Семейная сага о нескольких поколениях семьи Николиных. Отрывок.
ПРОЛОГ.
1988 год.
Ксения Николаевна долго лежала, вспоминая сон. Опять приснилась старуха с тёмным лицом, с пронзительными чёрными глазами. Да она и сама уже давно старуха, девяносто два года исполнилось на прошлой неделе. Трудно с этим смириться, а деться некуда – время бежит неумолимо. Она снова вспомнила сон, перебрала его по кадрам, если можно так выразиться. Ей снилось что-то подобное три раза в 1922 году, в 1940 и в 1960. Годы, когда появлялись на свет её девочки: дочь Ася, внучка Маруся и правнучка Лара. Сны были такими яркими и пугающими, что запомнились на всю жизнь. Но этот чем-то отличался. Чем же? В прежних снах старуха злобно усмехалась, обнажая беззубый рот, в этом она смотрела равнодушно и как будто мимо.
Ксения Николаевна спустила на пол сухие, обтянутые тонкой кожей, ноги. Немного посидела. Быстро вставать уже не получалось. Вынула из заветной шкатулки, стоявшей на тумбочке, верхнюю пластмассовую челюсть, пристроила её во рту. Нижние зубы сохранились, а верхние частично выпали.
- А, о, р-ры, ши! - всё в порядке. Можно начинать новый день. Ещё один короткий день в длинной жизни.
Дотянувшись до зеркала, приблизила его к лицу. Долго вглядывалась в своё отражение, подтягивала подрагивающей рукой обвисшие щеки, набухшие веки. В очередной раз подумала: кем бы она стала, не будь акушером? Её тонкие, длинные пальцы, чувствовавшие малейшее шевеление плода и руки, принявшие тысячи новых граждан страны точно так же легко как с хирургической иглой управлялись с иглой швейной. Она умела из любого, самого паршивого куска материи создать наряд всем на загляденье. Это очень помогало, когда росли её девочки. Уроки Анни не прошли даром. Не портнихой, так кулинаром могла бы стать. В этом деле она тоже преуспела. В трудные времена, когда еда была на вес золота, она умудрялась из скудного набора продуктов готовить вкусные блюда. Ксения Николаевна встала с кровати, нащупала за спинкой лёгкую трость, прошла к окну.
Старость – ужасное состояние. Но есть в ней и хорошее. С возрастом ты словно становишься невидимой. Чем старше, тем меньше тебя замечают. Кому-то обидно, а Ксении Николаевне, полюбившей тишину и уединение, это нравилось.
В молодости она бежала, торопилась, боялась не успеть. Но ближе к семидесяти бег замедлила, перешла на шаг. Нет, совсем не остановилась, упаси Бог! Просто шла медленнее и все чаще оглядывалась назад и понимала, как не проста, а, порой, трагична была жизнь, а она в тот момент этого не осознавала, а просто боролась с трудностями как могла, как получалось, и преодолевала их. Справедливости ради – счастье тоже было. Его мгновения и сейчас яркими вспышками освещают всю её трудную, долгую жизнь, оставляя в тени боль, слёзы, горе, неудачи.
Было раннее летнее утро, рассвет едва забрезжил, и в щель между плотными шторами протиснулся неясный солнечный свет. Отдёрнув занавеску, Ксения Николаевна смотрела на освещенные утренним солнцем дома и палисадники, сбегающие вниз, к морю. Дальше, в центре, дома были многоэтажные, окаймляли чашу бухты со снующими небольшими катерами и величаво стоящими на рейде большими судами.
Место, где стоит её любимый город, всегда привлекало людей. За него боролись. Селились на берегу бухты, обживались, влюблялись, рожали детей. Русские, турки, генуэзцы, греки, армяне… Много бурь пронеслось здесь, много раз разрушалось поселение, но люди возвращались, восстанавливали крепость, город. Много человеческих судеб обрело здесь свою силу и крылья, много сгорело, исчезло, ушло в пучину моря, погибло в страшных войнах. Только в двадцатом веке город дважды пережил катастрофу. Революция всегда плохо. Как бы туго не жилось, кровавый переворот ещё страшнее. Простой народ, чьими руками это устраивается, не понимает, что бунт готовят те, кто рвётся к власти, поджигает, подбрасывает в кровавую топку дрова, чтобы огонь не утихал. И тогда брат идёт на брата, сын на отца. Война ещё страшнее. Жизнь превращается в ад земной, созданный не высшими силами. Но в этом аду несмотря ни на что зарождается любовь, рождаются дети. Поэтому профессия Ксении Николаевны востребована всегда.
Разглядывая фотографии в рамках, стоявших повсюду и висевших на стене, в который раз подумала, что совсем короток исторический путь, что всё рядом, близко, только руку протяни.
Раздался телефонный звонок, и Ксения Николаевна вздрогнула, словно он застал её врасплох. На самом деле, она его ждала.
Теперь уже быстро добежать до телефона, стоявшего на тумбочке у входной двери, который она упорно не хотела поместить в своей комнате, было недопустимой роскошью. Потому аппарат и стоял далеко, чтобы не залеживаться, больше двигаться, вставать, даже если очень не хочется. Главное, чтобы на том конце не положили трубку раньше времени и дождались, пока она доковыляет. Но, в основном, звонили свои, те, кто знал, что нужно набраться терпения.
Вот и теперь телефон равномерно и равнодушно трещал, не подозревая, насколько важную информацию, благодаря ему, она сейчас узнает. Новость, которую она вот-вот услышит, либо снимет тяжёлый камень с её души, либо снова погрузит в тяжелое, полное собственного ощущения вины, существование. Что-то подсказывало, что известие будет то, которое она ждёт.
Тогда, в далёком 1922 году, она не поверила старой гречанке, смотревшей на неё чёрными, как земля, глазами. В них не было ничего – ни злости, ни ненависти, а только бездонная чернота. Но всё сложилось, как она сказала.
Шаркая тапочками и держась за стену, Ксения Николаевна добралась до телефона, дрожащей рукой сняла трубку…
1 ЧАСТЬ.
КСЕНИЯ. МЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ.
(Февраль 1917 – октябрь 1917)
1 ГЛАВА.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.
Начало 1917 года в Санкт-Петербурге выдалось холодным и вьюжным. Крещенские морозы сполна оправдывали своё название, рисуя на стёклах замысловатые узоры, засыпая сухим, скрипучим снегом улицы, крыши, весь мир.
Третий год шла война. Но она была далеко, на западной окраине страны. И в январе месяце никто не знал, что этот год станет ещё более кровавым, что страшные бедствия ожидают народ, что страна стоит на пороге такого разрушительного слома, какого мир ещё не знал! Жаль, люди не обладают даром предвидения! Иначе не предавались бы те, что побогаче, безудержному веселью в канун катастрофы. Глядишь, корочку хлеба припасли бы на чёрный, голодный день. И простой люд что-нибудь припас бы. С другой стороны, что смогли бы сделать люди, чтобы предотвратить беду? Ничего! Когда надвигается черная махина неотвратимых перемен, когда закручиваются в огромную разрушительную спираль такие страны как Россия, простой обыватель бессилен.
А пока дни летели довольно беспечно, но при этом невероятно быстро. Время, как будто ускорилось. Словно колесо истории закрутилось быстрее. Но никто не придавал этому значения. Более того, большинство этого просто не замечали.
Морозный январь с его трескучими морозами, наконец, закончился, и, хотя впереди был не менее холодный и, при этом, ветреный февраль, и барышни с удовольствием носили яркую примету моды – объёмную меховую муфту, все уже жили в ожидании весны. Светские дамы, посещавшие журфиксы, старались убедить себя и других модниц, что война и политическая нестабильность вовсе не повод отказываться от новых нарядов, и на перебой заказывали пальто из плюша с новым, не подчеркивающим талию, силуэтом, с большим воротником и крупными пуговицами, обтянутыми такой же тканью, из какой это пальто сшито. Все верили, что трудности с теплом, светом и продуктами временные, и скоро вновь засветятся огнями витрины, и всё будет как прежде.
Студентка Женского Медицинского Института Ксения Николина откинула на спину толстую русую косу, прижала к морозному узору на стекле палец, глянула в подтаявшее круглое отверстие. На улице ничего не было видно – сплошная пелена из густых снежных хлопьев, закручивающихся вихрем. Она вздохнула. За время обучения так и не привыкла к питерским холодам, хотя и в Новороссийске тоже случается жуткая стужа, когда обрушивается бора и свирепый северо-восточный ветер устраивает отдельно взятому городу апокалипсис: срывает крыши с домов, выкорчёвывает деревья, ломает заборы и переворачивает в бухте суда. Но длится это недолго. Почему-то – три, шесть, максимум девять дней, а потом всё стихает. Нанесённые метелью сугробы быстро тают, город чистит пёрышки, приводит себя в порядок.
- Мадмуазель Николина, я вам, надеюсь, не мешаю? Боюсь отвлечь вас от ваших, безусловно, очень важных мыслей.
Профессор Погребинский смотрел сурово поверх очков, чудом удерживающихся на кончике носа. Он к Ксении благоволил, она была его лучшей ученицей, способной, смелой, жадной до знаний, но даже ей непозволительно было предаваться мечтам на лекциях. Правильнее сказать, ей - тем более. Ксения быстро встала, сделала книксен.
- Прошу прощения, Павел Серафимович.
- Мадмуазель Николина, а покажите-ка нам, как определить путём пальпации положение плода.
Ксения бросила взгляд на плакат с изображением благообразной беременной дамы в разрезе и подошла к макету, состоящему из стеклянной матки и уложенной внутри него тряпичной куклы.
- Положение плода можно определить по сердцебиению. Прослушиваем снизу, затем с боков. Там, где удары слышны наиболее чётко, там сердечко. При тазовом предлежании тон приглушенный, и сердце выше, чем при головном. – Рассказывая, Ксения прикладывала к стеклянному шару деревянную трубку, одновременно прижимая в ней с другой стороны ухо.
Профессор взглянул на часы.
- Спасибо, мадмуазель Николина. Занятие окончено. Не забудьте, завтра у нас практика в лечебнице.
Поручик Гурий Ларин вбежал в вестибюль института, стряхнул у порога снег с фуражки, вынул из-за пазухи спрятанные от мороза, невесть где добытые розы. Ему навстречу бросился швейцар, повис у Гурия на руке.
- Господин поручик! Туда нельзя. Помилуйте-с! Ждите свою барышню здесь.
- Не могу ждать. На фронт ухожу. Мне надо обязательно попрощаться. Может, не увидимся долго. А то никогда! Пойми, голова садовая!
Он стряхнул швейцара с руки, в три прыжка преодолел лестничный подъём, скрылся из виду. Швейцар развёл руками, чуть не плача пробормотал:
- Уволят меня! Ей богу, уволят!
Гурий едва не сбил с ног вышедшего из аудитории профессора Погребинского. Прасковья Степановская, подруга Ксении, первой его увидела, прошептала:
- А вот и твой jolio lio-de. (фр.)- красавчик)
Ксения недовольно повела плечом. Поручик Ларин был настойчив до неприличия. Они познакомились на новогоднем балу, устроенном дядюшкой Прасковьи, куда были приглашены слушательницы Женского Медицинского Института и раненые на фронте офицеры царской армии, а также юные выпускники военных училищ, которым только предстояло хлебнуть фронтового лиха.
Студентки устроили для офицеров небольшой концерт – читали патриотические стихи, спели «Синее море широко» и «Песню про солдата». Но гвоздём программы оказался шуточный танец заводной куклы, в исполнении Ксении, которому она научилась у матери в раннем детстве, в те счастливые и беззаботные времена, когда она была жива.
Оркестр замечательно исполнил подходящую для этого мелодию: весёлые, лёгкие ноты повторялись, Ксения кружилась, подпрыгивала, делала вид, что сбивалась с ритма, потом застыла, склонившись и вытянув вперёд руки. Прасковья с серьёзным видом, подбежала к ней с большим ключом, покрутила им у спины, будто завела куклу, Ксения выпрямилась, продолжила танцевать, а с последним аккордом села на шпагат и замерла. Ей долго и бурно аплодировали.
Когда начались танцы, молодые офицеры не сразу решились приглашать барышень, бросали на них несмелые взгляды, а те краснели, смущались, обмахивались веерами. Пример показал дядя Серафимы, пригласив племянницу на полонез, за ним последовали остальные.
Поручик Ларин, уже побывавший на Галицком фронте и получивший ранение в руку, после торжественного полонеза и контрданса был признан лучшим танцором и ему выпала честь открывать тур вальса. Высокий и стройный поручик притягивал к себе людские взгляды, как магнит, своим странным лицом, в котором необъяснимым образом сочетались привлекательность и некрасивость. Смотришь, вроде – хорош собой, а через секунду – нет, ужасен. Но форма на нём сидела идеально, он это осознавал, собой любовался. Это было написано на его странном лице.
Ларин прошёл через весь зал, остановился перед Ксенией и протянул ей руку. По рядам барышень пронесся сдавленный вздох – каждая хотела бы пройтись в вальсе с таким кавалером. Ксения положила руку ему плечо.
Божественным звукам вальса «Грусть» было тесно в четырёх стенах, пусть и большого, зала. Ксения представила, как мелодия, исполняемая духовым оркестром, вырвалась бы на просторы новороссийской набережной, полилась над морскими волнами Цемесской бухты, и оттого зазвучала бы ещё красивее. Они кружились, поручик что-то говорил, но разобрать слова из-за громкой музыки она не могла и, опьянённая танцем, радостно кивала. И теперь поручик каждую неделю по пятницам приезжал в институт и сопровождал Ксению домой.
При виде бравого поручика сокурсницы многозначительно улыбались Ксении, она же испытывала лишь досаду. Исключительная воспитанность не позволяла Ксении сказать в глаза Гурию Ларину о своём нежелании общаться с ним. Зная, что поручик уходит на фронт, и скорое расставание избавит её от необходимости говорить ему неприятные слова, терпела его визиты.
Вежливо кивнув Гурию, Ксения быстро пошла по коридору. Она делала два шага, Ларин один. Идти в ногу у них не получалось, как он ни старался.
- Милая Ксения Николаевна! Я пришёл проститься.
- Уже уезжаете? – Ксения остановилась. - Вы – мужественный человек.
Поручик протянул букет со слегка подмороженными нежными розами.
- В такой холод в Петербурге замёрзли все цветы. С трудом раздобыл.
- Спасибо. Но не стоило так беспокоиться, Гурий Аркадьевич.
- Разве это беспокойство? Это счастье – сделать приятное для вас, милая Ксения Николаевна. Я вас провожу? Вы не против? Мой поезд через час. Можно, этот час я проведу с вами?
Ксения с трудом подавила вздох. Вообще-то они с Прасковьей собирались в магазин «Япония», что на Невском проспекте, куда завезли новые диковинные вещицы. Подруга уже подавала ей знаки, но Ксения решила, что проводить человека на фронт важнее похода в магазин. Она шепнула Прасковье, что всё переносится на завтра.
