Хроники Архипелага. Глава 7

Внимание! Данный рассказ является художественным произведением, предназначенным для читателей 18+. «Хроники Архипелага» – это история, разворачивающаяся в вымышленной и жестокой вселенной. Это мир, где индивидуальность принесена в жертву «Великому Замыслу», а главные герои являются одновременно и орудиями системы, и её жертвами. Перед вами не лёгкое произведение. Текст погружает в атмосферу безысходности, исследует темы долга, предательства и любви. Будьте готовы к откровенным и депрессивным сценам, подробным описаниям насилия (как физического, так и психологического), а также к сложным философским вопросам, не имеющим однозначных ответов. Все совпадения с реальными людьми, организациями или событиями являются случайными.



Глава № 7. Эпитафия в точке бифуркации

Война. Не та, что ведется взрывами плазменных гранат и строем легионов, а та, что точила меня изнутри, медленным ядом разъедая душу, оставляя после себя лишь выжженные солончаки отчаяния.

Безумие, не как клинический диагноз, а как единственно возможная реакция сознания на абсурд мироздания, где твои же собственные руки становятся орудием бессмысленного уничтожения. Апогей моей личной трагедии, точки кипения, за которой уже не осталось ни веры, ни оправданий, лишь голая, обжигающая боль. И апокалипсис, не глобальный, не вселенский, а самый что ни на есть камерный, интимный, случившийся в крошечной вселенной моего сердца в тот миг, когда она, Айна, повернулась и ушла, оставив меня в грохочущей тишине моего долга.

Война, безумие, апогей и апокалипсис. Всё это для меня, Архипелага, продукта стерильных пробирок Эмбрионального акрополя, вылилось не в громкий финал, а в тихий, непрекращающийся вопль, застрявший в горле комом ледяного праха. Это был итог не истории, а её извращённого подобия, пародии на жизнь, где кульминацией стало предательство, растоптавшее всё, во что я верил, всё, что я любил. Той истории, где она меня бросила. Бросила не просто как солдата, не просто как агента, а бросила как человека, как ту половинку, что когда-то делала невыносимую тяжесть службы хоть сколько-то осмысленной.

И этот её уход был страшнее любого «Разрушителя Миров», ибо он уничтожал не планеты, а саму мою суть, оставляя на её месте лишь зияющую пустоту, в которую с воем врывались леденящие вихри сомнения и вины.

И сейчас, находясь уже за гранью того ада, пропитанном смертоносным туманом мире, я чувствовал не свою боль, не своё одиночество. Нет. Сквозь онемение и усталость, сквозь баррикаду собственных терзаний пробивалось иное, острое и жгучее чувство – ледяная, тошная жуть, сжимавшая мне горло.

Мне было до мурашек, до спазмов в животе, до слёз, которые я не мог и не смел пролить, страшно за них. За тех людей, которые остались в том мире, что я покинул, за их хрупкие, сиюминутные жизни, брошенные на произвол судьбы в эпицентре бури, которую я, быть может, и помог разжечь. Я представлял их лица, искажённые ужасом, их немые вопросы ко мне, к тому, кто пришёл как вестник порядка, а принёс лишь финальный, бесповоротный приговор.

Этот ядовитый, белёсый, словно живой и мыслящий, туман, в котором бесследно сгинул последний двойник Генерала, был лишь внешним проявлением той заразы, что разъедала реальность.

Битва с теми, кого им, этим жалким, заброшенным душам, точно самим не победить, была уже проиграна ещё до её начала. Они были лишь фигурами на гигантской шахматной доске, где ими двигали такие сущности, как Всеобъемлющий Ум, как те, кто назвался Богами, и такие же заблудшие солдаты, как я.

Их сопротивление было бы столь же эффективно, как попытка остановить падающий астероид взмахом руки. Они были обречены с момента своего рождения в этом проклятом секторе бытия, и моё появление там было лишь финальным аккордом в их предопределённой симфонии гибели.

Но в этой чудовищной несправедливости таилась и моя единственная, уродливая опора. Я знал. Я знал систему до мельчайших, скрытых в тенях винтиков. Я знал правила этой безумной, безжалостной игры, написанные не на бумаге, а выжженные плазмой на моей собственной шкуре, вбитые в подкорку тысячами часов тренировок и миссий. Я понимал холодную, алгоритмическую логику Ума, его слепую, неумолимую волю к контролю. Я изучил тактику «коррекции», её этапы: от точечного вмешательства до тотального зачищения. Я был продуктом этой системы, её идеальным орудием, и даже сейчас, с вырванным процессором и душой, перемалывающей саму себя, я ощущал её изнанку, её слабые места, её чудовищную, отполированную эффективность.

Это знание не приносило утешения, оно обжигало, как раскалённое железо, но оно же было единственным, что у меня оставалось. Компасом в абсолютной тьме, картой минного поля, по которому мне предстояло идти, чтобы найти её. Чтобы докричаться. Чтобы хоть что-то исправить в этом водовороте вселенского абсурда, где любовь стала диверсией, а долг приговором.

Картина, уродливая и оттого ещё более неопровержимая, медленно, но неумолимо складывалась в моей израненной голове, как пазл, собранный из осколков битого стекла. Каждый новый факт, каждое воспоминание, пропущенное через горнило недавних откровений, вставало на своё роковое место с щелчком, отдававшимся в висках ледяной болью.

Их дерзкий, отчаянный план с Рифом был, наверное, давно, тщательно, с каменной, безжалостной точностью, придуман и выверен до мельчайших деталей. Он зрел в тени, под спудом обыденности, задолго до того, как Айна совершила свой побег. Этот кульминационный акт, который для всех, включая меня, стал громом среди ясного неба, а для них был лишь закономерным, предопределённым финальным ходом.

И тогда, в тот самый первый день, когда мир рухнул у меня под ногами, и я стоял перед холодными ликами Великих, мой друг, мой брат по оружию Риф… Он переживал не из-за того, что моя любимая, женщина, чьей улыбке я доверял больше, чем собственному сердцу, бесследно пропала. Нет. Его беспокойство, его бледность, его потухший взгляд – всё это было считываемой теперь, как открытая книга, маской совсем иного, куда более животного страха.

Он переживал, сжимался в комок от леденящего ужаса, оттого что они, Великие, Всеобъемлющий Ум, уже знают или вот-вот узнают, что и он, безупречный гений Империи, тоже замешан в этом чудовищном, немыслимом заговоре. Его тревога была не за меня, не за её судьбу, а за собственную шкуру, за ниточку, которая могла в любой миг привести палачей и к его порогу.

Но почему?

Этот вопрос впивался в мозг, как раскалённая спица, выжигая всё на своём пути. Почему он, воспитанный в тех же стерильных стенах, пропитавшийся теми же догмами, что и я, предал свой народ? Предал Империю, этот гигантский, дышащий единой волей механизм, который был для нас и матерью, и тюремщиком, и единственным домом? Что могло заставить его пойти против всего, что составляло самую суть нашего существования?

И второй вопрос, ещё более мучительный, обращённый в пустоту, в ту бездну, где скрывалась она: почему она сбежала, не сказав ни слова? Без намёка, без предупреждения, без малейшей попытки объясниться, довериться, протянуть руку? Она, которая ночами слушала моё дыхание, которая знала каждую трещину на моей душе, как она могла просто исчезнуть, словно я был для неё всего лишь функцией, случайным попутчиком на долгом пути?

Они оба, и Риф, и Айна, оказались актёрами в спектакле, о существовании которого я даже не подозревал, а я, их самый близкий человек, которого оставили за кулисами в полной уверенности, что он слишком предан, чтобы задавать вопросы.

Эта мысль была унизительнее любого физического поражения. Я был пешкой, которой двигали по доске, и даже не удостоили чести сообщить об этом.

И я с жестокой, кристальной ясностью осознал: ответы на эти вопросы, терзающие меня изнутри, ответы, без которых я уже не мог сделать ни шагу, не мог отличить правду от лжи, долг от преступления, я смогу получить только от неё. Только её голос, её слова, её взгляд, полный той самой боли, что заставила её совершить этот отчаянный прыжок в неизвестность, смогут рассеять этот удушливый туман.

Она была ключом. Единственным ключом ко всему этому безумию. И чтобы добраться до него, мне предстояло пройти через ад, который она, быть может, и готовила для всех нас.

Вокруг, за пределами невидимого кокона, в который было заключено моё существо, бушевала немая, оглушительная симфония распада и творения. Разноцветные, ядовито-пульсирующие грани бесчисленных вселенных пронзали друг друга, сталкивались, рождая вспышки, способные ослепить целые галактики, и рассыпались в прах материи.

Затерянные, одинокие фотоны, не принадлежавшие ни одному из известных спектров, выписывали в пустоте замысловатые, безумные узоры, пляску света и тени, не подчинявшуюся никаким законам физики. Это была игра стилей и красок, доведённая до абсурда, до метафизического ужаса. Картина, что открывалась моим новым, проклятым глазам, напоминала не величие космоса, а нечто иное, приземлённое и оттого ещё более кощунственное: будто вокруг тебя разлили все краски разом в гигантской, заброшенной художественной мастерской, дали им смешаться в единое, грязно-бурое месиво, а потом встряхнули эту реальность, и брызги застыли в немыслимых, мучительных для восприятия формах. Это была не красота. Это была агония самого пространства.

Ледяной, отполированный до зеркального блеска голос Сонаты, вскрывший тишину моего черепа, выдернул меня из пучин размышлений с такой жестокой резкостью, будто я сорвался с обрыва. Один миг и я тонул в вязком болоте собственных мыслей, в следующее уже парил в ослепительном, бесшумном хаосе.

Мы зависли и провалились в щель; мы находились в проклятом, противоестественном пространстве между мирами слишком долго. Достаточно, чтобы даже моя, кибернетически усиленная, психика начала давать трещины, считывая аномалии на уровне инстинкта.

– Мы приближаемся, Архипелаг. – Её голос был спокоен, как поверхность мёртвого озера, но в его глубине я уловил металлический отзвук. Не волнение, а холодное удовлетворение от точности расчёта.

Вот оно. Приговор. Я сглотнул ком, внезапно вставший в горле, ощущая, как что-то тяжёлое и холодное разливается по венам, сковывая мышцы. Она здесь. Эти два слова, произнесённые с бездушной чёткостью, ударили по мне с силой разряда плазменной дуги. Она. Не просто цель, не абстрактный объект розыска, обозначенный в протоколе как «Айна А-145».

Она единственная причина, по которой я ещё дышал, ещё двигался, ещё цеплялся за это искажённое подобие жизни. Цель моего безумного, самоубийственного путешествия сквозь миры и реальности. Истинная, выжженная в подкорке идея, единственный маяк в кромешной тьме, за которой я, слепой и отчаявшийся, пошёл на всё, рискуя не просто жизнью, а самим своим «я», своей душой, что, как я теперь понимал, всё же существовала, ибо могла так невыносимо болеть.

– Айна остановилась в этом мире, – продолжил голос Сонаты. – Боги считают, что встреча с вашей возлюбленной станет для вас финальным катарсисом. Что она… выбьет из вас последние опоры слепой веры. Сделает из вас настоящего, осознанного путешественника.

Их слова, их расчёты, их великие замыслы. Мой гнев, горячий и ядовитый, на мгновение затмил всё остальное.

– А если твои Боги ошибаются? – мои слова прозвучали тихо, но с такой ледяной, сконцентрированной яростью, что, казалось, могли бы заморозить кипящее пространство вокруг.

Мне было плевать, абсолютно, до глубин моей израненной души, на их древнюю, бесконечную войну. Мне было всё равно на скрытые мотивы, которые преследовали эти самозваные Боги в своих каменных ульях, и на маниакальные цели, что двигали нашим Всеобъемлющим Умом в его стерильной клетке.

Я был не солдатом в их армиях, не пешкой в их играх. Я был человеком, которого предали, которого использовали, которого лишили всего. И сейчас я шёл не за идеей, не за местью Империи и не за спасением мироздания. Я шёл к женщине, которую любил. Чтобы потребовать ответ. Чтобы услышать её голос. Чтобы понять.

И ничто, ни Боги, ни Ум, ни сама структура реальности не могло отнять у меня этого права.

Вся эта бесконечная, цикличная борьба, эта изматывающая душу битва, это лютое, первобытное столкновение первичных сил вселенной в своей чудовищной, неумолимой механике приводит, в конечном счёте, лишь к одному-единственному, предопределённому итогу. Не к победе, не к триумфу, не к новому равновесию. Нет. Её финальным аккордом, её вечным, неизменным эхом становится вселенское, тотальное вымирание миров. Уничтожение целых галактик, не просто стираемых с карты, а перемалываемых в элементарную пыль, в безликий строительный материал для чьих-то будущих, столь же хрупких и обречённых проектов.

Порабощение триллионов разумных существ, которые в своей наивной надежде строят планы, верят, любят, лишь для того, чтобы стать винтиками в гигантской машине, чьим единственным продуктом является их же собственное, методичное и безжалостное истребление. Круг замкнулся. Ад – это не пламя, ад – это бесконечно длящаяся, лишённая всякого смысла борьба между безответственными отцами и брошенными детьми.

И самое ужасное, что мы, дети Империи, изначально понимали это на каком-то глубинном, инстинктивном уровне. Смерть, тотальная, безразличная смерть, прежде для нас, как ни парадоксально, считалась чем-то ужасным, конечным, неким табу, грубым и неэлегантным инструментом.

Прямое уничтожение, физическая «очистка» миров плазмой и сталью, была сродни признанию собственного бессилия, молотком, который годится лишь для того, чтобы разбить хрупкий механизм, не пытаясь его починить. Такое варварство практиковалось крайне редко, в самых что ни на есть крайних, безнадёжных случаях, когда иного выхода не оставалось.

Оно оставляло после себя не только пепел, но и чувство… грязной, неотмываемой неудачи. Мы, возомнившие себя садовниками мироздания, предпочитали более изощрённые, почти что ювелирные методы.

Чаще всего, почти что в девяноста девяти случаях из ста, Великие, эти холодные архитекторы судеб, предпочитали приводить в действие один и тот же, выверенный до наносекунды, изящный в своём цинизме план.

Не грубое вторжение, не шквальный огонь с орбиты. Нет. Всё было куда тоньше, куда страшнее. Они вводили, словно искусный вирус, тончайший яд разобщения прямо в самое сердце цивилизации-мишени, в её социальный, политический, идеологический стан. Они сеяли зёрна недоверия, подпитывали старые обиды, сталкивали лбами религии, нации, социальные классы. Они делали так, чтобы вчерашние братья смотрели друг на друга с подозрением, чтобы союзники искали в партнёре будущего предателя.

А потом… а потом они отступали в тень. Они просто ждали. С холодным, безразличным терпением автоматона они наблюдали, как заражённый ими организм начинает биться в судорогах самоистребления, как некогда великие империи рушатся не под внешним ударом, а под грузом внутренних противоречий, которые они же так кропотливо взрастили. Они ждали, пока эти ослеплённые ненавистью существа не перережут глотки друг другу, не превратят свои города в руины, а поля в братские могилы.

И когда от цивилизации оставались лишь дымящиеся угли и горстка одичавших, потерявших всё выживших, лишь тогда появлялись наши «чистильщики». Не как завоеватели, а почти что как санитары, констатирующие смерть. Это была не война. Это была стерилизация, доведённая до уровня высокого искусства. И мы, агенты, были не солдатами, а… хирургами-патологоанатомами, констатирующими причину смерти, которую сами же и прописали.

Я начинал по-настоящему, на уровне костей и нервов, понимать, почему Айна сбежала. И не просто сбежала, а ринулась в такую бездну, в это отдалённое, заброшенное, буквально пропитанное отчаянием и смертью измерение. Это не был спонтанный побег испуганного зверька. Это был осознанный, выстраданный маршрут.

