19 Тайна Распутина

"Житие Авраамия и племянницы его Марии", составленное в Сирии в конце четвертого - начале пятого века, теряющееся в глубине веков предание приписывает преподобному Ефрему. Древнейшие сирийские источники, однако, не сообщают о его авторстве, и в греческой традиции Житие, оседая в агиографических коллекциях, минует корпус трудов святого. Славянский же перевод, напротив, встречается почти исключительно в "Паренесисе" - собрании поучений Ефрема Сирина, наиболее ранние болгарские фрагменты которого, датированные 11-ым столетием, содержат архаизмы, вскрывающие работу толмачей времен правления царя Симеона начала 10-го века. Первый известный список Жития на Руси под названием "Повесть блаженного Ефрема о св. Авраамии" находим в Успенском сборнике конца 12-го века. То есть у нас оно, полученное от болгар уже атрибутированным Ефрему, всегда почиталось произведением этого авторитетнейшего отца, учителя монашества.

Ефрем Сирин был излюбленнейшим духовным сказителем святой Руси, а "Паренесис", или "Утешение", - популярнейшим в стране чтивом. Что ни страница, то побуждение к молитве, но преподобный, презрев исихастские тонкости, учит лишь об одном: размягчении сердца - покаянных слезах. Руководя хором девственниц, для них слагая свои славные гимны, он не ведает иного способа возделания целины их непаханых душ, кроме сокрушенного плача о грехах. Иначе "неразумные девы в неразумье своем оставляют заботу о суетах своих, но приемлют сынов суеты".

Из более ста слов "Паренесиса" одним из самых переписываемых на Руси было единственное там житие - внесенное под номером 48 повествование "Об Авраамии Затворнике". Если Ефрем действительно был его сочинителем, то поразительно, как он, непревзойденный духовник, не поскупился в превозношениях "второго Авраама" - ангела земного и человека небесного. Сюжетная линия стандартна: святой, покинув отчий дом ради пустыни, преуспевает там в аскетических подвигах и, придя после пятидесяти лет подвижничества в поганое селение и претерпев от сатанинских слуг поругания, глумления и поношения, смиренномудрием стяжает их симпатию, а с ней и обращение к доброму Пастырю Христу. И тут, отчаявшись в результативности усилий своих слуг, сам князь преисподней неистово приступает к заключившему себя в затвор анахорету, но, израсходовав против него весь наличный запас изощреннейших козней, ретируется посрамленный - но не сломленный.

Так и не выяснилось бы, зачем святой Ефрем наворотил всю эту лажу, если б ближе к концу рассказа не объявлялась юная девственница - племянница увенчанного лаврами старца. Плененная нездешней истиной, она легкокрылой зегзицей взлетала к ней, тоскуя, в елейной неге своей кельи, пока не выскользнула в стрельчатый просвет на зов приземленного зверя из стаи тех, кого Иероним Стридонский язвительно назвал волками в овечьей шкуре. Ошеломленная падением, в смятении бежала из-под крова всепрощающей благодати Божией, найдя пристанище в забвении борделя.

Разведав местонахождение любезной дщери, кротчайший Авраамий, облекши утлую статуру в зрак солдата, а голову - в закрывший пол-лица шелом, неузнаваемым отшел в обитель блуда. Там возжелал свидания с девицей, о прелести которой был наслышан, и, сотрапезничая с нею, дивился глубине разврата, в коем погрязла, лобызая его выю. Не взвидя Божий свет от горя, он сыпал пошлости, чтоб не спугнуть добычу, но, обоняя с морщинистой кожи аромат ангельского жития, родной ей с детства, она вдруг разрыдалась: "О, лучше б я подохла прежде, чем преступить обеты девства!"

Боясь разоблачения, могущего повлечь повторное бегство снедаемой стыдом юницы - и уже в такую отвратную адову дыру, куда ворон костей не занесет, - нелицемерный воин Христов, вместо того чтобы выпустить в беспутную стрелы своего испытанного в битвах, в том числе и с самим сатаной, красноречия, наоборот, на себя напустил личину сладострастия, раздразнив ее чувственность тем, что многотрудный путь преодолел единственно ради любовных утех с нею, а телесные соки взогрев плотным ужином, сдобренным винами.

Опьянев и объевшись, потаскуха увлекла его в свои покои, и он безропотно воссел на блудодейную постель. Монах - направил стопы в дом растления! Аскет - питался жирным мясом и запивал его вином! Подвижник - учил гетеру сластолюбию! Скорбящий о грехах - вкусил веселья полный кубок! Мертвый для мира - кто измерит множество поцелуев, коими позволял покрывать себя?! Все для того, чтобы пойманную на горячем, так что уже не отопрешься, и заключенную наедине с отверзнувшим лик старцем в горнице с ложем, на кое заловила - заставить каяться!  Во имя избавления страдающей души от рабства аду.

