Глава 1. О том, как говорит поэзия

Что есть литература? Что есть поэзия? Почему что-то может быть литературой, а что-то — не может? Сегодня разберём такой вопрос.


Но прежде нам необходимо сделать некий шаг назад и внимательно рассмотреть уже пройденное. Да, сейчас вы вспомните основной постулат из Фердинанда де Соссюра. А именно, что смысла слова не существует самого по себе. Жёсткая связка «означающее / означаемое» — помните? Слово как бы не существует само по себе — оно неизменно именно в связи между звуком и тем, что этот звук означает.


Но что, если звук ничего не означает? «Тыщ-тыдыщ». Какое означаемое у этого слова? Его нет. Тогда почему эта форма существует? Парадокс, который выбивает почву из-под ног лингвистики. Впрочем, это не имеет для нас особого значения, и теперь мы переместимся ещё немного назад во времени — к Цицерону.


Вы же помните его тезисы относительно риторики? Вся риторика, все произнесённые слова, имеют некую цель. Люди как будто некие словесные машины, устрицы, которые вместо закрытия створки под влиянием внешнего раздражителя начинают говорить. Знаете, что тут кардинально неправильно? Это уместно только там, о чём Цицерон и писал — в суде.


Причём нам сейчас не столь важно, какое дело мы рассматриваем. Имущественное, государственное или частное. Всё это суть одно и то же — практика. Кому достанется наследство умершего? Чья власть сейчас важнее? Правда ли то, что говорят про этого человека? Мы имеем дело чисто с практической стороной дела. Кто виноват и что делать?


Но кто виноват и что мы будем делать, когда мы орём «Гражданскую Оборону» в свете костра? Какой тут практический смысл? Тем не менее, мы это делаем. Как и произносим слова без означаемого. «Пластмассовый мир победил, труля-ля-ля-ля-ля-ля-ля».


Что мы только что сделали? Нарушили одновременно два незыблемых принципа. Почему мы это сделали? Потому что мы вышли на уровень поэзии. Вы же помните Шкловского? Суть искусства не в том, чтобы сказать что-то. Суть искусства в том, чтобы сказать что-то по-новому.


Однако мы не можем понять, что значит «сказать по-новому», если мы не имеем предмета исследования этого самого нового. И у формалистов этим предметом является нечто совершенно новое — само произведение. И только лишь оно само. Не исторический фон вокруг произведения. Не то, что один князь сказал другому, пока автор писал.


И даже не то, что думал сам автор. Это не важно. В этом основная проблема исторического и биографического подхода. Мы не знаем, что происходило вокруг автора. И даже более того — мы не знаем, кто такой автор. Всё, что мы можем, — это лишь собрать нагромождение неких фактов относительно автора и его окружения.


Однако не будут ли эти факты просто мифами? Не пытался ли автор своим произведением ответить на некий вопрос самому себе? Что если сам вопрос задаётся уже после, в другом труде, который автор не написал, потому что умер?


Иными словами, мы скатываемся в настоящую бездну догадок и скользкую грань между фактом и тем, о чём все говорят. Пока мы нагромождаем весь этот бардак, само произведение от нас ускользает. Выход из этого положения видится в фокусировке на самом произведении. Написанное само по себе — факт, а не звено цепочки. И именно с этим фактом нам надо работать.


Тогда, отбросив весь мусор, уходящий в сферу догадок и тьму прошлого, мы открываем поистине удивительные вещи. Слова — это не просто слова, не просто символы, указатели на пути. Слова звучат сами по себе. Слова начинают петь, как только мы прекращаем вглядываться в них и раскрываем все наши чувства. И о чём же они поют, спросите вы? Ни о чём. Им просто это нравится.


Тогда мы заново открываем произведение. Пример со пением слов — это лишь грубая попытка показать произведение с одной стороны. Тогда как оно многогранно. Ритм. Стиль. Вид. Тысячи причин, которые не причины, бесконечное число способов собрать всё воедино. Какой цвет у вашего любимого произведения? А как внутри него расположены слова? Автор кричит? Автор торопится? Автору скучно?


Суммируя вышесказанное, могу лишь заметить, что поэзия — это совершенно иной способ коммуникации с миром. Он не противен судебной логике, как может показаться. Основная проблема начинается, когда судья, сняв мантию, не поёт в душе о чём-то своём, а идёт в бордель к старым проституткам. Потому что, дескать, «все же так делают...»