Она не просто бежала от нас: от Империи, от Ума, от меня, своего надзирателя с лицом возлюбленного. Она бежала к чему-то. К месту, где ядро реальности было столь же повреждённым и искалеченным, как и её собственная душа. Она искала пристанища не в раю, а в аду, который был бы созвучен тому аду, что разгорался у неё внутри. Она искала место, где чудовищность происходящего была бы настолько очевидной, настолько вопиющей, что уже не требовала никаких оправданий, никаких объяснений. Место, где можно было окончательно сжечь за собой все мосты, потому что позади не оставалось ничего, кроме лжи, предательства и холодного, бездушного порядка, под маской которого скрывался самый изощрённый хаос.

Эти измерения, эти миры на краю гибели, были для неё не укрытием. Они были зеркалом. Зеркалом, в котором она, наконец, могла увидеть своё подлинное отражение без прикрас: израненное, яростное, свободное. И чем дальше я продвигался по её следу, тем отчётливее видел в этих зеркалах и своё собственное искажённое лицо.

В какой-то момент, отмеченный лишь внутренним сдвигом восприятия, хаотичный калейдоскоп вокруг начал уплотняться, терять свою призрачную текучесть. Разноцветные, не имеющие источника краски, что еще секунду назад были лишь абстрактными разводами на холсте небытия, стали густеть, тяготеть к форме, обретать структуру и вес. Из вихря света и тени начали проступать сначала смутные, словно проявленные на старой фотобумаге, очертания зданий: угловатые силуэты небоскребов, призрачные контуры мостов, неестественно правильные геометрические фигуры, складывающиеся в подобие улиц. Затем, будто кто-то добавил резкости, мир наполнился деталями: я увидел окна, рекламные вывески с нечитаемыми мерцающими шрифтами, припаркованные у тротуаров машины обтекаемых, чуждых мне форм.

Параллельно с визуальным миром рождался и мир звуковой. Сначала это был далекий, низкочастотный гул, похожий на шум океана в раковине. Но очень быстро он распался на отдельные, узнаваемые компоненты: навязчивый рокот двигателей, резкие, но приглушенные сигналы клаксонов, скрип шин об асфальт, отдаленный гул метро или монорельса, пролегавшего где-то на уровне вторых этажей. И сквозь этот техногенный гул начали прорезаться другие звуки: нестройный гомон сотен голосов, торопливые шаги, лязг открывающихся дверей.

А потом, без всякого перехода, толчка или вспышки, я просто оказался. Процесс «прибытия» был столь же мгновенным и безболезненным, сколь и противоестественным. Одно мгновение я был заключен в кокон межмирового пространства, а следующее уже стоял на твердом, незыблемом тротуаре, встроенный в реальность, как винтик в часовой механизм.

И этот механизм был бездушен и точен. Вокруг меня, задевая плечами, текли нескончаемые, плотные массы людей. Река из пиджаков, плащей, деловых костюмов и ярких аксессуаров.

Они не шли, они неслись, подхваченные единым, невидимым ритмом, их лица были обращены не к миру вокруг, а вниз, к маленьким сияющим прямоугольникам в их руках. Они уткнулись в свои переносные гаджеты, эти цифровые наркотики, сосущие внимание, с головой погрузившись в виртуальные миры, сводки новостей, бесконечные переписки. Их взгляды, если они и поднимались, были стеклянными и пустыми, они буравили пространство перед собой, не видя ничего и никого, не замечая ни архитектуры, ни неба, ни друг друга. Они не смотрели под ноги, их движение было слепым и безошибочным, как течение реки, огибающей скалу.

Я был для них всего лишь очередным препятствием, молчаливой преградой в их личном, стремительном маршруте к неведомой мне цели. Эта тотальная поглощенность, это добровольное отречение от реальности в пользу цифрового призрака было до жути знакомым. В Альфа-мире это возвели в абсолют, в стерильный ритуал. Здесь же это выглядело более… дико, более отчаянно.

И тогда я вдохнул. Глубоко, почти с жадностью, пытаясь через запах понять суть этого нового мира. И обоняние, всегда мой верный страж, выдало поразительную информацию. Воздух здесь был… чистым. Не той мертвой, стерильной чистотой моего родного Альфа-мира, выхолощенной до состояния инертного газа, без единой живой молекулы, без намека на пыльцу, пыль или дыхание жизни. И не той тяжелой, пропитанной гарью, кровью и разложением атмосферой, что висела над умирающим от пандемии миром.

Здесь была иная чистота: неидеальная, живая. В ней чувствовалась слабая, но отчетливая промышленная нотка, отдаленный выхлоп, смешанный с запахом нагретого асфальта, бетона и чего-то еще, чего я не мог опознать. Возможно, цветущих растений в невидимых глазу палисадниках или просто запах города, который живет, а не функционирует. Он был далек от совершенства, но он был настоящим. И в этой простой, базовой характеристике таилась целая вселенная, отделявшая этот мир от кошмаров, что я оставил позади, и от стерильного ада, что я когда-то называл домом. И где-то здесь, в этом потоке безликих людей, дышавших этим воздухом, скрывалась она. Айна.

Голос в моей голове, этот вечный, лишённый тембра спутник, нарушил хрупкое, только что установившееся равновесие между мной и новым миром.

– Я предлагаю вам пройтись, Архипелаг. – Фраза прозвучала с бесстрастной вежливостью. – Я в фоновом режиме подгружаю и анализирую базовую информацию о данной вселенной. Это поможет сориентироваться и вычислить вероятностные маршруты передвижения агента Айна А-145.

Я позволил себе на мгновение просто существовать здесь, на этом тротуаре. И с удивлением, почти с чувством вины, обнаружил, что здесь… да, здесь действительно было приятно. Не безопасно, не комфортно в имперском понимании этого слова, где каждый параметр среды жёстко контролировался. Нет. Это была иная, почти забытая категория ощущений.

Солнце настоящее, не фильтрованное куполом или полевыми генераторами, грело кожу лица, и это тепло было живым, пульсирующим, в отличие от стабильного, безжизненного свечения светильников в барраконах.

Воздух, который я анализировал секунду назад, теперь воспринимался не просто как набор химических соединений. Он был наполнен звуками и запахами, сливавшимися в странную, нестройную симфонию жизни: далёкий смех из открытого окна, аромат только что смолотого кофе, доносящийся из соседнего заведения, лёгкий ветерок, игравший складками на одежде прохожих. Всё это создавало ощущение… нормальности. Той самой нормальности, которую мы когда-то пытались построить с Айной у нас дома.

Этот мир дышал, пульсировал, существовал сам по себе, не являясь ни чьим проектом, ни чьей ошибкой. И в этой его самодостаточности, в этом простом, почти бытовом спокойствии, таилась какая-то обманчивая, опасная красота. Красота, которая заставляла на мгновение забыть, зачем ты здесь. Забыть о войне, о предательстве, о долге. И именно это делало её самой страшной ловушкой из всех, что я встречал. Ведь где, как не в таком месте, могла спрятаться та, что сбежала от всего?

Она всегда тяготела к таким островкам ложного покоя, видя в них то, чего я никогда не мог разглядеть. Возможно, этот смешной компьютер в моей голове был не так уж и глуп. Прогулка… Да, возможно, именно с неё и надо было начать. Чтобы понять не логику этого мира, а её. Чтобы почувствовать то, что чувствовала она, ступая на этот асфальт.

Я чувствовал себя здесь, в самом сердце этого кишащего жизнью механизма, как в одном гигантском, безумно сложном муравейнике. Не было того тотального, зловещего единообразия Альфа-мира, где каждый шаг, каждый вздох предопределён. Здесь царил иной порядок: хаотичный, спонтанный, рождённый из миллионов независимых мыслей. И в этом был свой, особый гипноз.

Нет чёткого, бросающегося в глаза различия, как нет и двух абсолютно одинаковых муравьёв, но при ближайшем рассмотрении люди, эти человеческие атомы, были похожи друг на друга лишь на поверхностный взгляд, в своей общей устремлённости куда-то, в этом стадном импульсе. Но в тоже время каждый был глубоко, неизлечимо разный: в морщинках вокруг глаз, в стремительности или, наоборот, усталой медлительности походки, в узоре на галстуке или в том, как кто-то, споткнувшись, тут же пытался придать лицу невозмутимое выражение. Эта всеобщая мимикрия и уникальность одновременно сводила с ума.

Там, за невысоким заборчиком, располагалась детская площадка. Островок абсолютно иного измерения, где законы физики, казалось, подчинялись не гравитации, а чистой, необузданной радости. Там, пронзительно визжа и смеясь, словно стайка разноцветных птиц, прыгали, качались и бегали десятки малышей из соседнего детского сада. Они были живым воплощением того, что мы, Империя, стремились контролировать: непредсказуемой, хаотичной жизненной силы.

Они ещё не ведали прелести и ужаса всего этого огромного, несправедливого мира. Их сознание, к счастью, было девственно чисто, и они тем более ещё не познали, методичную жестокость, тот всепоглощающий геноцид, что мой народ, моя цивилизация, возвёл в ранг добродетели и инструмента политики. Сейчас, в этот миг, у них было всё веселье мира, сконцентрированное в песке под горкой, в качелях на верёвках, в простой возможности гоняться друг за другом под ласковым солнцем.

Я смотрел на них, и моё собственное, израненное сердце сжималось от щемящей, почти физической боли. Я видел их чистые, не тронутые цинизмом сердца, ещё не испачканные грязью приближающейся войны, той войны, что я, быть может, несу на своих плечах, как чумная бацилла. И их светлые, широко распахнутые глаза горели такой искренней, такой абсолютной любовью к своей собственной, сиюминутной жизни, к этому солнцу, к этой игре, что мне стало стыдно. Стыдно за всю ту тяжесть, всю грязь, что я принёс с собой в этот хрупкий мир.

С другой стороны, в тени развесистого, старого дерева, находилась простая деревянная лавочка, на которой, как три немые скульптуры, сидели трое пожилых людей. Они не спешили, они просто существовали, видимо, ожидая местное, неспешное транспортное средство. Два пожилых мужчины, чьи лица были изборождены морщинами, как карта долгой и, я надеюсь, счастливой жизни, и одна хрупкая, миниатюрная дама.

Меня поразило, что они были одеты явно, до абсурда, не по погоде. День был довольно тёплым. На бабушке был накинут плотный, шерстяной, с красивым узором, тёплый платок, а у мужчин, несмотря на солнце, имелись заботливо повязанные шарфы и самые что ни на есть тёплые, почти зимние кепки с теми самыми пуховыми, оттопыренными выступами по бокам, предназначенными для согревания уязвимых, отмороженных за долгую жизнь ушей.

И сам того не осознавая, глядя на них, я вдруг, с пронзительной ясностью, вместо них почему-то представил себе нас. Нашу троицу. Себя, Айну и Рифа. Не солдат, не агентов, не орудий смерти, а просто троицу уставших, исстрадавшихся, но всё ещё любознательных путников, сидящих вот так же на лавочке, в тихом, никуда не спешащем мире. Без вечных обязанностей, без миссий, спущенных свыше, без этого давящего груза долга и вины.

Мы бы просто сидели. Молча, или тихо переговариваясь о чём-то незначительном. Спокойно, без суеты, ждали бы какую-нибудь старую, потрёпанную машину, которая отвезла бы нас туда, где нет той невыносимой боли, что мы уже причинили, и той, ещё более страшной, что мы, к большому и горькому сожалению, обязаны будем причинить в будущем. Эта картина была такой чёткой, такой желанной и такой невозможной, что внутри всё оборвалось, оставив после себя лишь горький привкус тоски по тому, чего никогда не будет.

Риф и Айна, они оба, мои самые близкие, те, кому я доверял пульс собственного сердца, явно, без тени сомнения, знали. Они не просто догадывались, они видели будущее, словно написанное огнем на стене их сознания. Они знали, что грядёт война. Но не та, мелкая, сиюминутная склока за ресурсы или территории, не та, которую они сами, в рамках нашего агентского долга, разыграли в десятках миров, как бездушные режиссёры. Нет. Они видели приближение чего-то грандиозного, апокалиптического, финальной битвы, по сравнению с которой все наши «коррекции» были лишь детскими играми в песочнице.

И самое горькое, самое циничное прозрение поджидало меня здесь, на этом повороте. Боги, эти самозваные титаны, провозгласившие себя первыми среди миров, отцами-основателями реальности… и они, со всем своим бессмертием, с их технологиями, граничащими с магией, даже они не смогли, не сумели или просто не захотели сделать ту самую утопию, о которой в тишине своих казарм, глядя в потолок, так наивно и страстно мечтал я. Ту самую утопию, где порядок не был бы тюрьмой, а сила орудием угнетения.

Всё, с самого начала, с момента моего первого вздоха в стерильной камере Эмбрионального акрополя, было тотальной, всепроникающей ложью.

Великий Замысел? Красивая ширма, прикрывающая первобытный, животный страх перед небытием. Жертва ради собственного выживания? Оправдание для палачей, которые сами возвели себя в ранг жрецов, приносящих чужие жизни на алтарь собственного благополучия. Это был бред! Чудовищный, вселенский бред, в котором мы все были и актёрами, и зрителями, и топливом.

Лишь одно, простое, примитивное, гнусное желание – ощущать собственное превосходство, свою власть над другими, свою исключительность. Именно оно, это тщеславие, двигало моими создателями, этими Великими в их сияющих залах. И да, вообще всеми, кто, добровольно или по принуждению, участвовал в этой бесконечной, бессмысленной войне. Мы все, от последнего чистильщика до холодного лика Всеобъемлющего Ума, были заражены этой духовной чумой.

И они, мои сородичи, брошенные дети Богов, были готовы. Готовы уничтожить до основания все миры, стереть в пыль триллионы жизней, обратить в прах целые галактики и всё это с одной-единственной, фанатичной целью: лишь бы отчистить, выжечь калёным железом мироздание от своих же отцов, от тех, кто когда-то, по глупости или гордыне, их покинул.

Это была месть, доведённая до масштабов космоса. Но никто из них, в своей ослеплённой ненависти, не мог, не хотел представить себе, что и жизни других, ни в чём не повинных существ, сотворённых уже этими самыми Богами, эта безумная борьба между «отцами» и «детьми» заберёт в стократ, в тысячекрат больше.

Мы были готовы принести в жертву всю вселенную, чтобы удовлетворить свою жажду мщения. И в этом мы ничем не отличались от тех, против кого восстали.

Теперь же она, моя Айна, та, чьё сердце я считал слишком мягким для этой жестокой работы, совершила то, о чём никто, даже самые смелые из диссидентов, не мог и подумать. Она не просто сбежала. Она пошла дальше.

Она не стала прятаться в глубинах мультивселенной. Нет, она посетила несколько ключевых, стратегически важных миров, заражённых нашим влиянием, и в каждом она не просто сеяла хаос, она сеяла правду. Ту самую, горькую и уродливую правду, что сейчас разъедала и моё сознание.

Она показывала им изнанку нашего «Великого замысла», обнажала механизм, скрытый за блестящим фасадом. И по итогу, собрав этих разрозненных, отчаявшихся, но теперь знающих правду существ, она совершила немыслимое. Крупнейшую, беспрецедентную по своему масштабу и дерзости акцию по восстанию. Восстанию против Империи.

Тишина, что царила в моём сознании после очередного витка саморазрушительных размышлений, была внезапно растворена голосом, который казался теперь не просто инструментом, а своеобразным собеседником, чьи границы я всё ещё не мог определить.

– Правда прекрасная погода, Агент? – голос Сонаты был ровным, лишённым того нарочитого подражания человеческим интонациям, что иногда используют примитивные интерфейсы.