- Да, конечно, поручик. Я не могу не оказать уважение защитнику Отечества.
- Но мне бы хотелось, чтобы вы это сделали не из уважения, а по причине другого чувства, Ксения Николаевна, более сильного. Такого, какое я испытываю к вам.
Вздохнув, Ксения подумала, что лучше пошла бы в магазин. О любви она вообще не думала. Не до того. Все мысли занимала учёба. Она хотела стать хорошим врачом.
- Ещё недавно вы клялись, что согласны на дружбу.
- Милая Ксения Николаевна, и дружбе с вами я тоже рад.
В гардеробной Ксения сняла белый бесформенный халат и косынку и, заметив восторженный взгляд Гурия, повернулась к нему спиной, попросила гардеробщика подать её одежду. А поручик любовался ею. В черном закрытом платье с полоской брюссельских кружев вокруг шеи, подчеркивающих матовость кожи, она была восхитительна, нежна, даже казалась беззащитной. Но за внешней хрупкостью скрывался сильный характер, он же это понял и оттого девушка нравилась ему ещё больше. Заметив мелькнувшую в глазах Ксении усмешку, Гурий ни капли не смутился и, опустившись на колено, помог ей надеть меховые ботики, потом забрал у гардеробщика белую беличью шубку, накинул ей на плечи. У него это получилось галантно, даже изысканно. Поймав восторженно-завистливые взгляды сокурсниц, Ксения снова почувствовала досаду и быстро вышла на улицу.
Позёмка кружила колючий снег, и невозможно было понять, в какую сторону дует ветер. Ксения зябко поёжилась. Какое счастье, что учёба заканчивается и скоро она окажется в родном городе, у тёплого моря, рядом с родными!
Гурий помог ей сесть в авто, редкий, ненадежный и холодный в те времена транспорт, заботливо укрыл её ноги пледом. Ксения положила совсем замерший букет на сиденье и сунула вторую руку в муфту.
- Едемте быстрее. Анни будет волноваться.
- Ваша гувернантка с вами слишком строга.
- Без неё отец не отпустил бы меня учиться в Санкт-Петербург.
Её страстное желание стать женским врачом, чтобы помогать роженицам, сформировалась у Ксении, когда при родах умерла мать. Отец, Николин Николай Иванович, глава городской Управы Новороссийска остался с новорожденным Андреем, шестилетней Ксений и двенадцатилетним Михаилом на руках. Бабушка Мария Семёновна, мужественно пережившая смерть дочери, отвечала за воспитание внуков. Тётя Наташа, незамужняя, всю жизнь прожившая в семье брата, занималась хозяйством. Потом в семье появилась гувернантка Анни, француженка, привезенная бабушкой из Петербурга для обучения детей французскому языку.
Потрясенный смертью жены при родах, Николин с выбором профессии дочери был согласен, но отпускать её в далёкую столицу опасался. Не сумев устоять перед её напором, решимостью и доводами Ксении, согласился только при условии, что с ней неотлучно будет находиться Анни, которой, в свою очередь, совсем не хотелось прожить долгих четыре года в промозглом северном городе, откуда она когда-то так удачно уехала. Теперь все с нетерпением ждали возвращения Ксении в Новороссийск.
- Трогай! – Гурий постучал водителя по плечу и повернулся к Ксении. - Вы позволите писать вам, Ксения Николаевна? Каждый день!
- А когда же вы будете воевать?
- Надеюсь, смогу выкроить полчаса.
- Хорошо. Пишите.
- Только не говорите, что будете отвечать исключительно из уважения к защитнику отечества.
- А разве я сказала, что буду отвечать?
Наверное, впервые в жизни поручил Ларин смутился и не нашёлся, что ответить.
Машина медленно катилась сквозь метель и Ксении казалось, дороге не будет конца, но, наконец, остановилась возле одноэтажного кирпичного дома на Конюшенной улице, где Ксения с Анни снимали крошечную меблированную квартирку.
- Прощайте, Гурий Аркадьевич. – Ксения вынула руку в перчатке из муфты, протянула поручику. Он бережно взял её обеими руками, коснулся губами, не отпускал.
- Я в большом смятении, Ксения Николаевна. Вы мне посулили дружбу, а теперь говорите, что не будете отвечать на мои письма. А я тешу себя мыслью, что мои чувства будут вознаграждены и вы будете ждать меня с фронта, молиться о моём здоровье.
Теперь Ксения не знала, что ответить, вытянула руку из его ладоней, попыталась открыть дверь машины, но ей не удалось.
- Ещё минуту, Ксения Николаевна. Обожаю запах ваших духов. Как они называются.
- «Пармская фиалка». Фирма «Коти». – Ксения снова подёргала ручку двери.
- Вы так спешите со мной расстаться? А я ведь могу не вернуться.
Ксения искренне возмутилась:
- Не смейте говорить таких ужасных вещей, Гурий Аркадьевич!
- Это – война. Там погибают.
- Я надеюсь… Нет, я уверена, что вы вернётесь живым и здоровым, одержав победу над кайзеровской Германией.
Гурий выскочил, обежал машину, открыл дверцу с её стороны. Ксения оперлась на протянутую руку, ступила на замёрзшую землю, сунула руку в муфту и бросила взгляд на окно. За стеклом белело недовольное лицо Анни.
- Гурий Аркадьевич, я буду за вас молиться. Обещаю. Прощайте. – она быстро поднялась по ступеням крыльца.
- И ждать! Обязательно ждать! – неслось вслед сквозь вой метели. Ксения не оглянулась. Тяжелая дверь открылась и тут же захлопнулась за ней.
На сиденье остался замерший букет. Ларин покрутил его в руках и выбросил на мостовую. Замёрзшие лепестки рассыпались, будто стеклянные.
Анни смотрела укоризненно.
- Он уходит на фронт. Я не могла не позволить ему проводить меня.
- Всё равно это не повод любезничать с этим фанфароном.
- Он может погибнуть, Анни.
- Отец не одобрил бы твоего поведения.
- Он сейчас уедет на фронт, и я больше никогда его не увижу. Давай не будем больше об этом говорить.
- Пути господни неисповедимы. - Проворчала Анни и начала помогать Ксении раздеваться.
Ночью Ксению разбудил стук в окно. Она отодвинула тяжёлую портьеру. На улице не было ни дороги, ни неба, ни дома, расположенного напротив. Вьюга бушевала, свистела и завывала. С неба спускалось белое покрывало и снова вздымалось вверх. Стало невыносимо тоскливо, ещё сильнее захотелось вернуться туда, где всё родное, всё своё, где заботливый папенька, строгая, но нежная бабушка, остроумный старший брат Михаил, служащий на флоте и редко бывающий дома, смешной Андрей, вечно суетящаяся тётушка Таша, тёплый, просторный дом, окруженный розовыми кустами, разноцветными мальвами и душистыми абрикосами, которые местные жители называют жерделями, и, конечно же, бескрайнее тёплое море и духовой оркестр на набережной, сверкающий на солнце медными трубами и начищенными пуговицами музыкантов.
С фронта по всей стране расползался тиф. Сыпной, брюшной, возвратный. В Женском Медицинском Институте был учреждён ускоренный курс инфекционных болезней. Посещать его было не обязательно, но Ксения не могла упустить такую возможность, так как считала, что чем больше врач знает о болезнях, тем легче ставить диагноз, к тому же, мало ли в какой ситуации окажешься. Знания лишними не бывают.
Прасковья, поступившая в институт по настоянию отца – доктора по душевным болезням, училась неохотно, с трудом сдавала экзамены, надеялась на удачное замужество и, смеясь говорила, что будет лечить только свою семью, пошла на курсы а компанию с подруугой. Пока Ксения старательно записывала лекцию, Прасковья скучала, поглядывала в окно, ждала её окончания.
Профессор Семён Иванович Златогоров ходил между рядами, с удовлетворением покачивал седой головой, видя старание слушателей.
- Вошь живёт тридцать – сорок дней. Через расчёсы и втирание испражнений насекомых возбудитель попадает в кровь. Возбудитель имеет название – риккетсия Провачека… выявили учёные Риккетс и Станислав Провачек. Провачек сам себя заразил и умер. В честь них назвали возбудителя. Инкубационный период длится семь – восемь дней, потом начинается лихорадка, помрачение сознания. Появляется сыпь – мелкие кровоизлияния на коже. Лечим впрыскиванием сыворотки крови, выздоровевших от тифа людей. В качестве профилактики – гигиена и только гигиена! Соблюдение чистоты, баня, одежду заболевшего необходимо сжигать. Это надо доводить до народа, объяснять. Восприимчивость к заражению достигает ста процентов. Единственный источник – заражённый человек. Тиф стремительно распространяется во время бедствий и войн, что мы и видим в наши дни. Именно из-за невозможности соблюдать гигиену на фронтах, тиф быстро распространяется среди солдат и офицеров. Потом они привозят его в тыл.
Прасковья наклонилась к Ксении, зашептала:
- Так мы идём в японский магазин?
- Не мешай. Пиши давай.
Неожиданно совсем рядом раздался голос профессора:
- Барышни, я вам не мешаю?
Они вскочили, одновременно произнесли «профессор, простите, мы больше не будем» и стояли, опустив глаза.
- Если вам не интересно, можете покинуть аудиторию. Эту дисциплину вам не надо сдавать на экзаменах. Так что дело добровольное.
Ксения подняла глаза. Профессор устало смотрел на неё.
- Извините. Я останусь.
До конца лекции она не поднимала глаз от тетради, а когда вышли на улицу, набросилась на Прасковью:
- Из-за тебя мне пришлось краснеть!
- Вот что мне делать, Ксения? Терпеть медицину не могу и папеньку огорчать не хочу. Боится, что помрёт, а я останусь без средств к существованию.
- Он прав, и ты старайся.
- Замуж выйду и работать не буду!
- Надеюсь. А то страшно к такому врачу, как ты, попасть.
Хорошенькая, с ямочками не щеках, Прасковья нахмурила брови, Ксения её обняла:
- Да выйдешь, Прасковьюшка, выйдешь ты замуж! Ну кто может пройти мимо такой красоты. Главное, чтобы по любви! Я вот твёрдо решила – пойду только за любимого!
Ветер стих и на улице немного потеплело. Снег радостно скрипел под ногами. За стёклами больших витрин японского магазина были разложены изящные замысловатые вещицы на любой вкус и кошелёк. Фарфоровый сервиз стоил целое состояние – шестьдесят пять рублей, а тончайшие бумажные салфетки можно было купить за четырнадцать копеек. Ещё для модниц завезли невесомую пудру и изящные сумочки по десять рублей. Три рубля стоил одеколон. Они вошли, над головой звякнул крошечный медный колокольчик и тут же как из-под земли вырос продавец-японец, маленький, сухонький, с тщательно зачёсанными назад прямыми чёрными волосами, сложил ладони у лица, поклонился, что-то залопотал на своём языке. Барышни переглянулись и едва не прыснули от смеха. Продавец заговорил по-русски.
- Добрый день. Барысни купить пудра? Мозет, сумка?
Прасковья отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Ксения собой владела лучше, в её голосе не было и намёка на смех:
- Покажите сумочки. Какие у вас цвета?
В наличии имелись сумки всех цветов и оттенков. Продавец их перекладывал, расстёгивал, застёгивал, вертел, что-то лопотал на японском языке, иногда вставлял русские слова.
Ксения прошептала:
- Видишь, как старается. Придётся купить.
- Чуть больше десяти лет назад мы с ними воевали, а теперь в их магазин ходим. – Ответила шепотом Прасковья.
- Все рано или поздно примиряются.
Выбрали бежевую и белую сумочки, и выйдя на улицу, дали волю, смеялись от души. И повода для смеха особого не было. Так смеются в детстве и беззаботной юности.
Махнули проезжавшему извозчику и поехали в лечебницу на Мостовой.
Они успели, приехали минута в минуту, быстро помыли руки, надели длинные халаты и брезентовые фартуки, повязали косынки и марлевые повязки, которые стали использовать с появлением испанки, вбежали в родильную комнату и замерли от ужаса. На столе лежала полуобнажённая роженица, худенькая, маленькая, с большим и казавшимся неуместным на её крошечном теле, животом. Светлые волнистые волосы прилипли к влажному лбу и щекам, толстая, растрепавшаяся коса свисала со стола. На вид ей было лет восемнадцать, почти их ровесница. Она не кричала, только громко стонала. Её беспомощность потрясла Ксению. Прасковья не выдержала зрелища, отвернулась.
- Мадмуазель Николина, будете принимать роды. - Профессор Погребинский, тоже в белом длинном халате, фартуке и белой шапочке, сделал шаг назад, уступая место Ксении.
Сделав глубокий вдох, Ксения мысленно приказала себе собраться и решительно шагнула к столу. Впервые она самостоятельно принимала роды. Прежде только смотрела, как это делал преподаватель. Женщина задышала чаще, потом вскрикнула. Как только появилась головка, Ксения развернула ребёнка, освободила плечико, и тут же ребёнок вышел полностью, прямо ей на руки. Теплый и скользкий, она его едва удержала. Роженица снова вскрикнула и стала дышать спокойно.
Ксения мысленно повторяла, что разрезать пуповину нужно только после того, как прекратится пульсация. Ей казалось, что толчки длятся бесконечно долго. Ребёнок молчал, не хотел начинать самостоятельную жизнь отдельно от материнского лона. Наконец, пульс исчез, Ксения передала ребёнка сестре милосердия и перерезала пуповину. Ребёнок всхлипнул и жалобно заплакал. Ксения от волнения слышала его плач как сквозь вату.
- У вас мальчик, мамаша. – Радостно сообщила санитарка, убирая окровавленные пелёнки.
Женщина никак не отреагировала, устало закрыла глаза.
- Хорошо, мадмуазель Николина. Вы всё сделали правильно. – Подбодрил её профессор Погребинский.
Мальчик! Первый ребёнок, который появился на свет с её помощью! Ксения следила за выходом последа, а сама краем глаза наблюдала, как обмывают хрупкое тельце тёплой водой, удаляют изо рта кровь и слизь, обрабатывают пуповину. Потом обследовала родовые пути. Был небольшой разрыв, достаточно наложить один шов. Она и с этим справилась. Проверила у роженицы пульс. Ровный.
- У вас мальчик. Сын. Здоровенький. У вас всё хорошо. - Ксения склонилась над мамашей, удивляясь её безразличию.
Женщина дрогнула бровями, но глаз не открыла.
Когда вышли в коридор, профессор улыбнулся:
- Ставлю вам высший балл по родовспоможению. Вы правильно выбрали свой путь, мадмуазель Николина. Ваша роженица следующая. – Обратился к Прасковье, которая тяжело вздохнула.
- Спасибо, профессор. Только мне не понятно поведение матери. Это вследствие родов?
- Видите ли, мадмуазель, дети не всегда бывают желанны. Эта женщина работает…. Ну, вы уже взрослая барышня, я могу вам прямо сказать. В общем, она обслуживает мужчин. Скорее всего не знает, кто отец ребёнка. Он ей не нужен.
