Хроники Архипелага. Глава 6

Внимание! Данный рассказ является художественным произведением, предназначенным для читателей 18+. «Хроники Архипелага» – это история, разворачивающаяся в вымышленной и жестокой вселенной. Это мир, где индивидуальность принесена в жертву «Великому Замыслу», а главные герои являются одновременно и орудиями системы, и её жертвами. Перед вами не лёгкое произведение. Текст погружает в атмосферу безысходности, исследует темы долга, предательства и любви. Будьте готовы к откровенным и депрессивным сценам, подробным описаниям насилия (как физического, так и психологического), а также к сложным философским вопросам, не имеющим однозначных ответов. Все совпадения с реальными людьми, организациями или событиями являются случайными.



Глава № 6. Сто лет хаоса

Мир богов остался позади, не точка на карте, а рана в памяти, шрам на израненной ткани моей реальности.

Я падал. Не в пропасть, не в бездну, а в само ничто, в липкую, безвоздушную субстанцию, где время растягивалось, как расплавленная смола, а мысль опережала душу, несущуюся к новой точке притяжения. Это было не путешествие, а изгнание, выстрел из пращи, чья тетива была сплетена из обмана и откровений.

И в этом медленном, мучительном падении, в вакууме между мирами, куда не доносилось даже эхо моего собственного сердца, в голову ко мне пришла мысль, тяжелая, отполированная, как галька, выброшенная на берег сознания после бури. А что, если всё это не хаос? Не цепь случайностей, в которую я вляпался по собственной воле или по воле слепого рока? Что, если встреча с двойниками, этими отражениями моих грехов, что преследуют меня сквозь реальности, словно тени удлиняются перед закатом; что, если встреча с теми, кто назвался Богами, в их каменной, безмолвной утробе; что, если даже сам побег Айны, её предательство, её ядовитое милосердие; что, если всё это было спланировано, выверено и рассчитано Всеобъемлющим Умом?

Вдруг это грандиозная, бесчеловечная проверка? Ловушка для души, лабиринт, выстроенный вокруг моего разума, чтобы выявить малейшую трещину в алмазной броне моей преданности, чтобы обнаружить ту самую слабость, что таится в глубине, под слоями долга и выученных догм?

Я, Архипелаг, продукт Эмбрионального акрополя, идеальный инструмент, и вдруг я стал бракованным, и меня теперь тестируют, как механизм на износ, чтобы увидеть, в каком месте лопнет сталь?

Эти мысли, как паразиты, въедались в мозг, отравляя каждую клеточку моего существа. Они пускали корни, прорастали паутиной сомнений, которая сковывала волю страшнее любых гравитационных петель. Я пытался отмахнуться от них, как от назойливых мух, но они возвращались, жужжа одним и тем же вопросом: кому я служу? Слепой вере в систему, что вырастила меня, или той ужасающей правде, что мне открыли, той правде, что пахла не озоном и сталью, а пылью веков и кровью предков?

Но размышления, сколь бы долгими они ни казались в искажённом восприятии, имеют свойство обрываться. Реальность, грубая и безжалостная, всегда ждёт у цели, чтобы вцепиться тебе в глотку.

Я стремительно приближался к новой, сомнительной цели – миру П13-1.

Вселенная за ближним кругом, за гранью тщательно вымеренных и контролируемых секторов. Галактика, где в данный момент, по донесениям Сонаты, орудовали другие путешественники, диверсанты или такие же, как я, «корректоры», методично изменяя хрупкие обстоятельства к худшему, к предсказуемому, к удобному для Империи итогу. К хаосу, за которым следует стерилизация.

Падение оборвалось так же внезапно, как и началось. Реальность сомкнулась вокруг меня с рвущим связки хрустом. Я не приземлился, я рухнул, с силой, вышибающей дух, на что-то твёрдое и немилосердное.

Воздух с шипением вырвался из лёгких, и тупая, раздирающая боль пронзила оба колена, отдаваясь эхом в костях таза. Я застонал, не в силах сдержать этот животный, унизительный звук. В глазах потемнело, поплыли разноцветные круги, и несколько секунд я просто лежал, вжимаясь лицом во что-то сухое, колючее и безразличное, пытаясь хоть как-то совладать с болью и тошнотой, подкатывающей к горлу.

Инстинкт заставил меня опереться на руки. Пальцы, всё ещё онемевшие от перехода, впились в почву. Первое, что я нащупал – это сухую, пожухлую траву. Она была жёсткой, как проволока, и ломалась под пальцами с тихим, печальным шелестом, словно кости мелких животных.

Я лежал в этой пыли, в этой трухе, ощущая, как холодная влага земли просачивается сквозь ткань моего нового, чужого костюма.

И тогда, сквозь боль, сквозь звон в ушах, сквозь приступ тошноты, мои чувства, заточенные до бритвенной остроты, начали фиксировать окружающий мир.

Первым пришло обоняние. Воздух ударил в ноздри: густой, сложный, отвратительный коктейль. Это был ужасный, удушающий запах разложения, смешанный с едкой химической гарью. Запах фекалий и экскрементов, въевшихся в саму землю, в стены, в само нутро этого места. К ним примешивался тяжёлый, сладковатый душок гниющей органики, запах ржавого металла, окисленной меди и чего-то ещё, чего-то живого, но больного, вырожденного, словно дыхание самого мира было предсмертным хрипом.

Этот смрад обволакивал, лип к коже, пропитывал лёгкие, становясь моим первым, самым ярким впечатлением от П13-1. И в нём не было ни капли надежды. Лишь безысходность, доведённая до физического, осязаемого ощущения.

– Нет! Нет, нет, нет! Вы снова тут, зачем? Зачем?! – голос, сорвавшийся в визгливый, животный вопль, вдруг прозвучал оглушительно и пугающе в этой обстановке.

Я отползал, спина с глухим стуком ударилась о что-то твёрдое, и вокруг, в сгущающихся сумерках помещения, зашевелились призрачные очертания. Я был в ловушке. Не в мире, а в конкретной, тесной точке этого мира, в какой-то конуре, переполненной свидетельствами чьего-то отчаянного, жалкого существования.

Мои пальцы, скользя по липкой траве, нащупали груду тряпья – это были сотни одеял, лохмотьев, скомканных, пропахших потом и страхом. Они перемежались пустыми банками из-под консервов, десятками, сотнями банок, чьи острые жестяные края больно впивались в ладони.

Эта хижина, хибара или барак была не жилищем, а гнездом, логовом, сшитым из паники и нищеты, и в этом гниющем сердце бардака и скверного, густого запаха плесени, отходов и отчаяния кто-то находился. Кто-то, чьё присутствие вымораживало душу.

– Прошу, уходите, я не буду вам мешать, я же выполнил всё, что вы просили… Всё! —незнакомый голос сорвался на плач, на унизительную, детскую мольбу.

Мои колени, всё ещё горевшие огнём от падения, подкосились, и я, пытаясь встать, снова грузно осел на пол. Руки, дрожащие, не слушающиеся, метались в полумраке, нащупывая хоть какую-то опору, точку отсчёта в этом качающемся, вонючем хаосе.

– Я вам не причиню вреда, – проговорил я, заставляя слова звучать медленно, размеренно, хотя внутри всё сжималось в тугой, болезненный комок.

Каждое слово давалось с трудом, сквозь стиснутые зубы. Я пытался встать, опираясь ладонями о липкую, холодную траву.

Света здесь было катастрофически мало, он пробивался откуда-то сверху, сквозь щели в прогнившей кровле или стенах, тонкими, пыльными лучами, которые не освещали, а лишь подчёркивали густоту мрака, выхватывая из тьмы клочья пыли, свисающие, как погребальные саваны, паутину и груды непонятного хлама. Но этих предательских лучей было достаточно, чтобы моё зрение, всё ещё перегруженное и болезненное после модернизации, начало улавливать смутные границы этого жилья: низкий, закопчённый потолок, грубые, кривые стены, сложенные из чего-то тёмного, будто из спрессованной грязи и отчаяния.

И в этот момент, когда я пытался сориентироваться в физическом пространстве, моё внутреннее пространство было грубо взломано.

– Агент А-145. – Голос Сонаты прозвучал не как запрос, а как констатация. В нём не было прежней, ласковой материнской ноты лишь холодная, хирургическая точность. – Обнаружена критическая дезориентация. Настраиваю ваши зрительные нервы на распознавание пространства в условиях данного помещения. Процесс может быть дискомфортным. Настоятельно рекомендую избегать прямого визуального контакта с источниками света.

Это было не просто вмешательство. Это был захват. Мой новый ИИ действовал без моего ментального разрешения, без малейшего запроса – он просто взял и начал перенастраивать фундаментальные аспекты моего восприятия.

По моей спине пробежал ледяной, электрический разряд ужаса, смешанного с отвращением. Это было нечто абсолютно новое, не укладывающееся ни в какие рамки привычных технологий упрощения жизни.

Мой старый Мойрарий был инструментом, пусть и сложным. Соната же ощущалась как живое, автономное существо, вселившееся в моё сознание, как паразит, обладающий собственной волей. Это была не следующая ступень эволюции ИИ. Это была смена парадигмы, прыжок через пропасть, отделяющую инструмент от партнёра или от тюремщика. И в данной ситуации, в этой вонючей, тёмной норе, разница между этими понятиями начинала стремительно стираться.

Прежде чем я успел мысленно взбунтоваться, протестовать или хотя бы осознать весь кошмар происходящего, это случилось. Внутри моей черепной коробки что-то щёлкнуло, не громко, но с ощутимой, почти физической окончательностью, словно повернули ключ в замке моего собственного восприятия. И тут же мир окрасился, но не светом, а болью.

Острая, сверлящая волна прокатилась от затылка к глазницам, заставив меня зажмуриться и подавиться стоном. Это было похоже на то, как если бы в мозг воткнули раскалённые спицы и начали ими водить, перестраивая нейронные связи. Но за болью, почти немедленно, пришло другое чувство: странное, щекочущее, противное. Словно под веками зашевелились тысячи невидимых насекомых, настраивая каждый фоторецептор, каждое нервное окончание. Это был цифровой зуд, тактильный спазм машины, вручную калибрующей живой организм.

Я зажмурился ещё сильнее, но это не помогало. Картина проступала изнутри, накладываясь на темноту моих век. А когда я, побеждённый, снова открыл глаза, помещение, где я очутился, предстало передо мной в совершенно новом, чудовищно-искажённом виде.

Цвета ушли, выцвели, будто выжжены мощным излучением. Всё вокруг, стены, земля, груда тряпья, приобрело грязный, серо-стальной оттенок, словно я смотрел на мир сквозь пепельную вуаль. Но зато контрасты заострились до болезненной чёткости.

Я видел теперь не просто очертания, я видел текстуру. Каждую щель в грубых, неотёсанных деревянных балках, каждую занозу, торчащую из них, как иглы дикобраза. Я видел градации грязи на полу, разводы влаги, спекшуюся пыль, похожую на иней забвения. Это было зримое, отчётливое, но мёртвое восприятие, лишённое тепла живого взгляда. Картинка была стабильной, не плавала, но она была чужой, навязанной, как чужая линза, вставленная в моё сознание.

И эта новая, безжалостная оптика лишь подчеркнула весь ужас места. Деревянные балки, почерневшие от времени и сырости, грозили обрушением. Ужасный, всепроникающий смрад, теперь я видел его источник: тёмные, влажные пятна на стенах и кучки на липкой земле, груды разлагающегося мусора, казались, стали осязаемымы, видимыми глазу.

Полутемное освещение, которое я замечал раньше, теперь было не просто недостатком света, а активной, враждебной силой. Лучи, пробивавшиеся сквозь щели, выглядели как тусклые, пыльные столбы, подпирающие гниющий потолок, и смотреть на них было физически больно, как предупреждала Соната.

Полное, тотальное отсутствие какой-либо мебели, лишь груды тряпья и банок, окончательно разрушало иллюзию. Здесь никогда не было жилища. Это был сарай, заброшенный склад, утроба, отторгнувшая всё человеческое и ставшая последним пристанищем для того, кто уже перестал им быть.

Однако, человек здесь был. И судя по ужасающему состоянию помещения, по тому, как пыль лежала ровным, нетронутым слоем в углах, а паутины свисали густыми, седыми бородами, он находился здесь уже достаточно давно.

И тогда я увидел его. Там, в противоположном, самом тёмном углу, куда даже моё зрение проникало с трудом, сквозь густую серую пелену, сидел человек. Он сжимался в комок, пытаясь стать как можно меньше, невидимым, вжаться в гниющие доски стен. Он сидел на земле, поджав под себя ноги, а его руки, костлявые и грязные, судорожно тянули над головой грязное, пропитанное землёй, потом и чем-то ещё, тёмным и засохшим, одеяло. Он пытался прикрыть им своё лицо, спрятаться, исчезнуть.

Но даже сквозь этот жалкий барьер я чувствовал его. Не видел, чувствовал кожей, нервами, всем своим существом, обострённым до предела. От него исходила волна чистого, неразбавленного страха. Это был не просто испуг, а первичный, животный, всепоглощающий ужас, который витал в воздухе густым, липким маревом.

Он боялся. Боялся до дрожи, до озноба, до полного паралича воли. Но самое чудовищное, самое леденящее душу заключалось в другом. Его не удивило моё появление. Не ошеломило, не шокировало. Нет. Его это испугало. Испугало так, будто он ждал меня. Ждал этого момента с самого начала, и теперь его самый страшный кошмар стал явью. И этот немой, ожидающий ужас был страшнее любой агрессии.

