Как я выжила после деревенской свадьбы

Студенческие годы в Архангельске – это было нечто! Мой факультет гудел, как улей перед роением, собрав под своим крылом не только местных городских интеллигентов, но и отчаянных, колоритных ребят из самых потаенных, богом забытых уголков Архангельской области. Мы, городские, смотрели на них с легким трепетом: они говорили на своем, певучем наречии, знали, как ставить сети и рубить избу, а их истории о таежной жизни казались нам сказками из другого измерения.

И вот однажды, ничто не предвещало беды, в мою квартиру заваливается целая делегация. Лица, которые отродясь моего порога не переступали, сидели теперь на кровати, переглядывались и заговорщицки подмигивали. Я чую: пахнет керосином. Или дымом от предстоящих событий.

Разговор начинает Светлана. Её глаза, обычно наполненные вселенской тоской по чему-то безвозвратно утраченному, сейчас горели отчаянной надеждой.

- Вероника, ты только не отказывайся. Ты... ты мой последний шанс!

В голове проносится: «А почему я? Я что, похожа на спасителя мира? Или на фею-крестную, которая по взмаху палочки организует праздник?»

Оказалось, ситуация была шекспировской.

- У меня свадьба через неделю. А девушка, которая должна была быть свидетельницей... уехала. Взяла, понимаешь, и уехала! У меня уже всё: жених, свидетель, платье из капрона, которое мама на руках вязала, гуси зарезаны, баня топится! А свидетельницы, которая будет и выкуп вести, и конкурсы заводить, и гостей смешить, и нужные тосты подсказывать... такой нет! Ты! Ты больше всех подходишь!

Моё удивление было неприкрытым. Я? Вести свадьбу? В деревне? Я, чей свадебный опыт ограничивался парой душевных городских посиделок, где максимум развлечений – это найти туфельку невесты? А тут – деревня. Где, как я слышала, гуляют так, что земля под ногами ходуном ходит. Куда уж мне, городскому «задохлику» с моим интеллигентским прошлым? Но в глазах подруги читался такой немой крик, такая бездна отчаяния, что я сдалась. Пожалела. Согласилась.

***

Дорога стала первым испытанием. Мы тряслись в стареньком «пазике», который, казалось, собирался на ходу. За окном мелькали бесконечные леса, темные и густые, как будто сама природа охраняла эти места от чужаков. Воздух, хлынувший в салон на очередной остановке, был холодным, свежим и пах смолой и мхом.

Дом родителей невесты встретил нас разноголосицей и теплом. Он был огромным, бревенчатым, пропитанным запахом свежего хлеба и сушеного веника. Меня поселили в горнице, где на стене висел ковер с оленями, а на подоконнике стояла герань – точь-в-точь как в детских книжках.

Знакомство со свидетелем, Сергеем, стало вторым актом драмы. Он был коренастым парнем с руками, привыкшими к топору, и смотрел на меня как на инопланетянку. Я развернула свой, с любовью составленный на двух листах, сценарий с играми, стишками и конкурсами.
Он посмотрел на бумагу, потом на меня, и медленно, с чувством, провел пальцем у виска.

- Ты что, с ума сошла? Ты думаешь, я в этом... этом цирке участвовать буду?

- А куда ты денешься, милый мой? – сказала я, стараясь звучать непоколебимо. – Ты же мой боевой напарник! Вместе мы сила! Поэтому давай, вникай!

Особенно он упирался, когда мы поехали в сельмаг за реквизитом. А когда я с торжествующим видом достала с прилавка и развернула самые огромные, в сине-белую полоску, семейные трусы, Сергей, мне показалось, задохнулся. Он покраснел так, что его лицо слилось по цвету с витриной с красными флажками. Продавщица Таня, женщина с добрым, уставшим лицом, хохотала так, что смахнула со стола пачку «Беломора».

И вот настал день. Утро началось с бани – дымной, жаркой, пахнущей березовым листом. Потом был выкуп. Я, поднапрягшись, вела его со всем своим городским артистизмом, а Сергей, скрипя зубами, изображал то сурового сторожа, то голодного медведя. К моему удивлению, к концу он втянулся и даже сам придумал пару каверзных вопросов для жениха.

Регистрация в сельском ДК прошла торжественно и немного скомкано. Все ждали главного – застолья.

***

И оно началось.

Стол, сколоченный из нескольких досок и накрытый в три слоя скатертями, ломился. Это было не просто застолье. Это была симфония северной кухни, гимн щедрости и умению запасать впрок.

Первое, что ударило в нос – это рыба.

Корюшка в кляре: Маленькие, хрустящие рыбки, пахнущие огурцом. Их ели целиком, с головами и хвостами, обмакивая в густую сметану.

Солёная семужка: Толстые ломти семги, просоленные в собственном соку с черным перцем горошком. Она была настолько насыщенного вкуса, что от нее слегка пощипывало язык.

Пироги-расстегаи: Не с сладкой начинкой, а с палтусом! Рыбья печень, нежнейшая, тающая, с луком и крутым яйцом, была запечена в румяном, чуть подсоленном тесте.

Потом пошли закуски.

