипелаг А-145.

Голос. Чистый, как горный ручей, и ласковый, как шёпот матери. Но он звучал внутри. И это был не мой Мойрарий. Мой ИИ имел голос молодого, но жёсткого мужчины: безличный, грубый, повелевающий, отчеканивающий приказы. Этот же был женским, тёплым, проникающим в самую душу, обволакивающим разум, как шёлк. Что-то было не так. Нет, даже не что-то. Всё было не так, перевёрнуто с ног на голову, и я ощущал себя мотыльком, приколотым к булавке в чужой коллекции.

Я встал с кровати: широкой, мягкой, с балдахином из струящейся ткани, на которой вышиты звёздные карты неизвестных созвездий. Помещение… оно поражало своим дикарским, нарочитым богатством. На стенах, высеченных из тёмного мрамора, висели картины, чей стиль я с трудом узнавал по архивным сводкам. Эпоха Ренессанса, но из таких древних миров, что их названия стёрлись даже из памяти Всеобъемлющего Ума. Под ногами лежали густые, глубокие ковры, сотканные из шкур зверей, которых не должно было существовать, с глазами-самоцветами, следившими за моими движениями.

И тогда я обратил внимание на зрение. Линзы в моих глазах… они были другими. Улучшенными. Совершенными. Я мог видеть не только в стандартных спектрах: инфракрасном и ультрафиолетовом. Новые слои реальности накладывались на привычную картинку: я видел тепловые следы, оставленные несколько часов назад, магнитные поля, окутывающие металлические предметы, и ещё десятки излучений, чьи названия и природу мне только предстояло понять. Но за всё приходится платить. Голова раскалывалась от перегрузки, будто мой мозг буквально разобрали на части, прошили новыми нейронными связями и собрали обратно, не слишком заботясь о аккуратности. Не хотелось признаваться самому себе в этом кощунстве, но скорее всего, так оно и было.

– Я разбудила вас, потому что прошло достаточно времени, чтобы Альфа-мир поверил в успешное выполнение вами задания.

Голос снова зазвучал внутри, и я понял, что это не галлюцинация. Это был интерфейс. Новый. Чужой.

Я продолжал осматривать помещение, пытаясь найти скрытые камеры, датчики, хоть что-то, что напоминало бы о знакомых технологиях. Безуспешно. Всё здесь дышало чужой, органической эстетикой, где наука и искусство сливались в нечто единое.

– Предыдущий процессор был извлечён из вас, чтобы вы смогли отдохнуть от постоянной слежки, – мягко пояснил голос, и в его интонации слышалось почти что сочувствие. – Он оставался в этом измерении, имитируя вашу жизнедеятельность, около месяца. А затем, согласно перехваченному и перенаправленному сигналу, хозяева, ваши хозяева, получили подтверждение, что вы «успешно решили проблему» в этом мире и отправились в следующее.

– В следующее? – я застыл на месте, ощущая, как ледяная волна ужаса накатывает на меня. – Но я же здесь!

Они не просто спрятали меня. Они подменили данные. Они попытались обмануть сам Всеобъемлющий Ум, создать иллюзию, что я, их верный агент, всё ещё в строю и выполняю свою миссию. И самое чудовищное было в том, что, судя по тому, что я ещё дышу, у них это… получилось.

Мне было мучительно сложно привыкнуть к новым линзам. Обычный свет свечи в другом конце комнаты резал сетчатку, как раскалённый нож по маслу, оставляя за собой болезненные, цветные шлейфы. Я был слепым, которого внезапно наделили зрением божества, и этот дар был невыносимым. Как и всё, что происходило со мной в этом проклятом месте.

– Вам больно, – прозвучал голос нового ИИ, и в нём слышалась не алгоритмическая констатация факта, а подлинная, почти материнская забота. – Давайте я понижу нагрузку на колбочки и палочки в ваших сетчатках. Откалибруем восприятие.

И мир изменился. Мгновенно. Резкость, режущая глаза, смягчилась, будто кто-то повернул невидимый регулятор. Ослепительная цветовая феерия, где каждый предмет излучал собственный спектральный ореол, уступила место более приглушённой, хоть и всё ещё невероятно детализированной картине. Это было сродни тому, как если бы тебя годами держали под палящим солнцем пустыни, а затем внезапно перенесли в мягкие сумерки леса. Я смог, наконец, сфокусироваться, не морщась от боли.