На глазах Ксении появились слёзы.
- Что же будет с ребёнком?
- Скорее всего его отдадут в приют. Может, найдётся семья. Ребёнок-то вон какой славный. Вам, мадмуазель Николина, нужно научиться не принимать так близко к сердцу всё, что касается личной жизни ваших пациентов. Поверьте, вы всех не обогреете и всем не сможете помочь. Ваша работа – помочь при родах, и всё.
2 ГЛАВА.
ОТРЕЧЕНИЕ.
Все поняли, что случилось что-то ужасное, когда в аудиторию вбежал сильно взволнованный ректор. На нём лица не было. Седые волосы, всегда тщательно причёсанные, растрепались и лежали на лбу неопрятными прядями и спина, всегда прямая, будто у него кол вместо позвоночника, согнулась, отчего казалось, что он стал ниже ростом. Он часто и глубоко дышал, словно пробежал длинную дистанцию. Его душили спазмы, он не мог говорить и лишь утирал лицо скомканным носовым платком. Все замерли. Наконец, ректор выдохнул:
- Наш царь… Николай Второй… помазанник Божий… отрёкся от престола.
Все заговорили одновременно:
- Что теперь будет? А как же жить без царя? Этого не может быть!
Ректор согнулся ещё ниже и вышел. Следом выбежал преподаватель. Барышни галдели, строили предположения. Ксения подумала – ведь это же предательство! Страна воюет, а царь сложил с себя полномочия. Из-за этого поступка Николая Второго она впоследствии сразу приняла советскую власть. Но сейчас её мучил вопрос - знают ли об в Новороссийске?
Фаэтон головы города Николина с трудом продирался сквозь толпу народа на Серебряковской улице. Особенно много было солдат и матросов. Люди обсуждали последнюю новость.
Сегодня, когда писарь принёс срочную депешу, в которой сообщалось об отречении царя и переходе власти к Временному Правительству во главе с Керенским, Николин приказал никому об этом не говорить. Возможно, ошибка, а в городе начнётся паника.
Но шила в мешке не утаишь. К полудню весь город бурлил. То тут, то там вспыхивали стихийные митинги, гимназистов отпустили с уроков, большинство рабочих порта и цементного завода самовольно покинули рабочие места. Люди верили и не верили. Как такое могло случиться?
Андрей Николин с другом Семёном Большаковым выбежали из гимназии первыми и помчались к Брехливому мосту, где всегда можно было узнать последние новости.
- Как же так-то? Помазанник Божий и отказался? – вопрошала растерянно толстая торговка, бросившая товар на рынке. – А? Люди добрые, неужели не врут?
- Он же весь народ предал. Бросил нас, а мы ему верили. Я вот верил царю-батюшке как самому себе. Нет, себе я верил меньше, чем ему. – Кричал солдат с перевязанной рукой, размазывая слёзы по грязному лицу.
- А как жить без царя будем? Может, другого назначат? – Вопрошал здоровенный детина в солдатских штанах и матросском бушлате на голое тело.
- Главное, не жить без царя в голове. Проживём как-нибудь. - Пытался перекричать толпу интеллигентного вида пожилой мужчина в добротном пальто с пыжиковым воротником.
- Сгинет Россия! Пропадёт! – бормотал толстый мужик, сидя на ступенях моста. На нём была только рубаха, но он не чувствовал холодного мартовского ветра. Язык у него тоже, видимо, был толстый, он им еле ворочал, словно во рту была каша.
На металлические перила моста взобрался матрос, ухватился за фонарный столб, закричал:
- Есть царь, нету царя – на всё воля божья. Проживём и без него. Сами править будем! Долой угнетателей!
Его стащили, начали бить. Били нещадно, едва не забив до смерти, вымещая весь накопившийся страх перед неизвестностью.
- Ты, что ли, править будешь? Правитель сраный нашелся! Подлюка!
Заметив в толпе сына, Николин приказал остановить фаэтон и приказал мальчикам сесть рядом с ним. Голову города узнали, потребовали разъяснений.
Николай Иванович выпрямился во весь рост. Народ притих.
- Власть перешла к Временному Правительству. Возможно, оно действительно временное, коли так называется. Может, царь Николай Второй взял перерыв и скоро вернётся на трон. – Николин в это не верил, - никогда ещё в истории не было, чтобы правитель брал перерыв от своих царских обязанностей. Но что-то горожанам нужно было сказать, успокоить. – Больше мне ничего не известно. Прошу вас соблюдать спокойствие и порядок! Расходитесь по домам. На днях будут ещё новости. Мы вам сообщим!
Все полицейские, не зная отдыха, дежурили на центральных площадях и улицах города. Но, несмотря на принятые меры, в городе проходили митинги и демонстрации под лозунгами: «Да здравствует демократическая республика!», «Мир народам! Конец войне!», «Да здравствует интернационал!». Городское начальство успокаивало то, что горожане ничего не крушили, заборов не ломали, садовые скамейки из земли не вырывали, особенно буйных сами же усмиряли, или звали полицию. Всё обошлось небольшими драками без серьёзных увечий.
Надежда Николая Ивановича на то, что скоро всё перемелется, жизнь войдёт в свою, привычную колею, не оправдалась. Ровно через неделю его трижды за день снимали с должности. Это огорчило его меньше, чем осознание, что за всем этим стоит развал могучей страны.
С утра он, как всегда, был на рабочем месте.
Едва разложил на столе бумаги, как в коридоре послышались шаги, встревоженный голос дежурного просил не входить в кабинет и представиться. И в ту же секунду дверь широко распахнулась, в кабинет ворвался высокий офицер с тонкими длинными руками, глаза его блестели ярким, нездоровым огнём. Он остановился посреди кабинета, широко расставил ноги, сплёл руки на груди и молча смотрел на Николая Ивановича с высоты своего роста. Из-за его спины с виноватым видом выглянул прилично одетый, худой, невысокий мужчина.
Николай Иванович ждал. Наконец, офицер окинул взглядом кабинет и заявил таким тоном, будто отдавал рапорт генералу:
- Позвольте представиться – Николай Петрович Николаев, член четвёртой Государственной Думы от партии кадетов, назначен комиссаром от Временного Правительства на должность главы города Новороссийска. Вот документы.
Рассмотреть протянутый мандат было трудно – буквы прыгали перед глазами. Удалось увидеть большую лиловую печать в верхнем левом углу и то, что нового назначенца зовут тоже Николаем и фамилии их схожи.
- Вы освобождены от должности. Можете забрать свои вещи и уходить. Оставьте печати, ключи от сейфа.
Николай Иванович устало опустился на стул, обхватил голову руками. Вот так просто решаются судьбы людей, городов, стран. Достаточно неизвестно кем выписанной бумажки с печатью!
- Вы не доверяете документу? – Офицер уперся руками в стол, навис над Николиным как скала.
- Отчего же? – Вздохнул Николай Иванович. - Я верю. Вот и печать имеется. Не буду же я с вами драться.
Он взял только чернильный бронзовый набор с фигурой арапа, облокотившегося на якорь, подаренный ему губернатором на шестидесятилетие и вышел из-за стола. Николаев тут же прошел на его место, резко опустился на стул, отчего тот жалобно скрипнул, и шумно вздохнул:
- Я ведь совсем не хозяйственник. Но начальство сказало – надо, значит надо. Я и поехал. Я – человек подневольный. Вы на меня зла не держите. Вы позволите обращаться к вам за советом?
- Разумеется.
Николай Иванович положил ключи на стол.
В коридоре снова послышался топот множества ног, дверь едва не слетела с петель, кабинет заполнили рабочие и солдаты с винтовками на плечах, объявили, что создан Новороссийский Совет рабочих и солдатских депутатов, в который вошли меньшевики и эсеры, что он, Николин, уволен, а они выберут нового голову путём открытого голосования.
Не успел Николай Иванович объяснить, что он уже снят с должности, как в кабинет снова вошли. Мужчина в потёртой кожаной тужурке и в новой кожаной кепке с лицом, выщербленным оспой, держал толстую, дымящуюся самокрутку. Рядом пристроился курносый паренёк, совсем мальчишка, с другой стороны стояла смущённая миловидная барышня в модном плюшевом пальто и фетровой шляпке. Это были большевики. Они вышли из подполья, создали комитет РСДРП(б) и тоже хотели занять должность главы города. Бумаги прилагались.
Комиссар Николаев молчал, казался отстранённым, погруженным в свои мысли, словно происходящее в кабине его не касалось. Вместо него ситуацию прояснил пришедший с ним мужчина.
- Господа, новый глава назначен Временным Правительством. Ваши притязания беспочвенны. Прошу освободить кабинет.
Рябой закричал, захлёбываясь табачным дымом, что время буржуев прошло, теперь всё будет по справедливости, всё будет решаться путём голосования и исключительно по воле народа. Завязалась драка, полетели стулья, зазвенело разбитое стекло книжного шкафа. Все дрались со всеми, только Николаев по-прежнему сидел с отрешенным видом, да Николай Иванович стоял, прижавшись к стене, зажимая под мышкой чернильный прибор.
На шум прибежали военные и вытолкали дерущихся в коридор.
По кабинету кружили бумаги, под ногами скрипело стекло. Николаев по-прежнему, как ни в чём не бывало сидел за столом. Николай Иванович подумал, что только человек с такой выдержкой и должен руководить сейчас городом. Он кивнул Николаеву и вышел. На душе было тяжело, во всём теле ощущалась лёгкая дрожь.
На крыльце курил рябой. Он жадно затягивался дымом, ругал новую власть, а заодно царя-батюшку самыми последними словами, и сплёвывал под ноги жёлтую слюну, из чего Николай Иванович сделал вывод, что самокрутка в драке не пострадала. Заметив его, рябой замолчал. Они постояли, не глядя друг на друга, одновременно начали спускаться по ступням и разошлись в разные стороны.
Дома, не сняв в прихожей калоши и пальто со шляпой, Николай Иванович прошагал в свой кабинет. Сестра Наташа, одинокая, с не сложившейся личной жизнью, всегда чересчур заботившаяся о младшем брате, встревожилась не на шутку.
- Что случилось, Николенька? На тебе лица нет.
Николай Иванович сделал то, чего никогда не делал – закрыл перед нею дверь, повернул ключ и упал в старое вольтеровское кресло.
Никогда ещё за свои шестьдесят четыре года он не чувствовал себя таким беспомощным. Вспоминал прошедший день и ему казалось, что всё случившееся произошло не с ним, не с его страной! Сильная, всегда отстаивающая нападения врагов, она развалилась сама, изнутри?! Он горестно покачал головой. Случилось! Это надо признать. Случилась беда и со страной, и с его прекрасным, приморским южным городом, в котором он знал каждую улочку, каждый переулок, каждую выбоину на дороге, каждый сломанный забор и который любил беззаветно.
Николин снял пальто и шляпу, налил вина, выпил. Потом ещё. Но тягостное ощущение ненужности и беспомощности по-прежнему лежало тяжёлым грузом на душе, не давало вздохнуть. Но нужно было собраться, раскисать он не привык. Он теперь ничего не решает в городе, но у него есть семья, он несёт за всех ответственность. Так было и так будет всегда, по-другому он жить не сможет.
Николай Иванович открыл дверь, она громко скрипнула. Раньше он этого не замечал. Надо смазать. Таша стояла за дверью, прижав руки к груди, смотрела на него с жалостью:
- Что случилось, Николенька?
- Много у нас несправедливости в стране, Таша. Много. Только не понимаю – зачем для этого дом сжигать? То есть страну. Ксении опасно оставаться в Санкт-Петербурге. Отправь Андрея, пусть даст телеграмму, чтобы срочно возвращалась домой.
Получив телеграмму, Ксения ответила, что вернётся сразу, как только получит диплом, нужно немного подождать.
3 ГЛАВА.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ.
Остался позади пыльный, замусоренный петербургский перрон. Во время войны и смены правительства в городах всегда воцаряется беспорядок. Мусор, клочки газет лежали на улицах, площадях и во дворах. Весь город был грязный, взъерошенный, напоминал нахохлившегося воробья. Вся страна, терзаемая войной с Германией, преданная самодержцем, была теперь неприбранной, не знающей, что делать и как жить дальше.
Прасковья шла за вагоном, убыстряя шаг, и в её облике тоже было что-то тревожное и безысходное. Поезд набрал ход, Прасковья отстала. Ксения звала её с собой, но она отказалась оставить заболевшего отца, но обещала приехать, как только ему станет легче.
Кому сейчас хуже? Тому, кто уезжает, или тому, кто остаётся? У Ксении есть шанс переждать смутное время в спокойном Новороссийске. Всё лучше, чем в шумном и бурлящем Петербурге с его бесконечными митингами и перестрелками. Но уезжала она не из-за беспорядков, а потому, что обещала и хотела вернуться в родной город. Новенький, пахнущий типографской краской, диплом лежал в саквояже, она его время от времени извлекала и просматривала.
Паровоз издал протяжный и тревожный гудок, и поезд вырвался из городских построек, бодрее застучал колёсами на стыках, замелькали сосны и берёзовые рощицы.
Анни уселась напротив поудобнее:
- Ну, вот и закончились наши муки.
- Вы так сильно страдали, Анни?
- Холод и сырость. Ноги ноют. И за вас переживала. Столько соблазнов в этом городе.
- Неужели в ваших глазах я такая ветреная?
- Нет. Но этот поручик был очень опасен.
- Да чем же?
- Есть в нём что-то дьявольское. – Анни сжала и без того тонкие губы так, что они исчезли вовсе, и это означало, что спорить с ней бесполезно.
В середине восемнадцатого века, когда российские дворяне решили, что без языка Корнеля и Бомарше они выглядят необразованными простолюдинами, в страну хлынул поток французов, и ехали они в Россию вплоть до начала войны с Германией. Приезжали не от хорошей жизни. Кто-то надеялся хорошо заработать, кто-то скрывался от правосудия, кому-то удавалось открыть торговую лавку или пошивочную.
Анни Венсан была хорошей модисткой, но с работой в родном Лионе не задалось. Прослышав, что в холодной, варварской России модистки нарасхват и можно «закрепиться», даже удачно выйти замуж и повысить свой статус, и она оказалась в промозглом Санкт-Петербурге. Мария Семёновна, приехавшая в гости к подруге, по её рекомендации заказала у Анни несколько туалетов и, услышав её сетования по поводу климата и невозможности привыкнуть к холоду, позвала её в Новороссийск учить внуков французскому языку.
В Новороссийске Анни понравилось всё. И тепло, и фрукты, и море, и приветливая семья Николиных. Особенно нравилось, что раскинувшиеся вокруг виноградники напоминали окрестности Лиона. Ей отвели солнечную комнату, обедала она за общим столом с хозяевами, платили прилично, а требовалось всего лишь говорить с десятилетним Мишей и четырёхлетней Ксенией по-французски. Она отвечала искренней привязанностью к дому и к детям, особенно к девочке. Кроме общения с детьми постоянно находила себе занятие: шила, пекла круассаны, забавляла бабушку остроумной болтовнёй на французском, неназойливо исправляла неловкости Михаила. Ксению учила шить - в жизни всё пригодится. Знаний и умений лишних не бывает. И изо всех сил прививала девочке скромную добродетель. Это было для барышни даже важней умения рукодельничать.