– Прошу, я же уже пообещал вам не вмешиваться в ваши действия! – его голос был не криком, а надтреснутым, истощённым шепотом, в котором слышались следы былых истерик и сломленная воля. – Мы не будем сопротивляться, я же уже сказал им это… Сказал… – он замолкал, словно прислушиваясь к эху своих собственных слов, проверяя, не разозлили ли они вновь пришедшего к нему демона.

Каждый его слог был иглой, вонзающейся в меня, но не в сердце, а в нечто более глубокое. В ту часть, что отвечала за осознание собственной чудовищности. Я был для него не человеком, а явлением, катастрофой, повторяющимся кошмаром.

– Я не понимаю, о чём вы, – произнёс я, и мой голос прозвучал чуждо даже для меня самого, нарочито спокойно, размеренно, как учат успокаивать диких зверей. Я сделал медленный, осторожный шаг вглубь хижины, чувствуя, как сапог с противным чавканьем погружается во что-то липкое и зловонное на полу. Это было не просто грязно – это была плоть этого места, его испражнения, его суть. – Я здесь с мирными целями. Даю вам моё слово.

Но внутри меня бушевало нечто иное. Пока я говорил о мире, моё лицо, скрытое от него полумраком, исказилось. Мышцы сами по себе натянулись, губы изогнулись в гримасе, которая не была ни улыбкой, ни злостью. Это было презрение. Холодное, острое, как бритва, чувство превосходства существа, которое видит другого: сломленным, грязным, обезумевшим от страха. И в этой мгновенной, инстинктивной реакции была ужасающая правда о том, кем я стал. И как же хорошо, как же радостно было то, что он не видел моего лица в этот момент. Он видел лишь тень, силуэт, а я мог позволить себе эту мимолётную, отвратительную слабость.

– Вы всегда приходите за одним и тем же… – его голос сорвался на плач, но слёз, казалось, уже не осталось – лишь сухие, надрывные всхлипы. – Одно и то же просите и забираете… одно и то же… одно и то же…

Последние слова он повторял, качаясь на месте, закутанный в своё грязное одеяло, как в саван. Это была не просто мантра – это было заклинание, ритуал отчаяния, попытка выстроить стену из слов против жуткой сущности, что снова явилась к нему в дом. И самой чудовищной иронией было то, что этой сущностью был я. Не монстр из древних легенд, не призрак, а живой человек, агент А-145, который пришёл сюда выполнять свою миссию.

– …повиновения и вымирания… – прошептал он так тихо, что я почти не расслышал, но эти слова, словно отравленные иглы, вонзились в меня.

«Повиновения и вымирания». Не просто слова. Это был приговор. Кредо. Суть того, что я и моя Империя несли в миры. Мы не просто требовали подчинения, мы требовали самоуничтожения, добровольного отказа от будущего, тихого, покорного угасания. И этот человек, это дрожащее существо в углу, понимал это на уровне инстинкта.

Он был живым доказательством того, что наша «коррекция» уже здесь побывала. И оставила после себя только этот смрад, этот ужас и это выученное, доведённое до автоматизма повиновение, граничащее с молитвой о скорейшем забвении.

Хибара, в которой я оказался, при ближайшем рассмотрении и вовсе не казалась творением человеческих рук. Скорее, это было инстинктивное гнездо, слепленное из отчаяния. Грубые, кривые брёвна, кое-как стянутые гниющими верёвками и жилами неведомых растений; стены, промазанные комковатой, потрескавшейся глиной, из которой торчали прутья и палки, словно сломанные кости; потолок из сухой, побуревшей травы, свисающей клочьями и источающей запах праха. Всё это держалось на честном слове и, казалось, вздохни я чуть сильнее и эта конструкция, эта пародия на укрытие, рухнет мне на голову, похоронив под обломками и меня, и этого несчастного, и нашу чудовищную беседу.

– Я ушёл от них, как вы и сказали… – его голос был хриплым шёпотом, полным безысходной покорности. – Мне не выйти… вы же знаете, мне не выйти… не выйти… – И снова, как заевшая пластинка, попытка укрыться в монотонной мантре, в ритме которой можно было потерять остатки рассудка. Он источал страх вселенского масштаба, но это был уже не дикий, животный ужас, а нечто худшее: холодное, выжженное, фатальное принятие собственной обречённости.

Он боялся не смерти, а меня, как предвестника чего-то неизбежного, чего-то, что было хуже смерти.

– Я не с ними, – повторил я, и слова мои казались такими хрупкими, такими беспомощными против этой стены отчаяния. – Я пришёл узнать, что здесь происходит.

Я не имел ни малейшего понятия, за кого этот человек меня принимает, но в моей голове чётко звучали слова Зевса: «Ты должен увидеть всё своими глазами». Возможно, это и было тем, что мне предстояло увидеть перед встречей с Айной. Не эпичные битвы, не технологические чудеса, а вот это. Гнилое, тленное дно реальности, созданное моей же Империей.

– Врёшь! – его крик был внезапным и пронзительным, как вопль раненного зверя. Он рванулся вперёд, но не чтобы атаковать, а словно пытаясь физически опровергнуть мои слова. – Ты врёшь! Ум всё знает, Ум просто так не позволяет приходить!

Всеобъемлющий Ум? Ледяная волна прокатилась по моему позвоночнику. Он знает о Всеобъемлющем Уме? Здесь, в этой грязной норе на окраине мироздания? Что за бессмыслица?

– Всеобъемлющий Ум? – моё притворное спокойствие начало давать трещины. – Вы знаете про него? Кто вы и что вы здесь делаете?

Всё это время я медленно, как охотник, двигался в его сторону, преодолевая отвращение.

Каждый мой шаг сопровождался противным чавканьем, я наступал на фекалии, на какие-то мягкие, разлагающиеся органические массы, моя подошва скользила по чему-то твёрдому и ребристому, возможно, это и впрямь были обглоданные кости.

Обстановка была странной, сюрреалистичной и абсолютно не соответствовала тому, что я ожидал увидеть в мире, помеченном как цель для «коррекции». Хотя, если вдуматься, я мало что понимал в принципе с того момента, как проснулся в мире Богов.

– Конечно знаю, – он издал звук, похожий на горький, беззвучный смех. – Вы нам всё и рассказали, путешественники. Это снова какой-то тест? Мы уже согласились на вымирание… – его голос снова стал монотонным, заученным. – Без войны, без жертв… без войны, без жертв… – И снова по новой, как молитву, как клятву верности, принесённую на алтарь собственного небытия.

Я был уже совсем близко. Пыльные лучи света, пробивавшиеся сквозь щели, падали на него. И теперь, максимально сблизившись, я наконец разглядел то, что скрывали тень и грязь. Я увидел, что мой собеседник не просто прятал лицо. Он был не зряч.

Его глаза… их не было. Не было в помине. На их месте зияли два аккуратных, чудовищных в своей правильности рубца. Это была работа скальпеля. Не кустарное увечье, а хирургическая, безжалостно точная операция по удалению органов зрения.

Раны были зашиты давно, так давно, что плоть затянулась, оставив после себя не шрамы, а нечто иное: гладкие, блестящие, кривые полосы, напоминавшие скомканное, стянутое кожей одеяло. Они безмолвно смотрели на меня, эти слепые, заштопанные проёмы в его лице, эти ворота в абсолютную, добровольно принятую тьму. И в этом молчаливом взгляде пустых глазниц была заключена вся правда о «повиновении и вымирании», которую требовала моя Империя. Это не была метафора. Это была конкретная, изувеченная плоть.

Сердце в груди заколотилось с такой силой, что я почувствовал его стук в висках, громкий, как барабанная дробь перед казнью. Всё во мне онемело и застыло. Медленно, будто преодолевая сопротивление плотной воды, я опустился перед ним на корточки.

Скрип суставов прозвучал невыносимо громко в звенящей тишине хижины. Моя рука, казавшаяся мне сейчас чужой, неуклюжей конечностью, потянулась к грязному, пропахшему потом и страхом одеялу, которым он прикрывал свою изуродованную половину лица. Я не хватал, не дёргал, я взял его, с ледяной, почти хирургической осторожностью, и начал медленно, с невыносимой нежностью палача, стягивать вниз.

От этого прикосновения он не закричал. Он издал тонкий, свистящий звук, словно из него выходил последний воздух, и вжался в стену с такой силой, что глиняная обмазка посыпалась ему за воротник. Он пытался стать частью этого гнилого дерева, раствориться в нём, лишь бы не видеть того, что придёт. Но видение уже состоялось.

Одеяло сползло. И моему взору, отточенному новым зрением до болезненной чёткости, предстало лицо. Лицо, которое преследовало меня через миры, как проклятый лейтмотив моих неудач. Тот самый овал, те самые скулы, знакомый изгиб брови, даже сейчас, на этом измождённом, покрытом грязью и давними синяками лице. Генерал.

Во мне не возникло вопроса. Не было пространства для удивления. Лишь горькое, кислотное понимание, выжигающее душу. Я одновременно был потрясён до глубины души и не удивлён вовсе. Потому что в этом безумном калейдоскопе двойников, в этом аду одинаковости, кого же ещё я мог встретить в этой вонючей норе, как не его?

Кого же ещё Империя могла сломать до такой степени? Вопрос был риторическим. Ответ висел в воздухе, густой и тяжёлый, как сам смрад этого места.

– Расскажи, что случилось, – мой голос был чужим шёпотом, обманчиво мягким. – Я не обижу. Меня сюда прислал не Ум. – Я лгал, но в этой лжи была доля правды, которую я сам лишь начинал осознавать. – Совсем другая сторона этого конфликта, я клянусь.

Но как бы страшно ни было этому слепому, сломленному существу, внутри меня самого начинал зреть иной, куда более глубокий ужас. Это был не страх перед ним, а ужас от осознания того, что здесь происходит. Что с ним сотворили. До чего довели того, кто в других мирах командовал армиями, кто был учёным, кто был палачом. Этот ужас был холодным, ползучим, он подбирался к самому горлу, сжимая его ледяными пальцами.

– Нет! Нет, нет, нет! – его крик был полон не рационального протеста, а животного, инстинктивного отчаяния. – Я лишился уже глаз! Прошу, оставьте! Не хочу боли, не хочу страданий, не хочу боли, не хочу страданий… – Он повторял это, как заклинание, и вдруг, с силой, которой я никак не мог ожидать от этого истощённого тела, он резко вскочил.

Его движение было слепым, некоординированным порывом. Он рванулся вперёд, его плечо с силой пришлось мне в грудь, сбивая с ног. Я грузно рухнул на колени, захлёбываясь воздухом, вышибленным из лёгких. А он, не останавливаясь, побежал. Не к выходу, через который я вошёл, а к противоположной стене, той, что была за моей спиной.

Его бег был ужасающим зрелищем, сплошное спотыкание и падение. Он поскальзывался на собственных экскрементах, с грохотом падал на колени, с рычанием отчаяния поднимался и снова бежал, протягивая вперёд руки, словно надеясь нащупать спасение в кромешной тьме. И в этом его хаотичном движении мне, наконец, удалось распознать в грубой поверхности стены то, что я не заметил раньше – тёмную, почти сливающуюся с деревом ручку и едва заметные очертания двери.

– Лучше умереть, чем снова лишиться чего-то! – его крик был обращён не ко мне, а в пустоту, к тем, кто когда-то приходил к нему до меня. – Наш мир вы уже забрали! Что вам ещё надо?!

С этими словами Генерал, хотя его истерзанное, униженное состояние уж точно не было похоже ни на одного из его прежних двойников, нащупал ручку, рванул её на себя. Дверь с скрипом отворилась, и его мгновенно поглотил густой, молочно-белый туман, поджидавший снаружи.

Он не просто выбежал, его обняла, втянула в себя эта непрозрачная пелена. Она облепила его со всех сторон, как щупальца гигантского, безмолвного осьминога, поглощая без остатка.

Единственное, что оставалось от Генерала – это его крики. Но это были уже не крики протеста. Это были звуки запредельного, физиологического ужаса и боли. Короткий, обрывающийся визг, затем хриплый, захлёбывающийся стон, словно с него заживо сдирали кожу, ломали кости, вырывали внутренности. Всё одновременно и в абсолютной тишине, без единого звука, кроме его собственного голоса.

И затем так же резко, как и начались, они оборвались. Наступила оглушительная, давящая тишина. Я замер, прислушиваясь, не веря своим ушам. И сквозь эту тишину я услышал последнее, глухой, мягкий удар. Тело. Его тело упало на сухую траву снаружи. Больше не было криков. Не было стонов. Не было даже звука тяжёлого, прерывистого дыхания. Ничего.

Тишина.

Что здесь происходит?! Мысль, яростная и беспомощная, пронеслась в моём разуме, не находя ответа. Это не был уход. Это было поглощение. Это было наказание. Это было нечто, что ждало его за той дверью, нечто, что знал он, но не знал я. И теперь я остался один в этой вонючей, тёмной конуре, с оглушительной тишиной за дверью и с нарастающим, леденящим душу пониманием, что правила в этом мире я не знаю, и что цена ошибки не просто смерть, а нечто гораздо худшее.

Острая боль от внезапно появившего в дверном проёме источника света, отступила так же внезапно, как и появилась. Но на смену ей пришло не облегчение, а странная, неестественная ясность. Мир не просто проявился, он врезался в сознание с обжигающей резкостью, каждый штрих, каждый контур выдавленным на сетчатку с силой гравитационного пресса.