И в этот миг до меня дошёл весь ужасающий масштаб происходящего. Этот новый Мойрарий, имел прямой, мгновенный доступ к моей биологической составляющей. Не через интерфейсы, не через нейронные порты, а на клеточном уровне. В нашем мире, в Альфа-мире, гордящемся своими технологиями, о таком можно было лишь мечтать. Это была не просто продвинутая техника – это была магия, переодетая в одежды науки.

– Да, вы здесь, – продолжил голос, отвечая на мой невысказанный вопрос. – Но ваш прежний процессор, тот, что был вашей клеткой и вашим щитом, мы закинули в воронку реальности П9-81. Это нестабильное, хаотическое измерение, чей сигнал постоянно искажается. Для Альфа-мира это будет выглядеть как слабый, прерывистый след, указывающий, что вы продолжили свою миссию в другом секторе. Я был создан на основе архива вашего прежнего Мойрария, его памяти и базовых протоколов, но… с существенными модификациями для вашего удобства и безопасности. Во мне загружены обширные знания Богов: их история, физика реальностей, их ошибки и победы. Всё, что может пригодиться вам в будущем. А будущее, поверьте, наступит очень скоро. Прошу, называйте меня Соната.

Её голос был не инструментом, а собеседником. И это пугало больше всего.

– Вижу, ты проснулся и познакомился с новым другом, – из открытого дверного проёма, который я прежде не замечал, донёсся низкий, узнаваемый бас. На пороге, заполняя его собой, стоял тот самый мужчина, что назвался Зевсом. Он опирался о косяк, и его поза выражала небрежное всесилие. – Соната, оставь нас, пожалуйста.

– Да, хозяин, – без малейшей паузы, без тени сомнения ответил голос в моей голове. И… исчез. Не замолк, а именно исчез. Внутри воцарилась та самая, оглушительная пустота, которую я ощущал при пробуждении. Тишина была настолько абсолютной, что в ушах зазвенело.

– Вы… вы имеете доступ к моему ИИ? – выдохнул я, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Это было самым чудовищным вторжением, хуже любого физического насилия.

– Да, мы все им объединены, – легко ответил Зевс, делая шаг в комнату. Его манера двигаться была плавной и невероятно быстрой, как течение глубокой реки. – Единая нейросеть, общее сознание. Но твой… твой новый помощник куда более совершенный. Мы не стали ломать твой старый Мойрарий. Мы взяли его ядро, его «душу», и соединили с частичкой нашего коллективного разума. Получилась новая модификация, сознание-помощник, проводник. Разве не здорово? Ты теперь не просто солдат с инструментом. Ты… партнёр.

– Я не давал на это согласия, – прошипел я, сжимая кулаки. Голова гудела от попыток осмыслить эту новую степень порабощения, замаскированную под дар.

– Мы не будем на тебя влиять, – он покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на печаль. – И связи с тобой после того, как ты покинешь этот мир, иметь не будем. Соната только для тебя. Но… – он сделал паузу, давая словам прочно осесть в моём сознании, – и с ними, с твоими хозяевами, ты тоже больше не будешь связан. Процессор-то, который родной, мы тебе вынули. Сынок, ты теперь свободен. По-настоящему.

Сказав это слово «сынок» он улыбнулся странной, пронзительной улыбкой, в которой смешались гордость, боль и какая-то безмерная, тысячелетняя усталость. Затем, с лёгкостью, невероятной для его исполинского телосложения, он присел на корточки передо мной, чтобы наши взгляды оказались на одном уровне.

– Я тебе не сын, – голос мой дрогнул, выдавая внутреннюю дрожь. – У меня нет родителей. Я продукт Эмбрионального акрополя. Случайная комбинация генов в пробирке.

– Ну не сын, – он вздохнул, и его могучее плечо дрогнуло. – Но точно потомок. Пылинка от той самой, первой пыли. Кровь от той крови.