Первое время Анни часто вспоминала Францию, говорила о ней как о прекраснейшей из земель, озарённой блеском солнца и ума. Однажды за ужином Николай Иванович спросил её:
- Что же вы, голубушка, покинули столь прекрасную страну?
Анни растерялась, не знала, что ответить. Не хотелось признаваться, что в самой прекрасной стране ей лично жилось очень туго, впроголодь. Никому не нужна была бедная девушка, хоть и миловидная, и обученная шитью. Ей на выручку пришла Ксения:
- Мадмуазель Анни хотела посмотреть мир, папА.
В остальном Анни являла собой идеал гувернантки и Николай Иванович согласился отпустить с ней дочь на учёбу в Санкт-Петербург.
Теперь поезд шел на юг, домой. За окном то и дело проплывали поезда с ранеными.
Со станции Тоннельной, когда до Новороссийска было рукой подать, и при желании можно и пешком дойти, поезд долго не отправляли. Ксения стояла у окна вагона, наблюдала, как на соседний путь прибыл поезд с ранеными солдатами. Почти у всех были перевязаны руки, ноги, головы, на бинтах бурые пятна просочившейся крови и налипшая дорожная грязь. Они высыпали из вагонов, бродили по перрону, курили. Вдруг молоденький, бледный солдат, стоявший напротив её окна, начал медленно клониться набок, свалился кулём на землю и замер. Ксения побежала к выходу, спрыгнула с высокой подножки, растолкала людей, прижала пальцы к его запястью, но пульс не могла нащупать. Кожа солдата была холодной и липкой от пота. Рядом присел мужчина в военной форме и со значком Императорской Военно-Медицинской Академии на груди. Он оттолкнул руку Ксении, сразу нащупал пульс, бросил, не глядя на неё:
- Нитевидный. Вы с ума сошли, барышня? Быстро отсюда! Юбку отряхните.
- Что вы себе позволяете? Я тоже врач. - Возмутилась Ксения, но юбку отряхнула.
Мужчина не обратил внимания на её слова, расстегнул солдату гимнастёрку, оттянул веко, посмотрел горло.
Ксения не могла отвести глаз от уверенных движений его рук с тонкими запястьями, покрытыми тёмными волосками. Ей нестерпимо и так бесстыдно хотелось коснуться этих рук! Она глубоко вздохнула, стараясь отогнать неожиданные, совершенно недопустимые, мысли, но не отошла и украдкой рассматривала врача. На вид ему лет тридцать или около того, тёмные, коротко стриженные волосы, острые скулы, тонкий прямой нос и серые, уставшие глаза. Когда он встал, то оказался выше Ксении на целую голову, и она отступила несколько шагов назад, чтобы не смотреть на него снизу вверх.
Санитары принесли носилки:
- Что с ним делать, ваше высокоблагородие?
- Его нужно немедленно изолировать. Это тиф. Ему уже не поможешь, а от него многие могут заразиться. Вот, например, барышня, стоит и не уходит. – Он строго посмотрел на Ксению, а она, вопреки воспитанию Анни, вместо того, чтобы скромно опустить глаза, смотрела на него с восхищением.
Раздался паровозный гудок, поезд Ксении дрогнул и медленно тронулся. Приподняв юбку, она побежала к своему вагону. Поезд набирал скорость, и она не могла запрыгнуть на ступеньку, мешала длинная юбка. Чьи-то сильные руки приподняли её и поставили на подножку, она шагнула в тамбур, следом заскочил врач.
- Что же вы, мадмуазель? Так можно и от поезда отстать. И, всё-таки, я бы на вашем месте хорошо вытряхнул одежду. - Он смотрел насмешливо, и Ксения растерялась, не знала, что ответить, сухо произнесла:
- Спасибо.
- Позвольте представиться. Щедринин, Герман Всеволодович. Военный хирург. Направлен в Новороссийск для организации военного госпиталя.
- Ксения Николаевна Николина. Врач. Акушер.
- И, в самом деле, коллега?
Дверь распахнулась, в тамбур выбежала перепуганная Анни:
- Ксения, у меня будет разрыв сердца. Я думала, вы отстали.
Герман склонил на секунду голову и ушёл в другой вагон. Анни проводила его восторженным взглядом.
- Что с вами, Анни? Вам нравятся офицеры? Прежде я за вами такого не замечала. - Не удержалась Ксения.
Махнув рукой, Анни ушла в вагон.
К новороссийскому вокзалу поезд подходил медленно и долго – все пути были забиты составами, повозками, лошадьми, солдатами. Наконец, мимо проплыло знакомое до боли кирпичное здание с зелёной крышей. Ксения спрыгнула с подножки и сразу попала в объятия отца и брата Андрея.
У отца добавилось седых волос, морщины на лбу и вокруг глаз стали глубже. От неё не ускользнула затаённая печаль в глазах отца, несмотря на его старания казаться бодрым и весёлым. А Андрей подрос, возмужал, над верхней губой появился лёгкий пушок.
- Милая, милая Ксения! Ты стала ещё краше! – Андрей смотрел на сестру восторженно.
Они говорили о том, как изменились, как похорошели, как рады видеть друг друга, а толпа несла их к выходу на привокзальную площадь. Ксения оглядывалась, искала глазами Германа. Ей нестерпимо, до боли в груди, хотелось увидеть его ещё раз. И ей повезло. Он склонился над раненым, лежащем на носилках, она оказалась совсем рядом, но людской потом увлёк её к выходу, не позволив остановиться. Лишь подол её платья коснулся его руки, но он этого не заметил. Они сели в пролётку, продолжали вести оживлённый разговор, но Ксения, оглушенная новыми ощущениями, видела перед собой облик военного врача Щедринина Германа Всеволодовича и постоянно теряла нить разговора.
Улицы Новороссийска были непривычно многолюдны и засыпаны мусором так же как в Петербурге.
Ксения всматривалась в родные места.
Детство помнилось звуками. Цокот копыт по булыжной мостовой различался. В дождливую погоду он был мягким, а в солнечную звонким. На Серебряковской шныряли мальчишки-газетчики, выкрикивая названия заголовков и размахивая свёрнутыми в трубку газетами. Здесь же магазин «Колониальные товары», наполненный таинственными запахами заморского чая, кофе, корицы и ванили. Рядом «Суровский магазин», где можно купить ткани и нитки на любой вкус, чуть дальше булочные и кондитерские. За «провизией» ходили на рынок, где всегда было много народу из станиц, слышна «балачка» и можно было недорого купить свежее мясо, молоко, яйца. В бухте гудели пароходы, на набережной по выходным дням и праздникам играл духовой оркестр, поблёскивая на солнце медными трубами, тубами, тромбонами и валторнами. Прежде здесь прогуливались барышни в модных шляпках всех фасонов и расцветок. Теперь всё словно поблекло, обветшало и люди носили одежду неярких, серых тонов.
Пролётка свернула на Воронцовскую, и они оказались в небольшой толпе.
Солдат в грязной шинели, стоя на огромной винной бочке, кричал:
- Долой войну! Земли крестьянам! Власть Советам!
С десяток человек одобряли лозунги криками «ура», остальные, задержавшись на минуту, спешили дальше по своим делам.
Николай Иванович вздохнул:
- Большевики народ баламутят, призывают бунтовать. Царь отрёкся, они и осмелели. Анархии хотят?
Анни вжалась в спинку сиденья:
- Я думала, это только в Санкт-Петербурге, покричат и всё вернётся. Что-то теперь будет?
- Никто ничего не знает, не понимает, все говорят лозунгами. А что нужно сделать, чтобы эти самые лозунги осуществить – не знают и знать не хотят. Только кричат и на митинги ходят. – Николай Иванович разволновался. Ксения положила руку ему на ладонь.
- Неужели наша страна не справится с этой напастью, папА?
- Россия всегда справляется. Теперь не знаю, что будет, дочка. Тяжело будет. Много сразу навалилось – и война, и смута одновременно. А сильной руки, такой, чтобы в стране порядок навести, нет.
Их дом был в центре города, на пересечении улиц Серебряковской и Раевского. Ксения увидела его издалека. С белоснежными стенами и красной черепичной крышей, окруженный разноцветными мальвами и кустами роз, залитый лучами солнца, он снился ей холодными северными ночами. И вот, наконец, она дома!
На крыльце, опираясь на изящную трость из красного дерева с серебряным набалдашником в виде головы лисицы, стояла бабушка Мария Семёновна. В белой блузке, с бархатным эсклаважем на шее с закреплённой на нём бриллиантовой брошью, с тщательно уложенными волосами, она выглядела молодо и элегантно, несмотря на свои семьдесят семь лет.
Николаю Ивановичу она приходилась тёщей. Тяжело пережив безвременную кончину единственной дочери, она не упала духом, занималась воспитанием внуков и с Николаем Ивановичем у них было полное взаимоуважение и взаимопонимание.
- Бабуля, как я скучала! – Ксения прижалась к ней, вдохнула любимый тонкий запах её духов. – Помню, помню, бабуля, - девушка, не зависимо от возраста, должна пахнуть чистотой и свежестью. И ни в коем случае не супом и не кашей.
- Ну, хороша, хороша-же! Прелестна, душа моя Ксения! Думала, не доживу.
Ксения рассмеялась. Бабушка, как всегда, кокетничала. Ей ещё жить да жить!
У дома, скрипнув тормозами, остановился чёрный «Opel». Дивная новинка, единственный в Новороссийске автомобиль, подарок купца Саввы Ивановича Обрадовича дочери Аполинарии. Подарок был сделан в обмен на заверение дочери не рассказывать матери о его любовнице. Аполинария и так ничего не рассказала бы из опасения за её здоровье, которое в последнее время вызывало сильное беспокойство. Но подарок отца она оценила по достоинству, быстро научилась водить и теперь носилась по городу, пугая прохожих, особенно станичных тёток, приехавших торговать на рынок. Они шарахались от авто, как от черта, крестились и плевались одновременно. К автомобилю барышня заказала дорожный английский костюм – брюки, жакет и галстук, высокие кожаные сапоги на шнуровке и шляпку, которую подвязывала шёлковым шарфиком. Выглядела Аполинария эффектно, несмотря на жару и стекающий по лицу пот.
Подруги обнялись. Все прошли в дом. Там уже ждали тётя Таша и кухарка Фрося.
Ксения ходила по комнатам, вдыхала родные с детства запахи. Здесь всё было по-прежнему. Тяжёлые кремовые шторы в гостиной, мебель в стиле «жакоб», купленной Марией Семёновной сразу после её свадьбы на французской выставке, переданной потом дочери и до сих пор прекрасно сохранившейся. В комнате Ксении на стене портрет матери с открытыми покатыми плечами, запечатлённой вполоборота. Она всегда казалась Ксении немного грустной.
Она переводила взгляд с фотографии на своё отражение в зеркале. С возрастом их сходство усилилось. Фрося говорила, что дочь должна быть похожа на отца, тогда будет счастлива. Ей никто не верил. Особенно Ксения. Особенно сейчас, после возвращения в родной дом, когда осталась позади долгая разлука и они снова все вместе. А тут ещё и встреча с военным врачом! Ничто не может сравниться с предощущением счастья, у потрясенной новым, неожиданным чувством, девушки.
Ксения коснулась рукой портрета. Матери она лишилась рано, забыла звук её голоса, помнила только ласковые прикосновения рук и губ, ощущение тепла и нежности. Мать умерла, оставив новорожденного брата Андрея. Теперь Ксения будет служить женщинам, чтобы как можно реже дети оставались сиротами.
Она распахнула окно. В саду цвели её любимые розы и жизнерадостно пели беспечные птицы. Перемены в стране их не касались.
В дверь постучали, раздался голос Андрея:
- Сестричка, стол накрыт! Все ждут тебя.
Фрося постаралась на славу, потушила говяжью печень в сметане, нажарила ставридку, запекла гуся с яблочной начинкой, приготовила гору пирогов с вишней. В центре возвышалась двухъярусная ваза с черешней.
- Если бы Пушкин отведал твою еду, Фрося, он бы сказку о царе Салтане написал по-другому. У него замуж за царя вышла бы повариха. – Не удержался Андрей.
- Откуда такая роскошь? Где столько продуктов взяли? В стране ведь трудности с пропитанием. Или у нас в городе с этим всё в порядке?
- Каждый вложил свою лепту. А семья у нас большая. Угощайтесь. Всё, Фрося, не бегай, садись. – Николай Иванович довольно улыбался, раскладывая на коленях льняную салфетку.
Старший сын Николая Ивановича – Михаил – был верен своему детскому прозвищу – enfant terribl, и, по своему обыкновению, опоздал. Но винить его было нельзя, он служил на миноносце инженером-механиком в звании старшего лейтенанта. Они не виделись с Ксенией больше трёх лет и только сейчас, когда слабость Временного Правительства, его необдуманные поспешные решения в сочетании с революционным бурлением по всему побережью, приведшие к разложению дисциплины на российском флоте, позволили ему ненадолго покинуть корабль и встретиться с сестрой.
Ксения бросилась к брату, но Андрей её опередил, повис на шее у Михаила. Потом Михаил обнялся с отцом, церемонно поцеловал бабушкину руку. Она потрепала его по щеке:
- Не изменился, Михаил! Всё такой же шалун.
- Люблю тебя, бабуля. – Михаил снова склонился к её руке.
- Пора взрослеть. Жениться пора.
- Ой! – Михаил снова поцеловал бабушкину руку.
Николай Иванович встал, поднял бокал с шампанским:
- Ладно, ладно вам! Ну, вот, теперь все в сборе. Дождались мы Ксению и Михаила. Замечательные у меня дети. Михаил, служи на благо Отечества, независимо от того, кто у власти. Я горжусь тобой, сын. Горжусь и Ксенией. Она добилась своего, стала женским доктором, будет помогать рождению детей. Хвалю тебя за настойчивость, за упорство в достижении цели. У Андрюши выбор профессии впереди. Уверен, он тоже сделает правильный выбор. Выпьем за ваше здоровье и за ваши успехи в деле, которому вы решили посвятить свою жизнь.
После того, как выпили и поели, бабушка снова заговорила о браке выросших внуков. Если со свадьбой Михаила можно было подождать, ведь мужчина всегда успеет жениться, а вот для Ксении был у неё на примете жених. Ксения вздохнула:
- Бабуля, я замуж выйду только по любви.
- Вот чего ты нахваталась в столице, кроме медицины! Открою тебе секрет, Ксенечка, - любовь связана с большими неприятностями. Замуж нужно выходить за надёжного и приличного человека.
- Я замуж не спешу.
- Главное – не опоздать.