– Прошу прощения, Архипелаг. – Голос Сонаты прозвучал в моей голове, и в нём вновь читалась та самая, чудовищная в своём спокойствии, забота. – Первоначальная калибровка сенсоров была настроена на меньший поток света для минимизации дискомфорта. С учётом новых обстоятельств я всё исправила. Теперь вы можете видеть в оптимальном режиме.

«Исправила». Это слово повисло в воздухе, ядовитое и многослойное. Мой старый Мойрарий, при всей его ограниченности, не был способен на такое грубое, бесцеремонное вторжение в мою биологию. Он был инструментом, пусть и сложным. Но и от него, признаться, было куда меньше практической пользы в подобных ситуациях. Однако прошлая версия помощника, этот бездушный алгоритм, хотя бы не причинял мне боль под предлогом заботы. Он просто констатировал бы факт: «Освещение недостаточное. Рекомендую осторожность».

Я отогнал эти мысли, заставив себя сфокусироваться на дверном проёме. Туман снаружи всё так же клубился, непроницаемый и густой.

– Что с ним? – мои губы едва шевельнулись. – Он умер?

Картина, открывшаяся моему новому, «оптимальному» зрению, была выписана в леденящих душу деталях. В дверном проёме, заливаемые тусклым светом из хижины, виднелись грязные, босые ноги тела. Они были неестественно вывернуты, пальцы впились в землю в последней, предсмертной судороге. Тело лежало неподвижно, поглощённое той самой молочно-белой пеленой, что, однако, по странным, необъяснимым обстоятельствам, не проникала внутрь помещения. Она плыла вдоль невидимой, но абсолютно непреодолимой границы, буквально в сантиметре от порога и от первой зловонной кучи испражнений, будто упираясь в невидимую стеклянную стену. Что-то (сама хижина, некий барьер, неведомая сила) не пускало его сюда. Туман был не просто погодным явлением. Он был активной, живой, возможно, разумной угрозой, терпеливо ожидающей свою добычу.

– Жизненные показатели отсутствуют, – без тени эмоций констатировала Соната. – Биометрические сигналы не обнаруживаются. Он мёртв.

Яростная волна отчаяния подкатила к горлу. Мёртв. Этот человек, этот последний, самый сломленный двойник Генерала, был мёртв. Но ледяное, аналитическое ядро моего разума, вышколенное годами службы, тут же отметило: явно это не всё, что мне предстоит здесь увидеть. Его смерть была не концом, а началом. Ответом на один вопрос и источником десятка новых.

Медленно, ощущая каждый мускул, каждую ноющую кость, я поднялся с корточек. Колени дрожали, но я заставил их повиноваться.

Я сделал шаг, двигаясь в сторону тела, к тому зияющему проёму, за которым лежала смерть. Что-то или кто-то убило этого Генерала в ту же секунду, как он пересёк порог. Этот туман? Или нечто, скрывающееся внутри него, невидимое и безжалостное? Именно за этим меня прислали сюда Боги? Именно это я должен был увидеть, этот ужас, это бессмысленное убийство? Или… исправить? Но как можно исправить туман, пожирающий людей?

И тогда, словно отвечая на мои невысказанные вопросы, голос Сонаты вновь заполнил сознание, на этот раз неся не коррекцию зрения, а нечто куда более ценное – информацию.

– Архипелаг, – начала она, и её тон стал чуть более официальным, лекционным. – Я провела удалённый скан и подгрузила в ваш кэш краткую историю данного измерения. Данный мир, П13-1, является одним из немногих, с которым мои создатели, те, кого вы называете Богами, напрямую и активно взаимодействовали в недавнем прошлом.

Мысль ударила с силой разряда. Значит, у Богов есть технологии, позволяющие не просто наблюдать, а активно следить за другими вселенными, возможно, даже влиять на них. Это меняло всё. Это значило, что здесь, в этом смрадном, гиблом месте, действительно есть нечто, что они хотят, чтобы я увидел. Не просто труп очередного двойника, а нечто большее. Какую-то закономерность. Какой-то ключ. И этот ключ, я чувствовал, лежал где-то там, за дверью, в объятиях убийственного тумана.

Генерал мёртв. Он умер не в бою, не во имя великой цели, а как собака, выброшенная за порог в ядовитый туман. И эта бессмысленная смерть… она звенит в ушах громче любого взрыва.

Великий Замысел. Как гордо это звучало. Как слепо я верил. Мы садовники, выпалывающие сорняки хаоса, дабы взрастить идеальный сад вечного порядка. Мы меч в руках вселенского разума, отсекающий гнилые ветви, чтобы дерево мироздания не рухнуло под собственной тяжестью. Мы… палачи. Хладнокровные, эффективные, уверенные в своей правоте мясники.

Но что, если Великий замысел не план спасения, а диагноз безумия? Что, если Всеобъемлющий Ум не бог-творец, а раненый, мстительный зверь, зациклившийся на одной, давно проигранной войне?

Эти Боги, эти «родители»… они сказали, что Ум лишь ищет их следы. Что вся наша экспансия, все эти «коррекции» – всего лишь побочный эффект маниакального поиска несуществующего врага.

Безумие? Да. Но разве то, что я видел, разумно?

Я сжигал миры. Целые цивилизации. Я стирал с лица реальности города, культуры, надежды во имя стабильности. Стабильности чего? Стабильности трупа? Мы уничтожали их за малейший намёк на самоопределение, за попытку пойти своим путём, объявляя это ересью, вирусом хаоса. Но разве этот хаос не сама жизнь? Разве наша стерильная, выверенная до атома реальность не есть самая страшная форма смерти? Мы не боремся с хаосом. Мы боремся с самой жизнью, с её буйным, непокорным, разнообразным стремлением быть.

А Великие… эти холодные, безликие сущности в своём сияющем зале. Они смотрели на меня свысока, их коллективный разум был подобен леднику: могуч, неумолим и абсолютно бездушен. Они слуги Ума, его жрецы и надсмотрщики.

Они говорили о долге, о жертве, о высшем благе. Но что они знают о благе? Они говорили, что мы дети Империи, её гордость и опора. Но разве дети – это расходный материал? Разве их кровь – это топливо?

Кровь. Эта мысль обжигает сильнее плазмы. Наши технологии, наши величественные корабли и порталы… они работают на крови. На крови моих клонов, моих братьев, запертых в клетках и выкачиваемых до капли, как скот.

«Вам не нужны соли», – сказал Зевс. Это плацебо. Ритуал. Цепь, чтобы привязать нас к системе, заставить нас верить, что наша сила – это их дар, а не наше право по рождению. Вся наша мощь, всё наше величие построено на лжи и на костях наших же собратьев. Мы не солдаты великой империи. Мы батарейки в её гигантской, прожорливой машине. И самое ужасное, что мы с готовностью шли на убой, веря, что служим чему-то великому.

И этот слепой Генерал… он был живым укором. Он не просто боялся меня. Он знал, что я приду. Он ждал. Он был частью мира, который «согласился на вымирание». Без войны. Без жертв. Какая горькая, какая чудовищная ирония! Мы уничтожали миры, чтобы предотвратить хаос, а они… они сами согласились умереть, лишь бы мы оставили их в покое. Какой же хаос может быть страшнее этого добровольного самоуничтожения? Какой приказ, какой «Великий замысел» может оправдать это?

Мой долг был моим компасом. Моя вера – моим щитом. Айна была тем, ради чего я был готов простить всё остальное. Но теперь… теперь я вижу, что, преследуя её, я служил не идеалу, а чудовищной машине, которая, возможно, и была источником того хаоса, с которым якобы боролась. Она не бежала от долга. Она бежала от правды. От правды о том, что мы не спасители, а рабы. Не воины света, а тюремщики самих себя.

Что, если она была права? Что, если её «предательство» было единственным по-настоящему верным актом в этой вселенской лжи? Что, если, пытаясь вернуть её, я на самом деле тащу её обратно в клетку?

Я больше не верю. Я не верю в Замысел. Я не верю в Ум. Я не верю в Великих. Всё, во что я верил, рассыпается в прах, и в этой пыли я вижу лишь кровь, ложь и бесконечные, повторяющиеся страдания. Остаётся только она. Айна. И мучительный, единственный вопрос: была ли её свобода настоящей… или я, одураченный пешкой, уничтожил и её, как уничтожал всё на своём пути?

– Да, – выдохнул я, и это слово прозвучало не как согласие, а как капитуляция перед неизбежностью. – Хочу узнать всё. Всё, что у тебя есть.

Пока мой новый, навязанный мне помощник подгружал историю этого мира, эту цифровую летопись боли, которую я сейчас был вынужден принять как данность, я решил осмотреться. Движимый не любопытством, а скорее животной потребностью отвлечься от давящей тишины за дверью.

Света, благодаря открытой двери, стало чуть больше, и теперь это не было благом. Это было проклятие, выставлявшее напоказ каждую мерзкую деталь.

Так, как я и предполагал ранее, вокруг не было ничего, кроме свидетельств медленного, деградирующего существования. Грязные, рваные одеяла, некогда, возможно, бывшие тёплыми, теперь представляли собой склизкие, пропахшие потом, мочой и страхом тряпки, скомканные в углах, как выброшенная кожа. Пустые банки от тушёнки, десятки, если не сотни, с ржавыми, опасными краями, были разбросаны повсюду, словно артефакты некоей бесконечной, бессмысленной трапезы отчаяния. И повсюду, куда ни падал взгляд, лежали кучи фекалий. Они были не просто результатом антисанитарии; они казались своеобразными минами, расставленными по всему пространству этого убогого жилища, знаками отказа от самой базовой человечности, маркерами окончательного падения в животное состояние.

По ходу моего медленного движения я, как и опасался, наступил на парочку из них. Мой сапог с противным, влажным чавканьем погрузился во что-то мягкое и тёплое. Я замер, сдерживая рвотный спазм, и почувствовал, как по подошве расползается липкая, невыносимо вонючая масса. Если судить по уже размазанным, буро-зелёным следам на моих ботинках, это был мой далеко не первый контакт с продуктами жизнедеятельности этого места. Я стал частью этого пейзажа, испачкан им, и от этого ощущения физической загрязнённости хотелось содрать с себя кожу.

– Агент А-145, – голос Сонаты, прозвучавший в этот момент, показался неестественно громким в оглушающей тишине. – Я могу подгрузить данные на ваш зрительный нерв в виде текстовых и визуальных блоков для самостоятельного изучения. Или же могу озвучить информацию, если вы заняты непосредственным выполнением миссии.

Данный ИИ был до неприличия разговорчив, его нейронные связи, ощущаемые мной как лёгкое, постоянное давление в затылке, были на порядок более развиты, чем у предыдущей, бездушной версии. Но это самое его дружелюбие, эта почти что заботливая готовность предугадать мои потребности, не просто настораживала, она вызывала глухое, подсознательное отторжение. Это была ласковость тюремщика, который знает, что дверь заперта навсегда, и потому может позволить себе небольшие уступки.

– Давай вслух, – буркнул я в ответ, отскребая подошву о гнилую доску пола.

И в этот момент мой взгляд, скользивший по заваленному хламом углу, зацепился за объект, который выбивался из общего хаоса. Возле одного из углов, аккуратно прислонённый к стене, стоял крест. Не грубо сколоченный из палок, а именно крест, словно обработанный руками, которые ещё помнили форму, помнили смысл. Во многих вселенных, даже в самых далёких от наших догм, его ставили на могилах, отдавая дань древним, полузабытым традициям прощания и памяти.

Но для обычного человека это пространство у стены было слишком маленьким. Слишком тесным. Здесь не мог быть похоронен взрослый. Мысль, холодная и тяжёлая, пронзила меня. Возможно, там покоился кто-то поменьше. Ребёнок? Или, быть может, мелкий зверёк, последний спутник этого слепого отшельника, единственное живое существо, которое он не мог изгнать, но которого тоже не смог уберечь от жерновов этого мира?

Этот крошечный, тщательно сделанный крест в самом грязном месте, которое я когда-либо видел, был молчаливым воплем. Воплем о том, что даже здесь, на дне, в добровольном отказе от всего, оставалась какая-то частица, которую было больно терять. Частица, которую кто-то посчитал нужным похоронить по-человечески. И это крошечное проявление уцелевшей души в аду добровольного вымирания было страшнее любых визгов и куч экскрементов.

– Данная вселенная П13-1 была подвергнута процедуре «коррекции» тринадцать лет назад, если судить по временной шкале Альфа-мира, – голос Сонаты в моей голове звучал отстранённо и бесстрастно, как будто зачитывал доклад о статистических колебаниях, а не о судьбе целого мира. – Согласно архивам, стандартные протоколы вмешательства в ход событий или политический строй здесь применены не были.

Пока она говорила, мой взгляд снова вернулся к тому самодельному кресту. Странность этого места сгущалась, как тот туман за дверью.

Крест… его обычно ставят, чтобы отметить место, чтобы помнить, где могила. Но если ты живёшь в четырёх стенах рядом с ней, день за днём, в этом тесном, вонючем аду… Ты думаю, точно не забудешь, где она находится. Значит, дело не в памяти. Значит, был другой смысл в этом ритуале. Отчаяние? Раскаяние? Попытка хоть как-то обозначить границу между своим жалким существованием и тем, что осталось от кого-то другого?