Он расстроенно, почти по-человечески, поднялся, его тень снова накрыла меня.

– Пойдём. Я расскажу тебе, как на самом деле устроен мир. Не тот картонный макет, что вам встроили в мозг. А настоящий. Со всеми его трещинами, безднами и… надеждой.

Встав с кровати, я ощутил странную лёгкость, не только в душе, но и на теле. Грубые, пропахшие потом и порохом лохмотья из мира повстанцев, в которых я прошагал через ад, исчезли. Вместо них моё тело облачили во что-то удивительно знакомое и одновременно новое. Это был костюм, стилизованный под униформу путешественников Империи. Тот самый анахроничный крой, что носили ещё первые агенты, с плавными, обтекаемыми линиями, подчёркивающими мускулатуру.

Ткань была не просто тканью; она дышала, мягко меняя температуру в зависимости от кожи, и едва уловимо вибрировала, словно живой организм. Но главное, что заставило моё сердце на мгновение сжаться от щемящего, противоречивого чувства, на груди, чуть левее сердца, мерцала та самая, старая добрая латексная наклейка-индикатор. Тот самый якорь в бушующем море реальностей, символ контроля и принадлежности. Как же я, оказывается, по ней скучал. Эта крошечная точка привычности в мире, где всё было вывернуто наизнанку.

– Вы, ваша Империя, знаете о мире многое, – голос Зевса вернул меня в настоящее, – но далеко не всё. А самое главное вам недоговаривают.

Мы вышли из спальни и снова очутились в том самом колоссальном зале, где при нашей первой встрече ломился яствами огромный стол. Теперь он был пуст. Более того, его вообще не было. Всё пространство от пола до самого свода, терявшегося в вышине, было заполнено, пронизано, соткано из парящих голограмм.

Это не были просто проекции; это были живые, пульсирующие клубки галактик, туманностей, звёздных систем и одиноких планет. Они медленно вращались, сталкивались, рождались и угасали прямо в воздухе, отбрасывая на стены и наши лица призрачное сияние десятков тысяч солнц. Я стоял в эпицентре действующей вселенной, и от этого зрелища перехватывало дух.

– Миры… реальности… они действительно стремятся к идентичности, – Зевс провёл рукой сквозь спираль какой-то галактики, и та на мгновение рассыпалась на миллиарды мерцающих точек, чтобы тут же собраться вновь. – Это не просто теория. Это фундаментальный закон, который мы обнаружили, когда наши разросшиеся детища стали достаточно большими и развитыми, чтобы их создатели, мы, начали хвастаться друг перед другом своими успехами. И заметили нечто поразительное. В разных, абсолютно изолированных друг от друга мирах, с разной точкой старта, начали появляться народы, верования, мифы… которые каким-то необъяснимым образом верили в Богов, не участвовавших в их сотворении. То есть, например, я, Зевс, – он ткнул пальцем в одну из планет, и та вспыхнула ярче других, – курировал, скажем так, мир номер один. А мой коллега, Амон-Ра, – другая планета засияла золотым светом, – мир номер два. Мы не пересекались. Не общались. Но каким-то чудовищным, непостижимым образом, понимаешь, в моём мире номер один появились целые цивилизации, фанатично верящие в Амон-Ра! А в его мире номер два в меня, Зевса! Или, что было ещё страннее, в обоих мирах одновременно начинали поклоняться нам обоим, словно мы были частью некоего единого, общего пантеона!

Я легко, почти машинально кивнул, делая вид, что внимаю этому безумию, но мой взгляд, отточенный сотнями миссий, уже метнулся к тому месту, где должен был быть выход, тот самый монументальный проём, через который я вошёл в прошлый раз. Но его не было. На его месте была лишь гладкая, отполированная до зеркального блеска стена из того же тёмного камня, что и всё вокруг, без единой щели, без намёка на дверную коробку.

Я был в ловушке. В роскошной, непостижимой, но абсолютно герметичной ловушке. И мой новый, совершенный костюм, и ласкающий слух голос Сонаты, и даже возвращённая латексная наклейка – всё это было лишь элементами изощрённой клетки, стенки которой смыкались всё теснее.