- Выйти замуж – не напасть, лишь бы замужем не пропасть. – Вспомнила поговорку Таша и тут же пожалела. Уж она-то знала, что лучше не попадаться на острый язычок Марии Семёновны. А та смолчать не смогла, это было выше её сил:
- То-то вы, Наталья Ивановна, в девках засиделись. В случае с Ксенией я это на самотёк не пущу, лично займусь. Что же вы, Николай Иванович, меня не поддерживаете?
Ксения улыбалась – ничего в семье, слава богу, не изменилось. Всё так же решительно отстаивает свои взгляды на жизнь, пусть и устаревшие, бабушка Мария Семёновна, такой же весёлый и остроумный Михаил, вечно смущающаяся тётя Таша, общительный и добрый Андрей, всегда собранный, сдержанный и справедливый отец, хлопотливая и заботливая Фрося, давно ставшая членом их семьи, и любимая подруга Аполинария, с которой они сидели за одной партой в гимназии, всё так же решительна в своих поступках.
Андрея интересовал Санкт – Петербург. Он засыпал вопросами Ксению и Анни. Других же заботило – как дальше жить, что будет со страной и с их семьёй в том числе.
Услышав слова Ксении о том, что в стране бушует тиф и главное теперь – борьба с ранениями и инфекциями, и что она прослушала курс и имеет соответствующий документ, бабушка нахмурила брови:
- Ma chere ((фр.) - Моя дорогая), я не позволяю тебе этим заниматься. Ты же акушерка! При чём здесь тиф? Это очень опасно. Вот и помогай женщинам, а с заразными болезнями не связывайся. Выброси, пожалуйста, эту справку. Она тебе не нужна. Не огорчай меня. Я жить не смогу, думая, что ты подвергаешь себя смертельной опасности!
Андрей пришёл в восторг, свойственный подросткам, ещё не научившимся дорожить ни своей жизнью, ни чужой.
-ЗдОрово! Умереть, спасая людей! Это же так благородно! Лечить и умирать, как на поле боя, что может быть прекрасней! Это – героизм!
На него замахали руками, все заговорили хором:
- Глупый, романтичный мальчик! Что ты понимаешь? Ты хоть понимаешь, что такое смерть?
Разговор накалялся и Аполинария предложила поговорить о чём-нибудь хорошем, без войны и болезней. Например, о новой программе в цирке-шапито, что заработал на Карантинной площади, или о новой оперетте в городском театре, где главную роль исполняет блистательный баритон Владимир Сикора. Её поддержали, начали вспоминать былые постановки, но Михаил от общей темы уклонился, спросил у Ксении – кто сейчас в Санкт-Петербурге у власти. Она пожала плечами. Политикой совсем не интересовалась. За неё ответила Анни:
- Меньшевики и эсеры. Но растёт влияние большевиков во главе с неким Лениным. Говорят, он брат того Ульянова, что покушался на Александра Третьего.
Марья Семёновна перекрестилась:
- Страшные люди! Прости их, Господи, и вразуми!
- И братья эти из дворян! – Добавила Анни.
- Не может быть! Что за люди? Рубят сук, на котором сидят? – Удивленно покачал головой Николай Иванович.
Ксения наклонилась к Анни, прошептала:
- Не знала, что вы так хорошо разбираетесь в политике!
- Это жизнь, а не политика. – Ответила Анни. - Я давно поняла, что можно не интересоваться политикой, только она всё равно заинтересуется каждым.
- А что изменится, если эти самые большевики придут к власти? – поинтересовалась Аполинария.
- Я знаю, что будет! - воскликнул Андрей. Он встал из-за стола, заходил по комнате, размахивал руками. – Все будут равны, не будет ни бедных, ни богатых, все будут жить в достатке...
За столом воцарилось молчание, кто-то стукнул столовым прибором, все замерли, уставились на подростка.
- Где ты нахватался этой ереси? – первой пришла в себя бабушка.
- В порту. Там грузчики говорили. У них очень тяжёлый труд, а платят копейки. У людей никакого просвета в жизни, они не образованны, вы видели, в каких домах они живут?
- Я же не велел тебе ходить в порт, Андрей! – произнёс ледяным тоном отец. – А ты сам-то хочешь жить хуже, чем живёшь сейчас?
- Нет. Отчего же? Просто рабочие будут жить не хуже нас.
- Ты прав, жизнь рабочих очень тяжела, но решать проблемы нужно путём реформ, а не радикальными переворотами.
Снова заговорили все одновременно. Кто-то уверял, что помитингуют, покричат, да и вернут Николая Второго на трон, что царь с семьёй, наверное, уже на пути в Англию или Данию. У них же там родственники.
Обед перешел в ужин. Начало темнеть. Аполинария стала прощаться.
Они с Ксенией долго стояли у ворот, не могли наговориться. Наконец, Аполинария укатила, Ксения отряхнула с платья пыль, поднятую автомобилем, и в самом весёлом расположении духа побежала в сад к своим розам. Отцветшие, сухие бутоны с засохшими, коричневыми лепестками требовали немедленной обрезки, чем она немедленно и занялась, несмотря на быстро сгущающиеся сумерки, и не заметила бежавшего вдоль садового забора молодого человека, который вдруг остановился, будто споткнулся, спрятался за толстым стволом грецкого ореха и наблюдал за ней.
Димитрос Куракли спешил в порт с пачкой большевистских листовок за пазухой и вдруг увидел красивую девушку, обрезающую розы. Всё вокруг в последнее время бушевало, грызлось, орало, а тут, за невысокой чугунной оградой, мимо которой он проходил сотню раз, островок безмятежности и среди розовых кустов – девушка небесной красоты. Точно ангел – подумал он, несмотря на то, что в боге разуверился и в церковь давно не ходил. От неожиданно нахлынувшей нежности его сердце забилось сильнее. Вдыхая свежесть вечерней прохлады, смешанной с ароматом роз, он не мог отвести глаз от Ксении и совсем забыл, что его ждут. Стоял до тех пор, пока совсем не стемнело, и девушка ушла из сада. Димитрос вспомнил, что это дом бывшего головы города.
4 ГЛАВА.
ГЕРМАН.
Бурча под нос ругательства, денщик внёс вещи в убогое жилище – небольшую комнатку с низким потолком, двумя узкими кроватями с растянутыми панцирными сетками, не оставлявшими позвоночнику шансов отдохнуть, и круглым столом, приткнувшимся к стене. Крошечное мутное оконце смотрело в тенистый сад, сплошь заросший бурьяном. Сопровождавший их офицер сказал извиняющимся тоном:
- Располагайтесь, ваше высокоблагородие. Вы уж извините, чем богаты. Как только найдём жильё поприличнее, переселим вас.
- Ничего. Я привычный. Спасибо. Можете идти. – Герман знал, что город наводнён военными и беженцами, жильё найти трудно.
Хозяин дома, высокий старик с окладистой бородой, сдавший крошечную комнатушку за немыслимые деньги, положил на кровати матрасы и подушки, потом наглухо закрыл окно ставнями.
- Задохнёмся. – Проворчал денщик.
- Режут. – Бросил хозяин глухим голосом и пошел к выходу, но остановился, сказал, не поворачивая головы: - Много пришлых в городе. Неделю назад на нашей улице всю семью вырезали. Только мальца пожалели. Окно ночью не открывайте. Что с людьми сделалось? Бог на нас сердится. Ужинать ко мне приходите, я ставридки нажарил.
Война всегда страшна смертями и ранениями. Ничего не меняется в этом плане. Меняются только способы нанесения увечий противнику. В древности воины забивали друг друга мечами и дубинами. В Средние века армии ощетинивались копьями и стрелами. Теперь раны наносили друг другу пулями, осколками снарядов и шашками. Но во все времена неизменными оставались две вещи – смерть на поле боя молодых и крепких мужчин, и врач, способный помочь воинам избежать её. Часто он оказывался бессилен, но иногда удавалось спасти человека. Именно эту благородную профессию выбрал Герман Щетинин, сын известного петербургского врача, почетного лейб-отиатра.
Отец, Всеволод Петрович Щетинин, всегда предельно аккуратный, с идеальным порядком во всём, что касалось профессии, преданный своему делу, был примером для Германа. Сын не видел его без воротничка и галстука, говорящего повышенным тоном с теми, кто ниже его на социальной лестнице, или заискивающим перед начальством. Отец был аристократом духовно и внешне. Три года назад, когда умерла его любимая жена от быстротечной чахотки, он не замкнулся, не опустил руки, а только с ещё большим усердием продолжал работать.
С 1914 года Герман Щетинин оперировал в госпиталях действующей армии.
Раненый в руку под Барановичами осколком снаряда, разорвавшегося возле госпиталя и выбившего раму в операционной, он продолжал оперировать, пока не потерял сознание от большой кровопотери. Его еле спасли, долечивался в Москве, но рука долго не восстанавливалась, пальцы плохо слушались. Ему вручили Георгиевский крест, но на фронт не пускали. От нечего делать написал диссертацию «Антисептики при лечении огнестрельных ран на войне», опираясь на собственный опыт на фронте, когда для очистки ран использовал карболовую кислоту. После защиты ему предложили возглавить госпиталь в Новороссийске.
Утром, едва Герман побрился и выпил стакан чаю, под окном раздался оглушительный гудок клаксона. Как выяснилось, в распоряжение начальника госпиталя поступила одна из двадцати санитарных машин, что закупила жительница Лондона леди Мюриэль Педжит, желая помочь русским в борьбе с Германией.
Автомобиль на разбитых дорогах взбудораженного войной города трясло, и Германа, сидевшего на месте для перевозки раненых, подбрасывало на ухабах и швыряло по всему салону.
- Как же мы людей возить будем?
- Господин доктор, так лучше же, чем на телеге. Быстрее. – Вступился за машину водитель, безусый мальчишка, очарованный своим бензиновым конём.
- Главное, не быстрее, а аккуратнее. Хотя, и скорость нужна. Научитесь ямы объезжать.
- Так точно. Уж постараюсь! – Облегченно выдохнул водитель.
Форд остановился у здания бывшей женской гимназии на углу улиц Мартыновской и Лазаревской, отданной по распоряжению нового головы города под военный госпиталь. Директор гимназии господин Кручинин долго вертел в руках предоставленные ему документы, не верил своим глазам. Война войной, а учиться надо. Война ведь не навсегда, скоро наступит мирное время, когда стране нужны будут образованные граждане и гражданки. Но документы у предъявившего были в порядке, текст отпечатан на машинке, в нижнем углу большая печать и подпись главы города Николаева. В тексте говорилось, что Указом Временного Правительства на городские комитеты наложена обязанность помогать военным медикам во всём и все им должны подчиняться.
Времени на сочувствие директору у Германа не было, к тому же он считал - пока идёт война, пока есть раненые и больные бойцы, сеть медицинских учреждений должна быть расширена, пусть даже и за счёт гимназий. Не слушая возмущение директора, он быстро шёл по коридору, осматривал пустые классы, отдавал распоряжения.
Парты быстро перенесли в подвал. На их место тут же плотно поставили металлические кровати. Солдаты, посланные главой города на помощь Герману, работали быстро. Уже к обеду завезли оборудование для операционной и перевязочной.
Директора сменил завхоз. Невысокий, круглый господин с рыжей бородой веером и в сильно поношенном костюме, всё рвался сопроводить Германа в его кабинет.
- Успеем. Распорядитесь, чтобы в двух палатах между кроватями поставили перегородки.
- Позвольте полюбопытствовать, для чего такая роскошь?
- Роскошь? Да бог с вами! Необходимость из-за неблагополучной эпидемической обстановки. С фронтов в глубь страны разносится корь, дизентерия, коклюш, оспа, туберкулёз и, особенно, брюшной и сыпной тиф. Да ещё и грипп. Испанка. Слышали?
В канцелярии решили оборудовать операционную. Осмотрев наборы хирургических инструментов, Герман остался доволен, всё необходимое было в наличии, что удивительно во время войны и дефицита жизненно необходимых товаров. А тут в стерильных боксах блестели новизной всевозможные зажимы, щипцы, скальпели, лигатурные иглы, ножницы, кусачки, шприцы, пинцеты, был даже трахеорасширитель. На полках лежали бинты и вата.
- Откуда такая роскошь?
- Говорят, англичане забыли. Оборудование с цементного завода вывезли, а это не взяли.
Наконец, они дошли до кабинета, предназначенного начальнику госпиталя. Прежде здесь располагался директор гимназии. На стенах висели портреты русских писателей, у окна стоял добротный канцелярский стол с удобным креслом, у стены кожаный диван и, главное, работал телефон.
Как только вошли, с лица завхоза исчезло подобострастное выражение, он без приглашения удобно устроился на диване.
- Позвольте представиться – Туликин Прохор Наумович, завхоз. Сахар, муку и дрова для личного пользования будете получать со склада. Спирт тоже. Его сегодня привезли из Абрау-Дюрсо. – Помолчав, добавил: - Не желаете ли служить по информации? За это будете получать продукты дополнительно.
- Так вы – завхоз, или…
- Завхоз. И по совместительству.
- Позвольте полюбопытствовать – на кого работаете? На большевиков, временное правительство или, может, на англичан? А, может, на немцев? Или на всех сразу?
Туликин усмехнулся и не ответил.
- Предлагаете мне стать доносчиком? Вы в своём уме? Что можно узнать секретного в госпитале?
- Раненые в беспамятстве много чего расскажут.
- Увольте, господин Туликин.
- Вот вы, господа, всё боитесь руки испачкать? А, позвольте узнать, кто же будет черную, грязную работу выполнять?
- А вы хоть раз обрабатывали гнойную рану? Или заглядывали в развороченный осколком снаряда живот?
- Нет. Что вы?! Упаси, Господь!!
- Тогда что вы можете знать о грязи? Я буду добросовестно выполнять свою работу, а вы – свою. Я имею ввиду должность завхоза. И тогда мы с вами поладим. А если узнаю, что вы подбиваете сотрудников доносить вам, вылетите в два счёта!
Персонал госпиталя был небольшим, врачей не хватало. Кроме вчерашнего выпускника медицинской академии зауряд-врача Быховского, были ещё пять фельдшеров, шесть медицинских сестёр и три санитара. Обещали в скором времени прислать инфекциониста.
Герману удалось за короткий срок организовать клиническую лабораторию, где делались анализы мочи и крови, и бактериальную для исследования мокроты на бациллы Коха. Количество больных сыпным тифом увеличивалось ежедневно. Все койки в госпитале были заняты. Поступающих больных и раненых Герман лично распределял по отделениям, а на подъезде к городу скопились эшелоны с инфицированными больными. Среди них лежали и умершие. Их подолгу не хоронили. Не успевали.
Все крутились, как белки в колесе. Времени на отдых почти не было. Герман жил в госпитале, ночевал на диванчике в кабинете.
5 ГЛАВА.
ВСТРЕЧА С ПОДРУГАМИ.
Ксении не терпелось начать работать, но бабушка Мария Семёновна настаивала на отдыхе. Шутка ли – любимая внучка прошла такое серьёзное обучение, которое не каждому мужчине под силу. Безусловно, ей требовалось отдохнуть. Она тайком от Ксении послала записку Аполинарии с просьбой пригласить подругу на прогулку.