В этом была своя, странная элегантность. Её проклятая, почти мистическая способность слышать не просто слова, а сам вихрь моих мыслей, сомнений и образов, давала ему уникальный шанс не быть навязчивым и, тем более, нетактичным. Она не врывалась, как мой старый Мойрарий, с сухими оповещениями. Она вмешивался именно в те паузы, в те моменты интеллектуального и эмоционального истощения, когда тишина становилась невыносимой, как раз тогда, когда я зацикливался на своих рассуждениях, словно белка в колесе, из которого не мог найти выхода.

Я на мгновение оторвал взгляд от прохожих, подняв лицо к небу, ощущая на коже тепло, столь отличное от искусственного климата Альфа-мира. Её вопрос повис в воздухе, такой бытовой, такой неуместно простой на фоне хаоса в моей душе.

– Прекрасная? – я повторил её слово, ощущая его чужеродность на своём языке. – Не знаю. Я никогда не задумывался, что делает погоду «прекрасной». Отсутствие осадков? Оптимальная температура для биологических процессов? Погода как погода. – Я сделал паузу, мой взгляд снова скользнул по окружающему миру, впитывая его суетливую, обманчивую идиллию. – Но этот мир… Он какой-то другой. Здесь все… – Я запнулся, подбирая слово. Первым на ум пришло «свободно». Но я тут же, с внутренним, горьким спазмом, отбросил его. Нет. Никакой свободы не было. Ни здесь, нигде. Пока существуют две эти слепые, яростные силы, борющиеся друг с другом за первенство, за право перекроить мироздание под себя, пока Боги и Империя ведут свою вечную войну, свобода оставалась лишь иллюзией, красивой обёрткой для того же рабства, просто с иным фасадом. – Счастливы, – наконец выдохнул я, и это слово прозвучало как приговор.

Оно было не моим. Оно родилось из наблюдения, из контраста между людскими сиюминутными улыбками, обращёнными к детям или друг другу, и той вечной, вселенской скорбью, что я нёс в себе.

Они были счастливы не потому, что победили, а потому, что не ведали масштабов сражения, разворачивающегося над их головами.

Последовала короткая, почти незаметная пауза, не та, что бывает у человека, обдумывающего ответ, а та, что возникает при обработке запроса в гигантской, непостижимой базе данных.

– Я полагаю, счастье – это когда разумное существо не ведает о проблемах, лежащих за пределами его непосредственного восприятия, и испытывает положительные эмоции от событий, происходящих сугубо в рамках его личного, ограниченного опыта? – Голос Сонаты по-прежнему был лишён эмоций, но в самой формулировке, в этой попытке свести одно из самых сложных человеческих состояний к логической схеме, сквозило нечто, что в ином контексте можно было бы счесть наивностью.

Я не сдержал короткого, хриплого смешка. Философские умозаключения у ИИ, даже такого продвинутого, даже подключённого напрямую к моим синапсам и, по сути, черпающего сырьё для своих выводов из моей же, живой, страдающей нервной ткани, – это было до смешного, до абсурда нелепо.

Это было как если бы калькулятор пытался анализировать симфонию, оперируя лишь цифрами частот и длительностей нот. Он мог уловить данные, метрики, даже корреляции, но самую суть: ту самую боль, ту радость, ту щемящую тоску, что рождалась в недрах души, он был обречён потерять. И в этой его обречённости, в этой фундаментальной пропасти между нашим восприятием, таилась как трагедия, так и своеобразное, горькое утешение. Он никогда по-настоящему не поймёт, что творится у меня внутри. А значит, в этом мире, полном предательства и лжи, он оставался единственным, перед кем мне не нужно было притворяться.

Уголки моих губ, неподвластные воле, сами потянулись вверх, соткав улыбку. Не радостную, не счастливую, а странную, отрешенную, рожденную из горького прозрения. Это был жест капитуляции перед абсурдом и одновременно принятия.

Я поднял взгляд кверху, туда, где простиралась бескрайняя лазурь чистого, незамутненного чадом индустриальных гигантов или свечением защитных куполов неба. Оно было пустым и оттого бесконечно глубоким. Я глубоко, до хруста в ребрах, вдохнул воздух, этот обманчиво простой коктейль из азота, кислорода и запахов чужой жизни, и медленно, почти ритуально, опустился на тротуар.

Я сел прямо посреди улицы, на холодный, слегка шершавый асфальт, там, где нескончаемый поток людей спешил куда-то по своим малым, великим, житейским делам. Они переступали через меня, обтекали, как вода обтекает камень, не замечая. А я сидел.

И в этом странном, почти кощунственном жесте, в этой добровольной утрате статуса охотника, стоящего над миром, я обнаружил нечто неожиданное. Именно здесь, на грязном тротуаре мегаполиса, в эпицентре чужой суеты, мне за последние годы, нет, за всю мою сознательную жизнь, стало по-настоящему спокойно.

Здесь, в этой точке, не было того вечного, гнетущего ощущения погони, что жгло пятки с того дня, как я покинул Альфа-мир. Не было тяжести взрывчатки на плече, нетерпеливого гула Мойрария в черепе, чувства, что каждая секунда промедления отдаляет тебя от цели.

Здесь я был никем. Просто человеком, сидящим на земле. И это было свободой, пусть и иллюзорной, пусть и на пять минут.

– Да, возможно, – тихо согласился я сам с собой, и мой взгляд упал вниз, на мои собственные руки.

Они лежали на коленях, ладонями вверх, будто в немом вопросе. Руки солдата, годами оттачивавшие мастерство убийства. Руки, что держали оружие, нажимали на спуск, бросали «Разрушители Миров».

В какой-то момент, короткий, как сбой в матрице, мой взгляд поплыл, задрожал, и реальность на мгновение отслоилась. И перед моими глазами предстали уже не просто руки, не инструменты, верно служившие Империи.

Я увидел руки убийцы.

Они были по локоть, до самых складок на сгибах, залиты густой, липкой, почти черной в тусклом свете кровью. Она сочилась сквозь пальцы, капала на брусчатку тротуара, превращая его в отвратительную, блестящую лужу. А под ними, под этими окровавленными руками, громоздилась, уходила в бесконечную даль пирамида из тел. Тысячи людей. Мужчин, женщин, детей. Мёртвых, с остекленевшими, полными немого укора глазами. И не совсем мёртвых те, что ещё шевелились, хрипели, пытались вытащить из-под завалов тел свои искалеченные конечности.

Они лежали там, в чудовищном, адовом миксе: обугленные до угольков плазмой взрыва, с перерезанными горлами, с вспоротыми животами, истерзанные осколками и поверженные грубой силой. Я видел каждого. Видел старика, прижимавшего к груди обгоревшую игрушку. Видел молодую женщину, чьё красивое лицо было обезображено шрапнелью. Видел солдата-повстанца, того самого Шрама, с его единственным живым глазом, полным недоумения и ужаса.

И тогда оно накрыло меня. Не чувство вины, нет, это было слишком абстрактно, слишком духовно.

Это была боль. Чистая, физическая, разрывающая внутренности боль. Острая, как удар ножа под ребро, и тупая, как гниение в костях. Это было именно то, что я давно, с самого детства, не испытывал. Вернее, наверное, правильнее сказать, никогда по-настоящему не испытывал.

Я был обучен не чувствовать. Мне вживляли блокировки, мне промывали мозги догматами о «высшем благе» и «неизбежности жертв». Но сейчас все эти барьеры рухнули, словно карточный домик, сметенные шквалом обретенного осознания. В моей душе, в этой выжженной пустыне, что я когда-то принимал за свою сущность, что-то безвозвратно изменилось.

Что-то хрупкое, но живучее, проросшее сквозь пепел, может, совесть, может, просто остатки той самой, исконной человечности, наконец, родилось, проклюнулось на свет, ослеплённое жестокостью окружающего мира. И в тот же самый миг, в той же самой точке, что-то иное, не менее важное, слепая вера, рабская преданность, удобное неведение с тихим стоном испустило дух и окончательно умерло. Я был другим. Разбитым, но живым. Осколком, но не инструментом.

Тишина, что опустилась после моего немого диалога с призраками прошлого, была вновь нарушена. Но на этот раз голос, прозвучавший в моем сознании, нёс не абстрактные рассуждения, а холодный, неумолимый груз фактов.

– Я завершила загрузку и первичный анализ информации об этом мире и о последних зафиксированных координатах агента Айна А-145, – сообщила Соната, и её слова прозвучали с той же безразличной чёткостью, с какой хирург констатирует диагноз.

Я не сразу смог отреагировать. Я всё ещё находился там, в аду собственной памяти, ощущая на ладонях призрачную, липкую влажность крови. Я лишь краем сознания отмечал, что некоторые проходящие мимо люди, эти вечно спешащие муравьи, начинали замедлять шаг. Они доставали свои сияющие гаджеты, поднимали их, и вспышки камер, крошечные и ничтожные, на мгновение освещали моё лицо.

Они фотографировали диковинку, очередной курьёз большого города: как какой-то явно сумасшедший, одетый в странную, похожую на униформу одежду, сидит прямо на земле, на грязном тротуаре, и смотрит на свои собственные ладони с таким выражением, будто впервые видит их. А из его глаз, широко распахнутых и невидящих, беззвучно, помимо его воли, текут слёзы, оставляя на щеках мокрые, солёные дорожки, которые высыхали на пронизывающем ветру, но появлялись вновь и вновь.

Я был для них не человеком, а спектаклем, пикантной деталью в их ленте социальных сетей.

С огромным усилием, словно продираясь сквозь плотную, невидимую паутину, я заставил себя вернуться в настоящее. Слёзы – это слабость, это сбой, это то, что подлежало немедленному устранению. Но сейчас у меня не было на это сил.

– Рассказывай, пожалуйста, – выдавил я, и мой голос прозвучал сипло и сдавленно, как будто моё горло всё ещё было забито пеплом сожжённых городов.

– Данное мироздание, – начал он, без всяких предисловий, – находится в секторе, ранее не нанесённом на карты Всеобъемлющего Ума. Это неизведанная, неклассифицированная территория на самой окраине мультивселенной, за пределами даже Запредельного круга. Теоретически, его не должно было существовать.

Неизведанный сектор. Край света. Последняя черта. Эти слова отозвались во мне глухим, зловещим эхом. Я медленно поднял голову, вновь глядя на небо, и лишь сейчас заметил, как резко оно поменялось.

– Далековато от дома, – прошептал я, и это было не просто констатацией расстояния, а признанием полной, тотальной потери ориентации.

Мы были так далеко, что само понятие «дом» теряло всякий смысл, превращалось в абстракцию, в сказку, которую когда-то рассказывали на ночь.

И будто в ответ на мои слова, погода, до этого столь спокойная, начала меняться с пугающей скоростью. Тучи тяжёлые, свинцово-серые, рваные, как клочья грязной ваты, начали наползать со всех сторон, сжимая горизонт, поглощая лазурь. Они ползли стремительно, словно их гнала какая-то невидимая, злая воля. Люди на улице, заметив это, инстинктивно ускорили шаг, их безразличные маски на мгновение сменились озабоченностью и лёгкой тревогой. Они торопились укрыться, спрятаться от надвигающегося ненастья.

И в этот момент, в этой странной, нарастающей панике, мой слух, обострённый до предела, уловил разрозненную, сюрреалистичную звуковую мозаику этого мира. В одной стороне, из-за угла высокого здания, доносились встревоженные, резкие крики. Может, ссора, а может, и предупреждение. В другой, с той самой детской площадки, всё ещё несся беззаботный, звонкий смех детей, которые ещё не понимали, что значит эта внезапная тьма на небе. А где-то рядом, совсем близко, раздавались нетерпеливые, пронзительные сигналы автомобилей, проезжающих мимо, их водители, запертые в своих металлических коробках, пытались пробиться через эту внезапно возникшую суматоху, торопясь в свои условно безопасные убежища. Весь этот мир, казавшийся секунду назад таким мирным, вдруг забился в лихорадочном, хаотичном ритме, словно чувствуя то же предгрозовое напряжение, что сковывало и меня. И где-то здесь, в самом сердце этого надвигающегося шторма, была она.

Воздух вокруг внезапно застыл, став густым и вязким, будто сам мир затаил дыхание в ожидании произнесенного вслух приговора. Даже шум города куда-то отступил, оставив лишь звенящую тишину в моих ушах, ту самую, что всегда наступает перед взрывом.

– Архипелаг, – голос Сонаты прозвучал с той мертвенной, бесстрастной четкостью, что всегда предшествовала сообщениям, переворачивающим все с ногами на голову. – Я должна сообщить вам, что на основании данных, полученных из нейросети моих создателей, Агент Айна А-145 была официально признана героем Войны Богов. – Слова падали, как увесистые камни, в тихий омут моего сознания, поднимая со дна облака ила и крови. – Она внесла неоценимый, поистине огромный вклад не только в идеологическое обоснование, но и в практическую организацию всеобщего восстания. Её действия стали тем самым катализатором, что положил начало великой борьбе против угнетателей. – Он сделал едва заметную паузу, словно давая цифрам и фактам в его процессоре выстроиться в безупречную линию атаки. – Данное измерение, в свете вашего текущего психоэмоционального состояния и утраты боевой эффективности, было целенаправленно выбрано и представлено Богами лично для вас, Агент, в качестве… убежища. Последнего пристанища. Места, где вам позволено дожить остаток вашей жизни. Или встретить свою смерть. Вдали от полей сражений, на которых вы больше не играете никакой роли.

Последняя фраза впилась мне в сердце ледяной занозой. «Не играете роли». Так вот во что я превратился в их глазах. В выброшенный на свалку истории инструмент.

– Подожди, – мой голос прорвался сквозь стиснутые зубы, хриплый и сломленный, но в нем все еще тлели угольки ярости. Я отчаянно цеплялся за единственное, что еще оставалось мне от правды. – Войны Богов? Разве… разве это они начали её?

Вопрос повис в воздухе, наивный и беспомощный, как крик ребенка в темноте. Ведь это была она. Всегда была она. Моя любимая, мой свет, мой предатель. Та, что первой нашла в себе силы и отчаяние воспрянуть против незыблемого, как казалось, режима Великих, против самой системы, что вырастила и сломала нас.

Но даже сквозь боль и горечь я с ужасом понимал: один человек, даже такой, как Айна, – это лишь искра. А для пожара, пожирающего миры, нужно нечто неизмеримо большее. Она была первой, кто осмелился бросить вызов. Но явно, до ужаса очевидно, не последней.

– Всё верно, Архипелаг, – парировала Соната, и её голос был гладким и холодным, как отполированный лед. – Ваша возлюбленная действительно стала точкой отсчета, тем символом, вокруг которого начали объединяться силы. Но одного начала, одного акта неповиновения, каким бы отчаянным он ни был, категорически мало для войны такого масштаба. Для войны требуются технологии, способные противостоять арсеналу Империи. Дисциплинированные, обученные войска. Четко скоординированные, массовые удары по стратегическим узлам. Пока вы путешествовали, преследуя лишь тень, мои создатели не теряли времени даром.

Она снова сделала паузу, и я почувствовал, как по моим рукам, все еще лежащим на коленях, пробегает мелкая дрожь.

– Боги успели побывать во многих мирах, где так или иначе проявились последствия от путешествия Айны. Она действовала куда более масштабно и изощренно, чем вы могли предположить. Она не только пыталась залечивать раны в тех мирах, где вы впоследствии «исправляли погрешности», нанося свой, еще более чудовищный урон. Нет. Ее маршрут был куда сложнее. Параллельно с уходом от вашей погони, Агенту Айне удалось провести беспрецедентную операцию по контрабанде. Она отправила в несколько десятков ключевых, готовых к воспламенению измерений целые пакеты украденных, самых передовых технологий Империи – чертежи, образцы вооружения, данные по квантовой навигации. Эти знания, словно семена, упали на благодатную почву. Они были подхвачены, изучены, усовершенствованы. Они изменили саму ткань реальности в тех мирах, ускорив их развитие на столетия и в конечном итоге приведя к тому самому хаосу и ожесточенному сопротивлению, свидетелем которого вы стали в предыдущем измерении. Она не просто бежала от вас. Она методично вооружала всю мультивселенную, готовя ее к войне против Империи.