Выследил, обманул, напоил и даже наставлял в грехе - как может он, преступник, преподавать Евангелие?! Ведь обратился в апостата - ради нее. "На мне грех твой, чадо. Я буду отвечать за тебя Богу в день судный. Я принесу покаяние за этот грех твой", - подтверждает Авраамий, чтоб осуждением не загнать ее в тупик богооставленности. Но как же он зовет заблудшую назад, в "наш дом", давно заброшенную келью? Нарушив данные при пострижении обеты, отступник более не мних. 

Но что мы видим?! Пустынник, из щепетильности в делах поста полвека просидевший на хлебе и воде, все без разбора пожирает, и ангельские хоры рукоплещут его наивысшей щепетильности! Совершенство духовной брезгливости - в различении добра и зла, и Авраамий, душу свою положивший за други своя, - триумфатор. Потому и смог вместить прегрешения несчастной воспитанницы своей, сохранив чистоту.

Ни в одном житии Авраамия нет и намека на его бесстрастие. Не сказано, что он не ощущал прохладной сладости в ласкающих устах, покрова возбуждающего хмеля и прикровенной нежности простынь неостывающего в люботелесии одра, но говорится, что он пошел на подвиг из любви. Народ, однако, непреклонно верил в неколебимое бесстрастие святых, подтверждением чему - неисчислимые крестьянские иконные образы по-детски улыбающихся мучеников среди жестоких пыток. Такое же имбицильное блаженство разлито и на лице Иосифа Прекрасного, соблазняемого "женой Пентефриевой", на лубочных картинках. Мучения, соблазны, издевательства - святым и море по колено.

Улыбаются, с легкой руки готических артизанов, они и на Западе: достаточно взглянуть на истекающих кровью в куртуазнейших позах маккавейских воинов в Библии Моргана, - но там иудео-христианский антураж служил лишь ширмой для аристократических изысков, в то время как изографы иконодульского Востока, от духа исходя, творили перстному наперекор. В Европе обмирщалось духовное - на Руси обоживалось плотское. Распученное перебродившим распутством чрево народное, отрыгнувшее из недр своих хлыстовство и скопчество, породило и бородатого черта-начетчика, херо-серафического Григория Ефимовича Распутина.

Жития у него от зубов отскакивали, и вызубрил, конечно, одинокое агиографическое создание святого Ефрема, в согласии с которым воздействовал на слабый пол. В познании его modus operandi положимся на воспоминания Веры Жуковской, самые подробные и в целом соответствующие другим свидетельствам. Не мудрствуя лукаво, лжестарец тут же развернул пред перспективной неофиткой программу предстоящей ей моральной переплавки: "кто не согрешит, тот не покается". Решил сперва перешибить претенциозную шмару такой ошеломляющей страстностью, что по уши в ****ство уйдет: "Хошь я тебе грех покажу? ...На ногах не устоишь! " А потом, опозорив, взять на себя грех блудодейства: "я с нее грехи все снял, а она у меня идет чистенька, а коли свихнулась, то грех-то мой, а не ее", - и вместе каяться.

Сюжетные скрепы назревающего действия те же, что в житии Авраамия, но, казалось бы, беснование Распутина куда больше похоже на подлинную похоть. "«Согрешить надо!...» Все ниже склоняясь, он налегал грудью, комкая тело и вывертывая руки, Р. дошел до бешенства. Мне всегда кажется, что в такие минуты он кроме этого дикого вожделения не может чувствовать ничего", - пишет Жуковская. Из параллельных источников, однако, известно, что проходимец постоянно похвалялся непроницаемостью для страстей. "Я безстрастен. Бог мне за подвиги дал такой дар. Мне прикоснуться к женщине, али к чурбану, все равно", - цитирует его Илиодор. 

В подстрочных комментариях к "Житию преподобного Авраамия Затворника", приведенных в опубликованном в 1880 г. томе Великих Четьих Миней за октябрь, с опущенными в оригинальных списках митрополита Макария местами греческого текста сообщается о действии преподобного, предшествовавшем и, соответственно, вызвавшем лобызания его шеи девушкой легкого поведения: "[«начат играти с нею» - в русской рукописи] заговаривать к ней, как если бы он был любовником, разжигаемым неугасимым огнем". Чем не Распутин?! Пройдоха, с его широчайшим кругом знакомств и неуемным интересом к благочестивой клубничке, хотя и был неграмотным, вполне мог и даже должен был просить прочесть ему означенные примечания. 