С утра пораньше Аполинария прикатила на автомобиле, и они отправились к Нунэ, их гимназической подруге.
Повязав для большего шика себе и Ксении лёгкие шифоновые шарфики, Аполинария села за руль. Ехали быстро, шарфики, как крылья, бились у них за спинами, народ шарахался в разные стороны, Полли заливисто смеялась.
- Смелая ты, Полли. – Ксении не было смешно.
- Хочешь, научу тебя водить авто?
- Потом. Откуда у тебя такая роскошь?
- Отец подарил, чтобы я молчала. У него роман с дочерью Юкелиса.
- Арама Фёдоровича? А он куда смотрит? Не знает?
- Ага! Весь город знает, а он – нет?
Княжна Шувалова, мать Аполинарии, совсем юной девицей без ума влюбилась в купца второй гильдии красавца Савву Обрадовича, прибывшего из Сербии и успешно торговавшего сёдлами и прочей лошадиной упряжью. Родители Катерины не могли позволить такой мезальянс и были категорически против этого брака, но она не послушалась и вышла замуж за Савву. С такой неслыханной дерзостью дочери родители не смирились, отказались от неё.
Всё бросила в родном доме Катерина Шувалова, лишилась титула, богатства ради любимого. А теперь он её предал.
- Не знаю, куда смотрит Юкелис. Маме я в любом случае ничего не сказала бы, у неё проблемы со здоровьем. Ей нельзя нервничать. Я случайно увидела отца с Анной. Отец был так жалок в этот момент! Он сильно боится. Не знаю, чего больше, болезни матери или гнева Юкелиса. Не хочу об этом. Предлагаю устроить праздник в честь твоего возвращения.
- Веселиться и танцевать в то время, когда Россия рушится?
- Perkya pa? ((фр.) - Почему бы нет?). Я хочу веселиться несмотря ни на что! Жизнь пройдёт мимо, мы не заметим, как состаримся и умрём.
- Наша жизнь никуда от нас не денется. Она не состоит из одних развлечений. Мы проживём её, плохую или хорошую, какую бог даст.
- Не помню, ты в гимназии была такой же брюзгой? – воскликнула Полли и затормозила, едва не наехав на старика, который, не глядя по сторонам, медленно брёл через дорогу.
- Как ты себе представляешь нашу дальнейшую жизнь? Тебе не бывает страшно?
- Думаю, ничего страшного не произойдёт. Подумаешь, - власть сменилась! Ну и что? Выйдем замуж, будем детей рожать. Как жили наши предки?
- Мне кажется, как прежде не будет. А как будет, не знаю. Оттого тревожно.
Дух свободы, ожидание обновления витало над городскими улицами. Многие, особенно молодёжь, верили в скорые перемены, которые должны изменить их жизнь в лучшую сторону. И если рабочие в порту и на заводах надеялись, что она теперь не будет такой беспросветной и тяжёлой, то чего ожидали дети обеспеченных родителей они объяснить не могли, но тоже были заряжены ожиданием перемен. У многих на груди красовались красные банты и металлические, блестевшие на солнце жетоны: круглые, овальные, ромбовидные с изображением женской фигуры, олицетворяющей свободную Россию. На некоторых жетонах был изображён Керенский и обязательная надпись – «Свобода, равенство, братство». Всем хотелось иметь такую революционную атрибутику, и ушлый инженер из локомотивного депо Семёнов наладил их производство и продавал по рублю.
Аполинария остановила машину у киоска, купила сразу три.
- Будешь носить? – удивилась Ксения – Такая безвкусица.
- Нунэ понравится. Надевай.
Они были разные, но дружили с первого класса гимназии. Ксения – сочетание женственности и трудолюбия, невероятного терпения и терпимости. Всегда была чем-то занята. Ставила цель и шла к ней. Полли – её полная противоположность – взбалмошная, непредсказуемая, то в строгом английском костюме, строгая и неприступная, как классная дама, то вся в лентах и кружевах, лёгкая и воздушная беспечная кокетка. Сейчас она весело рассказывала, как мужественно отбилась от грабителей. Было понятно, что врёт, но ложь её была симпатичная и безвредная. Ксения снисходительно улыбалась.
Неожиданно машина задёргалась и мотор заглох. Аполинария достала молоток, подняла капот, постучала, мотор загудел, и они поехали дальше.
Наконец, остановились у двухэтажного каменного дома. Дверь им открыл брат Нунэ – Гаригин. Ксения помнила его пухлым интеллигентным мальчиком в круглых роговых очках, свободно болтающего на пяти языках. Теперь перед девушками стоял высокий стройный юноша и разглядывал их с насмешливым любопытством.
- Гаригин, ты ли это? Не узнать! Надеюсь, всё такой же умник? – Полли отодвинула его в сторону и вошла в дом.
- Умник? Это не про меня. Знаю только то, что ничего не знаю. – Покраснел Гаригин.
- Кто сказал?
- Сократ. Я с ним согласен.
- Вот и доказательство, что умён. Не присваиваешь себе чужие мысли. Какими ещё хорошими качествами обладаешь?
Юноша справился со смущением, бодро ответил:
- При хорошем обращении из меня можно верёвки вить. Когда со мной ласково, я очень покладистый. Но вам это не пригодится.
- Почему же? – одновременно спросили Ксения и Аполинария.
- Староваты.
- Умён, но не воспитан. Куда смотрит твоя сестра?
- Моя сестра смотрит в толстую книгу – «Капитал».
Услышав шум, по лестнице сбежала Нунэ и бросилась обнимать подруг. Невысокая, крепко сбитая, с широкими бёдрами, с большой грудью и смуглым простым лицом она совсем не была похожа на девочку из благородного семейства, выглядела как купеческая дочь, что прежде, в гимназические годы очень смущало Нунэ. Особенно, когда знаки внимания ей оказывали приказчики в лавках, да матросы на набережной.
Теперь, отучившись в Сорбонне и увлекшись идеями марксизма, она не обижалась на внимание простых рабочих, смотрела на них другими глазами. В строгом сером платье и с короткой стрижкой, неулыбчивая Нунэ выглядела старше своих подруг.
- У моего брата своеобразное чувство юмора. Не обращайте внимания.
- Нунэ, мы едем в церковь, хотим поставить свечи за наших доблестных воинов. Ты с нами, Гаригин?
- Я такими глупостями не занимаюсь.
- Какими же глупостями ты занимаешься?
- Мне ближе буддизм. Индусы осознают, что мир полон страданий и скорби, что нужно ограничить свои страсти и стремления, усмирить желания плоти. Только добрые дела! И как можно скорее разорвать круг сансары, то есть избавиться от страданий и достичь нирваны.
- Где ты этого нахватался? – изумилась Аполинария.
- Так в христианстве то же самое. Только другими словами. - Ксения похлопала Гаригина по плечу.
- Да, но в христианстве душа после смерти попадает в ад, если крупно повезёт – в рай, а у индусов снова возрождается. Реинкарнация. Есть случаи, когда люди помнят свою прошлую жизнь. – Гаригин молитвенно сложил ладони лодочкой.
- Ужас какой! - Возмущенно воскликнула Полли.
- Лучше, чем в ад! – парировал Гаригин.
Отец Нунэ и Гаригина – известный в городе нотариус, чья родословная уходят корнями к князьям Закарянам, убеждённый монархист, готовый за царя отдать жизнь, после его отречения растерялся, утратил былую уверенность в себе, но вскоре справился, и теперь ходил на митинги, где выступал с требованием вернуть всё на свои места: царя на трон, членов Временного Правительства под суд и не щадить никого из тех, кто против былого государственного устройства, за что однажды был сильно избит матросами, но свою деятельность не прекратил. Его жена, Гаянэ, в политике не разбиралась, только молилась, чтобы семья не пострадала и все были бы живы и здоровы. Нунэ же приняла идеи коммунизма, чем сильно огорчала отца. Чтобы не ссориться, в доме о политике не говорили. Берегли друг друга.
Сейчас Нунэ согласилась пойти в церковь только для того, чтобы побыть в обществе школьных подруг.
Чугунные ворота Свято-Успенского собора, возведённого на месте старого городского кладбища, были распахнуты. Из церковного полумрака доносился голос дьячка, читающего молитвы. Девушки перекрестились и вошли в храм.
Отца Иоанна они помнили с детства. Он совсем не изменился, всё та же длинная седая борода, приветливый взгляд. Священник спустился с алтаря, прокашлялся, подошёл к девушкам. Он тоже их хорошо помнил, с детства причащал, исповедовал и теперь подошёл благословить. Перекрестил каждую, и Нунэ покорно поцеловала крест. Закупленные свечи зажгли, помолились. Вышли притихшие.
Спустились на набережную.
На первый взгляд всё было, как прежде, но что-то неуловимо изменилось. Потом стало понятно - в этот ясный летний день здесь всё напоминало о войне. Духовой оркестр играл исключительно военные марши, но спешившие офицеры не обращали внимания на музыку. Строем прошли матросы. Лишь изредка встречались озабоченные, с напряжёнными лицами, горожане, а между ними шныряли подозрительные личности с плутоватыми, словно ощупывающими глазами. И только море осталось прежним – спокойно плескалось у прибрежных камней, рассыпая вокруг мельчайшие брызги. Предчувствие надвигающейся беды охватило девушек, они взялись за руки и молча стояли у парапета, вглядываясь в морскую даль, словно море могло дать им ответы на все вопросы.
6 ГЛАВА.
РОДЫ.
Ксения решила наперекор бабушке не тянуть с работой и зашла в больницу узнать, когда можно выходить на работу. Разве можно бездельничать, когда в стране всё бурлит и медработников не хватает? Но выяснилось, что родильное отделение, как и вся больница, отдано под нужды военного госпиталя. Роды акушерки принимают на дому у рожениц, многие из которых по-прежнему обходятся без них и пользуются помощью повивальных бабок. Оставив свой адрес, если потребуется помощь при родах, Ксения вышла в коридор и заметила на стене постановление Временного Правительства «О призыве на военную службу врачей-женщин не старше сорока пяти лет, годных к службе по здоровью, не беременных и не имеющих детей до четырёх лет». Она сразу приняла решение.
Получив направление в военный госпиталь, Ксения пришла домой. Пока раздумывала, как начать разговор с отцом, прибежал посыльный с запиской срочно прибыть по указанному адресу – женщина рожает.
Фаэтон остановился возле скучного серого каменного дома, увитого плющом. Навстречу Ксении выбежал испуганный мужчина. У него дрожали руки, и он не сразу смог открыть калитку.
- Вы такая молоденькая. Вы уже принимали роды? Я просил опытного акушера. Наташа так мучается!
- Не волнуйтесь, всё будет хорошо. – Ксения сама волновалась, но виду не подавала. Впервые ей предстояло принять роды без внимательного присмотра профессора. Но когда-то это должно было произойти.
В душной комнате на кровати лежала совсем измученная молодая женщина с искажённым от боли лицом. Она громко стонала и комкала руками простыню. Роды у женщины первые, и длились они уже двенадцать часов.
- Почему раньше акушерку не позвали?
- Наташа не велела. Говорит – сама. Мать её сама рожала и бабка тоже.
- Дикость какая.
Растерянность Ксении была недолгой. В трудные минуты она умела собирать волю в кулак.
- Откройте окна! Принесите кипяченой воды. – Сама удивилась твёрдости своего голоса и звучавшей в нём уверенности. – Мужчина, вам нужно успокоиться. Ваше волнение передаётся жене. Потерпи, милая. Всё будет хорошо.
Быстро вымыла руки, смазала йодом ногти, уверенно ощупала живот. Головное предлежание. Шейка матки раскрыта на четыре пальца. Не трусить! Всё идёт пока правильно. Она раскрыла саквояж, выложила на стерильную салфетку инструменты.
Схватки участились, женщина кричала громко и с надрывом. Мужчина нервно ходил по комнате, пришлось его выпроводить за дверь.
На рассвете Ксения держала на руках младенца.
- Вот какой карапуз! Мальчик. – Перерезав пуповину, обработав ранку, обмыв и запеленав ребёнка, передала его перепуганному отцу. Оставалось наложить насколько швов на разрезанной промежности. С этим она тоже успешно справилась.
Провожая Ксению, счастливый отец, уже оправившийся от потрясения, сунул ей деньги. Первый Ксенин гонорар. Но её радовали не деньги, а то, что она справилась, нашла верное решение, сделав небольшой разрез.
Солнце поднималось над горами, ласковое, ещё не палящее. Прошедший ночью дождь омыл деревья, прибил пыль на тротуарах. Свежая предрассветная прохлада и редкие порывы морского ветерка освежали разгорячённое после тяжёлой и ответственной работы лицо Ксении. Она решила идти домой пешком.
Ей осталось подняться вверх по улице Воронцовской, когда из дома стоматолога Леви выскочили двое мужчин, за ними бежал сам дантист в полосатой ночной пижаме и кричал:
- Караул! Грабят!
Один из грабителей обернулся, прицелился в Леви. Пуля просвистела рядом с Ксенией и, ударившись за её спиной о кирпичную стену, расплющилась и отлетела на проезжую часть. Бандиты сели в поджидавший их фаэтон и скрылись за поворотом. Где-то засвистел городовой. Ксения не успела испугаться, а лишь подумала, что принимать роды теперь не менее опасно, чем работать в госпитале с инфекционными больными.
Запыхавшийся Леви остановился рядом с Ксенией, с трудом разлепил дрожащие губы:
- Вы их разглядели? Всё унесли, всю жизнь собирал… Пожалуйста, идёмте со мной. Вы – единственный свидетель.
Очередной бандитский налёт ни горожан, ни полицию не удивил. К грабежам и убийствам стали привыкать.
Жить в эпоху перемен не только трудно, но и опасно. Как только сломались прежние устои, бандиты и аферисты всех мастей вышли на большую дорогу, потянулись за добычей в южный портовый город. Всегда так бывает в трудные периоды жизни – подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность шагают рядом. Одни спасают, другие убивают и грабят.
В полицейском участке Леви устроил скандал. Он ругался, плакал, размазывал по лицу сопли и слёзы, возмущался тем, что стражи порядка не защитили его добро, злился на себя, что не нанял охрану в такое безобразное время, что крепко спал и проснулся оттого, что в соседней комнате с грохотом упал стул. Вскочил, а кругом тьма кромешная и свет не включался. Что украли? Ещё не понял. Маленький, растрёпанный, худенький, в испачканной пижаме, он выглядел столь же уморительно, сколь и жалко.
Ксения впервые услышала имя – Перс. Никто не знал, фамилия это или прозвище главаря шайки, и что под его руководством бандиты обнаглели, грабят честных граждан не только по ночам, но и днём, а выйти на след банды не удаётся.
Узнав фамилию Ксении, начальник полиции лично отвёз её домой, велел кланяться отцу.
