Песня, что играет даже когда магнитофон выключен

Солнечный дождь стекает по неоновым жилам высоток, где тени дышат электричеством, а каждый огонёк — это чья-то забытая молитва, пойманная в ловушку стекла.

Я — кассета в магнитоле такси, которое едет само по себе, без водителя, без пассажиров. Только мой голос, записанный на ленту в три часа ночи, когда я ещё верил, что слова могут остановить пулю.

Я перематываюсь между вчера и завтра, между тем, как ты смеялась, и тем, как исчезла в дыму, оставив после себя запах ванили и пороха.

В паузах слышу, как сердце города стучит в ритме 4/4, но с лёгким свингом — будто джазмен, который забыл, что война кончилась. А может, она и не начиналась. Просто кто-то включил неправильную пластинку.

Ты — голограмма в витрине секс-шопа на углу 47-й и Разбитых Мечт. Мерцаешь, как ошибка в коде реальности, как сбой в матрице, которую никто не собирался чинить.

Я касаюсь твоего плеча — пальцы проходят сквозь, но оставляют след из искр на асфальте, будто я всё ещё могу зажечь что-то, кроме сигареты.

Мы танцуем в луже, где отражаются звёзды, которые давно сгорели, но их свет всё ещё добирается до наших глаз — как письма от бывших, которые ты всё равно открываешь, хотя знаешь: там только «прости» и «я был не прав».

В подвале клуба «Красный Лотос» играет синтезатор — старый, как первый грех, как первый поцелуй, как первая ложь. Каждый аккорд — это нож в спину воспоминаниям, которые я пытаюсь вырезать, но они отрастают, как гидра. Только вместо голов — лица людей, которых я подвёл.

Ты шепчешь: «Не смотри назад».
Но я уже вижу, как наши тени срастаются в одно целое — как два провода, которые нельзя разъединить, не устроив короткое замыкание, не взорвав полгорода, не разбудив спящих в своих капсулах-кроватях.

Мы поднимаемся на крышу по ржавой лестнице, где каждая ступень — это год, который мы потеряли.
Ветер пахнет озоном, дешёвым виски и чем-то ещё — может, надеждой. А может, просто выхлопом от дронов, что кружат над нами, как стервятники над падалью.

Там, на краю, стоит пианино — брошенное кем-то, кто решил, что музыка не спасёт от падения.
Клавиши покрыты пылью, но я всё равно сажусь.
Ты кладёшь голову мне на плечо, и мы играем дуэтом без нот — только пальцы и тишина между ними.
А в этой тишине — всё, что мы не сказали. Всё, что не успели.

Где-то внизу полицейские сирены поют блюз о потерянных душах — о тех, кто продал свои имена за кредиты, за дозу, за минуту покоя.
Мы не спасаем их.
Мы просто добавляем аккорд к их мелодии, как будто это имеет значение. Как будто музыка может залатать дыры в небе, через которые утекает время.

Ты говоришь:
«Когда-нибудь это всё станет пылью. Даже наши кости станут частью бетона, частью мостов, по которым будут ездить машины, которых мы никогда не увидим».

Я отвечаю:
«Тогда давай оставим след в виде песни, которую никто не запишет, но все услышат в своих снах. Песни, которая будет играть у них в голове, когда они будут стоять на светофоре в 3:17 утра и думать: а вдруг я тоже мог бы быть кем-то другим?»

Мы целуемся.
Вкус — ржавчина и клубника. Как последний глоток перед тем, как выключить свет. Перед тем, как нажать на курок. Перед тем, как сказать «прощай».

Потом ты исчезаешь — как дым от сигареты, которую я не курил, но чувствую в лёгких.
Как будто весь город — это одна большая пепельница, а я — окурок, который никто не потушил.

Я остаюсь с пианино, с ветром, с городом, который дышит моим именем, но не помнит моего лица.

И всё-таки я играю.
Играю, пока клавиши не станут моими костями, пока струны не станут моими венами, пока ночь не станет моей кожей.

И в этой музыке ты всё ещё танцуешь — даже если твои ноги давно стёрты временем, даже если твоё имя — это просто помеха на старой кассете, которую я всё равно перематываю снова и снова.

Где-то внизу, в переулке, кто-то включает магнитофон.
Моя песня. Наша песня.
Она звучит криво, с шипением, с треском — но в ней ;всё.

В ней — ты, в платье из дождя и неона.
В ней — я, с руками, которые всё ещё помнят тепло твоей кожи.
В ней — город, который никогда не спит, потому что боится увидеть свои сны.

И я играю.
Играю, пока пальцы не начнут кровоточить, пока кровь не станет чернилами, пока чернила не станут нотами, пока ноты не станут мостом, по которому ты вернёшься.
Хотя бы на одну песню.
Хотя бы на один аккорд.
Хотя бы на одно дыхание.

А потом — тишина.

Но даже в тишине я слышу тебя.
Ты — в шуме дождя.
Ты — в гуле дронов.
Ты — в треске старого синтезатора.
Ты — в каждом бите, который я не успел дописать.

И город продолжает жить.
Живёт, как будто ничего не было.
Живёт, как будто мы никогда не танцевали на крыше.
Живёт, как будто музыка — это просто шум.

Но я знаю правду.
Музыка — это всё, что у нас осталось.
Музыка — это ты.
Музыка — это я.
Музыка — это мы, в бесконечном лупе, в бесконечном дожде, в бесконечном неоне.

И я играю.
Играю.
Играю...

Играй дальше. Мир всё ещё слушает — даже если делает вид, что спит.