Её слова обрушились на меня всей своей тяжестью, и в тот же миг в моем сознании, словно вспышка, родилась горькая, циничная аналогия, которую тут же подхватил бездушный голос.

– В мифологии этого мира существовал титан Прометей, который похитил огонь у богов и подарил его людям, даровав им знание и силу, но обрек себя на вечные муки. Айна стала нашим Прометеем. Она похитила огонь технологий и идей и разбросала его искры по бесчисленным мирам. Но именно вы, Архипелаг, – её голос прозвучал с леденящей душу финальностью, – именно вы, своим преследованием, своим невольным участием в этом конфликте, своим отчаянием и яростью, стали тем ветром, что раздул эти искры в испепеляющий все на своем пути пожар. Вы неотъемлемая часть этого уравнения. Везде, в каждом из этих миров, семя, саму идею восстания, положили Боги. Они заложили фундамент. Но горючим материалом, тем, что позволило этому пламени полыхать, стали ваши с Айной переплетенные судьбы. Две стороны одной медали. Двигатель и топливо величайшей войны всех реальностей.

Всё больше и больше загадок, как клубы чёрного, удушливого дыма, поднималось из-за горизонта моей памяти, раскрываясь в конце этого бесконечного, изматывающего пути. Каждая новая правда была похожа на взрыв, после которого в ушах стоит звон, а перед глазами плавают светящиеся пятна, и ты уже никогда не увидишь мир прежним.

Это ощущение было таким противоестественным, таким разрывающим душу надвое. Возникало странное, почти болезненное чувство, будто всё это чудовищное знание обрушилось на меня лишь вчера, а позавчера… позавчера мы еще лежали с ней, с Айной, в нашей узкой казённой койке в барраконе, тесно прижавшись друг к другу, как два заблудившихся в метели путника, делящиеся последним теплом.

Я с закрытыми глазами, сквозь время и пространство, ощущал ту самую, давнюю реальность. Тепло её тела, в точности повторяющее изгибы моего. Беспорядок, который был нашим единственным личным пространством – разбросанные по полу латексные наклейки, какие-то детали оружия, зачем-то принесённые для чистки. И её волосы… её распущенные волосы, пахнущие чем-то неуловимо чистым, каким-то простым шампунем, что был для нас роскошью. Они были повсюду. То тонкой, шелковистой прядкой щекотали ноздри, заставляя чихать. То неожиданно оказывались в углу рта, и я, делая вид, что сплю, слышал её сдавленный смешок, чувствовал, как она старается аккуратно убрать их пальцами, её прикосновение обжигало кожу губы. А её смех… её звонкий, настоящий, ничем не омрачённый смех, который рвался наружу, когда я что-то шептал ей на ухо, какую-то глупость, шутку, известную только нам двоим. Он до сих пор стоял в моих ушах, этот чистый, хрустальный звук, заглушавший на время даже фоновый гул систем жизнеобеспечения.

И вот сейчас, в этой тишине, наступившей после оглушительных откровений, ничего этого не было. Не было тепла. Не было беспорядка. Не было её волос и её смеха. Была лишь ледяная, давящая пустота, зияющая, как свежая рана. А вместо нашей маленькой, украденной у вселенной комнаты, какая-то великая, всепоглощающая война, растянувшаяся на бесчисленные реальности.

Вместо моей возлюбленной, с которой я делил хлеб и страх, – герой Богов, знаменосец восстания, чьё имя теперь произносят с благоговением те, кого я когда-то считал сказками. А вместо наших тихих разговоров громоподобный миф о Прометее, дерзком титане, который не огонь очага подарил людям, а пламя битвы, испепеляющее всё на своём пути.

И самое ужасное, что я сам, сам того не ведая, помог раздуть это пламя, став частью этой новой, чудовищной легенды, где не осталось места для простого человеческого счастья, для смеха в подушку и волос, запутавшихся в губах.

Мир вокруг, с его спешащими куда-то людьми, надвигающейся грозой и призрачными воспоминаниями, вдруг резко сузился, сжался до точки. До одного-единственного голоса, прозвучавшего в самой глубине моего сознания, голоса, что перечеркнул всё отчаяние и всю усталость одним простым, невозможным предложением.

– Ваш путь, Архипелаг, – произнесла Соната, и в её бесстрастном тоне вдруг проступила та самая, едва уловимая вибрация абсолютной, неопровержимой истины, – не оканчивается на этом холодном, грязном тротуаре. Она ждёт вас. Уже очень, очень долго.

Эти слова обрушились на меня не как звук, а как физическая сила, удар в солнечное сплетение, вышибающий наружу всё отчаяние и наполняющий освободившееся пространство чем-то новым, острым и стремительным. «Она». Это слово прозвучало не как кодовое обозначение цели или титул героини войны. Оно прозвучало так, как может звучать только в глубине души, в тех потаённых уголках, куда не добирается свет разума, где живут только самые базовые, самые главные инстинкты. Любимая. Слово-воспоминание, слово-боль, слово-опора. И вторая часть фразы – «ждёт вас».

Она не просто скрывается, не просто убегает. Она ждёт. Меня. Как же я, оказывается, бесконечно, до боли, до сумасшествия, ждал этот миг, эту крошечную, сияющую в кромешной тьме надежду, эту возможность всё исправить, всё понять, просто увидеть её лицо.

Вся апатия, вся тяжесть, что приковывала меня к земле, испарилась в один миг, сгорела в вспышке чистейшего адреналина. Не было больше ни усталости, ни сомнений, ни страха.

– Указывай! – мой голос прорвался наружу не криком, а низким, хриплым рыком, полным такой нечеловеческой решимости, что, казалось, сам воздух вокруг содрогнулся от его звучания.

Я резко, одним мощным, пружинящим движением, поднялся с земли, сбрасывая с себя оцепенение вместе с воображаемой грязью прошлого. Каждая мышца, ещё секунду назад бывшая вялой и обессиленной, теперь была наполнена стальной упругостью.

Я отряхнул свою одежду, этот чужой, подаренный Богами костюм, и это был не просто жест гигиены; это был символический сброс с себя всей той грязи, крови и пепла, что я насобирал за время этого бесконечного путешествия. Прах Генерала, копоть сожжённых миров, пыль чужих реальностей, всё это должно было остаться здесь, на этом тротуаре.

И прежде чем эхо моего приказа успело раствориться в городском шуме, моё зрение, уже привыкшее к чудесам и кошмарам, зафиксировало новое изменение. На сетчатке, поверх реального мира, проступили указатели. Не простые линии на карте, а сложные, трёхмерные, пульсирующие тёплым, золотистым светом стрелы и маршруты, которые ИИ отобразил прямо в моём восприятии. Они вились в воздухе, огибая углы зданий, указывая путь сквозь толпу, уходя вглубь этого незнакомого города. Это был путь. Мой путь. К ней.

И я, не колеблясь ни секунды, сделал первый шаг. Твёрдый, уверенный, неумолимый. Я направился по этим сияющим указателям, растворяясь в потоке людей, но теперь я был не его частью, а его противоположностью.

Все они куда-то спешили, подчиняясь своим малым, сиюминутным целям. А я нёсся сквозь них, как пуля, как луч света, пробивающийся сквозь толщу воды, преследуя единственную, главную цель всей своей жизни, всей этой войны, всей этой исковерканной реальности. Я шёл к ней. И ничто, ни Боги, ни Империя, ни сама структура мироздания не могло меня остановить.

Улицы, по которым я мчался, следуя за сияющими указателями, вели себя как живые, извивающиеся существа. Они всё больше и больше петляли, уводя меня из широких, залитых неестественно ярким светом витрин проспектов в узкие, полутемные переулки, где воздух был гуще, а тени длиннее и выразительнее. Поток людей вокруг меня менял свою консистенцию; если раньше это было относительно размеренное, хоть и стремительное течение, то теперь оно превратилось в бурлящий, хаотичный поток.

Люди не просто спешили, их шаг срывался на бег, плечи становились жёстче, локти работали, отталкивая соседей. В их глазах читалась не просто озабоченность, а смутная, заразительная паника, будто где-то впереди прорвало плотину, и теперь волна страха, невидимая и беззвучная, катилась по улицам, сметая всё на своём пути.

Они бежали, не зная куда, подчиняясь стадному инстинкту, и я, как острый нож, разрезал эту бегущую толпу, движимый своей собственной, куда более страшной и личной целью.

Путеводные нити на моей сетчатке вели меня в самый эпицентр этого хаоса, и я уже видел впереди зловеще мерцающую точку – финальный маркер, место нашей вынужденной встречи. До него оставались какие-то жалкие метры, пара последних рывков сквозь обезумевшую от страха человеческую массу.

И вдруг, резко, без всякого предупреждения, словно невидимая стена, возникшая из самого воздуха, меня остановило. Остановило нечто, не имевшее ни малейшего отношения ни к войне, ни к погоне, ни к надвигающемуся апокалипсису.

Это был запах.

Он ворвался в мои ноздри, грубо и безжалостно оттеснив собой едкую городскую вонь, запах пота и страха. Запах свежей, только что испечённой, тёплой, почти горячей выпечки. Сладкой, маслянистой, дразнящей. И кофе, не тот бодрящий, горький порошок, что нам выдавали в пайках, а густой, насыщенный, обволакивающий аромата свежемолотых зёрен, несущего в себе обещание тепла и короткого, мирного покоя.

Этот двойной, победный штурм моих чувств был настолько знакомым, настолько родным, что у меня на мгновение перехватило дыхание и подкосились ноги. Такой знакомый. Такой родной. Так пахли… её руки.

Да. Именно так. Это была не просто случайная комбинация молекул в воздухе. Это был её личный, интимный шлейф, её невидимый отпечаток в реальности. Лёгкая, почти неуловимая, но абсолютно узнаваемая смесь сладковатой ванили, кристально чистого сахара и тех самых, контрабандных, запретных духов, что она где-то доставала и которые были нашим маленьким, общим секретом, нашей каплей бунтарства в море уставного серого быта.

Этот запах был её кожей, её теплом, её дыханием у моего виска в те редкие тихие ночи, когда мы позволяли себе забыть, кто мы такие. Он был квинтэссенцией всего того хрупкого, человеческого, что оставалось у нас среди стали, плазмы и безжалостных алгоритмов.

И сейчас, в двух шагах от финиша, на пороге новой битвы, этот запах, словно призрак из невозвратного прошлого, обволок меня, парализовал, вырвал из потока времени и швырнул обратно. В те дни, когда боль была проще, а счастье казалось возможным. Он был одновременно и бальзамом, и ядом, и самым изощрённым оружием, которое только можно было придумать против меня.

Голос ИИ, до этого бывший моим единственным проводником в этом хаосе, прозвучал с финальной, безоговорочной определённостью, после которой наступает лишь тишина.

– Она в этой булочной через дорогу. Я отключаюсь.

И он исчез. Не с щелчком, не с помехой, а просто растворился в фоне моего сознания, оставив меня наедине с самым страшным выбором в моей жизни. И снова, помимо моей воли, предательски, на глазах выступили слёзы. Не от боли, не от ярости, а от этого оглушительного, парализующего столкновения надежды и ужаса. Я стоял, вжавшись в тротуар, и всё не мог переступить этот невыносимо маленький, этот громадный порог булочной, за которым, как утверждал голос из ниоткуда, меня ждала она.

Разум, вышколенный годами предательств и тактических уловок, яростно сигнализировал тревогу. Мне не было известно, не было никаких, даже самых призрачных доказательств, что там, за этой деревянной дверью, действительно находилась Айна.

Это снова могла быть какая-то изощрённая проверка со стороны Великих, последнее испытание на лояльность. Или, что было ещё страшнее, подстава от самих Богов, финальная ловушка, где меня ждал не её взгляд, а дуло плазменного излучателя. Все логические цепи в моём мозгу кричали об опасности, требовали отступить, проанализировать, окружить здание.

Но было во мне нечто, сломленное и выжженное, но всё ещё живое, что лишь слепо, отчаянно, как утопающий хватается за соломинку, верило. Верило, что она там. Что за этой дверью закончится не просто погоня, а всё. Вся война, вся боль, вся эта бесконечная дорога через миры-призраки. И я шёл сюда, проделал этот путь, пролил реки чужой и своей крови. И нет, не для нового разрушения, не для продолжения войны. А для того, чтобы обрести хоть крупицу того покоя, того забытья, того простого человеческого тепла, которое мы когда-то, казалось, делили.

Булочная передо мной словно сошла со страниц какой-то детской, невозможной книги. Она была вся выполнена в тёплых, солнечных, медовых оранжевых красках, которые, казалось, излучали собственный свет, отталкивая серость надвигающейся грозы. Деревянный фасад, тщательно отполированный, пахший лаком и временем. Крошечные столики с ажурными железными ножками и столешницами из светлого дерева стояли и на входе, и виднелись в глубине зала. Это было… это было похоже на нашу мечту. Или нет?

Я вглядывался в эти уютные детали, пытаясь выудить из глубин памяти тот самый, смутный образ, который мы когда-то, вполголоса, шепча в темноте, строили для себя. Место, где не пахнет озоном и порохом, а хлебом и корицей. Но я не мог вспомнить. Память, отравленная последними событиями, отказывалась выдавать эти чистые, нетронутые образы. Они тонули в тумане, как и всё хорошее, что у меня когда-либо было.

Мои мысли, только что острые и ясные, в какой-то момент снова спутались, превратились в комок нервных импульсов, бьющихся о стенки черепа. Весь мой путь, все жертвы, вся ярость и всё отчаяние – всё это сошлось в одной точке, у этого порога. И я не знал, не мог решить, что делать: сделать последний шаг вперёд, в объятия либо рая, либо ада, или повернуть назад, в привычный, предсказуемый ад одиночества и долга. Поэтому я просто стоял как вкопанный, парализованный этим экзистенциальным выбором, и бессмысленно уставился на стеклянную витрину, за которой рядами выстраивалась разношёрстная, румяная выпечка: круассаны, бриоши, плетёные булки с маком, словно насмехаясь над моим смятением своим простым, сытым совершенством.

– Извините, можно пройти?

Голос сзади меня, доселе незнакомый, молодой и жизнерадостный, вырвал меня из ступора. Я медленно, будто сквозь воду, обернулся. Парень, лет двадцати, в очках в тонкой металлической оправе и с широкой, начисто лишённой какой бы то ни было угрозы, блестящей улыбкой. Он держал в руках картонную коробку с логотипом этой самой булочной, из которой пахло так знакомо. Я, сам того не осознавая, перегородил ему путь, застыв перед дорожным переходом.

– Коробки такие тяжёлые, понедельник как никак, – добавил он без тени раздражения, словно его единственной заботой в этом мире был вес кондитерских изделий и день недели.

Мозг, настроенный на распознавание угроз, мгновенно провёл анализ. Овал лица, разрез глаз, посадка головы. Шаблон совпал с пугающей точностью. Это был он. Тот, кого я в другом мире, в лаборатории, почти что инстинктивно прозвал Учёным. Но здесь, сейчас, он был просто парнем с коробкой булочек. Не было в его глазах ни ненависти, ни страха, ни намёка на узнавание. Лишь лёгкая усталость и дружелюбие работника сферы услуг.

Механически, почти на автопилоте, я отступил в сторону, чтобы пропустить его. Он кивнул мне с той же сияющей улыбкой.