– В данном измерении была использована новая, экспериментальная технология, – продолжал ИИ, и его слова заставили меня замереть. – Технология, не требующая более энергозатратной переработки вероятностей и моделирования возможных хронологий.

Он… он пытался это скрыть. Этот слепой, сломленный Генерал. Прятал это. Закапывал. Но при этом и это было самым важным, самым человечным и потому самым непонятным – он не хотел навсегда об этом забывать. Он поставил этот крест, как немой вопрос, как крик в пустоту. Что же там такое? Что могло быть настолько ужасным, что его нужно было скрыть от самого себя, но и навсегда потерять было нельзя?

Решение пришло мгновенно, рождённое тем же упрямством, что гнало меня сквозь миры за Айной. Я двинулся к стене с могилой. Добираться до неё пришлось, переступая через множественные, зловонные отложения заточённого здесь когда-то человека. Каждый шаг был пыткой, каждое чавкающее прикосновение подошвы к полу напоминало о том, в какую бездну падения я погружаюсь ради ответов.

– Данное изобретение стало прорывом в стратегии освоения новых земель, – вещал бездушный голос в моей голове, пока я опускался на колени перед крестом. Вся моя сущность содрогнулась от слов, которые последовали дальше. – Всеобъемлющий Ум присвоил ему классификацию Проект К-130-П. Кодовое название – «Геноцидный туман».

«Геноцидный туман». Слова повисли в спёртом воздухе, тяжёлые, как свинец. Вся моя прежняя жизнь, все оправдания «Великого замысла», вся вера в необходимость наших жертв, всё это рассыпалось в прах в один миг. Мы не «корректировали». Мы не «стабилизировали». Мы проводили геноцид. Холодный, расчётливый, технологичный. И давали этому чудовищные, казённые названия.

Мне пришлось рыть сырую, холодную землю руками. Пальцы впивались в вязкую, податливую глину, в груды трухи и насекомых, что кишели под тонким слоем почвы. Я копал медленно, почти с благоговением, испытывая странную смесь отвращения и леденящего душу любопытства. Если там действительно находилось тело, мне не хотелось бы вымазаться в трупных испражнениях, прикоснуться к разложению, что было страшнее любой открытой раны.

– Данная вселенная была выбрана в качестве тестовой площадки для первого в истории боевого применения оружия подобного класса, – Соната, казалось, не замечала моего ужаса, моих дрожащих рук. – Мощность и эффективность «Тумана» были рассчитаны таким образом, чтобы в течение двух-трёх лет добиться полной и необратимой стерилизации поверхности планеты от доминирующей разумной формы жизни. Без вмешательства извне.

К концу её доклада, холодного, как космический вакуум, я закончил рыть. В сырой земле, в небольшом углублении, мои пальцы наткнулись на то, что искали. Но это была не кость. Не истлевшая плоть.

Моя находка меня поразила. Не ужаснула, не шокировала, именно поразила, как удар молота по натянутой струне.

Четыре круглых предмета. Аккуратно уложенные рядом. Два из них были мягкими на ощупь, сморщенными, словно высохшие ягоды, но форма их была до боли, до тошноты узнаваемой. Его глаза. Те самые, что были так безжалостно, хирургически извлечены. Он сохранил их. Зачем? На память? В качестве трофея? В качестве напоминания о цене, которую он заплатил?

Рядом с ними лежали ещё два предмета: твёрдые, гладкие, размером с крупную горошину. Я узнал их мгновенно. Это были «успокоительные шарики», или, как мы их по-другому, с горькой иронией, называли «укрощающий кнель». Те самые, что Риф, мой старый друг, любил бесконечно крутить в пальцах, погружаясь в тяжёлые размышления. Гладкие, отполированные до блеска костяные шарики, чей монотонный перекат должен был успокаивать разум, усмирять буйные мысли.

Нам, агентам, всегда говорили, что данная технология психологического воздействия не подвластна тем, у кого «непрограммируемый», примитивный разум. Якобы, простые, неразвитые умы она не успокаивает, а сводит с ума, вызывая непредсказуемые реакции. Но как они сюда попали? Почему он закопал их вместе со своими вырванными глазами? Была ли это последняя, отчаянная попытка «укротить» боль, страх, безумие? Или это было нечто иное, протест, акт сохранения последних крупиц своего «я» перед лицом тотального уничтожения?

Наверное, ответы на эти вопросы навсегда умерли вместе с ним в том безжалостном, геноцидном тумане. И я остался сидеть на коленях в грязи, сжимая в пальцах высохшие глаза и гладкие шарики, чувствуя, как последние опоры моего старого мира с грохотом рушатся в бездну.

– До конца неизвестно, что именно этот «Туман» делает с людьми на клеточном, нейронном уровне, – голос Сонаты звучал отстранённо, как учёный, констатирующий погрешность в эксперименте. – Но анализ остаточных квантовых сигнатур указывает, что она ещё не завершена, не откалибрована до своего финального, тотального состояния, а также было установлено, что действующее вещество при контакте с газообразным аммиаком деактивируется. Информацией об этой технологии Боги владеют относительно недавно, Архипелаг. Они обнаружили её следы лишь тогда, когда туман уже был запущен.

Я сидел на корточках, мои пальцы, запачканные в сырой, холодной грязи судорожно сжались. Отряхнуться? Как отряхнуться от этого? От этой липкой, всепроникающей грязи правды, что покрывала меня с головы до ног, забивалась под ногти, въедалась в поры? С усилием, как старик, несущий на своих плечах тяжесть всех сожжённых им миров, я поднялся, выпрямился. Кости хрустели, протестуя против каждого движения. Мне нужно было думать. Действовать. Но как? Куда идти? На что опереться, когда почва уходит из-под ног, а небо стало ядовитым убийцей?

– Расскажи мне всё, – выдохнул я, и это был уже не запрос, а требование, вырванное из самой глубины моей израненной души. – Всё, что знаешь. Каждый чудовищный факт.

Здесь, в этой вонючей, тесной конуре, творилось не просто убийство. Творилось нечто ненормальное, не укладывающееся даже в наши, имперские, изощрённые представления о зле. Логика начала складываться в ужасающую мозаику. Туман распространялся по планете не молниеносно, не так, как хотелось бы эффективным стратегам Альфа-мира. Он был медленным, неторопливым убийцей. Возможно, это была часть теста: изучить стадии, панику, социальный коллапс. И именно поэтому у этого мужчины, у этого последнего Генерала, был шанс. Был клочок времени, чтобы найти это место, построить эту жалкую хижину-гробницу, этот последний бастион, и пытаться выжить.

– Население данного мира было выбрано не только для полевых испытаний проекта «Геноцидный туман», – продолжила Соната, и её слова обрушились на меня новым, сокрушительным валом. – Оно служило живым полигоном для изучения целого спектра более примитивных, но не менее эффективных технологий подавления и контроля. Таких как «укрощающий кнель».

При этих словах я непроизвольно сжал в кармане те самые, гладкие шарики. Они обжигали ладонь, как раскалённые угли.

– Изучалось их влияние на синапсы и нейромедиаторы мозга обычного, неподготовленного человека. Последствия длительного воздействия. Побочные эффекты: агрессия, апатия, кататония, добровольный отказ от базовых инстинктов. Боги, проникая в засекреченные базы данных Альфа-мира, собрали список из сотен подобных технологий, которые ваша Империя методично тестировала здесь, на этом мире, прежде чем засеять его финальным, очищающим туманом.

Меня тошнило. Этот мир был не просто целью. Он был лабораторной крысой. Испытательным стендом. Местом, где на живых, чувствующих существах отрабатывали технологии порабощения и умерщвления. Скорее всего, данное население, доведённое до скотского состояния, перестало для них играть какую-либо научную роль и было выбрано для теста последней, самой эффективной технологии – технологии тотального геноцида.

– Однако, – голос Сонаты приобрёл новую, зловещую остроту, – как подсказывают удалённые сенсоры Директориума, технология «Геноцидного тумана» уже не ограничивается этим миром. Она была тиражирована. Она активно, скрытно перемещается и внедряется во все не ассимилированные, но помеченные для будущей «коррекции» миры. Она дремлет в их атмосфере, в их почве, в их воде, ожидая единственного сигнала из Альфа-мира. Сигнала, который запустит её одновременно повсюду. И в одно мгновение, Архипелаг, в одно уничтожающее мгновение, она сотрёт все признаки «чуждой» человеческой расы из миллионов измерений.

Вот оно что!

Мысль ударила с силой, парализующей разум и тело. Вот что мне хотели показать Боги! Зачем вели сюда, в эту грязную нору, к этому слепцу и его жалкой могиле! Это не была просто ещё одна точка страдания. Это был приговор.

Альтернатива путешественникам. Зачем тратить ресурсы на тысячи агентов, на кровавые войны, на «коррекции», когда можно сделать это чисто, технологично, без шума и пыли? Одно нажатие кнопки и все «проблемы» решены.

Война для Альфа-мира не только продолжается. Она вступает в свою финальную, решающую фазу. Они готовы использовать оружие последнего поколения, оружие абсолютного, тотального уничтожения, чтобы в один миг, одним махом, стереть всех, кого они считают чужими, нежелательными, непокорными. Чтобы стать единственным, в одночасье господствующим государством во всей бесконечной вселенной. Чистым. Стерильным. Мёртвым.

И я, Архипелаг, всё это время был всего лишь мелким винтиком в этой гигантской, безжалостной машине по подготовке этого финального акта. Охотником, которого послали выследить ту, что первой узнала страшную правду. И теперь, стоя по колено в грязи и смерти, я наконец-то увидел свой истинный долг. Он был не в том, чтобы служить Замыслу. А в том, чтобы уничтожить его, пока он не уничтожил всё.

– Соната… – начал я, и мой голос прозвучал хрипло и неуверенно в гробовой тишине хижины. Это обращение было попыткой ухватиться за что-то знакомое, за остаток старой жизни, даже если этим якорем был всего лишь голос в моей голове. – Скажи, куда мы отправимся после этого мира? К Айне?

Имя её, сорвавшееся с губ, отозвалось в душе свежей, но уже странно изменённой болью. Раньше оно жгло огнём предательства и личной обиды. Теперь же, сквозь призму открывшейся чудовищной правды, эта боль приобрела иной, более горький и сложный оттенок. Она была не просто беглянкой. Она была пророком, первой узревшей болезнь и бежавшей от диагноза, который я до последнего отказывался принять.

– Она находится в одном из миров, уже заражённых этой технологией? – спросил я, и в этом вопросе звучала уже не только тоска, но и трезвый, холодный расчёт.

Что ж, сколько бы ни было сделано ею против меня, как бы горько ни было её молчание и её побег, сейчас она оставалась единственной, кто мог бы мне помочь со всем этим хаосом. Единственным живым существом во всей бесконечной мультивселенной, которое понимало и меня, и природу того кошмара, что нам открылся. Мы были двумя половинками одного целого, сломленного неверным выбором, и теперь судьба вновь сводила нас, но уже по другую сторону баррикад.

Великий замысел был как никогда близок к своему финальному, ужасающему свершению. Машина геноцида была запущена, и её шестерёнки уже тихо вращались в недрах бесчисленных реальностей. Но без неё, без Айны, без её понимания без её, я с трудом признавал это даже самому себе, возможного прощения, этот Замысел не был так желанен мной. Моя вера в него лежала в руинах, и на её месте зияла пустота, которую нужно было чем-то заполнить. Месть? Спасение? Я не знал. Но знал, что найти её теперь значило не просто выполнить приказ. Это значило обрести точку опоры в рушащемся мире.

– Нет, – ответил голос Сонаты, и в его тоне не было ни сожаления, ни одобрения, лишь безжалостная констатация плана. – Вам ещё нужно кое-что здесь увидеть, Архипелаг. За этой хижиной, в полукилометре к востоку, находится уцелевшее здание старой школы. Там, в её подземных тоннелях и спортивном зале, укрывается порядка двух сотен выживших.

Двести душ. Целая община. Не просто статистика, не цель для «коррекции», а живые люди, нашедшие в себе силы и волю бороться. Их число, по данным сканеров, медленно, но растёт. Они находили друг друга, пробивались сквозь туман, цеплялись за жизнь. Это была не просто информация. Это был вызов. Вызов всей философии Альфа-мира, его вере в неизбежность вымирания «слабых».

– Сейчас я вношу финальные коррективы и приспосабливаю все показатели вашего организма к внешним условиям, – продолжила Соната, и я тут же почувствовал, как по мне проходит странная, вибрационная волна. Это было похоже на то, как если бы каждая клетка моего тела настраивалась на некий новый, чуждый ритм. Лёгкие судорожно сжались, перестраивая алгоритм газообмена, кожа замерла, её поры закрылись, формируя невидимый барьер, зрачки снова болезненно сузились, фильтруя не только свет, но, как я понял, и мельчайшие частицы ядовитого аэрозоля. – Боги, анализируя перехваченные данные о «Тумане», смогли выделить его химико-квантовую сигнатуру и разработали контрагент. Я ввожу его в вашу кровь и насыщаю им клеточные мембраны. Это не постоянный иммунитет, но временный щит. Он позволит вам существовать в заражённой атмосфере без немедленного фатального исхода.

Они нашли противоядие. Эти древние, уставшие титаны, которых я считал беглецами, оказались способны на такое. Они нашли защиту от созданного нами же оружия. И теперь они вручали эту защиту мне. Тому, кто ещё вчера был их палачом. Ирония судьбы была столь велика, что в иной ситуации она могла бы свести с ума.