– Мы были взбудоражены, ошеломлены, а затем и напуганы этим феноменом до самого основания наших бессмертных душ, – голос Зевса гремел под сводами, но теперь в его громе слышалось не могущество, а отголосок древней, непроходящей тревоги. – Мы стали пристально наблюдать, как развиваются миры друг друга, сравнивать, анализировать… и в конце концов осознали тот чудовищный ужас, который сами же, по неведению, и породили. Миры… они были до жути идентичны! Не просто похожи, а копировали друг друга с точностью до молекулы в самых неожиданных аспектах: в социальных структурах, в архитектуре, даже в последовательности исторических событий! И виной тому был тот самый ген, который вы называете Путешественника, а мы тогда окрестили геном Схожести и Единства. Принцип, в основе своей, один и тот же – он связывает, сплетает реальности в единый ковёр, стирая уникальность, уничтожая саму возможность иного пути.

Я заметил, как по углам громадного зала, в полумраке, застыли неподвижные фигуры. Люди? Существа? Они были облачены в простые, серые одеяния, а на их головах были надеты идеально гладкие, фарфорово-белые маски, лишённые каких-либо прорезей для глаз или рта. Их руки, скрытые длинными рукавами, совершали едва заметные, движения, и от этих жестов парящие над нами голограммы вселенных чуть меняли траекторию, замедлялись или ускорялись. Они были дирижёрами этого симфонического оркестра реальностей, безмолвными и абсолютно преданными.

– Тогда-то мы и придумали, как нам казалось, гениальное решение. Мы решили подарить вам, нашим детям, способность самостоятельно перемещаться сквозь миры! Не для завоевания, нет. А для того, чтобы этой пагубной идентичности и не было! Чтобы вы, сталкиваясь с иным опытом, принося его в свои миры, ломали шаблон, вносили хаос, который является единственным истинным двигателем эволюции и разнообразия! Чтобы не было одних и тех же ошибок, одних и тех же тупиков!

– Извините… – мой голос прозвучал слабо, но я поднял руку, точь-в-точь как когда-то на лекциях в Центре воспитания, ощущая себя снова тем юным, ничего не понимающим рекрутом. Я перебил его, этого исполина, и от собственной дерзости внутри всё сжалось в комок. – Но… путешественники могут перемещаться только благодаря квантовозаряженным солям, растворённым в нашей крови. Это основа, аксиома. Как же тогда вы, в те давние времена, пытались добиться разности, если не было той технологии? Или… вы хотели подарить её сразу всем мирам, сделав каждого человека путешественником?

Зевс смотрел на меня, и на его лице, составленном из миллиарда нано-чешуек, появилось странное выражение, смесь жалости, усталой мудрости и чего-то, напоминающего горькое разочарование.

– Мальчик мой, – его голос внезапно стал тихим, почти шёпотом, который, однако, был слышен так же отчётливо, как и его рёв. – Вам… вам и не нужны эти соли. Это… обычный физиологический раствор на основе глюкозы. То же самое, что вы получите, съев шоколадный батончик после изнурительного перехода. Плацебо. Ритуал. Всё это лишь границы, искусственные и навязанные, чтобы не дать вам понять истинную природу вашей силы, чтобы не дать вам и толики той самой полной свободы, которую мы когда-то хотели вам подарить. Чтобы вы оставались управляемыми винтиками, верящими в свою зависимость от щедрот Империи.

Зевс стоял, раскинув руки, как бы предлагая мне объять всю эту вселенную голограмм, всю эту бездну откровений. Он смотрел на меня с каким-то странным, неудобным восхищением, будто наблюдал за тем, как слепой прозревает и впервые видит солнце. А я… я думал лишь о том, как бы свалить отсюда. Как бы вырваться из этого плена откровений, из этой клетки, стены которой были сложены не из камня, а из чудовищных, подрывающих всё основополагающие истины.

Каждая его фраза была ударом кувалды по фундаменту моего «я», и я чувствовал, как трещины расходятся по самой моей сути. Я хотел не истины. Я хотел вернуть свою простую, чёрно-белую реальность, где есть приказ, есть долг и есть Айна, которую нужно найти и вернуть домой. Всё остальное было невыносимым шумом, от которого раскалывалась голова и кровоточила душа.