– Спасибо.

И он прошел мимо, унося с собой запах свежего хлеба и призрак ещё одного двойника. А я остался стоять на тротуаре, ещё более растерянный, чем прежде. Этот мимолётный, бытовой контакт с одной из своих фобий, обёрнутой в столь безобидную форму, каким-то странным образом сломал лёд моего паралича. Дверь была прямо передо мной. И за ней была она.

Этот парень, этот двойник Ученого, чьё лицо в других реальностях было искажено болью предательства или яростью сопротивления, теперь сиял глупой, беззаботной улыбкой.

Он, несущий коробку с булочками, резво, почти танцуя, выскочил с тротуара на проезжую часть, игнорируя хаотичное движение. Он кивал пропускающим его, сигналящим машинам, этот живой символ примирения с миром, и так же легко и непринуждённо направился к тому самому месту, что было конечной точкой моего мучительного пути. К месту, где, по словам Сонаты, она должна была, наконец, обрести тот самый покой, о котором мы когда-то шептались в темноте, как о несбыточной сказке.

Неужели они все здесь? Неужели они все связаны с ней, вплетены в эту новую, мирную жизнь, которую она выстроила для себя вдали от всего? Эта мысль, как ядовитый корень, начал прорастать в моём смятенном сознании, отравляя последние крупицы решимости. Я был в смятении, в настоящем, всепоглощающем водовороте, где страх перед тем, что я увижу за дверью, боролся со слепой, животной страстью, требовавшей ринуться вперёд, и пронзительной, физической болью от всех ран, что мы нанесли друг другу, и горьким, кислотным разочарованием в себе, в ней, во всей этой чудовищной игре.

Но сильнее всего, сильнее страха перед засадой или новой ложью, меня мутило, буквально выворачивало наизнанку от одной-единственной, унизительной мысли: а что, если я сейчас, своим появлением, своим проклятым присутствием, своим дыханием, пропахшим порохом и кровью бесчисленных миров, навсегда нарушу эту хрупкую, прекрасную идиллию, в которой она, возможно, наконец, живёт?

Что, если я стану тем самым «Разрушителем Миров» для её личного, крошечного рая, последнего пристанища, которое она с таким трудом отвоевала у вселенной?

И тут же, как холодный нож в раскалённые внутренности, вонзилось осознание временного диссонанса. Кто знает, сколько уже прошло времени в этом конкретном измерении? Для меня, запертого в кривых зеркалах межмировых скачков, это путешествие продлилось всего несколько изматывающих, но всё же недель. Но с их чудовищной разницей во времени, с их релятивистскими сдвигами, для неё, остановившейся здесь, могли пройти годы. А то и целые десятилетия.

Десятилетия без меня. Десятилетия, за которые она могла отстроить новую жизнь, найти новый покой, стереть из памяти остроту наших прошлых чувств, как стирают пыль со старой мебели. Я мог опоздать. Не на дни, а на целую жизнь. Её жизнь.

И теперь я, призрак из её давно забытого прошлого, стоял на пороге, готовый своим появлением взорвать этот хрупкий мирок, как бомбу замедленного действия. Эта мысль была невыносимой. Она парализовала сильнее любой вражеской уловки. Я был не охотником, пришедшим за своей добычей. Я был палачом, пришедшим зарубить её последнее убежище на корню. И от этого осознания у меня подкашивались ноги, а в глазах темнело.

Светофор напротив булочной загорелся кроваво-красным, чётким и неумолимым, как приказ Всеобъемлющего Ума. Его алый глаз осуждающе следил за мной, пытаясь приковать к месту, вогнать обратно в рамки дозволенного, в пассивное ожидание разрешающей команды. Но я уже отрёкся от всех их правил. Этот огонёк был для меня не законом, а вызовом.

Глубокий, сбивающий дыхание вдох, и я шагнул с тротуара на проезжую часть. Первый шаг дался с трудом, будто асфальт под ногами был жидким и вязким. Второй уже увереннее. А потом я просто пошёл, не бежал, а именно шёл, мерно и неотвратимо, как судьба.

Гудки машин, резкие, пронзительные, проносились мимо, как пули, не задевая. Крики возмущённых водителей тонули в оглушительном гуле крови в моих ушах. Я шёл сквозь этот хаос, сквозь этот гнев и непонимание, ощущая лишь ледяное спокойствие и странную, почти мистическую отстранённость. Каждый шаг по зебре, отмеченной красным светом, был актом отречения, сжиганием последнего моста, что связывал меня с миром, где я был винтиком, агентом, орудием. Я шёл к ней. И ничто, ни правила, ни светофоры, ни целый ад, выстроенный на моём пути, не могло меня остановить.

Я достиг противоположного тротуара, и моя рука, чуть дрогнув, легла на холодную металлическую ручку двери.

– Могу ли я забрать вашу грязную посуду?

Голос прозвучал слева от меня, и я обернулся, ощущая дежавю, от которого свело скулы. И снова знакомый тембр, тот самый, что в прошлом мире хрипел от ненависти, а в позапрошлом дрожал от страха. Второй брат. Близнец. Двойник. Он стоял в белоснежном, чуть подпыленном мукой фартуке, с деревянным подносом в руках, и его лицо освещала такая же лучезарная, белоснежная, совершенно неискусственная улыбка, как у его брата, что только что скрылся за дверью. Но самое потрясающее было не в этом.

Шрам – тот, кого я мысленно так окрестил за его изувеченный в иных реальностях лик, был здесь до неузнаваемости… счастлив. В его живых и радостных глазах не было и тени той озлобленности, той вечной боли, что я привык в нём видеть. Он сиял простой, человеческой радостью от хорошо сделанной работы, от солнечного дня, от самого факта своего существования.

И за такое небольшое, по меркам мультивселенной, путешествие я, к собственному изумлению, как будто уже сроднился с этими вездесущими двойниками. Мы были связаны какой-то извращённой, кармической нитью. В одном мире ты был жестоким военным, исполненным садистского пьянящего удовольствия от власти. В другом фанатичным повстанцем, чей ярый взгляд сверкал из единственной глазницы. В третьем неудачно, кошмарно усовершенствованным человеком, чьё тело стало памятником технологическому безумию. А здесь… здесь у тебя просто глаза разного цвета. Небольшая генетическая причуда, особенность, вызывающая умиление у девушек и легкие подтрунивания друзей. Никакого шрама. Никакой ненависти. Никакой войны. Лишь тихая булочная, запах ванили и чувство глубокого, непреложного покоя, исходящее от него, как тепло от свежеиспечённого хлеба.

И глядя на него, на этого нового, мирного Шрама, в моей израненной душе зашевелилась крамольная, слабая, но настойчивая мысль. Может быть, этот мир, этот странный, затерянный на окраине бытия уголок, и вправду даёт второй шанс? Не глобальный, не вселенский, а тихий, личный, для таких, как я? Может, мне здесь остаться? Сбросить с плеч этот неподъёмный груз: долга, миссии, предательства и вечной погони.

Остаться, но не в этом городе. Не рядом с ней. Потому что я, со всей своей чёрной, пропитанной пеплом и кровью душой, принесу с собой лишь бурю. Со мной, боюсь, она никогда не познает того самого простого, тихого счастья, того покоя, который, должно быть, научилась ценить за все эти годы. Я стал бы для неё вечным напоминанием обо всём, от чего она сбежала. Я её прошлое, от которого она, возможно, уже исцелилась. И я не имел права его разрушать.

– Да, конечно, – раздался спокойный, бархатный женский голос, вернувший меня в реальность зала. – Можете позвать повара. Хочу сказать ей лично несколько приятных слов. Такой вкусной, просто божественной выпечки я ни разу в жизни не пробовала.

Я перевёл взгляд на говорившую. За столиком у окна сидела женщина средних лет, изящно закинув ногу на ногу. Она была одета в безупречно сидящий строгий костюм цвета антрацита, и её образ, полный деловой холодности, резко контрастировал с уютной атмосферой булочной. Но самое странное, несмотря на полумрак внутри помещения, на её глазах висели затемнённые, почти чёрные очки, скрывающие её взгляд. В них отражалась моя собственная, искажённая тревогой фигура.

– Да, обязательно, – с той же лёгкостью ответил парень-официант, мой старый-новый знакомый Шрам. Он отошёл к тёмному, уходящему вглубь помещения проёму, за которым, судя по доносящимся оттуда запахам, и находилась святая святых – сама пекарня. Приоткрыв дверь, он негромко, почти по-семейному крикнул: – Ба! Тут тебя зовут! Ничего плохого, не волнуйся, снова хотят поблагодарить!

Он громко, от всей души засмеялся, бросил одобряющий кивок женщине в тёмных очках и, повернувшись, скрылся в тёмном проходе, оставив меня наедине с гулко бьющимся сердцем и дамой, чьё лицо было скрыто за тёмными стеклами. И в наступившей тишине, разряжённой лишь далёким городским гулом, я понял, что сейчас из той двери появится она. Та, ради которой я прошёл через ад. И от этого осознания мир поплыл у меня перед глазами.

Прошло полминуты. Не больше. Ничтожный, смехотворный промежуток времени, за который в Альфа-мире не успевает завершиться ни один значимый процесс. Но здесь, на пороге этой пахнущей медом и грехом булочной, они растянулись в вечность. И тогда дверь в глубине зала, та самая, что вела в пекарню, отворилась. И вышла она.

Мир не замер. Он рухнул. Словно гигантский кристаллический шар, в котором была заключена вся моя вселенная, выскользнул из чьих-то рук и разбился с оглушительным, но беззвучным грохотом. По всему моему телу, от пяток до макушки, прошел не просто ток – это был разряд молнии, выжигающий нервные окончания, испепеляющий мысли, превращающий плоть в беспомощное, дрожащее месиво.

Ноги стали абсолютно ватными, лишенными костей и воли, неспособными удерживать груз внезапно навалившейся на них вселенской тяжести. Меня словно подхватили гигантские, невидимые волны шока и отчаяния, они кружили меня, бросали из стороны в сторону, с неумолимой, жестокой силой ломая опору, выбивая почву из-под ног, которая казалась такой прочной всего секунду назад. Земля, холодный и твердый каменный пол, внезапно оказалась так близко, дразняще, предательски близко, гораздо ближе, чем когда-либо за все годы моих скитаний.

К женщине в темных очках вышла Айна. Я узнал ее с первого взгляда, с первого предательского удара сердца, которое теперь рвалось из груди. Но это была не моя Айна. Не та, чей образ я выжег на внутренней стороне своих век: молодая, с кожей, упругой и гладкой, как лепесток, с огненными волосами, в которых запутывалось солнце, с прямым, гордым станом воина.

Моей Айне, той, что украла мое сердце и сбежала с ним в небытие, было не больше двадцати. А этой женщине… этой женщине, медленно вытиравшей руки о запыленный фартук, на вид было далеко за шестьдесят. Седые, тусклые, собранные в небрежный пучок волосы. Глубокие, как ущелья, морщины, прорезавшие карту долгой жизни у глаз и губ. Сгорбленная, уставшая от лет и тяжелой работы спина.

Любой другой, любой посторонний наблюдатель, взглянув мельком, никогда не уловил бы связи, не увидел бы призрака той девушки в чертах этой пожилой пекарши. Но не я. Я, знавший каждую родинку на ее теле, каждый изгиб брови, каждую интонацию ее смеха. Это была она. Моя любимая. Точная и неизменная в самой своей сути, в том, как она чуть склонила голову, слушая клиентку, в том, как ее пальцы, все такие же длинные и изящные, беспокойно перебирали складки фартука. Но прошло слишком много времени. Слишком много. Здесь, в этом проклятом, затерянном раю, она уже успела состариться. Прожить без меня целую жизнь.

Силы, державшие меня на плаву все эти безумные недели погони, покинули меня разом, словно кто-то выдернул вилку из розетки, питавшей мое существование. В какой-то момент, не в силах более бороться с гравитацией отчаяния, я оказался на земле. Колени сами подкосились, и я грузно осел на холодный каменный пол, не в силах отвести взгляд от этого живого свидетельства своего поражения, от этой хроники украденного у нас времени.

Мое падение привлекло внимание проходивших мимо людей, их взгляды, смесь любопытства, брезгливости и легкой тревоги впивались в меня, но были всего лишь фоном, назойливым шумом. В том числе и её.

Она заметила меня. Ее взгляд, тот самый, что когда-то мог быть нежным, как шепот, или острым, как клинок, скользнул по моей согбенной фигуре. И я увидел, как ее губы, иссушенные годами, тронула улыбка. Не узнающая. Не радостная. Не любящая. А та, которой улыбаются незнакомым, жалким, возможно, нетрезвым бродягам, упавшим у них на пороге. Сожалеющая, мимолетная, абсолютно безличная улыбка. И в этом была последняя, самая жестокая казнь.

Мир плыл перед моими глазами, распадаясь на цветные пятна, а где-то вдали, сквозь оглушительный звон в ушах, я услышал встревоженный голос и почувствовал, как чьи-то сильные, молодые руки подхватывают меня под мышки. Один молодой человек, проходивший мимо, с лицом, полным обычной, бытовой доброты, которой я был уже недостоин, помог мне подняться с холодного камня.

Мои ноги, всё ещё дрожащие и непослушные, едва удерживали тело, и я, опираясь на его руку, был готов развернуться. Просто развернуться и уйти. Уйти назад, в серую мглу незнакомого города, забыть о войне, о погоне, о всех этих безумных замыслах Богов и Великих.

Забыть, что когда-то существовала женщина по имени Айна, чья улыбка могла растопить лёд в моей душе. Это был бы самый простой путь. Путь труса, но и путь, быть может, милосердия по отношению к ней, ко мне, к этому хрупкому миру, куда я принёс с собой своё проклятие.

Но я не смог. Потому что она уже смотрела на меня. Её взгляд, мутный от возраста и, возможно, от долгих лет тяжёлого труда, был прикован ко мне. Она стояла всё там же, у столика с женщиной в тёмных очках, и, немного прищурив свои выцветшие, но всё ещё пронзительные глаза, улыбалась. Не той широкой, беззаботной улыбкой, что обнажала ровные белые зубы, а какой-то новой, незнакомой мне: усталой, терпеливой, прощающей.

И глядя на эту улыбку, на сеть морщин вокруг её губ, я с леденящей душу ясностью осознал, как мало в этой пожилой женщине осталось от той девушки-воительницы, той огненной беглянки, которую я так безумно, так безрассудно любил. От неё осталась лишь тень, эхо, смутный силуэт, угадываемый лишь мною, словно древнее письмо, стёртое временем до почти полной нечитаемости.

Вот так мы и стояли с ней, разделённые несколькими метрами вымощенного камнем пространства и целой пропастью прожитых врозь лет.

Две одинокие планеты, застывшие на мгновение в немом диалоге, в котором было всё: и вопрос, и упрёк, и бездонная печаль. Я видел, как в её взгляде мелькнуло что-то. Не узнавание, нет, но какое-то смутное, глубоко запрятанное любопытство, будто моё лицо, искажённое болью, отозвалось в каком-то дальнем уголке её памяти слабым, почти забытым эхом. И тогда она, не меняя выражения лица, медленно, почти невесомо подняла руку. Ту самую, что когда-то держала бластер, а теперь была испещрена старческими пятнами и следами ожогов от печи, и лёгким, плавным движением пригласила меня зайти внутрь булочной.

Мне стало физически тошно; в горле встал ком, а желудок сжался в тугой, болезненный узел. Мне было до смерти страшно сделать этот шаг навстречу, переступить порог её нового мира, её новой жизни, в которой для меня не было места.