Что до пьяных кутежей, то в русском Житии сказано прямо, что, пируя с племянницей, преподобный и мясо ел, и вино пил, а в замечании греческим подлинником уточняется, что, употребляя все это, "сам приговаривал оное евангельское изречение: «ныне подобает веселитися и возрадоватися, яко сия дочь моя мертва бе и оживе, изгибла бе и обретеся»" . То есть он, и правда, радуясь, позволил себе опьянеть, что неудивительно после пятидесятилетнего тотального воздержания от мяса и спиртного.

Даже такой неоднократно отмечавшийся очевидцами ритуал, как стаскивание дамами с сидящего на постели, в том числе и женской, Гришки грязных сапог, тоже предуказан в Житии, где, в русском манускрипте, без обиняков расписано, как старец, войдя в племяшкину светлицу, "виде одр высок настлан и, взлез, прилежно седе на одре", откуда переругивался с услужливой работницей панели о том, разувать ей его до того, как затворит дверь, или после, настаивая на втором, причем греческое слово, переведенное как "прилежно", означает "с удовольствием" - нравилось ему нежиться на перинах.

Уверенность Распутина в необходимости бесстрастия для общения с падшими, в том числе и его усилиями, женщинами можно объяснить как простецкими представлениями о святости, так и теми же сносками к макариевскому тексту. Увидев, как Авраамий поглощает мясные блюда, "лица же святых ангел на небеси дивишася", и следом в выброшенном московскими редакторами отрывке: "безразличию этого блаженнаго, или лучше, великодушию и изобретательности его". А сразу после помянутой выше цитаты из Писания следует рукописное: "О, премудрости премудрых! О разуме разумных! Преудивимся закону положение его!", и далее в исключенном фрагменте: "О, удивительное безразличие, как будто похожее на странное дело, а в действительности более высокое, чем всякая строгая разборчивость - безразличие, посредством которого он спас душу, исхитив ее из ядоносных зубов змия". Слово "безразличие" относится к неразборчивости, с которой столуется преподобный, но из контекста его можно понять и в смысле свойственной ему бесстрастности. Как можно бухать бесстрастным - оставим на григоре-ефимовичевой совести.

Да и не было у некогда сибирского, а теперь салонного странника иного выбора: Авраамий Затворник по передним бы не шлялся, в то время как он лишь этим занимался, завораживая сильных мира сего наживкой праведности. Но одно дело предстать святым до соблазнения и совсем другое - после. Действуя по лекалам сирийского предшественника, Распутин обошел вниманием сей немаловажный факт, став пленником неукротимой круговерти пульсирующей феминной либидозности, что предвосхищено одним из первых (если не беспрецедентным) средневековым произведением для сцены, написанным первопроходцем пост-античной европейской драматургии.

Эротизация похождений Авраамия, очевидно, свойственная околохристианскому мышлению, была впервые предпринята задолго до рождения Григория Распутина, в десятом веке, оттоновской светской канониссой Хротсвитой Гандерсгеймской в драматизированном ею житии, озаглавленном "Падение и покаяние Марии, племянницы пустынника Авраама". 

В прологе суть пиесы она вскрывает так: "описано отвратительное кровосмешение (incesta) похотливых женщин, прославлено похвальное целомудрие священных дев". Но ни о каких инцестуальных отношениях отшельницы с коварным соблазнителем, к которому выпрыгнула в окошко, не может быть и речи, тогда как с Авраамием, дядей и духовным отцом, - церковь еще времена Юстиниана запретила брак между духовными родителями и их детьми - очень даже, тем более что она еще и его приемная дочь, то есть, согласно дигестам того же императора, особа, запрещенная к вступлению с ним в брак. 

Затем Хротсвита сокрушается о том, что вынуждена затрагивать проклятое безумство растляющих речей беззаконных любовников, о которых и слушать-то нельзя, но,  с другой стороны, чем соблазнительнее словоизлияния льстецов, тем блистательнее торжество всепомогающего Бога. Однако, странное дело, совратителя она не наделила ни единой репликой - все искусительные словеса происходят из уст Авраамия.

В Житии обстоятельства своего падения излагает сама преступница перед тем, как распрощаться с обителью, после чего святой анахорет в течение двух лет не замечает ее исчезновения, и требуется два видения свыше, чтобы открыть его глаза на то, что совершается в его монастыре. Хротсвита же наделяет Авраамия сверхъестественным ведением подробностей обольщения и отчаяния его воспитанницы, никак не отраженных в преподанных ему тайнозрениях, содержание которых он впоследствии излагает. 