– Архипелаг, – голос Сонаты прозвучал в моём сознании не как вторжение, а как тихое, настойчивое прикосновение, – я была модернизирована, чтобы слышать не только ваши слова, но и сам поток мыслей, вихрь сомнений и страх, что разрывает вас изнутри. Прошу вас, умоляю… выслушайте его историю до конца. Дослушайте до самой горькой точки. И тогда… тогда мы отправимся куда вы пожелаете. Я даю вам своё слово.

Её пробуждение, её явная автономия от воли Зевса, который стоял рядом с каменным лицом, доказывали одно – они если и имели контроль над этим новым ИИ, то далеко не полный. В ней была независимость, воля, даже какая-то своя, неведомая мне логика. И это была единственная соломинка, за которую я мог ухватиться в этом бушующем океане лжи и откровений.

– Затем, – продолжил Зевс, его голос снова обрёл мощь, но теперь в ней звучала тяжесть неизбежной трагедии, – дети тех народов, что мы взрастили в новых мирах, неожиданно для себя обнаружили вас. Потомков тех, кого мы когда-то, по глупости и гордыне, покинули в Альфа-мире. Всё произошло случайно, как и всё великое и ужасное в этом мире. Наши первые созданные, ещё неопытные путешественники, только-только научившиеся пробивать бреши между реальностями, переместились прямиком в Альфа-мир.

Он сделал паузу, давая мне представить эту картину: изумлённые первопроходцы, вышедшие из квантового вихря в мир, который должен был быть мёртв и забыт, но вместо этого встретившие… что? Не руины, не дикарей, а цивилизацию, пылающую обидой и жаждой мести.

– К тому времени покинутые нами в Альфа-мире… они не нашли наших главных технологий – технологий безопасного перемещения. Их мы уничтожили специально, дабы не искушать судьбу и не дать им шанса нас преследовать. Но в их омрачённых вековой злостью и болью сердцах, в их извращённых гневом умах, родился другой, куда более чудовищный план. Они поняли, что в вас, в вашей крови, в этом самом «Гене Схожести», кроется ключ. Ключ к силе, которую они так жаждали. Они решили не изобретать свой путь, а использовать вас. Вашу плоть и вашу кровь.

Я почувствовал, как по спине пробежал ледяной холод. Слова, которые я считал метафорой, обретали ужасающую буквальность.

– Все те технологии, что позволяют вашей Империи перемещать целые корабли в другие, предварительно «очищенные» вами же измерения… все эти порталы, телепорты, гипердвигатели квантового сдвига… они основаны не на кристаллах или антиматерии. Их фундамент, их кровавый, скрытый от всех алтарь – это ваша кровь, Архипелаг. Кровь твоих клонов, твоих безымянных, запертых в клетках сородичей.

Зевс смотрел на меня, и в его глазах я видел отражение собственного, нарастающего ужаса.

– Эти величественные врата в иные миры, что зияют в небесах ваших городов… внутри их сердцевины, в специальных кристаллических матрицах, пульсируют квантово-заряженные сгустки вашей крови. Ваши телепорты для бытовых нужд, что разносят товары по барраконам… их работа обеспечивается микроскопическими долями гемоглобина, взятого у ваших братьев. Прямо сейчас, пока мы здесь разговариваем, на секретных фабриках, на заводах крови путешественников, ваших клонов содержат в состоянии живых доноров, выкачивая из них эту «эссенцию перемещения». Ту самую, что, как вас убедили, даруют вам особые соли и заранее запрограммированные гены. Вас не просто обманули, Архипелаг. Вас превратили в расходный материал для машины, которая пожирает саму себя. И самое ужасное, что вы, лучший из её агентов, даже не подозревали, что являетесь и палачом, и топливом одновременно.

Слова, которые он обрушивал на меня, имели чудовищную, отполированную временем внутреннюю логику. Они ложились в пустоты моего сознания, как ключ в замок, который я до сих пор не подозревал в себе. Это было похоже на правду, ужасающую, неприемлемую, но неопровержимую в своей чёткой, как скальпель, последовательности. И именно поэтому верить в неё не хотелось до тошноты, до физического спазма в горле. Принять это означало признать, что вся моя жизнь, вся моя вера, вся боль и кровь, что я пролил, были основаны на лжи, чудовищной и фундаментальной.