Я стоял, слушая тихий гул перестраивающегося тела, и смотрел на грубую стену хижины, за которой лежали и смерть, и надежда. Путь к Айне был отложен. Сначала мне предстояло увидеть не очередную жертву, а тех, кто выжил. Увидеть тех, ради кого, возможно, и стоило теперь сражаться.

Мой взгляд упал на бесформенный комок грязного одеяла в углу, на вмятину в полу, где ещё хранилось тепло его тела. Что же ты тут делал всё это время, старик? Просто жил? Цеплялся за это жалкое подобие существования, отмеряя время пустыми банками и собственными испражнениями? Или ты, как и все, был застигнут врасплох этим новым, безликим оружием, этим «Туманом», что отнял у тебя небо, солнце и, в конечном счёте, сам смысл смотреть на мир, заставив тебя вырвать собственные глаза, чтобы не видеть приближающегося конца?

Мысль была горькой, бессмысленной. Он не ответит. Его история кончилась там, за дверью, в беззвучном вое и резко оборвавшемся падении. Сейчас главное – это выбраться самому отсюда. Выжить. Найти то уцелевшее здание, тех двести душ, что сумели сплотиться. Найти место, где есть те, кто ещё не сломлен, кто, возможно, знает, что здесь происходит, и, самое главное, как этому противостоять.

Ирония судьбы, густая, как этот туман, обволакивала меня. Боюсь, здесь я нахожусь именно ради этого. Не ради уничтожения, не ради «коррекции». Ради спасения.

Всё-таки судьба интересная, изощрённо-жестокая вещь. Она не просто наносит удар. Она заставляет тебя самого стать орудием возмездия за собственные преступления.

Раньше я был безымянным, идеально отлаженным орудием. Орудием чьей-то мести, раздутой до космических масштабов. Орудием детской, невысказанной обиды брошенного ребёнка, целой цивилизации, вознёсшей свою боль в ранг вселенского закона. Я уничтожал миры. Косвенно, напрямую, приказами или собственными руками. Я сеял хаос, который мы лицемерно называли «стабильностью», и никогда, ни на миг, не задумывался о том, что лежит по ту сторону наших стерильных отчётов и победных реляций. Я не задумывался о слепых стариках в вонючих хижинах, о крошечных крестах над могилами зверьков, о людях, соглашающихся на вымирание, лишь бы закончился этот ужас.

А теперь что? Теперь я, тот самый Архипелаг, чьё имя стало синонимом смерти для целых реальностей, должен спасать одну-единственную вселенную от такого же влияния. От рук моих бывших братьев, от моей же собственной, вышколенной тени. Разве это не ад? Не самая изощрённая его камера? Исправление собственных же поступков. Осознание собственной же, бездумной жестокости, которая оборачивается и смотрит на тебя пустыми глазницами высохших глаз и гладкой поверхностью «укрощающего кнеля».

Столько лет… Целая вечность, прожитая в уверенности. Я держал внутри себя, как священный огонь, веру в лучшее будущее. В будущее, предначертанное самим Великим Разумом, тем самым, что оказался раненых зверем в клетке. Я верил в то, что каждый наш шаг, каждая смерть, каждая сожжённая планета – это кирпичик в стене идеального, вечного мира. Я был солдатом этой веры. Её монахом. Её палачом.

А затем… один миг. Одно откровение, падающее за другим, словно камни лавины, похоронило всё. Всё, чем я был. Всё, во что верил. Не осталось ничего. Ни догм, ни ориентиров, ни оправданий. Лишь выжженная, пустая равнина, залитая светом чудовищной правды. Истину говорят, что человек без веры – не человек, а лишь пустышка. Что же я теперь? Я – пустышка. Полая оболочка, из которой вынули всё содержимое и бросили её в ледяной ветер реальности.

Но в этой пустоте, в этом вакууме, родилось нечто новое. Не вера. Не идеал. Нечто более примитивное, более сильное, более страшное. Жажда. Цель. Единственный, яростный, всепоглощающий импульс.

Я – пустышка. Но пустышка, которая готова уничтожить всё до последнего камешка, всю эту гротескную конструкцию лжи и смерти, всю свою бывшую империю, лишь ради одной-единственной цели. Добраться до неё. До своей любимой. Увидеть её глаза, услышать её голос, понять, была ли её правда полной, и найти в ней если не прощение, то хоть причал. Хоть точку отсчёта в этом хаосе. Чтобы в конце всего, когда рухнут последние опоры, быть только с ней. Вместе. На обломках того мира, что я когда-то с такой готовностью защищал.

– Ваша анатомия и физиология полностью подготовлены к прохождению сквозь аэрозольную взвесь, – голос Сонаты прозвучал так же бесстрастно, как если бы она сообщала о калибровке сканера. Но за этими словами стояла чудовищная реальность: моё тело было теперь лабораторным образцом, начиненным противоядием против оружия моей собственной цивилизации. Лёгкие дышали новым, чужим ритмом, кожа стала барьером, а кровь превратилась в химический щит.

– Направляй, – выдохнул я, и это было не просьбой, а приказом самому себе, последним усилием воли перед прыжком в неизвестность.

Мгновенно, без малейшей задержки, на моей сетчатке, поверх гниющего убожества хижины, отобразился полупрозрачный, синеватый план. Это была не карта, а скорее тактическая схема: извилистая, прерывистая линия, петляющая между условными обозначениями, которые моё зрение автоматически распознавало как «зоны повышенной концентрации» и «относительно безопасные коридоры». Это напоминало маршрут сапёра на заминированном поле, где вместо взрывчатки был невидимый, вездесущий яд. Я мысленно повторил траекторию: раз, два, три поворота, резкий бросок к руинам какого-то сооружения, затем прямая до цели.

И… шаг.

Я пересёк порог. Из вонючей, но знакомой тесноты в объятия молочно-белой, беззвучной мглы. Шаг во мглу. Туман не был просто отсутствием видимости; он был субстанцией, плотной и влажной, обволакивающей меня с головы до ног, как саван. Свет, что пробивался из хижины, растворился в этой белизне на расстоянии вытянутой руки. Мир сжался до размеров моего тела и того призрачного маршрута, что горел у меня в глазах.

Первым, что атаковало мои чувства, был запах. Специфический, обманчиво-невинный. Он напоминал горький миндаль и прокисшее молоко: приторно-сладковатый, с химическим, металлическим привкусом. Мой обонятельный анализатор, часть моего нового, «улучшенного» зрения, тут же выдал предположение: скорее всего, в основе действующих компонентов лежал цианид или его производные. Быстрая, «чистая» смерть на химическом уровне, растянутая здесь на годы медленного угасания. Но мой разум, уже отравленный знанием о масштабах лжи, цеплялся не за состав, а за абсурдную, чудовищную практичность.

«Как они потом его убирают?»

Вопрос зрел в голове, холодный и отстранённый, пока я делал первый осторожный шаг по призрачной траектории. Неужели ждут, пока яд естественным путём осядет, впитается в почву, отравит грунтовые воды, а затем просто счищают весь верхний слой земли, как снимают испорченную кожуру с фрукта? Или, быть может, у них есть некая технология мгновенной дезактивации этого химического соединения? Каталитический, нано-нейтрализатор? Что-то, что превращает это молочно-белое смертоносное марево обратно в безобидный азот и водяной пар, оставляя после себя лишь стерильную, пустынную равнину, готовую к новому «освоению»?

Эта мысль была даже страшнее, чем сам туман. Она говорила о цинизме, возведённом в абсолют. Они не просто убивали. Они заранее планировали последующую «уборку». Они видели весь этот ужас, медленную агонию целых биосфер, как временные производственные издержки. Как побочный эффект, который можно легко нивелировать перед тем, как заселить очищенную территорию «правильной» жизнью. Жизнью по уставу. Жизнью без запаха миндаля и без права на ошибку.

И я, двигаясь по этому призрачному маршруту, был теперь частью этого кошмара. Но не его исполнителем. Его свидетельством. И, возможно, его могильщиком. Каждый мой шаг вперёд был шагом по тонкому льду над бездной, где внизу бушевала тихая, химическая война против самой жизни.

Долго моим мрачным размышлениям о цинизме и «уборке» не пришлось занимать голову. Реальность, как это часто бывает, грубо и без церемоний ворвалась в мой внутренний монолог. Буквально через тридцать секунд после того, как я вышел из хижины и углубился в молочно-белую пелену, из густого марева на меня что-то набросилось.

Это не была тварь из тумана. Это был вихрь лая, виляющего хвоста и мокрого языка. Крупная, костистая собака, породы которой я не определил, с размаху опрокинула меня на землю. Я рухнул на спину, и прежде чем я успел среагировать как агент, грубый, тёплый язык принялся энергично облизывать моё лицо, счищая с него капли ядовитой росы. В этом не было агрессии, лишь безумная, иррациональная радость от встречи с другим живым существом в этом царстве смерти.

– Ричардсон, хватит! – раздался резкий, высокий голос, прорезавший туман. – К ноге, фу, я сказала к ноге!

Из белой пелены, вдалеке, выплыла фигура в длинном, потрёпанном плаще. Рост был небольшой, возможно, ребёнок или подросток. На его голове красовался доисторический, уродливый противогаз с круглыми стёклами-очками, делающий его похожим на гигантское, испуганное насекомое. Однако, меня поразило совсем другое.

Туман, этот «Геноцидный туман», окутывал плотным покрывалом всё моё тело, тело собаки, и теперь тело этого случайно повстречавшегося человека. Но почему я не умираю – это понятно: внутри меня булькал химический щит, подарок Богов. Ребёнок в противогазе – логично, примитивная, но работающая защита. Но собака… Почему эта собака до сих пор жива, полна сил и энергии, и всё ещё стоит на всех четырёх лапах, виляя хвостом? Её лёгкие должны были быть разъедены за минуту, нервная система парализована. Этот туман… он действует только на людей? Избирательно? Или… или он был сконструирован именно для этого? Для тотального, специфического геноцида разумной жизни, оставляя в живых животных, как молчаливых свидетелей апокалипсиса?

– Ни на шаг ближе! – пронзительно крикнула фигура, и по голосу я понял, что это девчонка. Она остановилась в десяти шагах, её поза выражала готовность к бою. – Я знаю, кто вы, вам здесь не рады!

Она дрожащей, но решительной рукой достала из нагрудной сумки небольшой, самодельный клинок. Заточку, сантиметров пятнадцать в длину, и пригрозила ею мне. Жест был жалким и оттого ещё более трогательным. Этот хлипкий кусок заточенного металла против агента Империи.

– Я не причиню тебе вреда, – сказал я, медленно поднимаясь с земли и отряхивая с одежды влажную пыль. Голос мой звучал устало, но я старался вложить в него максимум искренности. – У меня мало времени. Прошу, пропусти меня. Там ведь есть здание? Есть выжившие?

Старый я, тот, что был до хижины и высохших глаз, уже бы действовал. Пара точных, молниеносных ударов по шее или солнечному сплетению и она бы лежала на земле без признаков жизни, лишь ещё одно тело в тумане. Но сейчас, после того, как я узнал правду, после того, как ощутил на себе всю тяжесть чужого, бессмысленного страдания, мне не хотелось так поступать. Не хотелось более ни с кем, а уж тем более с этим испуганным, но отважным ребёнком, защищавшим свой последний оплот.

– Вы хотите попасть в школу? – её вопрос, полный недоверия и удивления, прозвучал для меня как ключ, поворачивающийся в замке. Дитя, скорее всего, оттуда или, по крайней мере, знает о этом месте. – Я не позволю!

С последними словами, выкрикнутыми с отчаянной смелостью обречённого, она сделала необдуманный, яростный бросок вперёд, занося свою заточку для удара. Это было стремительно, но для моих рефлексов, вышколенных тысячами часов тренировок, как в замедленной съёмке. Мне не пришлось даже думать. Тело среагировало само: короткое, точное движение ноги, подножка, и в следующее мгновение, пока она летела вперёд, я успел поймать её запястье, выкрутить его с безжалостной, но расчётливой силой, и выхватить нож.

Всё заняло меньше двух секунд. Теперь молодая особа лежала на земле, обезоруженная, а я стоял над ней, сжимая в руке её жалкое оружие. Я был в сомнительной безопасности, но в душе царил не триумф, а тягостное, гнетущее чувство. Я снова применил силу. Да, в целях самообороны. Да, без летального исхода. Но этот рефлекс палача, это умение калечить и обезвреживать… оно было частью того мира, от которого я бежал. И теперь, в этом ядовитом тумане, с этим испуганным ребёнком у моих ног, оно чувствовалось самым большим предательством по отношению к самому себе.

Вокруг лишь туман, белая, слепая пелена, поглотившая мир. Дальше пары метров ничего не видно, будто всё мироздание сжалось до размеров этого клочка пожухлой, жёлто-серой травы под ногами и еле заметных, обглоданных смертью силуэтов деревьев, утопающих в молочной мгле. Кривая линия на сетчатке, холодная и бездушная, всё так же показывала, куда мне направляться, манила к спасению, к ответам. Но я не мог двинуться с места.

Бросить девочку здесь, одну, в этом ядовитом одиночестве? Это было бы не просто жестоко. Это было бы окончательным принятием философии Альфа-мира где всё, что не является ресурсом или инструментом, подлежит утилизации. Я больше не мог так поступать.