Дома царил переполох, никто не спал всю ночь. Все слышали выстрелы, а Ксении дома нет. Выпив стакан чаю, Ксения, как бы между прочим, сообщила, что идёт работать в госпиталь и ушла в свою комнату. Пусть обсуждают новость без неё. Потревожить не посмеют. Знают, что устала.
Утром на подоконнике лежали цветы – садовые ромашки и букетик душистой земляники. Следов поклонник не оставил, даже трава под окном не была примята.
- Неужели ангел? – улыбнулась Ксения, выглядывая в сад.
За завтраком все молчали. Когда Ксения встала из-за стола, отец сказал:
- Надеюсь, ты правильно поступаешь, дочка.
- Спасибо, папа.
Бабушка поджала губы и промолчала. Тётя Таша вышла её проводить, перекрестила, прошептала:
- Ты всё правильно делаешь, Ксения. Не то, что я. Свою судьбу нужно решать самостоятельно. Нужно прожить свою жизнь, а не чужую.
Ксения её обняла и долго гладила по спине.
На длинном двухэтажном здании бывшей гимназии теперь вывеска «Лазарет № 4». Окна распахнуты, во дворе свалены гробы из свежих, не струганных досок. Дохнуло трупным смрадом. Запах был неожиданным и оттого невыносимым. Ксению вырвало. Закрыв лицо шарфиком, который не спасал от удушливой вони, она решительно вошла в большой вестибюль, заставленный кроватями.
На кроватях и на полу лежали солдаты. Одеял не хватало, многие были укрыты шинелями, бредили раненые, тут же, рядом с живыми лежали умершие, их не успевали выносить. Ксения продвигалась по узкому проходу, рядом зашевелилось серое суконное одеяло, из-под него высунулась тонкая жёлтая рука, поискала что-то и, ничего не найдя, спряталась под одеяло. Ксению охватил ужас. Она подумала, что не сможет здесь работать. В ней боролись два чувства – долга и простой девичьей брезгливости. Второе победило, она решила, что ни на минуту здесь не останется и побежала к выходу.
На пороге появилась группа медработников, впереди шел Герман.
- Я же просил – немедленно убрать умерших. Немедленно! С больных всё снять, побрить наголо всех, без исключения, бельё прожарить в вошейбойках. Персоналу соблюдать строжайшую дисциплину и гигиену!
Ксения налетела на Германа и чуть и не упала, но он успел её подхватить, поставил на ноги. Узнал.
- Здравствуйте! Вы что тут делаете? Уходите немедленно! В два счёта наловите сыпнотифозных вшей. Эпидемия! Разве не знаете?
Ну, нет! Ксения мгновенно поменяла решение. Она останется и докажет этому заносчивому начальнику госпиталя, облик которого не выходил у неё из головы в последние дни, что она хороший врач! Судьба давала ей шанс познакомиться с ним поближе в виде направления именно в этот госпиталь. Она протянула Герману бумагу, он бегло прочитал, вернул его девушке и быстро пошёл по проходу. Ксения почти бежала следом.
- Что же вы молчите? Когда мне выходить на работу?
Он ответил на ходу, не оглядываясь:
- Даже не думайте. Это не женское дело. Помнится, вы – акушерка? Вот и занимайтесь тем, чему учились? Или женщины перестали рожать?
- Я всё про тиф знаю. Я прослушала курс в институте. Брюшной, сыпной, возвратный. Возбудитель – риккетсия Провачека, переносится обычными вшами, инкубационный период семь-восемь дней…
Герман остановился, она снова налетела на него, но продолжала говорить:
- Лихорадка, помрачение сознания. Я всё знаю. Я буду хорошим врачом. Вы не пожалеете. – Она посмотрела на Германа с вызовом. И вдруг жутко смутилась от вновь нахлынувшего желания прикоснуться к его сильным, с тонкими запястьями, рукам. И поняла, что теперь готова на всё – убирать мёртвых, лечить тифозных, перевязывать гноящиеся раны ради того, чтобы видеть его, быть рядом с ним. Среди грязи, смрада, смерти, казалось, распустились благоухающие розы.
Герман смотрел на нежную красоту девушки, беззащитную шею в ореоле воздушных кружев воротничка и ощутил невидимые серебряные нити, протянувшиеся между ними. Но он не хотел, чтобы она увидела восхищение в его глазах, отвернулся. Его выдал голос, он произнёс мягко, чего от себя не ожидал:
- А лечить нечем. Только уход. Это могут делать люди без медицинского образования. Я настаиваю – уходите. Я вас не возьму сюда. Это не женский труд. Ступайте. – И тут же пожалел о своей мягкости, повернулся к санитару. – Проводите барышню к выходу. – И ушёл.
Санитар смущенно посмотрел на Ксению:
- Прошу пожаловать, барышня.
Ксения вышла на крыльцо.
По больничному двору бродила тощая старуха, закутанная в выцветшую от времени шаль с длинной бахромой, обращалась к проходившим мимо дребезжащим голосом:
- Сынок мой, Феденька, пропал. Может, видел кто?
Санитар, стоявший рядом с Ксенией, закричал:
- Уходи отсюда, старая! Тиф здесь. Зараза.
Старуха слов не разобрала, подставила руку к уху, пошла к крыльцу:
- Не слышу я, голубчик. Я посмотрю. Может, он там.
Санитар спустился с крыльца, толкнул старуху, она упала в грязь. Ксения бросилась к ней, помогла подняться.
- Как можно обижать того, кого нужно жалеть?! – закричала на санитара.
- А вы, барышня, идите, а то главврача снова позову.
Ксения повела старуху к воротам.
- Вы идите домой. Сын сам придёт. А тут опасно. Болезнь очень заразная.
Старуха ушла. Ворота широко распахнулись и во двор одна за другой потянулись подводы, самых тяжёлых привезли на санитарной машине. На станцию пришёл эшелон с фронта. Раненые и больные тифом лежали вперемежку. Молодой врач, большой и краснолицый, бегло осматривал вновь поступивших и распоряжался кого куда нести. Санитары с носилками бегали, не останавливаясь. Кто-то сказал, что Герман Всеволодович занят – оперирует. Ксения склонилась над больным, осмотрела – лихорадки нет, на ноге повязка. Направила его в операционный блок. Раненый зло уставился на Ксению, закричал:
- Сидите тут, а мы там гибнем! Никому нет до нас дела!
- Вам повезло. Вас вынесли с поля боя и доставили сюда. Здесь вам помогут, поставят на ноги.
- Зачем на фронт отправляли?! Я вас спрашиваю.
Санитары унесли раненого, а Ксения продолжила осматривать и распределять. Раненых было много, казалось, весь мир был ранен. Все прибывшие солдаты были наскоро перебинтованы, раны гноились, многие были без сознания.
Худенький солдат, совсем мальчишка с перебинтованным животом, над которым склонилась Ксения, вдруг забился в судорогах, потом замер, вытянулся и застыл неподвижно. Она отшатнулась, с трудом сдержалась, чтобы не заплакать.
Когда унесли последние носилки с больным солдатом, было почти темно. Багровый диск солнца почти полностью опустился в море. Оглядев опустевший двор, Ксения пошла к воротам, но путь ей преградил часовой.
- Нельзя выходить, барышня. Комендантский час наступил тридцать минут назад. Ввели с сегодняшнего дня. Вы, что же, не знали?
- Вот так новость! И как же мне попасть домой?
Она не видела подошедшего Германа.
- Вы всё ещё здесь? Что же с вами делать? У меня есть пропуск, но нет времени провожать вас домой. Идёмте.
- Куда?
- Не бойтесь. Такая решительная барышня не должна бояться.
Они пришли в его кабинет.
- Можете спать на диване. Постельного белья нет. Только осмотрите внимательно одежду. Больше ничем помочь не могу. Спокойной ночи. Я в операционную.
Сняв повязку с головы раненого, Герман, много повидавший на фронте, пришёл в ужас. Лицо несчастного – сплошное месиво. Он издавал короткие хрипы и свистящие стоны. Чудом сохранившиеся глаза смотрели на Германа с мольбой – прекратить мучения.
Герман взял безжизненную руку, привычно наложил пальцы на запястье. Под пальцами мелко и часто дрожало. Он снова видел смерть. Он её ненавидел. Понимал, как не старайся, часть тяжелораненых бойцов и больных умрут от ран, осложнений и болезней. Это неизбежно. Он – не бог, и медицина не всё может. Но привыкнуть к этому не мог. Через несколько минут тонкая ниточка пульса под его рукой исчезла. Герман подозвал санитара:
- Унесите солдата. Сообщите родным о его смерти от тяжелого ранения. – Он отошёл к окну. – Мы рождаемся с криком, умираем со стоном. Остаётся только жить со смехом.
- Умная мысль, ваше высокоблагородие. – Откликнулся санитар.
- Не моя. Это Виктор Гюго.
Поздно ночью, забыв, что на его диване спит Ксения, Герман вошёл в кабинет, снял халат, разделся до пояса и тут увидел спящую девушку. Он снова натянул рубашку.
Лунный свет падал на её лицо и руки. Она была такой обворожительной, казалась нездешней, неземной. Он не мог оторвать от неё глаз и надеялся, что она не проснётся, и не будет возмущена этим бесцеремонным разглядыванием. Потом закрыл шторы, соорудил себе ложе из стульев и лег. После тяжелого дня, несмотря на неудобство, мгновенно уснул.
Под утро один из стульев с громким стуком упал и Герман свалился на пол. Ксения проснулась.
- Простите. Не хотел вас напугать. Во сне бываю неловким. Доброе утро.
- Доброе утро. Это вы меня простите. Заняла ваше место. Вы из-за меня не отдохнули. – Ксения быстро привела в порядок причёску, поправила платье.
- Предлагаю выпить чаю. Потом я отвезу вас домой. У меня есть полчаса.
Предутренний туман опустился на город. Ещё не закончился комендантский час, людей на улицах не было.
Навстречу им ехала поскрипывающая телега. Смерть косила людей на улицах, и глава города дал распоряжение по утрам собирать мёртвых и свозить их в переполненный морг, чтобы люди, идя на работу, не пугались. Кого-то забирали родственники, невостребованных покойников хоронили в общей могиле.
- Много больных тифом? – спросила Ксения.
- Умерших от ран и от тифа поровну. Боюсь, в этой войне победу одержит вошь.
- Как вы думаете, что будет со страной?
- Не знаю, Ксения Николаевна. Одно могу сказать – чтобы избавиться от вредителей, не нужно сжигать сад.
- Точно так говорит мой отец.
Фаэтон остановился у дома Ксении, Герман помог ей спуститься на землю. Дольше, чем полагалось, задержал её руку в своей. А Ксения против не была.
Она уже поняла, что встретила того единственного человека, с которым хотела бы вот так идти - рука в руке до конца жизни, и прожить её вместе. Мир словно осветился, казалось, нет ничего вокруг – ни разрухи, ни голода, ни войны, ни страшных ран и тифа. Она была готова вверить Герману Всеволодовичу Щедринину свою судьбу.
- Когда же мне выходить на смену, Герман Всеволодович?
- Вы полагаете, что коль я позволил вам переспать в своём кабинете, я обязан… взять вас на работу? Хорошо, завтра выходите.
Многозначительная пауза рассмешила Ксению, но она сдержала улыбку, сказала, придав голосу строгость:
- А юмор у вас солдафонский, Герман Всеволодович.
Герман развёл руками:
- Простите-с. Другого не имеем.
7 ГЛАВА.
РАБОТА В ГОСПИТАЛЕ.
Герман вручил Ксении тетрадь назначений:
- Следите за пульсом. Если начнёт падать, впрысните камфару. - И отошёл к другому больному.
Раненый солдат заболел сыпным тифом, что усугубило его и без того тяжёлое состояние. К воспалённому ранению в плечо добавилась тифозная лихорадка и галлюцинации. Солдат бредил, кричал, порывался бежать. Возле него приходилось дежурить круглые сутки. Ксения проверила у солдата пульс, он замахал руками, попытался встать:
- Бегите! Бегите! Мы все умрём!
Подбежавший санитар помог Ксении его уложить и держал, пока он не затих. Больной лежал с закрытыми глазами, хрипло дышал.
- Камфары, пожалуйста. – Ксения повернулась к медсестре.
Та удивлённо пожала плечами:
- Зачем, доктор? Сейчас отойдёт. Не мучайте.
- Камфары, пожалуйста. – Повторила Ксения более решительно.
Медсестра надломила ампулу, ловко набрала в шприц. Жёлтое масло ушло под кожу. Раненый задышал ровнее, лицо у него порозовело. Наблюдавший за происходящим издалека Герман одобрительно кивнул. В очередной раз подумал, что у хрупкой на вид молоденькой девушки внутри крепкий металлический стержень. Конечно, правильнее было бы, если бы она думала только о нарядах, а не простаивала ночи напролёт у постели тифозных больных. Неужели некому её защитить от невзгод, уберечь от тяжёлой и опасной работы? Но это не его дело. Он дал зарок. Герман отвернулся, стал внимательно читать историю болезни лежащего перед ним раненого. Нужно было закончить обход. Он склонился над солдатом, несколько дней не приходившем в сознание. Приподняв веко, Герман увидел закатившееся глазное яблоко, пульс едва прощупывался. Ещё раз заглянул в историю болезни. Миокардит, тромбоэмболия лёгочных артерий. Этого тоже не спасти.
Лето заканчивалось. Ксения уже привыкла к тяжёлому ежедневному труду, без выходных, без обедов, до позднего часа. Но всё казалось ей преодолимым, когда она думала, что где-то рядом – Герман, пусть даже и виделись они редко.
Ксения следила за дезинфекцией в госпитале, приёмом и распределением вновь поступающих раненых, Герман много оперировал. Брал на себя самые сложные операции, а если не оперировал, уезжал в городскую управу, где добивался увеличения в городе вошебоек для прожарки одежды, требовал, чтобы вновь прибывших в город людей по железной дороге или морским путём, впускали только после санобработки. Глава города Николаев разводил руками – где взять средства и людей, когда идёт война и всё разрушено? Да и за всем не уследить – в город часто входят по узким тропам, избегая больших дорог. Но поразмыслив, повозмущавшись настойчивостью начальника госпиталя, почти всегда находил какое-нибудь решение, за что Герман был ему очень благодарен.
Молодой зауряд-доктор Фоминский, вчерашний студент с щёгольскими усиками, гордо носивший пальто фасона «Ольстер», которое купил на пристани у американца, и любивший себя больше, чем других людей, тем более больных и покалеченных на войне, делал перевязку раненому. Сняв бинты, резко сорвал с раны присохшую марлю. Солдат закричал от боли, потерял сознание и начал заваливаться набок, вот-вот упадёт. Вошедшая в это время в процедурную Ксения, успела удержать его на стуле.
- Вы что делаете?! Хотите, чтобы раненый, которого так долго лечим, умер от болевого шока?
- Это новый европейский способ перевязочной науки, Ксения Николаевна. Разве в женском институте этому не учат? – Усмехнулся Фоминский.