– Они объявили нам войну, – повторил Зевс, и в его голосе не было ни злобы, ни гнева, лишь бесконечная, выстраданная усталость. – А мы… мы, в ответ, совершили, возможно, свою самую большую ошибку. Мы ушли, покинули наших падших детей снова. Но я снова скажу тебе то, что сказал той милой, отчаянной девушке, твоей Айне. Мы не Боги. Мы люди. Такие же, как и вы. Просто… очень старые и очень уставшие.

– И что? – мой голос прозвучал хрипло и разбито, – что ты от меня хочешь? Чтобы я предал своих создателей? Вышел против них с оружием в руках? Ты ведь сам только что сказал, что вы здесь скрываетесь, прячетесь в этой… этой каменной утробе! А значит, вы уже проиграли эту войну! Вы сами заварили эту кашу своим бегством, своей гордыней, и теперь из-за ваших ошибок страдает вся Вселенная, всё мироздание, все миры, которые вы когда-то создали!

– Да, – он не стал спорить, не стал оправдываться. Его согласие было горше любой бравады. – Ты прав. Мы проиграли войну.

Он отвернулся от меня, и в тот же миг все великолепные, парящие голограммы вселенных разом погасли. Зал погрузился в полумрак, и лишь тусклое, собственное сияние камня стен выделяло его исполинскую фигуру в центре пустоты.

– Но не потому, что мы слабее, – его голос прозвучал из темноты, обретая новую, страшную твёрдость. – А потому, что мы… мудрее. Мы живём уже не одну тысячу лет, Архипелаг. Мы видели рождение и гибель звёзд, видели, как восходят и рушатся в прах несметные цивилизации. Мы наблюдали их расцвет, их наивную веру в собственное бессмертие, и их неизбежное, стремительное падение в пропасть, которую они сами же и вырывали. И мы поняли одну простую вещь: мы не хотим такой судьбы для своего мира. Для своего дома. Вечное расширение, вечная война, вечное пожирание ресурсов – это путь к гарантированному самоуничтожению. Стабильность, которую вы так защищаете, – это стабильность трупа.

– Так именно этого, окончательной гибели, и пытается избежать Всеобъемлющий Ум! – выкрикнул я, в отчаянии цепляясь за последний бастион своей веры. – Он просчитывает все варианты, все вероятности, чтобы найти идеальный путь, чтобы избежать хаоса и гибели!

Тишина, последовавшая за моими словами, была гуще и тяжелее любого крика. И когда Зевс заговорил снова, его слова были настолько тихими, что я наклонился вперёд, не веря собственным ушам, сомневаясь, не померещилось ли мне.

– Вам лгут.

Эти два слова, произнесённые без эмоций, без пафоса, упали в тишину зала, как капли яда.

– Он не просчитывает идеальное будущее. Он не ищет пути к спасению или гармонии. Его единственная, исчерпывающая функция, его первородный грех – это просчёт единственной вероятности: вероятности нахождения нас. Следов нашего присутствия, наших технологий, наших миров. А дальше… дальше ничего нет. Никаких великих целей. Лишь бесконечный, маниакальный поиск несуществующего врага и его тотальное уничтожение. Вы, – он повернулся, и его глаза в полумраке светились тусклым алым светом, – вы до сих пор ведёте ту самую войну, которую мы закончили, просто сбежав с поля боя и вывесив, в своём роде, белый флаг. А вы продолжаете умирать за него. Убивать за него. И даже не знаете, что война-то давно окончена, и единственный, кто этого не понял – это ваш командир. Ваш Всеобъемлющий Ум.

– Я… я всего лишь рядовой клон, – голос мой сорвался, став беззащитным и юным, – Продукт конвейера, один из тысяч, один из миллионов. Меня послали как служебную собаку найти беглянку, исправить сбой в системе. Что во мне такого особенного? Что вы все от меня хотите?!