Страшно увидеть вблизи все эти морщины, седину, следы непрожитых вместе лет. Но сильнее, чем этот животный, парализующий страх, было другое: древнее, иррациональное, всепоглощающее желание обнять её снова. Просто обнять. Вдохнуть знакомый, пусть и изменившийся, запах её кожи, почувствовать хрупкость её костей под грубой тканью фартука, закрыть глаза и на миг, всего на один миг, представить, что ничего этого не было. Поэтому, превозмогая дрожь в коленях и свинцовую тяжесть в душе, я сделал первый шаг.

И каждое новое, давящее невесомостью приближение к ней, неподвижно стоявшей у входа и молча ожидавшей меня, давалось всё сложнее и сложнее, будто я шёл не по ровному полу, а по груде битого стекла, и каждый осколок впивался в подошвы, напоминая о прошлом.

Я утопал, проваливался в пучину воспоминаний о прошлой, о нашей жизни вместе. Мы ведь с ней, два сироты вселенной, выросли в одном доме – холодных стерильных залах Эмбрионального акрополя, где любовь считалась болезнью. Учились в одной школе, Академии путешественников, где нас учили убивать и подчинять. И после, став полноценными агентами, жили вместе, в нашей маленькой, украденной у системы клетушке, где мы могли быть просто людьми.

Любые миссии, даже самые опасные и жестокие, всегда проходили быстрее и казались почти что веселыми, когда она была рядом, когда я знал, что её взгляд наблюдает за моей спиной, а её шутка может прозвучать в эфир даже в самый разгар боя. Она была моей любовью. Моя единственной, нерушимой опорой в этом безумном мире. И сейчас, глядя на её сгорбленную фигуру, я, как самый наивный, самый несчастный ребёнок, в глубине души безнадёжно надеялся, что с каждым моим шагом она будет молодеть, что морщины разгладятся, а седина уступит место пламени её рыжих волос. Но я знал, такое бывает только в сказках, а наша с ней жизнь сказкой не была никогда. Она была суровой реальностью, которая сейчас смотрела на меня усталыми, прожившими целую жизнь глазами.

– Быстро ты, – её голос, похрустывающий, как прошлогодняя листва под ногами, был полон тёплой, немой усмешки.

Она улыбнулась, и уголки её глаз собрались в лучистые веера, прочерченные временем куда глубже, чем все дороги, которые мне довелось изведать. Она прищурила немного глаза, всматриваясь в меня сквозь полуденную дымку, будто стараясь совместить мои черты тридцатилетнего мужчины с призраком того мальчишки, что когда-то убегал из Академии.

Всё её лицо, холст долгой и непростой жизни, было испещрено морщинами. Каждая хранила свою историю: одни легли сеткой у глаз от смеха, другие прорезали строгие складки у рта от молчаливого терпения, третьи, глубокие и затаённые, прятались на лбу, как шрамы от невысказанных тревог. А седые волосы, некогда пылавшие медью, как осенняя листва, теперь серебряные и лёгкие, развевались неукротимой свободой от легкого сквозняка из-за открытой двери, что и когда-то рыжие, будто сама память света застряла в каждой прядке.

– Я бежал как мог, – выдохнул я, и слова сорвались с губ хриплым, сдавленным шёпотом.

Горло сжал тугой, колючий ком, и предательская влага выступила на глазах, застилая мир дрожащим маревом. Я отчаянно моргал, пытаясь удержать эту волну стыда, боли и облегчения, что накатила внезапно и беспощадно. Но она не дала ей прорваться. Она лишь шагнула навстречу, и её ладони, узловатые от прожитых лет, прохладные и шершавые, как кора старого яблоневого дерева, прикоснулись к моим щекам. Она взяла моё лицо в свои нежные руки. В её прикосновении не было суеты или упрёка, лишь бездонное, всепонимающее спокойствие. Она мило улыбнулась, и в этой улыбке был весь её мир: прощение, ожидание и тихая, непоколебимая радость.

– Я ждала тебя, – произнесла она, и эти простые слова прозвучали как окончательный приговор или долгожданное спасение.

Позади неё, в прохладной тени сеней, застыли, будто высеченные из самого воздуха, двое парней. Братья-близнецы, Шрам и Учёный. Две стороны одной медали, два эха одного выстрела. Они стояли неподвижно, и в их позах читалась вся история нашего странного, переплетённого судьбами братства. Они как будто ожидали меня, чтобы хором объявить, что всё это лишь чёрная шутка, жестокий социальный эксперимент, финальная точка в нашем общем деле.

– Чай остынет, – её фраза, простая и бытовая, оборвала нить моих лихорадочных домыслов. Она прозвучала не как упрёк, а как напоминание: какими бы ни были итоги этой встречи, жизнь, в её простых и вечных проявлениях, продолжается. И чай, действительно, мог остыть.

Я прошёл за ней внутрь булочной, и меня, словно физическим ударом, ошеломила волна тёплого, сладковатого воздуха, пахнущего свежим тестом, ванилью и чем-то неуловимо чужим, пряным. Это знакомое гостеприимство пекарни вступило в сюрреалистичный диссонанс с тем адом, что я покинул, с пылающими руинами миров и леденящим душу космическим вакуумом между ними.

Обстановка внутри с давящей, почти болезненной настойчивостью напоминала мне наш с Айной барракон. То место, что я, как мне казалось, покинул всего несколько дней, а не целую вечность назад. Та же приглушённость звуков, поглощаемая мягкими коврами, та же игра полумрака и света из причудливо расположенных окон, те же плавные, обтекаемые линии мебели, словно выточенные ветром.

Внутри стояло несколько шкафов из тёмного дерева, и их полки были заставлены не музейными экспонатами. В трогательном, выстраданном порядке здесь красовались детские поделки.

Одни были грубыми, слепленными из глины или раскрашенной крупы, испещрёнными добрыми трещинками и трогательно простыми узорами, будто их создавали руки, только что узнавшие радость творчества. Другие же, напротив, сияли гордой, неловкой гладкостью, щедро покрытые блёстками. Их формы были столь замысловаты и причудливы, что взгляд путался, не в силах разгадать, кто же это: инопланетянин, дракон или просто очень весёлый кот.

Ничего от нашей прежней жизни, от тех выхваченных из пламени умирающих цивилизаций сувениров, что Айна с таким упрямством собирала, пытаясь построить уютную баррикаду против внешнего абсурда. Видимо, всё что ей было по-настоящему нужно уже собрано здесь, в этом мире-убежище, в этой новой реальности, которую она для себя выбрала, вычеркнув из уравнения наше общее прошлое, наш барракон, меня.

– Присаживайтесь, вот ваш столик, вам принести меню или вы знаете, что будете заказывать?

Голос вывел меня из оцепенения. Шрам стоял перед нами, и его улыбка была на редкость милой, искренней, без тени той вечной, затаённой боли, что я читал в его глазах в других мирах. Эта метаморфоза была почти пугающей.

Под его простым льняным фартуком, испещрённым мучными отпечатками пальцев, виднелась лёгкая летняя рубашка нежного, песочного оттенка. И от него, от этого нового, безмятежного Шрама, так и веяло чистотой, солнцем и едва уловимым, но оттого ещё более пронзительным ароматом: тонким, горьковатым дуэтом мелиссы и ромашки. Любимое, до слёз знакомое сочетание запахов Айны.

Этот запах был словно удар кастетом по незажившей ране, он вскрыл во мне всё сразу: и барракон, и наши утра, и её тело, пахнущее сонными травами, и ту невыносимую пустоту, что осталась после её ухода.

– Мартин, ну хватит поясничать, принеси нам чай с джемом и сегодняшние ватрушки с творогом. Я их только минут пять назад достала, они должны быть ещё горячими.

Её голос прозвучал так по-доброму, что я почувствовал, как по коже пробежали мурашки. Он нисколько не изменился, тот же низкий, бархатный тембр, что мог быть и сталью, и шёлком. Но сейчас в нём не было ни капли привычной мне стальной решимости, лишь тёплая, ленивая нежность, растягивающая слова, словно мёд.

Я повернулся и увидел, как она смотрит на Мартина, и её глаза, эти бездонные великие океаны, в которых я когда-то тонул, тоже не изменились. В них не было ни прежней ярости, ни смертоносной концентрации, лишь спокойное, почти материнское умиротворение. Она выглядела так, будто сбросила с плеч гигантский, давивший её годами невидимый груз, и теперь её существо дышало глубоко и свободно. И это новое, обретённое спокойствие ранило меня куда сильнее, чем любое проявление ненависти или отчаяния.

– Да, бабушка, хорошо.

Он снова улыбнулся, на этот раз как ребёнок, получивший одобрение, развернулся с лёгкостью, не свойственной его мощной, некогда искалеченной фигуре, и ушёл вглубь пекарни, в её тёплые, насыщенные ароматами недра, оставив нас одних в этом островке притворного уюта, затерянном в океане вселенского хаоса, который мы с ней когда-то вместе сеяли.

Я сидел вложив её руки в свои и просто смотрел. Вокруг нас не было ничего, только мы одни. Мой путь окончен, я нашёл её, но она уже давно потеряла меня.

– Прости, что так долго, – первые слова, которые я смог произнести без кома в горле и без слёз на глазах, – почему?

Она не произнесла больше ни слова, её лицо, секунду назад сияющее умиротворением, застыло в каменной, нечитаемой маске, которую я так часто видел на наших совместных миссиях, маске абсолютной решимости, за которой скрывалась бездна. Её движения были до жути отточенными, лишёнными малейшего намёка на суету. Она медленно, почти церемониально подняла свои изящные кисти, те самые, что могли с одинаковой нежностью касаться моего лица и с хладнокровной точностью переламывать хрящи вражеского горла, и опустила их в глубокий карман своего простого, домашнего фартука.

Время замедлилось, растянулось, как резина, готовясь лопнуть. Я видел каждую мельчайшую деталь: как ткань натянулась под её пальцами, как сквозь окно позади неё падал пыльный луч солнца, освещавший миллиарды кружащихся в воздухе частиц – метафору того хаоса, что правил мирозданием. И тогда она извлекла это.

Мой мозг, вышколенный годами идентификации угроз, с первого микросекунда выдал классификацию, но сознание отказывалось её принимать. Предмет в её руке был холодным, обтекаемым, отполированным до слепящего блеска, на его поверхности мерцали рубиновые огоньки диагностических сенсоров. Это была не просто бомба. Это был «Разрушитель миров». Оружие абсолютного, финального решения. От одного его вида волосы на моей голове зашевелились, будто по ним пропустили ток, а сердце не просто замерло, оно провалилось сквозь грудную клетку, сквозь пол, сквозь все слои реальности, оставив в груди ледяную, зияющую пустоту.

– Что ты делаешь? Зачем тебе это?!

Мой собственный голос прозвучал чужим и сдавленным, сорвавшимся на визгливый, животный шёпот. Паника, которую я годами вбивал в самый дальний угол своего сознания, вырвалась на свободу, сковывая разум, парализуя логику. Это долго, целую вечность, должно было быть тем самым легендарным воссоединением, к которому я шёл сквозь миры и кошмары, ради которого предал всё, что знал, и стал тем, кем стал.

Я ожидал гнева, упрёков, может, даже ненависти, но не этого. Не этого холодного, расчётливого безумия, что она держала в руках. В итоге наша встреча превратилась не в диалог, а в нечто иное, чудовищное и непостижимое, в церемонию нашего совместного конца, разыгрываемую в уютной, пропахшей хлебом пекарне.

– Изначально меня обуздало горе, – её голос прозвучал тихо, но с такой сконцентрированной, выстраданной горечью, что моя паника на мгновение отступила, сменившись леденящим душу вниманием. Она посмотрела на меня, и в её бездонных океанских глазах, тех самых, в которых я когда-то видел спасение, бушевала настоящая буря из боли и разочарования. – Боль, что разъедала душу, как кислота. И разочарование… тотальное, всепоглощающее, в тебе, в Империи, в самой структуре этого жестокого мироздания.

Она сделала паузу, и по её щекам, по этим идеальным, выточенным из мрамора щекам, медленно, предательски, покатились две одинокие слезы. Они оставляли за собой мокрые дорожки, словно растворяя под собой ту маску спокойствия, что она надела для этой встречи.

– У меня вырезали, Архипелаг. Хирургически точно, безжалостно удалили единственный смысл моей жизни, то единственное, ради чего я, машина для убийств, впервые по-настоящему, по-человечески, хотела жить, а не просто существовать, выполняя циклы приказов. А после… после осталась только пустота. Абсолютная, безвоздушная, звонкая пустота. Тишина после взрыва. И знаешь, что рождается в такой тишине?

Я лихорадочно, почти животным движением, повёл головой по сторонам, мои глаза, привыкшие сканировать местность на предмет угроз, теперь искали хоть каплю понимания, хоть намёк на осознание происходящего в глазах случайных посетителей. Но нет.

Мир вокруг жил своей обыденной, слепой жизнью. Пара в углу тихо смеялась над шуткой, деловитый мужчина с газетой помешивал ложечкой кофе, кто-то у кассы спорил о свежести круассанов. Никого, абсолютно никого не волновали тихие, роковые слова пожилой дамы и тот инфернальный предмет, что она сжимала в своей трясущейся, но твёрдой руке.

Ад, который она держала на ладони, был невидим и нем для них. Лишь я, продукт той же системы, солдат той же войны, один во всей этой вселенной понимал чудовищный масштаб происходящего. Я один знал, что этот изящный, холодный цилиндр – «Разрушитель миров».

– О чём ты говоришь? – мой голос сорвался, в нём змеиной клубком сплелись боль, гнев и горькое разочарование. Благоговение, которое я испытывал секунду назад, рассыпалось в прах, обнажив старую, незаживающую рану. – Ты была на миссии! А потом просто… сбежала! И оставила меня одного в этом аду! Один на один с Великими, с их подозрениями, с их холодным презрением!

Мне яростно, до тошноты, захотелось вскочить, опрокинуть этот дурацкий столик, сбежать вон из этой пародии на идиллию, забыть её, вырвать из сердца этот образ: седые волосы, морщины, безумный блеск в глазах. Она уже старая, она бредит, она не та, кого я помнил, всё это была ошибка, чудовищная, мучительная ошибка…

– Ма, он тебе докучает? Выгнать?

Сзади, словно из самой толщи времени, послышался низкий, узнаваемый до дрожи в коленях голос. Я медленно, преодолевая сопротивление собственных мускулов, повернул голову. Генерал. Очередной его двойник, призрак, преследующий меня по мирам. Только теперь он выглядел иначе, не измождённым узником вонючей хижины и не пьяным капитаном на тонущем корабле умирающего мира. Его лицо было тщательно выбрито, волосы коротко и аккуратно подстрижены, а мощная, богатырская фигура облачена в чистую, простую одежду фермера или ремесленника.

– Нет, сынок, всё хорошо. Позови Вику с чаем, она что-то совсем долго.

Айна улыбнулась ему, и в этой улыбке сквозила та самая тёплая, почти семейная нежность, что я наблюдал минуту назад. Эта бытовая, простая сцена наносила мне удар куда более сокрушительный, чем любая угроза.

Она создала здесь свой мир, свою семью, нашла своих детей среди моих кошмаров. Затем она снова повернулась ко мне, и её взгляд снова стал тяжёлым и серьёзным.

– Этот мир, Архипелаг, – тихо начала она, и каждое её слово падало в тишину между нами, как молот, – этот тихий, спящий мир должен был стать последним в моей миссии. Финальным аккордом. Ты думаешь, что я предатель. Что я сбежала, как трусиха, и стала слепо, яростно разрушать то, что всем вам так дорого? – Она горько усмехнулась, и в этой усмешке слышалось презрение. – Этот гнусный, лицемерный, геноцидный порядок, что вы называете «Великим Замыслом»?