Она знала про этот метод, но считала, что лучше старый, русский, когда присохшую марлю отмачивают и отдирают потихоньку. А засохая корка со временем сама отвалится.
- Я настаиваю, Фоминский, чтобы вы впредь не издевались над ранеными. Они и без вас натерпелись. Тем более, что в следующий раз он будет бояться и откажется от перевязки.
Фоминский ответил вежливо, но в голосе слышалась ирония:
- Что вы в этом понимаете, доктор Николина? Ваше дело – роды принимать. Вот и принимайте.
Проходя мимо кабинета, Герман услышал разговор. Он тоже считал, что новый, пусть и безжалостный, способ, сдирающий кровяную корку, способствует лучшему заживлению ран, но ему хотелось поддержать сердобольную Ксению. Он заглянул в кабинет:
- Фоминский, я прошу вас впредь не разговаривать в таком тоне с Ксенией Николаевной. И полегче с ранеными. Полегче.
Ксения благодарно ему улыбнулась.
7 ГЛАВА.
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА.
В начале сентября, когда календарное лето закончилось, а в Новороссийске оно было в разгаре, стояла сухая и жаркая погода. Ксения принимала вновь прибывших раненых. Наспех перевязанные, стонущие солдаты и офицеры шли сплошным потоком.
Гурия Ларина переложили на носилки. Раненое плечо тут же отозвалось острой болью, он едва не закричал, но вдруг увидел Ксению. Из-за боли всё было как в тумане, Гурий подумал, что ему мерещится, и закрыл глаза. Но потом услышал голос, который узнал бы из тысячи. И снова подумал, что ему кажется. Не мог Господь совершить для него такое чудо! Не заслужил. Но голос раздался снова, совсем рядом. Гурий открыл глаза. Рядом с его носилками стояла Ксения и подол её платья касался его руки. Он схватил его и держал здоровой рукой изо всех сил. Ксения наклонилась к Гурию. Не сразу узнала в похудевшем, заросшем щетиной, измученном раненом бойце бравого поручика Ларина.
- Вы? Как тесен мир! - Ксения не столько удивилась, сколько огорчилась, поскольку не сомневалась, что Гурий возобновит назойливые ухаживания сразу, как только встанет на ноги.
Капли пота стекали по лицу Гурия. Она вытерла их марлей, привычно проверила пульс. Приподняв повязку на плече, Ксения увидела страшную, кое-как обработанную, уже загноившуюся рану, распорядилась отправить его в перевязочную. А Гурий, окончательно убедившись, что Ксения ему не мерещится, закрыл глаза и погрузился в вязкое забытьё.
К утру температура у Гурия немного спала. Он смотрел вокруг мутными глазами, не совсем понимая, где находится. Всю ночь ему виделась Ксения, и он снова не мог понять – видел её на самом деле или это всего лишь больное воображение. Он подозвал санитара.
- У вас работает Ксения Николаевна Николина?
- Да.
- Пусть подойдёт ко мне.
- Доктор занята.
- Скажи, что её спрашивает Гурий Ларин.
Ему казалось, что он ждёт целую вечность. Но вот она подошла, привычно наложила пальцы на запястье. В белом халате, туго перетянутом поясом в талии и белой косынке, она казалась намного старше, чем он видел её полгода назад, но всё так же хороша. Ларин усмехнулся, подумав, что стоило получить такое ранение, ради встречи с Ксенией.
- Здравствуйте, душа моя Ксения Николаевна. Вот и свиделись.
- Здравствуйте, Гурий Аркадьевич.
- Очень рад, что вы рядом. Без вас пропаду.
- У нас много хороших врачей, Гурий Аркадьевич. Вас непременно вылечат.
- Нет, нет. Только вы, душа моя, можете излечить мои раны. – Он поймал здоровой рукой её ладонь, посмотрел умоляюще: - Только не уходите.
Ксения придвинула стоявший неподалёку изящный стул на гнутых ножках с дорогой обшивкой, непонятно откуда тут взявшийся, и совершенно неуместный среди металлических узких кроватей, на которых лежали раненые бойцы, прикрытые грубыми коричневыми суконными одеялами, а то и вовсе шинелями, и села.
- Главное, что вы живы, Гурий Аркадьевич. Теперь всё у вас будет хорошо.
- Ничего хорошего ни у нас, ни в стране не будет. Вон какая каша заварилась, Ксения Николаевна. Чем закончится?
- Да вы – пессимист! Не отчаивайтесь. Лично я верю в хорошее.
- Верить можно и нужно. Можно даже не интересоваться тем, что происходит в стране. Только всё равно нас всех коснётся. Главное, Ксения Николаевна, чтобы вы меня не бросили. Тогда, хоть что-то будет хорошее в нашей жизни.
Заметив, что раненый боец крепко держит Ксению за руку, и зная, как бывают назойливы, почувствовавшие облегчение, раненые и больные по отношению к женскому персоналу, Герман бросился на помощь, придав лицу как можно более строгое выражение. И вдруг заулыбался:
- Вот так встреча, Гурий! Ты и тут барышням проходу не даёшь? Здравствуй, друг! - Он наклонился, обхватил Гурия за плечи, тот отпустил руку Ксении, обнял здоровой рукой Германа.
- Герман, дорогой! Я теперь совсем счастлив: и лучший друг, и невеста рядом.
Герман не глянул в её сторону, лишь замер на мгновение. Ксения резко отчеканила:
- Гурий Аркадьевич выдаёт желаемое за действительное. Мы вовсе не жених и невеста.
- Ксения Николаевна, вы же обещали ждать меня с фронта.
Слова, сказанные полгода назад с одной целью – поддержать уходящего на фронт воина, теперь приобретали другое значение, и что с этим делать, она не знала. Знала только, что ей совсем не хочется, чтобы Герман поверил Гурию. Но Гурий, словно не слышал её слов, совсем развеселился:
- Решено! Вылечусь, сразу женюсь и останусь здесь жить. Ты, Герман, будешь дружкой на нашей свадьбе.
Ксении хотелось заглянуть в глаза Герману, объяснить, что Гурий всё сильно преувеличивает, но он не смотрел на неё.
Вечером, едва освободившись, Ксения постучалась в кабинет Германа.
Он сидел за столом, что-то писал, быстро и часто обмакивая перо в чернильницу, не отрывая глаз, бросил:
- Слушаю вас, Ксения Николаевна.
- Хочу вам сказать, что Гурий мне не жених.
Герман продолжал писать, всем своим видом показывая, что его совсем не интересует то, что говорит Ксения, и она пожалела, что затеяла этот разговор. С чего вдруг нафантазировала, что его волнует - есть у неё жених или нет. Тем более, что она о нём ничего не знает, что, возможно, Герман Всеволодович давно и счастливо женат. Она и раньше об этом думала, но что-то подсказывало ей, что нет, не женат.
Он поднял голову, посмотрел устало мимо неё, в тёмное окно:
- Я должен обязательно это знать, Ксения Николаевна? – Тон холодный, чужой, равнодушный.
- Мне важно, чтобы вы это знали, Герман Всеволодович. До свидания.
Едва дверь за Ксенией закрылась, Герман небрежно воткнул перо в чернильницу, забрызгав руку, закрыл лицо руками. Он не видел её глаз, не решился взглянуть, боясь выдать свои истинные чувства. Потому что чувств у него не должно быть никаких. Он не имеет на них права. Он дал зарок.
Их с Гурием матери дружили с детства и потому они вместе росли, лето проводили в имении родителей то одного, то другого, называли друг друга братьями.
Пять лет назад случилась ужасная история. Нежная, воздушная Шурочка Руднева, за которой отчаянно ухаживал Гурий, и она уже была почти готова сдаться и ответить ему согласием на брак, вдруг влюбилась в Германа. Он увидел её впервые, отметил, что хороша, но не более. Ясным летним днём, когда всё пронизано счастьем и жизнелюбием, когда невозможно даже подумать о плохом, Герман повёз её кататься на лодке по Волге. От проходившего мимо парохода образовалась высокая волна и лодка перевернулась. Не умевшая плавать Шурочка, сразу пошла на дно, и сколько Герман не нырял, найти её не смог. Её нашли через неделю ниже по течению. С тех пор чувство вины перед родителями Шурочки у Германа только усиливалось и, каждый раз, вспоминая ту жуткую историю, он корил себя на чём свет стоит. А однажды, когда мать Шурочки прокляла его, он готов был наложить на себя руки. Она кричала, что не будет у него счастья с любимой женщиной, не получит он ту, которую полюбит, что она достанется другому. Словам убитой горем женщины он верить не хотел, но настроил себя, что влюбляться не будет, проживёт в одиночестве, служа медицине.
Выздоравливающий Гурий зашёл в кабинет Германа, принёс душистые персики, разложил их на тарелке.
- Помнишь, друг, как мы жили? Сытно ели, мягко спали, разнообразно совокуплялись, пока война не началась. А теперь что?
- Про совокуплялись, это ты про себя? – перебил его Герман.
- Да ладно тебе. Не придирайся к словам. Только вот что я скажу, брат. Я всегда чувствовал, что вся моя жизнь – всего лишь бег по кругу. Бег, не имеющий смысла. А теперь у меня смысл есть. Голодно, иногда страшно, война, смерть кругом, а смысл есть! И это главное.
- И в чём же заключается твой смысл?
- Страну спасти от большевистской и меньшевистской заразы, и на Ксении Николаевне жениться. Вернее, женитьбу надо на первое место поставить. А потом просто вместе с ней выжить в этой мясорубке.
- Ксения Николаевна дала согласие?
- А куда ей деться? Смотри, что вокруг происходит. А я буду ей опорой и защитой.
- Может, у неё уже есть опора и защита?
- Уж не ты ли? Ты о Ксении Николаевне даже не думай! Она моя! Ты уже один раз вмешался в мою жизнь. Тебе напомнить, чем всё кончилось?
Герман отвернулся к окну.
- Я всё сделаю возможное и невозможное, я горы сверну, чтобы она была со мной! И я убью любого, кто встанет не моём пути.
- А если она тебе откажет?
Гурий сжал в руке персик, сок брызнул в разные стороны, бросил его на тарелку и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.
Правая рука Гурия после тяжёлого ранения плохо восстанавливалась, была почти неподвижна, ему дали отпуск, и он решил остаться в Новороссийске. С трудом найденное денщиком Степаном жильё – саманный низкий домик на узкой и кривой улочке притулился на склоне горы. Фаэтон еле протиснулся к воротам. Они вошли в длинную, пахнущую клопами и сыростью, комнату. В жестяной банке подрагивал огарок свечи.
- Новороссийск переполнен, не проехать, не пройти. Жилья нет. Вот, всё, что нашёл, господин поручик. Извольте располагаться.
Смущенная столь элегантным постояльцем, хозяйка, упитанная женщина гренадёрского роста, говорившая с кубанским мягким «г», старалась угодить ему изо всех сил. Хлопотала в комнате, застилая две узкие кровати свежевыстиранными накрахмаленными простынями.
- Не обессудьте, хосподин офицер. Чем бохаты. Спать, кохда будете ложиться, дверь шкафом подоприте. Окно, ставни-то, не открывайте. Много чёрнохо люду в хород хлынуло. Все хотят поживиться. Что сделалося с людьми! Война, а тут ещё тиф крухом, вши жрут. Вам ужин подать?
От еды они отказались. Нескоро перекусив хлебом и салом, Гурий и Степан легли. Огарок быстро догорел. Они лежали в темноте и слушали, как под полом, по всему периметру скреблись мыши. Нещадно кусали клопы. Но усталость взяла своё и скоро они уснули.
Утром, почёсывая искусанное клопами тело, Степан ушёл на базар. По пути заглянул на станцию.
Эшелоны с ранеными и больными прибывали на вокзал, их разгружали и почти пустые сразу отправляли назад. Степан сделал вывод, что уехать из города несложно, нужно только уговорить Гурия.
Выложив на базаре за тощую курицу, несколько картофелин и пару головок лука пачку новых, выпущенных Временным Правительством ассигнаций с новой символикой – орлом без корон и регалий, вернулся в убогую лачугу с ещё более твёрдым намерением уговорить поручика покинуть неприветливый город.
- Жить здеся нельзя, ваше высокоблагородие. Гурий Аркадьевич, провизия дорогая, жилья приличного нет, тифозных везут и везут. Люди мрут как мухи. Уезжать надо, ваше высокоблагородие.
Гурий отмахнулся:
- Найди жильё получше.
На следующий день, пока денщик, ворча и чертыхаясь, бродил по городу в поисках более сносного пристанища, Гурий разъезжал в фаэтоне, приглядывался, оценивал обстановку. Новороссийск, это не Санкт-Петербург с его театрами и музеями, но здесь теплее. Даже сейчас, когда в разгаре осень и в столице идут нудные холодные дожди, на черноморском побережье ещё лето.
Остановив фаэтон возле ресторана «Весна» на Серебряковской улице, Гурий купил у мальчишки местную газету «Черноморская мысль», пробежал глазами заголовки. Ничего нового. Война, тиф, «испанка», отречение царя, голод. Выбросил газету в урну.
В ресторане было чисто, блестели отмытые стёкла, на небольших круглых столах хрустящие от крахмала скатерти, опрятные официанты в белоснежных рубашках. На эстраде играл небольшой оркестр, полная и красивая мулатка пела без малейшего акцента романс «Я ехала домой».
Гурий сел у окна, заказал борщ, мясные биточки, бутылку местного вина каберне-совиньон. Трапеза обошлась Гурию дорого – заплатил месячное жалованье, но не жалел, - поел вкусно и вдоволь впервые за долгие месяцы.
К нему подсела миловидная девица в шёлковом цветастом платье с большим вырезом, совсем юная и хорошенькая, смотрела ласково и зазывно. А Гурий впервые почувствовал, что совсем не хочет покупного сладкого наслаждения. Всё попробовал в своей жизни: пьянствовал в весёлых компаниях, употреблял морфий, развлекался с женщинами благородными и не очень, и даже совсем не приличными. Покупал их или завоёвывал. Это зависело от их положения в обществе. Однажды в пьяном угаре стрелялся на дуэли. Выжил потому, что соперник был таким же пьяным, как и он, и они оба промахнулись. Лёжа на госпитальной койке, и наблюдая из-под ресниц за Ксенией, понимал, что хочет настоящего, не купленного счастья, ни на день, ни на час, а навсегда. Он затруднялся определить, что, кроме красоты, привлекало его в ней, но чувствовал, как что-то лёгкое ложится на душу, когда он видит краешек её кружевного воротничка или лёгкое облачко пушистых волос, выбившихся из-под белой косынки.
Ничего не ответив на откровенный призыв девушки, Гурий быстро доел, подозвал официанта и, расплатившись, вышел из-за стола.
Купив, у стоявшей возле входа в ресторан женщины, большой букет пушистых белых цветов, названия которых он не знал, Гурий сел в фаэтон.
Семья Ксении
© Copyright: Людмила Поллак, 2025
Свидетельство о публикации №225110901381
Свидетельство о публикации №225110901381
Рецензии