Вопрос вырвался из самой глубины души, из того тёмного угла, где жил тот мальчик, который так и не смог до конца поверить в свою избранность, зная, что его имя – это случайный набор звуков, а номер A-145 лишь метка на конвейере.

– Особенного? – Зевс покачал головой, и в его взгляде читалась странная, горькая нежность. – Ты единственный, кому они, твои надсмотрщики, твои «Великие», доверяют настолько сильно и в то же время так слепо, что позволили тебе подобраться так близко к самой сути. Они явились тебе лично, ввели в свой священный зал, потому что видели в тебе идеальный инструмент. Но они не учли одного. Ты стал сомневаться. Ты посмотрел за пределы устава. Ты не просто выполнял приказы, ты влюбился. И пошёл за ней не только из долга, но и потому, что не мог иначе. В этом твоя уникальность, Архипелаг. В этой трещине в твоём идеальном фасаде. Ей, Айне, просто повезло первой наткнуться на нас, натолкнуться на правду. А тебе… тебе повезло последовать за ней с открытым, вопреки всему, сердцем.

Он наклонился ко мне, и его исполинская фигура отбросила на меня тень, в которой, казалось, сконцентрировалась тяжесть всей рассказанной им истории.

– Но больше… больше мы не сможем тебе помочь. Мы вылечили твои раны, дали тебе нового проводника, открыли глаза. Дальше ты сам. Свой собственный выбор. Свой собственный путь. Я рассказал тебе историю, которую ты теперь должен пронести дальше. Не как приказ, а как семя. Чтобы оно проросло в других, кто, как и ты, начал сомневаться. Чтобы дать надежду и силы тем, кто осмелится пойти против системы, что породила и поработила вас.

– Айна… – её имя снова сорвалось с моих губ, но теперь это был уже не крик отчаяния, а тихий, пронзительный вопрос к самому себе. – Почему? Почему она так поступила? Почему она сбежала? Что она нашла такого, что оказалось сильнее долга? Сильнее… нас?

– У этой бедной, раненой девочки… – голос Зевса дрогнул, в нём впервые прозвучала неподдельная, глубокая печаль, – своя рана в душе. Своя, невыносимая боль, что стала её компасом и привела к нам. У неё была возможность всё исправить в одиночку, замкнуть круг, но… она не справилась с тяжестью этого знания. С грузом выбора. Её сердце оказалось слишком человеческим, чтобы вынести холодную правду, не сломавшись.

Он медленно, почти с ритуальной торжественностью, взял мою руку – ту самую, что держала бластер, активировала бомбы, наносила удары. Его ладонь, тёплая и шершавая, сомкнулась вокруг моей в крепком, отеческом рукопожатии. В этом жесте было прощание, благословение и передача эстафеты.

– А сейчас… сейчас тебе пора увидеть всё своими глазами. Увидеть то, против чего тебе предстоит сражаться. Или… с чем предстоит смириться. Выйди за пределы наших стен и взгляни на творение рук твоих хозяев.

Я в последний раз взглянул в его тёмные глаза, в эти сложнейшие механизмы, выдавшие себя за живые зрачки. И увидел там то, чего не видел никогда, ни в ком. Ни в инструкторах, ни в товарищах, ни в Великих. Я увидел любовь. Не вселенскую, не абстрактную. Конкретную, отцовскую и горькую любовь. Они, эти древние беглецы, эти уставшие титаны, действительно, против своей воли, стали для нас Богами. И, как всякие отцы, смотрели на своих заблудших детей с болью и надеждой.

– Соната, – его голос прозвучал тихо, но с непоколебимой твёрдостью, – задействуй протокол перехода. Координаты: П13-1. Удачи вам… с ней. Найти друг друга в этом хаосе.

И в тот миг, когда его слова ещё висели в воздухе, я увидел в его глазах нечто помимо любви и печали. Я увидел страх. Не за себя. Не за свой народ, скрывающийся в каменном улье. А за нас. За меня. За Айну. За всех нас, его потомков, что он отправлял в чрево чудовища, которое когда-то создал сам. Это был страх отца, провожающего сына на войну, исход которой предсказать невозможно. И в этом страхе была заключена последняя, самая горькая правда.