(Авраамий) - Она погибла!
(Еврем, его товарищ-монах) - Как?
- Прискорбно; потом тайно пустилась в бега.
- Какой уловкой древний змей прельстил ее?
- Богопротивными воздыханиями одного притворщика; одетый монахом, он навещал ее под фальшивыми предлогами, пока не добился любви неопытного сердца. Тогда она выпрыгнула к нему из окна ради греха.
- Оторопь берет, как слушаю.
- Но когда несчастная поняла, что осквернена, била себя в грудь, раздирала ногтями лицо, рвала одежду, выдергивала волосы и истошно выла... Оплакав себя, сломленная горем, она рухнула в бездну отчаяния... и решила служить тщете и суете мира. 
- Поражаюсь, как она смогла бежать без твоего ведома.

И тут, не отвечая на вопрос, Авраамий вспоминает об "ужасных видениях", в которых дракон слопал голубку, а потом, подохнув, ее живую выпустил, что, конечно, оптимистично, но нисколько не объясняет его исключительной проницательности относительно событий, которым не являлся очевидцем.

Дальше - хуже: если житийный Авраам переодевается военным, чтоб нахлобучить на голову маскирующий лицо шлем, то Хротсвита наряжает его любовником ("sub specie amatoris" - как и русское "любовник", латинское "amatoris" несет коннотацию и незаконной любви), чтобы пришелся ко двору той, которая "выбрала жить в доме одного сутенера, который с нежной любовью заботится о ней. И не зря: каждый день немалая сумма денег достается ему от ее любовников". Не похоже на потерявшую голову от горя грешницу, ухнувшую в омут разврата.

Костюм драматического старца не коспирирует - иллюстраторы изображают расфранченного и весьма довольного собой пожилого мужчину, - но по вкусу публичной женщине. Вообще, пьеса имеет характер фарса: похотный старец берет на воспитание набожную восьмилетнюю девчонку, в нарушение монашеских обетов поселив ее в своей келье, чтоб опустить и пользовать. После 20-ти лет Содома, опьянев от вольготно развернувшейся в ней ебической силы, она кидает остоебенившего хрыча ради более широкого поля деятельности, в итоге свив уютное гнездышко в борделе. Но ведь он тоже не лыком шит - есть еще порох в пороховницах. 

Нагрянув ловеласом, он сокрушает ее мокрощелку таким фонтаном вожделения, смешанного с осуждением - старец все-таки!, - что бывалая ****ина, хлестая на духовного отца, настолько проникается собственной порочностью - чувство очень приятное, - что, протекая, как некогда вовсю им портимая в обители, вопиет к небесам в покаянии. Решив порвать с герондой, не рассчитала, что с торкнутой на нравственном падении мандой ей и мечтать нельзя о пошлом членоебстве - рыдает слезно. Он низвергает подаянием: "Возьму твой грех", и, каждой фиброй прозревая пропащее нутро этого зверя, она его глазами зрит свое дрянное естество. Эдемским змеем проскользнув в ее палаты, чтоб безрассудно заглотить всю целиком, коварно замахнулся на такое, чего никто не смог, не отравившись смертно. Но тоже ядовит... Давай, попробуй. Дополню за Хротсвиту: набравшись ****о-сил в монастыре, дурная прошмандовка удирает, но дед с набрякшим елдаком спешит за ней и, заарканив каменной мошной, накладывает ебитимью, прессуя слезный фейс в отеческое лоно, - и далее по замкнутому кругу.

Распутин собственной персоной! Истово-православный человек Божий, не хранил он за душой никаких хлыстовских тайн, как бы вокруг не истерили, а любил жития святых, но толковал своеобразно. Понятно, что и не подозревал о перелицованном Хротсвитой жизнеописании Авраамия, но мыслью тыркался туда же. И я тоже. Сколько работал над собой, чтоб за столом, заставленным вином и водкой, среди нетрезвых разговоров какая-нибудь пронзительная сука вдруг стала говорить мне "вы", и это зная, что хочу с ней сделать... Смотрю в ее приманчивые очи, и видит, что слежу, как кровь полнит ее налитую ****у. И ей и боязно, и стыдно, и приятно.

Сейчас же, с повсеместным обращением на "ты" и таким мусором, как "куни" и "киски", а также, что особенно модно, "позитивными, яркими ощущениями от группового секса для всех участников" - то есть со всем тем, что выдумано, чтоб выжить вековечный русский мат, нет ебли и, соответственно, удовольствия от нее. Потому что нет секса без стыда. Порно есть, а секса нет. Но тогда был, и, твердо зная, что мне нужно от нее, я ехал к ней, чтоб этого добиться.