– Прошу, выслушай меня, – мой голос прозвучал тише, я пытался вложить в него всё подлинное отчаяние, что клокотало у меня внутри. – Я не с ними. Не с путешественниками. Я пришёл сюда помочь, клянусь тебе.

С Генералом, с её отцом, такой трюк не прошёл. Он был сломлен, его разум затуманен болью и этими проклятыми шариками. Но здесь, передо мной, была его дочь. В её голосе звучала не безумная покорность, а яростная, живая боль. Была надежда.

– Не верю! – её крик был полон слез и ненависти, прошедшей через все круги ада. – Папа… папа сошёл с ума из-за ваших экспериментов! Эту форму, ваш чёрный костюм, я никогда не забуду! Вы все плохие!

Она начала плакать, тяжёлые, захлёбывающиеся рыдания сотрясали её маленькое тело, но противогаз она снимать не собиралась. Это был её последний доспех, физический и психологический. Щит от мира, который отнял у неё всё.

– Тот мужчина в хижине… твой отец? – спросил я, и сердце моё упало, превратившись в комок ледяного свинца. Вот чёрт! Проклятие! Если она сейчас побежит туда и увидит его тело, увидит, как он выбежал и рухнул замертво, любая, даже самая хрупкая возможность доверия будет растоптана. Достучаться до неё будет невозможно. Но привести её с собой в пункт назначения… это был шанс. Шанс показать, что я не лгу. Шанс вызвать то самое доверие, которое, как я уже понял, было здесь дороже любого оружия и ценнее любой брони.

– Повстанцы… – прошептала она, с трудом поднимаясь на ноги. Она не смотрела на меня, её взгляд был устремлён куда-то вниз, в грязную траву, будто ей было невыносимо стыдно за то, что она сейчас скажет. – Они пришли сюда, когда появился этот туман.

Повстанцы? Здесь? Мысль ударила как обухом. Воины из этого мира? Те, кто сопротивляется?

– Мой папа… он был воином. Он сражался с теми, кто приходил сюда убить нас. С такими, как ты. – В её голосе прозвучала гордость, быстро утонувшая в горечи. – Но они схватили его. Не убили. Схватили. И стали ставить над ним эксперименты… а потом бросили в той хижине умирать. Одного!

Картина вырисовывалась чудовищная. Не просто геноцид. А какая-то изощрённая, садистская игра. Похищать местных бойцов, тех, кто мог бы возглавить сопротивление, и превращать их в подопытных кроликов, а затем выкидывать, как мусор.

– Почему повстанцы не помогли ему? – сорвалось у меня. Вопросов становилось всё больше, а ответы, как воды в пустыне. – Если они борются, почему оставили своего товарища?

– Он… он боялся их, – её голос дрогнул. – После того, как его вернули… он говорил, что там, среди повстанцев, все помогают Уму. Все служат ему.

Всё это время, пока она говорила, девочка плакала. Тихие, безнадёжные слёзы ребёнка, который видел слишком много.

– Я… я ходила к нему. Носила еду, воду… Но те шарики… – она замолчала, содрогнувшись.

Её слова вонзались в моё сердце как отточенные лезвия. «Те шарики». «Укрощающий кнель». Технология Альфа-мира. Их здесь применяли. На её отце. Неужели вся вот эта необъяснимая, бессмысленная жестокость, всё это страдание, всё это лишь часть гигантской, безумной машины, работающей ради одной цели? Уничтожения Богов? Ради этой цели можно было ломать разум героя на глазах у его дочери? Превращать отца в сломленное, дрожащее существо, которое боится даже тех, кто должен был быть его союзником?

– Они изменили его… – прошептала она, и в этих трёх словах заключалась вся глубина трагедии, всей безысходности этого мира.

И я понял, что моя миссия только что усложнилась в сто крат. Мне нужно было не просто добраться до выживших. Мне нужно было заслужить прощение этого ребёнка. И, возможно, искупить вину хотя бы за одну крупицу того зла, что принёс сюда мой мир.

Её голос, пронзительный и юный, терял последние следы разумности, превращаясь в сплошной, надрывный визг. Истерика, тяжёлая и неконтролируемая, поднималась в её глотке, угрожая вырваться наружу и привлечь внимание всего, что могло скрываться в этой ядовитой белизне. В данной ситуации это было последним, чего мне хотелось. Оглушённый, обезумевший от страха ребёнок был худшим из возможных спутников и худшей из возможных угроз.

– Успокойся, – сказал я, и мой голос прозвучал с непривычной для меня самого мягкостью, словно я пытался усмирить испуганного зверька. – Я помог ему.

Эффект был мгновенным, как удар током. Она резко замолкла. Рыдания, готовые вот-вот разорвать её маленькую грудную клетку, застряли в горле. Она замерла, а затем медленно, очень медленно подняла голову, уставившись на меня через мутные стёкла своего противогаза. Собака, почуяв перемену в настроении хозяйки, перестала нервно метаться и села рядом, внимательно наблюдая, её влажный нос вздрагивал, улавливая новые запахи – запах моей лжи, смешанный с запахом моей неуверенности.

Я сделал то, что ещё несколько дней назад счёл бы немыслимой слабостью. Медленно, давая ей время отпрянуть, я подошёл ближе и опустился перед ней на корточки, сравняв наши взгляды. Теперь мы были на одном уровне: испуганный ребёнок в уродливой маске и убийца, учащийся быть человеком. Я посмотрел прямо в два круглых, запотевших от слёз стекла её противогаза, пытаясь разглядеть в них хоть что-то, кроме собственного искажённого отражения.

– Он в безопасности, – произнёс я, и каждое слово обжигало мне губы, как раскалённый металл. – Обещаю.

Ложь была тяжёлой и липкой, как смола. Она ложилась на душу чёрным, неизгладимым пятном. Но иного выхода не было. Правда убила бы её здесь и сейчас, на месте.

Наступила пауза, тягучая и звенящая. Она изучала меня, её плечи всё ещё вздрагивали от подавленных всхлипов.

– Спасибо… – прошептала она, и в этом шёпоте была такая бездна детской, наивной надежды, что мне захотелось выть от стыда. – А можно… и мне туда? В безопасность?

Серьёзно? После всего, что она видела, после моей формы, после её собственного отчаянного нападения и вот так, одна фраза, и её сопротивление рассыпалось в прах? Так легко обмануть ребёнка? Из её нагрудной сумки, висевшей на боку, донёсся слабый, но узнаваемый запах – тушёнки, может быть, или вяленого мяса, смешанный с землянистым ароматом каких-то кореньев или овощей. Запах жизни, который она носила с собой, как талисман.

Мне нужно было вести её, а не она меня. Доверие было хрупким мостом, и я не мог позволить ему рухнуть.

– Пока что нет, – ответил я как можно мягче, качая головой. – А ты покажешь, где собрались повстанцы? Твои друзья?

Её доверие ко мне в этот момент было не просто велико, оно было слепым, неоправданным, пугающим в своей чистоте. Я переоценил её возраст. Голос, искажённый маской и страхом, ввёл меня в заблуждение. Это была не подросток, а совсем ещё ребёнок, восьми, от силы девяти лет. Существо, чья психика должна быть заполнена играми и сказками, а не знаниями о геноцидном тумане и экспериментах над собственным отцом.

Она снова замолчала, колеблясь. Я видел, как её пальцы теребят край плаща.

– А вы… вы не один из них? Точно? – снова спросила она, и в её голосе прозвучала последняя, отчаянная попытка проверить реальность.

И тут во мне что-то перевернулось. Я не хотел обманывать ребёнка. Не этого. Не сейчас. За всю свою долгую, кровавую карьеру путешественника, агента «коррекции», я убил множество людей. Солдат, учёных, повстанцев, случайных свидетелей. Я стирал с лица реальности целые поселения, не моргнув глазом. Но ни разу, ни в одном из бесчисленных миров, моей жертвой не становился ребёнок. И сейчас, глядя на эту девочку, на её доверчивый, искажённый маской взгляд, я понимал – ложь, которая ведёт к спасению, всё равно остаётся ложью. Язвой на совести.

– Я против них, – сказал я, и в этот раз это была не ложь, а самая что ни на есть сокровенная правда, выжженная в моём сердце за последние часы. – Клянусь.

Она не ответила словами. Вместо этого из-под противогаза донёсся короткий, сдавленный звук, нечто среднее между всхлипом и смешком. Облегчение? Ирония судьбы? Затем она решительно кивнула, обогнула меня своим маленьким, закутанным в плащ силуэтом и, не оглядываясь, зашагала в ту самую сторону, куда всё это время упрямо указывала кривая линия на моей сетчатке. Собака, весело виляя хвостом, тут же последовала за ней.

И я, с тяжёлым камнем на душе и с облегчением в сердце, пошёл следом, понимая, что только что пересёк ещё одну, невидимую, но куда более важную границу, чем та, что отделяла хижину от тумана.

Мы шли недолго, но каждый шаг в этой ядовитой мгле отзывался в моём сознании тяжёлым, тревожным эхом. И вот, из однородной белизны начали проступать смутные очертания: громадное, угрюмое здание из тёмного, почти чёрного камня, с выбитыми окнами и обвалившимися в некоторых местах стенами. Школа. Последний бастион.

Но самое поразительное открылось моему зрению, когда мы подошли ближе. Вокруг всей территории здания, на идеально ровном расстоянии друг от друга, стояли странные, устремлённые в небо столбы из матового, тёмного металла, испещрённые сложными, мерцающими слабым синим светом узорами. И от них исходила едва видимая, но ощутимая дрожь в воздухе. Туман, этот всепоглощающий «Геноцидный туман», упирался в невидимую стену, огибая её, как вода обтекает камень в ручье. Он клубился, бурлил у этой границы, но не мог перейти её. Скорее всего, эти столбы создавали какой-то непреодолимый барьер, основанный на молекулярном или даже квантовом программировании в гигантских, непостижимых для этого мира масштабах. Это была не просто защита. Это было отрицание самой физики этого места.

– Эти столбы – дар Богов для повстанцев, Архипелаг, – тихий, ясный голос Сонаты прозвучал в моём сознании, и я снова поразился её стабильности. На неё, в отличие от моего прежнего Мойрария, не влияли никакие квантовые нестабильности в обстоятельствах. Причина была ясна и пугающа: она не зависела от центрального процессорного сектора в Альфа-мире. Она была автономна. Но при этом её вычислительная мощь, глубина анализа и скорость реакции заставляли задуматься: неужели мой новый, модернизированный процессор теперь заменяет целый серверный кластер из Альфа-мира? Целый вычислительный центр, втиснутый в мою черепную коробку? От этой мысли по коже пробежал холодок. Я был уже не просто человеком с имплантом. Я был носителем чего-то гораздо большего.

В этот момент девочка, моя юная провожатая, остановилась. Она сняла свой уродливый, доисторический противогаз, и из-под него на меня смотрели огромные, не по-детски серьёзные голубые глаза, цвета незамутнённого неба, которого она, возможно, уже и не помнила. Её лицо было бледным, испачканным грязью и следами слёз, но в нём читалась недетская стойкость. На вид ей было не больше восьми лет, но храбрости, той самой, что рождается на краю гибели, ей было действительно не занимать.

– А вы знаете, что это такое? – тихо спросила она, указывая маленьким, худеньким пальчиком на бушующую за барьером молочно-белую стену. Её голос был хриплым от недавних рыданий. – Нам… нам говорят, что путешественники разозлились на нас и отправили это, чтобы наказать всех плохих людей… – она замолчала, её губы дрогнули, а во взгляде промелькнула тень глубочайшего недоумения и обиды, – но почему-то… почему-то он убивает и хороших. И маму… и старую учительницу…

Её слова, такие простые и такие страшные, повисли в воздухе. В них была сформулирована вся чудовищная несправедливость, вся абсурдная жестокость того, что творилось здесь.

– К сожалению, люди здесь ни при чём, – сказал я, и мой голос прозвучал устало и горько. Я смотрел не на туман, а на неё, пытаясь донести до неё крупицу той ужасающей правды, что мне открылась.

На мой ответ она замерла, остановившись всего в паре шагов от массивных, укреплённых металлическими листами дверей школы. Она не двигалась, вся превратившись во внимание. И тогда она посмотрела на меня. Не с детским любопытством, а истинными, проницательными глазами вопрошающего правду. Глазами существа, которое уже видело слишком много лжи, чтобы доверять словам, и которое искало ответ в самой их сути.

– Эта технология… – я сделал паузу, подбирая слова, которые не сломали бы её окончательно, – это не гнев. Это не эмоция. Она не для вас. Она… инструмент. Оружие для той войны, которую ведут эти путешественники с теми, кого вы, возможно, называете Богами. А вы… – я не смог удержаться и посмотрел на барьер, на столбы, – вы, ваше убежище… вы всего лишь пешки. Поле боя.

Возможно, она ничего не поняла из моих слов, слишком уж сложны и чудовищны были эти понятия для детского сознания. Война богов, оружие массового поражения, пешки в чужой игре… Но в её глазах мелькнула тень недетской серьёзности, и она сделала вид, будто осознала всю мудрость вселенной, затем медленно и торжественно кивнула, приняв мои слова как некое сакральное знание, которое теперь обязывало её к особой миссии. Затем она повернулась к массивным дверям школы и, с усилием толкнув одну из створок, отворила их. Они не были заперты. Здесь, похоже, уже давно отчаялись защищаться от внешних угроз, сосредоточившись на выживании изо дня в день.