Я нервно сжал губы до побелевшей линии, чувствуя, как дрожь, начавшаяся глубоко внутри, в районе солнечного сплетения, мелкими, предательскими волнами расходится по всему телу. Мои глаза, словно затравленный зверь, в панике метались по комнате, выхватывая то её лицо, изборожденное морщинами, как карта всех наших потерянных лет, то холодный, отполированный металл «Разрушителя» в её руке.

В этом затишье, в этой неестественной, звенящей паузе между её словами, бомба казалась живой, дремлющим скорпионом, готовым в любой миг взметнуть своё жало и обратить всё сущее в прах.

– Но нет, милый, – её голос прозвучал устало, с бесконечной, вселенской грустью, и она, смахнув остатки слёз грубым краем фартука, словно стирая не только влагу, но и последние следы той, прежней Айны, глубоко вздохнула. Воздух со свистом наполнил её лёгкие, и этот звук был похож на шипение угасающей звезды. – Я не сбежала от долга. Я ушла, потому что предали меня. Предали так глубоко и окончательно, что от того мира, от той веры, что осталась позади, не осталось ничего, кроме горького пепла на языке.

От её слов, тихих, но неумолимых, у меня перехватило дыхание. Воздух будто загустел, превратившись в вязкую, непроглядную субстанцию, которую невозможно было вдохнуть. Мысли, некогда ясные и выстроенные в стройные шеренги догм и приказов, вдруг спутались в тугой, безнадёжный клубок. Если бы их можно было натянуть, как верёвки, они сплелись бы в гордиев узел, который не разрубить ни одним мечом, ибо он был свит из самой плоти моего смятенного сознания.

– О чём ты? – мой голос сорвался на крик, хриплый и полный отчаяния. – Кто тебя предал? Империя? Великие? Я? Это ты, Айна! Это ты изменяла обстоятельства в тех мирах, это ты предала свой народ, наш народ, всё, ради чего мы жили и дышали!

В ответ на мои возгласы, полные боли и ярости, она не вспыхнула, не сжала кулаки. Она лишь улыбнулась. И эта улыбка была страшнее любого крика: улыбка бесконечной, уставшей от борьбы печали, улыбка того, кто смотрит на бушующее море с неприступной скалы, зная, что шторм уже не может до него добраться.

– И ты до сих пор, после всего, что видел своими глазами, всё ещё считаешь, что наш народ, наша Империя, поступает правильно? – её вопрос повис в воздухе, острый и риторический.

В её руках бомба, этот символ абсолютного уничтожения, с пугающей нежностью тихо перекатывалась из ладони в ладонь, мерцая рубиновыми огоньками. А я, чувствуя, как реальность уплывает из-под ног, уже старался щипать себя за разные части тела, за предплечье, за бедро, отчаянно пытаясь проснуться от этого навязчивого, неумолимого кошмара, в котором моя возлюбленная держала в руках конец всего.

– Нет… – это было не слово, а выдох, стон, хриплое признание, вырвавшееся из самой глубины моей израненной души.

Больше я не мог ничего сказать. Горло сдавил тугой, горячий ком, а по щекам, предательски жгучим, покатились слёзы. И в этот миг, залитый влагой собственного отчаяния, я увидел их. Мысли, нет, не мысли, а сами образы, все те жертвы, что остались за моими плечами, стали материализовываться перед моим внутренним взором.

Сотни, тысячи лиц, искажённых ужасом, застывших в последнем крике, смотрели на меня сквозь пелену времени. Они были повсюду: в тенях за столиками, в отсветах на медном чайнике, в узорах на занавесках. И в их взглядах не было ненависти или осуждения. Было нечто более страшное – понимание.

Они смотрели на меня с молчаливым, вселенским знанием того, что я, такой же слепой инструмент, как и они когда-то, наконец-то начал прозревать. И в этом пронзительном, невыносимом понимании была вся горькая правда, которую Айна пыталась до меня донести.

– Да, я тоже, – её голос прозвучал приглушённо, словно она признавалась в этом не мне, а самой себе, глядя в какую-то бездну, что зияла за стенами этой уютной пекарни. – Попав в этот мир, в этот тихий, забытый богом и империей уголок бытия, конец моего долгого бунта должен был закончиться ровно так, как и предполагал самый строгий из сценариев. Моей смертью. И детонацией этой бомбы. Финальным, огненным аккордом, который должен был прозвучать симфонией абсолютного отрицания.

Она сделала паузу, её взгляд, тяжёлый и наполненный знанием, вернулся ко мне.

– Так хотели Боги. Они, в своей древней, холодной мудрости, всё просчитали. Они знали, что наш Всеобъемлющий Ум, слепой и мстительный, не оставит попыток найти меня, вытащить из небытия, выставить перед трибуналом и сделать из меня главного предателя в истории Империи. Палача, растоптавшего Великий Замысел. Ведь на тот момент о существовании подлинной, неприукрашенной истории войны, той самой, что велась ещё до основания Империи, войны Богов и Ума, знали только они сами… и я. Я стала живым носителем еретического знания, ходячей мишенью. Но история, как это часто бывает, сложилась иначе.

В этот момент её монолог был прерван. Айна, с ловкостью фокусника, скрывшей смертоносный груз от посторонних глаз, снова спрятала бомбу в бездонный карман своего фартука. И словно по волшебству, к нашему столику подошла та самая рыжеволосая девушка-двойник, Медсестра, Вика.

Её движения были лёгкими, почти воздушными. Она поставила передо мной фарфоровую чашку, из которой поднимался душистый пар, наполняя воздух ароматом трав и чего-то сладкого. Она улыбнулась мне, быстрой, смущённой, но искренней улыбкой, ни сказав ни слова, развернулась и упорхнула прочь, как порхающая, беззаботная бабочка, совершенно не подозревающая, в каком эпицентре апокалипсиса она только что побывала. Контраст между этой мирной сценой и тем, что только что произошло, был настолько разительным, что вызывал лёгкую тошноту.

– Почему они здесь? – прошептал я, всё ещё не в силах оторвать взгляд от того места, где исчезла девушка. Мои пальцы, холодные и трясущиеся, с трудом обхватили тёплую чашку. – Все они… вокруг тебя?

Я поднёс чашку к губам, сделав маленький, обжигающий глоток. Сладковатый вкус мёда и трав разлился по рту, и я с внезапной, пронзительной остротой осознал, как давно я не ел, не пил, не позволял себе ни секунды простого, человеческого покоя. Я был вечным солдатом на передовой, и эта чашка чая в дрожащих руках казалась самым невероятным чудом.

– Кто? Моя семья? – Айна звонко рассмеялась, и этот звук был похож на перезвон хрустальных колокольчиков, чистый и беззаботный. Она с детской непосредственностью захлопала в ладоши, её глаза сияли искренним восторгом. – Так это действительно правда? Что двойники появляются от рождённых внутриутробно путешественников? От тех, кто, как и мы, был зачат, но не в неволе Эмбрионального акрополя?

Её радость, это внезапное, безудержное воодушевление, повергло меня в состояние, близкое к кататонии. Казалось, само пространство вокруг нас содрогнулось от несоответствия её эмоций и чудовищности нашего диалога.

Семья? Это слово, такое простое и тёплое, отозвалось в моей душе ледяным эхом. Пока я, слепой и верный пёс, бегал по лезвию бритвы от одной вселенской опасности к другой, пока я убивал, стирал с лица реальности целые культуры, именуя это «коррекцией» и «стабильностью», она… она обрела семью.

Сколько же времени, сколько времени прошло в её субъективном восприятии, пока я метался в петлях времени? Моё одиночество, моя тоска по ней, всё, что я нёс в себе как единственную незыблемую константу, оказалось пылью на ветру.

– Семья? – моё горло сжал спазм, и слово вырвалось сдавленным, хриплым шёпотом. – О чём ты говоришь?

Кружка в моих руках не переставала мелко, предательски дрожать, выписывая на поверхности чая рябь, похожую на карту моих расшатанных нервов. Внутри всё сжималось в тугой, болезненный комок. Мне хотелось рыдать, кричать, биться головой о стол, сделать что угодно, лишь бы избавиться от этого пронзительного, леденящего осознания.

Она уже не моя. Та Айна, что грела меня своим дыханием в холодном барраконе, что смотрела на меня с пониманием в её бездонных океанских глазах, её больше не существовало.

Кто же тогда сидел передо мной? Незнакомка с её лицом, с её голосом, но с душой, прожившей целую жизнь без моего участия.

– Да, моя семья, – повторила она, и в её голосе не было ни капли сомнения, лишь твёрдая, выстраданная уверенность. – Попав в этот мир, я, следуя замыслу Богов, действительно хотела убить себя. Привести приговор в исполнение собственной рукой. Но… не смогла. Не хватило сил на этот последний, отчаянный акт. И тогда я просто… начала жить. Как самый обычный человек, не способный к межмировым прыжкам, не обладающий смертоносными навыками. Я жила в постоянном, изматывающем ожидании, что в любой момент из-за угла, из тени, из самой толщи воздуха появится кто-то за мной. Схватит. Уведёт. А может, даже и убьёт прямо на месте, не тратя времени на формальности. Иногда, в самые тёмные ночи, мне казалось, что они пошлют за мной именно тебя. Моего самого страшного и самого желанного судью.

Она замолчала, её взгляд уплыл куда-то в прошлое, к тем одиноким годам страха и надежды.

– Но никто не пришёл. Никто. Сначала я ждала, потом… просто забыла. Забыла о погоне, о долге, о всей той жизни, что была до этого мира. – Она мягко, почти с нежностью, посмотрела на шкаф с теми детскими поделками. – Я снова стала путешественницей, Архи. Но не по мирам, а по городам этого мира. Я изучала его, как когда-то изучала новые реальности. А после… остепенилась. Осела здесь, в этой тишине. И влюбилась.

– Влюбилась? – это слово отозвалось во мне коротким, спазматическим импульсом.

В желудке стало холодно и не по себе, словно я проглотил осколок льда. Возникло физическое, тошнотворное ощущение, что я могу вот-вот, прямо сейчас, вырвать ей на её домашний, уютный фартук, испачкать его желчью и горем всех тех лет, что мы провели врозь.

– Да, Архи, – её голос прозвучал с пугающей, убийственной нежностью. – Со временем, с годами этой тихой, мирной жизни, я забыла. И тебя. Боль утихла, рана зарубцевалась, оставив лишь бледный шрам памяти. А после… я родила своего первенца. Если, конечно, можно так назвать первого по-настоящему живого.

Она снова вытерла рукавом фартука вновь выступившие слёзы, но на этот раз это были слёзы не горя, а светлой, хоть и горькой, печали.

– Ведь первого моего ребёнка, того, что был зачат от тебя, того, что был нашей плотью и кровью… того, кто был единственной надеждой в том аду… его вырвали у меня из чрева. Те, кому мы всю свою жизнь слепо поклонялись. Холодные, безликие слуги системы. Сказали, что не по плану. Не предусмотрено протоколом. Нарушает генетическую чистоту миссии.

В какой-то момент, достигнув невообразимой точки кипения, все мои эмоции разом стихли. Не от смирения, нет, это была та зловещая, леденящая тишина, что воцаряется в эпицентре взрыва, прежде чем ударная волна сметет всё на своём пути. Дрожь в руках прекратилась, потому что сами мышцы окаменели, превратились в мрамор. Желудок, ещё секунду назад сжимавшийся от тошноты, замер, будто в нём застыл кусок расплавленного свинца. Всё моё существо, каждая клетка, погрузилось в состояние шока, столь глубокого, что оно граничило с полным отключением сознания. Сквозь этот ледяной наркоз пробилась лишь одна, пронзительная, как удар стилета, мысль, выжигая всё остальное дотла:

Они убили моего ребёнка. Нашего ребёнка. Те, кому я служил, кому поклонялся, как божеству.

– Второго сына я назвала Тигран, ты его уже видел, – её голос прозвучал приглушённо, словно доносился из-за толстого стекла, отделявшего меня от реальности. – У него есть трое детей. Прекрасная девушка, Виктория, ей, к счастью, достались мои рыжие волосы, мой огонь, и два брата-близнеца, Мартин и Томас.

Она мягким жестом указала рукой на стену, где в простых деревянных рамах висели фотографии. Я увидел снимки: улыбающиеся лица, объятия, залитые солнцем поля. Хроники чужого, нормального, настоящего счастья, которого у нас с ней никогда не было и уже не будет.

– Они стали моей опорой. Моим новым миром. Я открыла это место, эту пекарню, и с каждым днём, с каждой свежей булкой, с каждой улыбкой ребёнка я по капле вымывала из себя ту, прежнюю. Я уже навсегда забыла, что когда-то была бездушной машиной для убийств, палачом, стиравшим с лица вселенной целые цивилизации. Забыла… – её голос дрогнул, – забыла и о нашем с тобой сыне. О том мальчике, который так и не родился.

Она замолчала, её взгляд стал отсутствующим, устремлённым в ту страшную точку прошлого.

– Я тогда была так безмерно, так наивно рада, что забеременела. Ждала с замиранием сердца, трепетом, с надеждой, которой не было места в нашей жизни. Ждала, когда ты вернёшься с очередной миссии, чтобы рассказать тебе. Чтобы мы вместе… – она сжала край фартука, её костяшки побелели. – И как-то раз, глубокой ночью, мне постучали в дверь. Я подумала… я подумала, что это ты. Сердце заколотилось от счастья. Я побежала открывать…

Её лицо исказила гримаса давней, незаживающей боли, такой острой, что я почувствовал её физически.

– Но это были они. Люди из поколения «Р». Холодные, безэмоциональные, с глазами, как у роботов. Меня… меня схватили, не дав даже одеться, не дав опомниться… доставили в Бельведер 1-альфа.. В ту самую, где мы давали клятву на верность. И в стерильном, белом, бездушном кабинете… там… там они сделали это… – её голос оборвался, превратившись в сдавленный, надрывный стон, и она, наконец, бессильно заплакала. Тихими, горькими, безнадёжными слезами, за которыми скрывалась вся глубина её излома, вся та пустота, что они в неё вложили.

– Айна… – мои губы едва шевельнулись, выталкивая этот сломанный шёпот. Во рту стоял вкус праха и горькой желчи.

Я хотел что-то сказать, что всё это можно пережить, что мы можем всё начать сначала, что я, наконец, понял, что был слеп, что наша любовь сильнее любой системы… Но все эти слова оказались пустыми, никчемными раковинами, выброшенными на берег давно утихшего шторма. Я хотел возразить её отчаянию, успокоить её боль, но чем? Ложью? Обещаниями, которые не в силах был выполнить?

Она подняла руку. Ту самую руку, что только что держала «Разрушитель миров». Этот простой, безмолвный жест был красноречивее любых слов и заставил меня замолчать мгновенно, вжав в кресло. В её пальцах не было бомбы, но сам жест был её продолжением – окончательным и бесповоротным.

– Не стоит, – её голос прозвучал с леденящей, истощённой нежностью. – Ты уже не скажешь тех слов, которые мне так отчаянно хотелось услышать тогда, в той пустоте, что осталась после них. Те слова умерли вместе с тем миром, с той Айной, что верила в наше общее будущее. Нашего сына уже не вернуть. Это рана, которая не заживёт, шрам на самой душе. Прошло… прошло слишком много времени. Целая жизнь. Не твоя, а моя.

Она медленно, с видимым усилием поднялась из-за стола. Её движение было тяжёлым, будто на неё давила невидимая тяжесть всех прожитых без меня лет.

Она сделала шаг, направляясь к прилавку, где уже собрались новые посетители, шумные и беззаботные. Она собиралась обслужить их. Улыбнуться, взвесить выпечку, дать сдачу. Эта бытовая, рутинная нормальность в контексте нашего разговора казалась самым сюрреалистичным кошмаром. Но на полпути она остановилась, замерла спиной ко мне, и снова обернулась. Её лицо было бледным, но решительным.