Грибы: Не маринованные, а соленые грузди и рыжики. Они хрустели на зубах, отдавая смолистым ароматом хвои и соли. Их поливали нерафинированным подсолнечным маслом, пахнущим семечками.

Квашеная капуста: Не просто кислая, а с крупными брусничинами и тонкими дольками антоновки. Она была хрустящей, острой и освежающей.

Холодец: Непрозрачный, плотный, с разварными кусками свиных ножек и ушей. Его ели, обильно сдабривая хреном, от которого слезы вышибало мгновенно.

Горячее было настоящей осадой.

Жаркое по-деревенски: Не в горшочке, а в чугунной сковороде размером с колесо. Слоями: свинина, тушеная с луком и морковью, а сверху – золотистая, хрустящая картошка, впитавшая в себя все соки.

Дичь: Запеченный в печи гусь, чуть горьковатый от ягод можжевельника, которыми его нашпиговали. И томленая с луком и сметаной лосятина – темная, волокнистая, невероятно ароматная.

Щи «суточные»: Густые, как кисель, почти черные, с кислинкой, которая пронимала до костей. Их ели со сметаной и «закраюшками» – горбушками от домашнего хлеба.

И конечно, алкоголь. Не вино, а самогон-«первач», прозрачный, как слеза, и обжигающий горло. Его закусывали теми же солеными груздями или кусочком сала с чесноком.

Апофеозом, Эверестом этого гастрономического безумия, был торт. Не «Графские развороты», а «Архангельские руины» – многослойная конструкция из безе, пропитанных сгущенкой и переложенных обжаренными орехами. Он возвышался над столом, как айсберг, и был настолько сладким, что от него сводило скулы.

Я ела всё. Из вежливости, из любопытства, из чувства долга. Я пробовала каждое блюдо, запивая тем самым «первачом», от которого в груди разливалось тепло, а в голове – легкий, пока еще приятный, туман. Я наелась так, что дышать было тяжело. Казалось, я вобрала в себя всю сытую тяжесть русского Севера.

***

На следующее утро я проснулась от того, что мир медленно вращается. Голова гудела утробным гулом помпы. Первое, что я увидела, – это лицо тети Гали, матери невесты, которая с материнской заботой сунула мне под нос стопку с мутной жидкостью и соленым огурцом на краюшке хлеба.

- Подлечись, дочка, полегчает.

Мой желудок, переполненный вчерашним великолепием, взбунтовался. Я, как вскочу, отшатнувшись от стопки, как от огня, и закричала, голос мой был сиплым и слабым:

- Нет! Ничего не хочу! Ничего! Сейчас я сварю себе манную кашу, и мне хватит!

В доме воцарилась тишина. Все смотрели на меня, как на юродивую. «Манную кашу? После ВЧЕРАШНЕГО?»

А я уже брела на кухню, держась за косяки дверей. Кухня, еще вчера бывшая полем брани, сейчас была тихим и умиротворенным местом. Я нашла на полке синий бумажный пакет с манкой. Достала кастрюлю с отбитой эмалью. Налила молока – густого, парного, с жирной пенкой. Включила плиту.

Это был мой медитативный ритуал. Я стояла и смотрела, как молоко начинает медленно закипать, покрываясь пузырьками. Посолила – совсем чуть-чуть, три кристаллика, чтобы просто оттенить вкус, а не перебить его. Потом, медленно, тонкой струйкой, начала всыпать манку, постоянно помешивая старой деревянной ложкой. Я помешивала, как шаман камлает со своим бубном, заговаривая свою боль. Ни одного комочка. Я сварила её жиденькой, такой, чтобы она была не едой, а питьем, успокоением, белым флагом для моего организма.

Когда я налила её в глубокую тарелку, она была идеальной. Гладкой, шелковистой, теплой, как материнская ладонь. Я села за стол и съела первую ложку. Это был не вкус. Это было отсутствие вкуса. Отсутствие остроты, кислоты, жира, горечи. Это была нейтральная территория, перемирие между мной и вчерашним днем.

Я ела медленно, с наслаждением, закрывая глаза. Это было блаженство.

Потом подошел Сергей, все еще бледный. Посмотрел на мою тарелку.

- И что, вкусно?

- Попробуй, – сказала я.

Он взял ложку, зачерпнул изи кастрюльки, отправил в рот. Помолчал.

- А... а ничего, – буркнул он и наполнив свою тарелку быстро ее подчистил.

Потом подошла тетя Галя, попробовала, хмыкнула. Потом кто-то еще. Моя скромная кастрюлька опустела за пять минут.

- Вероника, – сказала тетя Галя, вытирая губы. – Это гениально. Просто и гениально.

Я сидела и понимала. Пир был велик, гулянка – эпична. Но настоящее счастье, оно оказывается, не в том, чтобы поглотить всё и сразу. А в том, чтобы найти свою единственную, правильную ложку манной каши. Ту, что поставит тебя на ноги. Ту, что будет тихой гаванью после шторма. И пусть она будет самой простой. Главное – чтобы своей.


Приглашаю на свою страницу в
Стихи ру https://stihi.ru/avtor/veronique28
и мой творческий блог
VK https://vk.com/akademiyaliderstva