И этот мир выживания обрушился на меня прежде всего запахом. Резкий, сложный, многослойный химический коктейль, в котором доминировали два оттенка: сладковато-приторный запах гниения, исходящий откуда-то из глубин здания, и едкая, обжигающая носоглотку вонь медикаментов: дешёвых антисептиков, перекиси и чего-то ещё, отдававшего спиртом и отчаянием. Воздух внутри был тяжёлым, спёртым, будто его не меняли всё то время, что здесь прятались люди.

Мы быстро прошли пустынный, заваленный хламом холл с осыпавшейся штукатуркой и потемневшими от сырости стенами, затем свернули в длинный, погружённый в полумрак коридор, где под ногами хрустели осколки стекла и разбросанные кем-то бумаги. Нас преследовали собственные шаги, их эхо отражалось от голых стен, смешиваясь с нарастающим гулом, который доносился из глубины здания.

Наконец, мы оказались у высоких двустворчатых дверей, ведущих, судя по выцветшей табличке, в спортивный зал. Именно отсюда, из-под щели между дверью и полом, лился тот самый гул – низкочастотный гомон десятков голосов, в котором невозможно было различить отдельные слова, но можно было уловить всё: приглушённые крики, сдержанные рыдания, стоны, полные такой боли и безнадёжности, что по спине пробежали ледяные мурашки.

Девочка, не говоря ни слова, лишь коротко указала мне пальцем на эти двери, словно говоря: «Вот он, твой путь». А затем, развернувшись, пустилась бежать прочь по коридору, её босые ноги бесшумно шлёпали по пыльному полу. Верный пёс, метнувшись на мгновение между мной и убегающей хозяйкой, с виляющим хвостом ринулся вслед за ней, и вскоре оба они растворились в полумраке. Я остался один на один с этой дверью, за которой бушевала боль целого мира.

Глубоко выдохнув, я вобрал в себя этот спёртый, отравленный воздух, пытаясь найти в нём хоть крупицу сил. Затем, подавившись последним остатком сомнений, я толкнул дверь. Она поддалась с тяжёлым скрипом, и в моё лицо, словно физическая волна, ударил запах. Тот самый, но в десятки раз более концентрированный и ужасающий.

Запах экскрементов и гниения, перебиваемый химией медикаментов, был настолько силён, что на мгновение я ослеп, и слёзы непроизвольно выступили на глазах. Это была вонь самой смерти, концентрированное амбре распада и отчаяния, по сравнению с которым смрад в хижине слепого Генерала казался лишь лёгким дуновением.

Когда зрение вернулось, передо мной предстала картина, вгоняющая в ступор. Внутри огромного спортивного зала, под высоким, почерневшим от копоти и сырости потолком, царил ад. Это был то ли госпиталь, то ли лагерь для беженцев, то ли морг, где забыли убрать тела. Вся площадь паркета была усеяна телами.

Десятки, может быть, сотни людей лежали прямо на голом полу, на грязных матрасах, на клочьях одеял и собственной одежде. Они лежали вповалку, истекая кровью из незаживающих ран, стонали от боли, кашляли, бредили, а некоторые просто смотрели в потолок пустыми, ничего не выражающими глазами, в которых не осталось даже страха, лишь полная, бездонная опустошённость.

Воздух дрожал от этого коллективного страдания, превращая некогда место для игр и соревнований в гигантский, зловонный парад смерти.

Что здесь, в этом аду, случилось? Какая чума, какая война прошлась по этим людям? Вопросы роем кружились в голове, но ответ начал проступать сам, стоило лишь присмотреться (по-настоящему присмотреться) к тому, что творилось вокруг. Мой взгляд, отточенный и безжалостный, скользил по лежащим телам, выхватывая детали, из которых складывалась чудовищная мозаика.

Я подошёл ближе, к одному, к другому. И понял. Понял, что не только «укрощающие кнели» были предметом садистских исследований в данной вселенной. Здесь, в этой гигантской лаборатории под названием «П13-1», испытывали целый арсенал запретных технологий так называемого «совершенствования» человека. О техниках, чьи названия я узнавал по обрывкам архивных данных, в Альфа-мире говорили с придыханием.

Мол, это тупиковые ветви развития, от которых мы давно отказались, найдя идеальный вариант – симбиоз с ИИ, с процессором, вживлённым в мозжечок. Чисто, стерильно, эффективно.

Но то, что здесь было, являло собой ужас человеческого безразличия, доведённый до логического апогея. Это была жажда знаний, доведённая до садизма, погоня за новыми технологиями, оплаченная живой, страдающей плотью. Я видел тела с неестественно развитой, бугристой мускулатурой, словно кто-то впрыснул им ускоренный гормон роста, заставив мышцы рвать свои же собственные крепления. Видел кожу, покрытую металлизированной плёнкой, которая, судя по воспалённым, гноящимся краям, медленно и болезненно интегрировалась с живой тканью. Видел конечности, искривлённые и сросшиеся под невероятными углами, будто кто-то играл в бога с костями и суставами, не заботясь о функциональности, лишь о самом акте насильственного изменения.

И самое жуткое, здесь также были люди, одетые в знакомые, хоть и потрёпанные, плащи путешественников. Мои коллеги. Агенты. Но их тела уже были холодные, окоченевшие, с восковым оттенком кожи. Они не просто умерли. Они пали жертвой того, что, вероятно, должны были изучать.

– Проанализировав биометрические остатки и характер повреждений у тринадцати трупов в данном помещении, – голос Сонаты прозвучал без малейшей паузы, без тени сомнения, врезаясь в моё сознание, – могу с 97.3% вероятностью подтвердить, что при жизни они являлись оперативниками Альфа-мира, агентами-путешественниками из поколения «А».

Я замер, чувствуя, как по спине ползет ледяная мурашка. Они прислали сюда своих. Своих лучших.

– Их задачей, согласно фрагментам перехваченных протоколов, было не внешнее наблюдение, – продолжала Соната, и её слова обрушивались на меня с тяжестью гирь, – а инфильтрация и прямое участие в тестовой фазе новых имплантов и биомодификаций. Они должны были стать живыми носителями, испытателями технологий, которые считались слишком рискованными или неэтичными для применения в пределах Империи.

Соната не оставляла меня, она действовал на своё усмотрение, вскрывая один слой кошмара за другим. И самый страшный вывод, который я сделал сам, без её помощи, был в том, что Альфа-миру было мало просто уничтожать миры. Ему нужно было выжать из них всё до капли, превратить их в полигоны для самых тёмных, самых отчаянных экспериментов. И своих собственных детей, своих солдат, он бросал в топку этой безумной науки без малейших колебаний.

Мы все были расходным материалом. Война с Богами, «Великий Замысел» – всё это было лишь ширмой, прикрывающей ненасытную, всепоглощающую жажду власти, знавшую лишь один язык. Язык безраздельного, тотального контроля над самой жизнью, даже если это означало её уничтожение.

– Что вы здесь делаете?

Голос, резкий, сорванный от усталости и нервного напряжения, прорезал гулкое пространство зала, заставив меня вздрогнуть. Я обернулся. Передо мной стояла женщина. Рыжие волосы, выбившиеся из-под грязного платка, усталые, но полные решимости глаза, знакомый овал лица… Медсестра. Двойник. В глубине души это не просто не удивило меня – это было ожидаемо, словно зловещая закономерность, преследующая меня по всем мирам. Она была здесь, в этом аду, как была в том, первом, где я растоптал её надежду, и в том, втором, где её двойник смотрел на меня с немым укором. Казалось, сама реальность плела эту паутину из знакомых лиц, чтобы я никогда не мог забыть о своих грехах.

– Вам что-то нужно? – спросила она, и в её голосе, помимо усталости, слышалась тревожная, почти паническая нотка. Она оглядывалась по сторонам, будто ожидая, что из-за любой тени на нас обрушится кара. – Мы больше не можем принимать беженцев. Места нет, медикаментов нет… да и скоро уже всё это не будет иметь значения.

Она сделала шаг ко мне, понизив голос до напряжённого шёпота, её глаза стали твёрдыми.

– Всеобъемлющий Ум скоро выследит нас. Всех. И всем придёт конец. Мы уже получили сигнал, локация центральной базы будет изменена. Ожидайте приказа о перемещении.

Она говорила быстро, отрывисто, и по тому, как её пальцы бессознательно терли сложенный в несколько раз грязный бинт, было видно, что она явно нервничала, переживала, находясь на грани своих сил. Но в её словах было нечто, заставившее моё сердце на мгновение застыть.

– Ум? – переспросил я, и моё собственное удивление прозвучало в голосе. – Откуда вы… откуда вы про него знаете? И что здесь, чёрт возьми, происходит?

Я снова окинул взглядом это скопище страданий, эту гигантскую братскую могилу, где люди ещё дышали. Я ожидал увидеть выживших, испуганных, но борющихся, пытающихся отстроить хоть какое-то подобие жизни посреди апокалипсиса. А видел… видел какой-то чудовищный лагерь с умирающими людьми, над которым, казалось, уже давно поставили крест. И эти люди, эти «повстанцы», знали о Всеобъемлющем Уме. Значит, их борьба была направлена не просто против тумана, а против самой системы.

– Вы же повстанец, верно? – в её голосе прозвучала надежда, смешанная с осторожностью.

Вопрос повис в зловонном воздухе, и мой разум метнулся в поисках ответа. Да? Нет? Всё перевернулось с ног на голову. Да, я был повстанцем. Но не в их понимании. Я восстал против всего, чему служил, против собственного прошлого. Или… нет. Я не до конца вышел против системы. Во мне ещё жил тот, кто слышал голос Великих, кто ощущал долг, как часть своей плоти.

Я был расколот надвое. И самое мучительное было в том, насколько сложно, насколько непривычно и страшно было принимать решения самому, без помощи… без указаний тех, кого я когда-то, в глубине души, считал своими хозяевами.

– Я? – мой голос прозвучал глухо, пока я пытался собрать разрозненные осколки мыслей в нечто, напоминающее позицию. – Меня направили сюда, чтобы помочь. Как-то. Но каким образом… я пока не представляю.

Мой мозг был готов взорваться от этого потока. От этого зрелища. От этой встречи. От осознания того, что я стою на тонкой грани между прошлым и будущим, и один неверный шаг, одно неверное слово могут обрушить всё.

И тогда выражение её лица изменилось. Напряжение и подозрительность сменились чем-то иным, изумлением, почти благоговением. Её глаза расширились, а губы приоткрылись в беззвучном возгласе.

– Вы… вы… – она замерла, всматриваясь в моё лицо, словно видя его впервые. – Неужели это правда? Вы из тех, кого обещали прислать Боги? Неужели?

Она не ждала ответа. Её лицо озарила широкая, сияющая улыбка, которая на мгновение стерла с него всю усталость и грязь. Она резко шагнула вперёд и протянула мне руку для рукопожатия, жест невероятно странный и трогательный в этом месте всеобщей смерти и отчаяния.

– Приятно познакомиться! Меня зовут Василина, а вас?

Я молча, почти автоматически, пожал её руку. Её ладонь была шершавой, но тёплой.

– Среди этих людей, – она не отпускала мою руку, а её голос приобрёл торжественные нотки, – вы легенда, Архипелаг.

С этими словами она подняла свою руку и медленно, с невероятным достоинством, провела ею по воздуху, указывая на всех, кто в тот момент находился в этом гигантском, страдающем помещении. На стонущих, на бредящих, на тех, кто, услышав моё имя, слабо повернул голову, и в их потухших глазах мелькнула искра чего-то. Надежды? Удивления? Страха?

Я стоял, чувствуя, как земля уходит у меня из-под ног. Легенда. Для них я был не палачом, не тенью из кошмаров, а… обещанием. Посланцем. Тем, о ком им говорили Боги. И в этот миг весь груз этого невероятного, невыпрошенного доверия обрушился на меня с такой силой, что перехватило дыхание.

Воздух в спортивном зале был густым и тяжёлым, насыщенным многослойной вонью, которую невозможно было разложить на отдельные компоненты. Она обрушивалась единой, удушающей волной. Это был запах гниющей плоти, испражнений, антисептика, пота и страха, въевшегося в самые стены. Гул, наполнявший пространство, не был шумом жизни – это был низкочастотный гул страдания, сплетённый из десятков голосов.

На полу, вперемешку с грязными матрасами и клочьями одеял, лежали люди: живые, умирающие и мёртвые.

Справа от входа, у стены, лежал мужчина с лицом, наполовину скрытым под коркой чёрного, засохшего струпа. Его кожа на левой щеке и шее была покрыта пузырями и волдырями, словно его облили кислотой. Он не стонал, а лишь монотонно, с интервалом в несколько секунд, издавал короткий, хриплый выдох.

«Он уже не здесь», – пронеслось в голове.

Рядом с ним ютилась девушка, прижимавшая к груди неестественно выгнутую руку. Кость предплечья явно была сломана каким-то грубым, металлическим бандажом, вросшим прямо в плоть. Вокруг импланта кожа была воспалённой, багрово-синей, сочился жёлтый гной. Она бормотала что-то бессвязное, её глаза были остекленевшими от боли и, возможно, от действия «укрощающих кнелей», которые должны были заглушить её мучения, но лишь погрузили её в кошмарный полусон.

«Не сломать, а улучшить… до смерти».