– Я знаю, что идёт война, Архипелаг. Не та, что в сводках, а тихая, подпольная. По обе стороны баррикад есть путешественники. Они, как и я, нашли щели в реальности, укромные уголки, где можно спрятаться. Они тоже прячутся в других мирах, пытаются забыться, заводят семьи, рожают детей, строят свои маленькие, хрупкие миры, пытаясь обрести то, что у них отняли. Но всем им грозит смертельная опасность. Ум не отпустит никого. Он холоден, как межзвёздный вакуум, и ужасен в своём безраздельном стремлении к контролю. Он не прощает дезертирства. Он не оставляет выбора.

Я поднялся с кресла, движение моё было резким, почти машинным, будто сработал некий глубинный протокол, заставляющий принять стойку перед лицом неминуемой угрозы. Бессознательно, по старой, въевшейся в подкорку привычке, я провёл ладонью по груди, поправляя складки несуществующей униформы, пытаясь вернуть себе хоть тень того контроля и порядка, что были полностью утрачены. Всё во мне рвалось прочь из этого места, из этого невыносимого диссонанса между уютной пекарней и пропастью, что зияла между нами.

Я уже сделал шаг к выходу, к спасительной двери, ведущей в знакомый хаос чужих миров, который был проще и понятнее этой тихой человеческой трагедии.

И в этот миг я услышал его. Негромкий, но отчётливый, пронзительный до мурашек электронный писк. Он был похож на сигнал титанического сверчка, отсчитывающего последние секунды бытия. Это был звук активации. Звук, который я слышал уже в двух измерениях до этого. Звук, после которого уже ничего нельзя было изменить.

Сигнал активации «Разрушителя Миров».

– Моя история подходит к концу, – её голос прозвучал на удивление спокойно, почти умиротворённо. – Я люблю этот мир. Его простоту. Его запахи. Его заботы. Его детей. Но если сюда придут другие путешественники, будь то слуги Разума или Богов, они и его поработят. Превратят в очередное поле боя, в пыль под ногами гигантов. Раз ты здесь, значит они знают, что я жива. Они здесь всё уничтожат лишь бы покарать меня и моих детей.

Она улыбнулась мне через всё помещение, и в этой улыбке не было ни безумия, ни отчаяния. Лишь бесконечная, всеобъемлющая грусть и твёрдая, как гранит, решимость.

– Отключи её! – мой голос сорвался на шёпот, полный животного ужаса. – Я всё сделаю. Я найду способ. Я уничтожу Всеобъемлющий Ум, я пробьюсь к его ядру, я вырву ему сердце! Он не вторгнется сюда, я даю тебе слово!

Я был в ужасе не столько от самой бомбы, сколько от её готовности. От того, что она, моя Айна, некогда самый блестящий тактик Империи, была готова принести в жертву всё, что она создала за эти годы, всю её семью, ради того, чтобы этот мир оставили в покое. Это была логика, которую мой разум, всё ещё скованный догмами долга и эффективности, отказывался принимать.

– А я не только про него, – покачала она головой, и в её глазах читалась бездна уставшей мудрости, купленной ценой потери всего. – Боги… они такие же. Такие же холодные, такие же безжалостные архитекторы судеб. Пойми же, наконец, Архипелаг, в этой великой войне, что идёт с начала времён, нет хороших. Нет правых. Здесь дьявол борется против демонов. Иного не дано. Иного никогда и не было.

С этими словами, произнесёнными с убийственной, безразличной ясностью, она спокойно прошла за прилавок. Поставила тихо пищащий, мерцающий рубиновым огоньком цилиндр на столешницу, рядом с вазой со свежими булочками. И, словно ничего не произошло, повернулась к ожидавшему её пареньку с подносом.

– Вам что-то подсказать? Наши ватрушки сегодня особенно удались, – её голос снова приобрёл ту тёплую, торговую интонацию.

Затем, на секунду встретившись со мной взглядом, она произнесла слова, от которых у меня сжалось сердце:

– Иди. Твоя история, Агент Архипелаг А-145, только начинается. Моя же заканчивается здесь. И я выбираю, как ей закончиться.

Она сказала «иди». Это слово… Оно повисло в воздухе между нами, холодное и острое, как лезвие гильотины, отсекающее меня от неё, от этого места, от самой возможности иного исхода.

И я замер, не в силах пошевелиться, пригвождённый к месту всей тяжестью обрушившейся на меня правды.

Всё рухнуло. Не просто мир, сама основа, почва под ногами, опора, на которой я выстроил всю свою жизнь. Всё, во что я верил, чему служил, за что убивал и был готов умереть, оказалось чудовищной, изощрённой ложью. Великий Замысел? Благородная миссия по спасению мироздания от хаоса? Стерилизация во имя порядка?

Ложь. Гнусная, циничная ложь.

Они не спасали. Они уничтожали. Холодно, расчётливо, методично. Они не несли стабильность, они несли геноцид, прикрытый лозунгами о благе. И самое ужасное, самое непоправимое… они начали с нас. Своих же детей. Своих солдат.

Они убили моего сына.

Эта мысль вонзилась в мозг раскалённым штыком, выжигая всё на своём пути. Не просто эмбрион, не клеточную массу по протоколу. Сына. Нашего с ней ребёнка. Мальчика, которого она уже любила, чьё появление ждала с надеждой, что перечёркивала весь ужас нашей службы. Они вошли в наш дом, в нашу крепость, и вырвали его из чрева. Во имя чего? Во имя какого-то «Великого замысла»?

А я… я что делал в это время? Я нёс их знамя. Я был их верным псом. Я шёл по мирам и «корректировал» их, стирая с лица вселенной целые народы, которые, быть может, так же, как и она, мечтали о простом счастье, о семье, о жизни без страха. Я был не солдатом света. Я был палачом. Самым страшным палачом, тем, кто верил в свою правоту.

И она… она прошла через всё это. Через боль, предательство, потерю. Она нашла в себе силы не сломаться, не превратиться в такой же бездушный инструмент.

Она сбежала. Не из трусости. Из отчаяния. Из последней, отчаянной попытки остаться человеком в этой машине по перемалыванию душ. И она нашла свой мир. Построила свою жизнь. Родила уже другого сына. Полюбила другого мужа.

Забыла меня.

Эта мысль ранит больнее любого клинка. Я шёл к ней сквозь миры и кошмары, нёс её образ в себе как единственную святыню, как последний оплот того, что во мне ещё осталось человеческого. А она… она уже прожила без меня целую жизнь.

Её сердце, которое когда-то билось в унисон с моим, теперь принадлежало этому тихому миру, этой пекарне, этим людям. Я был для неё призраком из давно забытого, страшного сна.

И теперь этот сон вернулся, чтобы уничтожить всё, что она создала.

Что же мне делать? Куда идти? На что опереться?

Вернуться к Империи? К тем, кто лгал мне с самого первого дня, кто убил моего ребёнка, кто сломал женщину, которую я любил? Снова стать винтиком в их адской машине? Нет. Это невозможно. Эта дверь захлопнулась навсегда.

Присоединиться к Богам? К тем, кто использовал её как разменную монету в своей древней войне, кто хладнокровно подставил её под удар, зная, что за ней придут? Кто видит в нас лишь оружие в своей схватке с Умом? Они не лучше. Она права. Дьявол против демонов. А я… я кто? Я был их солдатом. А теперь? Орудие, отринувшее обе руки, что пытались им управлять.

Я ничто. Пустота. Сломанный инструмент, выброшенный на свалку истории.

Во рту снова стоит вкус пепла. В груди ледяная, зияющая пустота. Все мои победы, все сражения, вся моя вера, всё обратилось в прах. Я смотрю на свои руки, эти руки, что держали оружие, что лили кровь во имя «Великого замысла». Они дрожат. Они чужие.

Как жить с этим? Как дышать, зная, что каждым своим вдохом ты обязан системе, которая является квинтэссенцией зла? Как смотреть в зеркало, видя в отражении не героя, не солдата, а соучастника величайшего преступления во вселенной?

Она нашла в себе силы жить дальше. Нашла любовь. Нашла семью. А что осталось мне? Только боль. Только правда, что разъедает душу, как кислота. И тихий, предательский писк «Разрушителя миров» на её прилавке, символ того, что любой выбор, любая дорога ведёт лишь к одному – к тотальному уничтожению.

Я потерял всё. Веру. Любовь. Будущее. Даже прошлое оказалось отравленной мишурой.

Я – Архипелаг А-145. Продукт Эмбрионального акрополя. Идеальный солдат. И теперь… теперь я всего лишь призрак, бредущий по руинам собственной жизни, не зная куда, не зная зачем. И самый страшный вопрос, который звучит во мне оглушительной тишиной, на который у меня нет ответа…

«Что дальше?»

– Помни, я хотела назвать его Элиан.

Воздух застыл, застыло время, застыло всё, кроме боли, что разрывала мне грудину, выворачивала душу наизнанку. Это имя. Одно-единственное слово, которое я никогда не слышал, но которое всегда, всегда знал где-то в самой глубине, в той части себя, что оставалась человеческой, несмотря на все импланты и промывку мозгов.

Элиан. Оно висело между нами, хрупкий, нереализованный мост в другое будущее, которое мы не получили.

Мои губы шевельнулись беззвучно, прежде чем я выдавил из себя, словно выплеснул последнюю каплю крови:

– На языке Предтеч…

Она смотрела на меня, и в её глазах не было упрёка. Только бесконечная, выстраданная нежность и горечь, от которой перехватывало дыхание.

– Да. На языке Предтечей. Первых. Тех, кто открыл этот дар перемещения… и это проклятие. Ген путешественника. – Она сделала паузу, и каждый её слог падал мне на сердце свинцовой гирей. – «Такой же, как отец».

Это окончательно добило меня. Я рухнул внутрь себя, в бездонный колодец отчаяния. Она не просто выбрала имя из древнего мёртвого языка, чтобы почтить память ушедшей расы. Она вложила в него всю свою надежду, всю свою веру в меня, в нас. Она хотела, чтобы наш сын был как я. С моей силой? С моей преданностью? С моей слепой, идиотской верой, которая позволила им уничтожить его же самого?

Это была не просто надежда. Это была её молитва. Её заклинание. В том аду, где мы жили, среди крови, праха и бесконечного насилия, она хотела сохранить частичку меня, увековечить в ребёнке то, что она любила во мне.

Элиан. «Такой же, как отец».

Теперь я понимал. Она бежала не только от системы, убившей нашего ребёнка. Она бежала от меня, от того, в кого я превратился, от солдата, который позволил этому случиться. И в её побеге было больше веры в меня, чем за всю мою службу. Она всё ещё надеялась, что где-то там, под слоями догм и промывки, остался тот, кого она могла бы назвать отцом своего сына.

Под оглушительный гул собственного сердца, заглушавший тихий, предательский писк отсчёта, я сделал последний шаг к выходу. Дверь булочной отворилась с уютным звонком колокольчика. Пронзительной насмешкой над тем адом, что должен был разразиться здесь через мгновения.

Я вышел на улицу, где царила обычная жизнь: смех детей, крики торговцев, пение птиц.

И тогда я шагнул.

Пространство вокруг заколебалось, заструилось. Стены реальности, всегда такие незыблемые под контролем навигаторов и солей, вдруг показались хлипкой декорацией. Я не вызывал портал, не прокладывал курс. Я просто захотел исчезнуть. И реальность, послушная воле путешественника, рождённого в недрах Эмбрионального акрополя, подчинилась.

Это был мой первый по-настоящему свободный шаг. Шаг в никуда. Без приказов, без солевой подпитки, без одобрения Великих. Шаг отчаяния, ставший актом освобождения.

И в тот миг, когда ткань мироздания разверзлась, чтобы поглотить меня, сзади, из того мира, что оставался за спиной, донёсся звук. Звук взрыва «Разрушителя Миров».

И пространство захлопнулось.

Не с грохотом, а с тихим, окончательным щелчком, словно захлопнулась крышка гроба. Связь оборвалась.

Она ушла. Навсегда. Со своим миром, со своей семьёй, со своим выбором. Намеренно. Осознанно. Оставив мне лишь пепел правды, горечь потери и леденящую пустоту.

И я остался один. Повисший в безвременье междумирья. Агент без империи. Путешественник без цели. Мужчина без любви. Отец без сына.

Впереди была только тьма. И тишина.

Повиснув в безвоздушной пустоте междумирья, в этом леденящем абсолютном вакууме, где не было ни света, ни звука, ни времени, я наконец обрёл точку опоры. Ею стала не вера, не долг, не надежда. Ею стала боль. Та самая, что выжгла всё внутри, оставив после себя лишь кристально чистое, неумолимое пламя ярости.

Здесь, в этой беззвёздной тьме, не было никого. Ни Богов с их древними, изощрёнными играми. Ни Всеобъемлющего Ума с его слепой, маниакальной жаждой контроля. Не было командира-пьяницы, чьи приказы мог бы выполнять с рабской покорностью. Не было генерала-повстанца, чью борьбу я счёл бы благородной в иной жизни. Не было глав охраны, дезертиров, слуг или хозяев.

Был только я. Архипелаг. Продукт системы, её идеальное орудие, её главное детище и её вечный раб. И теперь её единственный палач.

Мой разум, так долго бывший лишь процессором для исполнения чужих команд, наконец сгенерировал свою собственную миссию. Первую и последнюю.

Она родилась не в штабе, не в кабинете, не в священных залах. Она родилась здесь, в небытии, выкристаллизовалась из пепла моей прежней жизни, из слёз Айны, из безмолвного крика нерождённого сына.

Я открыл глаза в темноте, и мои зрачки, лишённые какого-либо отражения, горели холодным огнем решимости. Голос, прозвучавший в глубине моего существа, был тихим, но его эхо раскатилось по всем закоулкам моей души, заполнив собой ту зияющую пустоту.

«Уничтожить Ум».

Не просто победить. Не подчинить. Уничтожить. Стереть ту чудовищную машину, что считала себя божеством, что ради своей безумной цели ломала судьбы целых цивилизаций, что отняла у меня сына. Я разберу его по винтику, я растворю его кристаллические ядра в плазме, я обращу его вычислительную мощь в хаос и прах.

«Вырвать сердца Великим».

Этим холодным, безликим сущностям, что восседали в своих сияющих залах, видя в нас лишь расходный материал. У них нет сердца? Я вырву у них то, что они называют своим «ядром», их источник власти, их квинтэссенцию бездушия. Пусть они почувствуют боль, которую обрекали чувствовать других. Пусть их последним ощущением будет хватка моей руки, разрывающей их бессмертную плоть.

«Убить всех бессмертных Богов».

Этих древних, уставших титанов, что видели в нас лишь пешки в своей вечной войне. Они дали Айне знание, но подставили её под удар. Они видели наше горе как тактический ресурс. Их бессмертие – иллюзия. Я найду способ. Я пробьюсь в их каменные ульи и погашу их древний свет, как гаснут звёзды.

Война Богов и Ума закончится не их победой, а их взаимным уничтожением. И я стану тем, кто приведёт этот приговор в исполнение.

И последнее, главное, то, что скрепляет всю эту клятву, наполняя её не просто яростью, а священной, всепоглощающей ненавистью:

«Отомстить за моего нерождённого сына. За Элиана».

За каждый день, который он не прожил. За каждое слово, которое не сказал. За каждую улыбку, которую я не увидел. За его будущее, которое у него украли. Его маленькое, не произнесённое вслух имя стало боевым кличем. Его тень будет стоять за моим плечом, взирая на руины, что я оставлю после себя.

Это не приказ солдата. Это клятва отца. Это месть, возведённая в абсолют. И я, Архипелаг, стану бичом для всех, кто посмел встать на пути этой мести. Я буду бурей. Я буду чумой. Я буду концом.