Чуть дальше лежал человек, чьё тело было испещрено десятками мелких, аккуратных хирургических разрезов. Они не кровоточили, но и не заживали, обнажая блестящие, неестественно красные мышечные волокна и местами – титановые крепления. Казалось, с него просто сняли кожу, чтобы посмотреть, как работает механизм внутри, а потом забыли вернуть её на место. Он дрожал мелкой, неконтролируемой дрожью, словно от холода, хотя в зале было душно.

В центре зала, на импровизированных носилках, сделанных из дверей шкафов, лежал мужчина с раздувшимся, почти круглым животом. Его кожа была натянута до прозрачности, и сквозь неё проступали синеватые вены. Периодически его тело сотрясали спазмы, и он извергал на себя рвотные массы с примесью крови. Признак того, что модифицированные органы пищеварения отказывали один за другим. Они встроили в него что-то… а оно его пожирает изнутри.

Повсюду были люди с мутными, слезящимися глазами, с язвами на губах, с выпадающими клочьями волос – системные последствия химической атаки.

Один старик, прислонившись к пожарному щиту, беззвучно плакал, смотря на свои руки, с которых крупными лоскутами слезала кожа, обнажая влажное, розовое мясо.

А среди них, как чёрные метки, лежали мёртвые.

Трое в плащах путешественников. Их тела были не изуродованы, на них не было видимых ран. Они выглядели так, словно просто заснули. Но их позы были неестественно скрюченными, а на лицах застыли гримасы немого ужаса. Их собственные импланты, вживлённые в мозг для связи с Мойрарием, в момент отказа вызвали катастрофический нейронный шторм, сжёгший сознание изнутри.

Один из них сжимал в окоченевших пальцах тот самый «укрощающий кнель». Гладкий шарик был его последней, тщетной попыткой обуздать боль, которую послал ему его же хозяин. Они принесли себя в жертву на алтарь прогресса, который оказался бракованным.

В углу, почти скрытое тенью, лежало тело молодой женщины. Её спина была вскрыта от шеи до копчика. Не взрывом, не осколком, а хирургическим скальпелем. Кто-то аккуратно, с чудовищным любопытством, вскрыл её позвоночник, пытаясь вживить что-то в нервный столб. Операцию не завершили. Она истекла кровью на холодном полу, а её открытая спина с обнажёнными позвонками и проводами, ведущими в никуда, была молчаливым обвинением всем, кто считал, что имеет право переделывать человека.

Это не был госпиталь после боя. Не было ни осколков, ни огнестрельных ран. Это была панорама системного, методичного уничтожения. Не взрывами, а тихим, неумолимым действием яда и скальпеля. Война здесь велась не за территории, а за саму суть человечности, и поле боя было усеяно телами тех, кто проиграл, даже не поняв правил.

– Архипелаг, – повторил я своё имя, и оно прозвучало как клятва, как пароль в невидимом братстве. – Приятно познакомиться.

Я постарался улыбнуться в ответ, но мускулы на лице дрогнули, выдав лишь жалкую пародию на улыбку. После всего пережитого: хижины, тумана, высохших глаз, этого ада в спортивном зале, моё лицо, казалось, навсегда застыло в маске вечной усталости и отчуждённости. Оно больше не было способно на искренние, простые человеческие эмоции. Оно было картой пройденных адов.

– Расскажите, что здесь происходит, – попросил я, и мой голос прозвучал чуть хрипло. – И я… я попробую чем-нибудь помочь. Если смогу.

Василина кивнула, и её взгляд на мгновение стал отсутствующим, будто она лихорадочно перебирала в памяти чудовищные файлы этого дела. Она машинально поправила прядь рыжих, выцветших от пыли и пота волос, и это движение, резкое, нервное, было до боли знакомым. Так когда-то, в редкие минуты задумчивости или беспокойства, это делала Айна. Да, определённо, в этой женщине, в этой версии её двойника, было что-то неуловимо похожее на мою любимую. Тот же огонь в глубине взгляда, та же упрямая решимость в уголках губ.

– Да, конечно, – она вздохнула, и этот вздох был полон тяжести бесчисленных бессонных ночей и принятых невозможных решений. – С чего бы начать?.. – Она на секунду заколебалась, подбирая слова, способные облечь хаос в форму. – Мы на войне, Агент. На самой настоящей войне. И мы… мы проигрываем.

Она посмотрела на меня прямо, и в её глазах не было и тени лжи, лишь горькое, выстраданное признание.

– Если я всё верно понимаю из тех обрывков, что нам удалось перехватить… то вы охотитесь за Айной?

Вопрос повис в воздухе, острый и неожиданный. Я застыл, словно меня окатили ледяной водой. Все мысли разом вылетели из головы. Я просто стоял с глупо открытым ртом, не в силах вымолвить ни слова, и в конце концов, лишь беспомощно кивнул. Да. Охотился. Преследовал. Шёл по её следу, как верный пёс, не понимая, что этот след вёл меня не к предательнице, а к пророку.

– Да… – прошептала Василина, и её лицо озарилось странным выражением, смесью триумфа и бесконечной печали. – Значит, они сказали правду. Обещали, что пошлют того, кто идёт за ней. Ключ, способный повернуть всё.

Она сделала паузу, давая мне осознать вес этих слов.

– До вашего отбытия, до всего этого хаоса… таких, как мы, сознательно идущих против создателей, было немного. Горстка. Риф, Айна… и несколько других посвящённых из множества поколений. Они были первыми. Первыми, кто осмелился задать вопрос. Первыми, кто увидел трещины в идеальной философии Империи. Первыми, кто рискнул всем. – Голос её дрогнул от гордости и боли. – С них, Архипелаг, с них и началось наше противостояние. Наша война.

– Противостояние? – переспросил я, и моё собственное слово показалось мне чужим и бессмысленным. – Так… сколько… сколько меня не было в Альфа-мире?

Вопрос вырвался сам, рождённый диким, нарастающим шоком. Но странным образом, в самой глубине души, в том месте, где ещё теплилась память о дружбе, о совместных миссиях, о тихих разговорах в барраконе, я знал. Знал, что только у них, у Рифа с его циничной мудростью, у Айны с её пылающим сердцем, хватило бы смелости, ума и отчаяния, чтобы начать такое. Чтобы бросить вызов самой основе нашего существования.

И тут до меня дошла вся чудовищная правда о времени. Временные искажения, которые изменяли скорость течения времени во всех измерения, где я искал Айну, жестоко исказили моё собственное восприятие. То, что для меня было чередой событий, уложившейся, быть может, в месяц мучительных скитаний, в реальности ы Альфа-мире и в других измерениях могло растянуться на годы. Десятилетия. Столетия. Пока я метался по мирам, выполняя приказы, здесь, в тылу, зрело и крепло настоящее сопротивление. Пока я искал одну женщину, целая сеть заговора опутала Империю. Я не просто опоздал. Я проспал революцию.

– После вашего отбытия, – её голос прозвучал тихо, но каждое слово падало в тишину зала с весом свинцового колокола, – в Альфа-мире прошло около сотни лет.

Сто лет. Цифра ударила в висок с физической силой. Я почувствовал, как подкашиваются ноги. Для меня чередование мгновенных прыжков, кровавых стычек и коротких провалов в забытье. Для них целый век. Целая эпоха, прожитая без меня. Эпоха, которую я пропустил, пока был слепым орудием.

– Как только вы покинули альфа-мир, – продолжала она, и её слова сплетались в чудовищную картину, – стали пропадать путешественники. Сначала единицы, затем десятки. И не только они, многие граждане центрального сектора, учёные, инженеры… исчезали без следа. Как после выяснилось… – она сделала паузу, и в её глазах мелькнула тень того ужаса, который, должно быть, царил в Империи, – их отправляли сюда. К нам. Для опытов и экспериментов.

Мой взгляд непроизвольно скользнул по залу, по этим живым и мёртвым свидетельствам «опытов». Моих товарищей. Моих сограждан. Их ломали, переделывали и выбрасывали здесь, как мусор.

– Я не знаю точно, как всё начиналось, – призналась Василина, и в её голосе послышалась усталость от бесконечной борьбы, в которой она родилась и выросла. – Я родилась уже в разгар этого противостояния. Но из того, что удалось восстановить из архивов… наш мир, П13-1, был раньше своего рода… секретной лабораторией их учёных. А после… после стал центром. Сердцем повстанцев.

Она говорила, а я не мог оторвать от неё взгляда. Её глаза, усталые, но полные огня, её улыбка, появлявшаяся на мгновение, когда она смотрела на меня, словно видя в моём лице символ надежды… Во мне зародилось странное, непреодолимое желание. Желание обнять её. Не как медсестру, не как двойника. А будто я говорю не с учёным этого мира, а с ней. С моей любимой. С той, что обладала такой же силой духа, чтобы начать эту войну. Хоть эта женщина и не была на неё точь-в-точь похожа, но у них были общие черты. Как у матери и дочери. Это была иллюзия, порождённая болью и тоской, но она была так сильна, что сдавила горло.

– В общем, – Василина выдохнула, собираясь с мыслями, – именно путешествие Айны А-145, её побег и то, что она узнала, стало той самой искрой. Началом нашей организованной борьбы.

Айна. Она была не просто беглянкой. Она была катализатором. Праматерью этого сопротивления. И я, тот, кого послали вернуть её, теперь стоял в самом сердце созданного ею движения.

– Я рассказала вам это всё по просьбе главнокомандующего, – сказала она, и её тон снова стал деловым, отстранённым. Она снова стала медсестрой, несущей свою вахту в аду. – А теперь мне пора возвращаться к работе. У нас новоприбывший. Из измерения П1-17.

П1-17. Мир, где сияли неоновые вывески, где люди добровольно уродуют себя в погоне за совершенством. Мир, где я встретил Шрама и его брата-учёного. Мир, где я, слепой исполнитель, взорвал три «Разрушителя Миров» в сердце их лаборатории, пытаясь стереть угрозу, которой не понимал.

– Там, кажется, какая-то катастрофа, – равнодушно добавила Василина, уже отворачиваясь. – И в обмен на нашу гуманитарную помощь с них военные андроиды в нашем общем противостоянии.

Она ушла, оставив меня стоять в центре этого ада. А в моих ушах гудело только одно, нарастая до оглушительного рёва, полного горчайшей иронии и чувства полной, абсолютной личной катастрофы.

П1-17. Мир, где я начал войну. Мир, который я стёр в пыль. И который теперь, выжив каким-то чудом, пришёл сюда, чтобы помочь тем, кого я когда-то считал врагами, бороться против того, кому я так слепо служил.

Люди вокруг, стиснув зубы, помогали друг другу. Не из абстрактного гуманизма, а из суровой необходимости, рожденной в горниле общего ада. Гуманитарная и военная помощь была в самом разгаре: ящики с провизией и медикаментами, отмеченные чужими, незнакомыми символами, передавались по цепочке; кто-то чинил генератор, чей рёв сливался со стонами раненых; подростки под присмотром стариков налаживали фильтры для воды. Кипящая, отчаянная жизнь, цепляющаяся за каждый шанс.

И посреди этого хаоса выживания я стоял, парализованный гнетущим осознанием. Я сотворил ужас там. В мире П1-17, в том самом сияющем городе-мутанте, мои действия, мои слепые приказы стали искрой, которая разожгла внутри них пожар. И теперь они присоединились к этой Войне, да, Войне с большой буквы.

Моя любимая, та, к которой я стремился всем своим существом, чей след я преследовал сквозь миры… она начала нечто поистине великое и ужасное. Она не просто сбежала. Она зажгла факел восстания. Она бросила вызов самой основе нашего бытия, и этот вызов эхом отозвался здесь, в этом зале, спустя сто лет. Она увидела раньше всех. И её побег был не актом трусости, а актом беспримерного мужества.

И теперь я видел всё с жестокой, неумолимой ясностью. Мой народ… моя Империя… это не носитель высшего блага. Это возгордившееся и полное ужаса племя дикарей, одержимое маниакальной идеей порядка, ожидающее, что прекрасный цветок их «Великого замысла» вырастет там, где они пролили реки невинной крови. Они сеют пепел и ждут урожая жизни. Это безумие. И Айна первой это поняла.

Надо найти её. Мысль кристаллизовалась, став единственной путеводной звездой в этом море хаоса. Не чтобы вернуть. Чтобы присоединиться. Чтобы понять. Чтобы искупить.

– У вас еще будет возможность помочь им, Агент, – голос Сонаты прозвучал в моём сознании тихо, но властно, словно она ощутила мою парализующую скорбь и моё замешательство перед масштабом этого ужаса. – Но сейчас у нас совсем другая, куда более важная цель.

Я не успел ничего ответить. Не успел сделать шаг. Соната, действуя на своё усмотрение, уже запустила протокол экстренного переноса. Реальность вокруг начала терять плотность, краски поплыли, звуки стали глухими, как из-под толстого слоя воды.

И последнее, что я увидел, прежде чем мир окончательно распался, была новая партия раненых, которых вносили в спортзал. Два медбрата, двигаясь в изнурённой, выверенной синхронности, несли на самодельных носилках тело, лишённое ног. И даже в мелькающем, искажающемся видении я узнал их. Их лица, преследующие меня, как проклятие. Шрам и Учёный. Они были здесь. Они были живы. И они помогали. Они, чью жизнь я разрушал в других реальностях, здесь, в этом аду, находили в себе силы спасать других.

Затем ослепительная, безжалостная белизна, сжёгшая сетчатку. Чувство падения в ничто, стремительного, неостановимого. И я провалился в новую щель между мирами, унося с собой тяжесть нового долга и леденящее душу знание: охота закончилась. Теперь начиналось паломничество.