О Обществе

Если замедлить шаг и присмотреться к ритму нашего общего бытия — в потоке метро, у кофеен, в парках по выходным — становится слышен негромкий, но настойчивый фон эпохи: тишина одиночества в толпе. Мы научились виртуозно избегать столкновений взглядами, гаджеты стали надежным щитом от спонтанного диалога, а наше физическое соседство друг с другом всё больше напоминает движение разрозненных атомов в хаотичной газовой камере, где столкновения лишь отдаляют, а не рождают новую связь.

Речь не о том, что мы разучились дружить или враждовать. Речь о том, как мы интерпретируем сам факт другого человека. Встречают ли его как потенциального союзника, попутчика, просто живого человека — или как помеху, угрозу или, в лучшем случае, прозрачный фон? Как мы отнесемся к тому, кто попросит о малой помощи на улице? Как прореагируем на человека в неопрятной одежде, прилёгшего у дерева? Ответ, конечно, будет разным, но его общий знаменатель — растущее, тотальное недоверие. Мы словно разучились ощущать себя единым социумом, живущим по древнему, но вечному закону: ты выживаешь только потому, что другие тоже выживают, и ваши усилия переплетены.

На смену этому инстинктивному, умеренному коллективизму пришла иная форма бытия — индивидуализм, но не в его возвышенной, ренессансной форме, где личность торжествует в своем развитии, а в его маргинальном, уродливом варианте. Это то, что Маркс когда-то метко назвал люмпенизацией. Изначально люмпен — это человек, выброшенный из своего класса, лишенный его солидарности и не испытывающий никакой ответственности ни за его судьбу, ни за свои собственные долгосрочные интересы. Это был социальный диагноз, почти оскорбление.

Но сегодня это стало нормой. Мы все в какой-то мере — люмпены. Мы живем внутри своих социальных страт — рабочих, интеллигенции, офисного планктона — но всё реже ощущаем связь с теми, кто рядом. Нас не заботят нужды и интересы нашего же условного «класса». Чувство отчужденности, рожденное из недоверия, заставляет нас закуколиваться. Мы свято верим в миф о тотальной самостоятельности, пытаясь решить все вопросы в одиночку, забывая простую и фундаментальную истину: ни одно «самостоятельное» действие в современном мире не является самостоятельным в полной мере.

Возьмем самые простые, бытовые решения: что надеть? что поесть на завтрак? С одной стороны — это акты личного выбора, вершины нашей автономии. Но можно ли назвать самостоятельностью то, что целиком и полностью зависит от труда невидимых нам других? Была бы на нас эта одежда, если бы ее не сшили на фабрике в Бангладеш? Была бы у нас на столе эта еда, если бы ее не вырастили, не собрали, не перевезли и не упаковали тысячи рук? Даже сам факт, что у нас есть «работа», на которую можно «пойти», — иллюзия простоты. Мы отчуждены от результатов своего труда, не видя в конечном продукте своей доли, а значит, и связи с другими.

Мы пожинаем плоды системы, которая, с одной стороны, беспрецедентно связала всех нас невидимыми нитями глобальных цепочек производства и потребления, а с другой — систематически разрушала видимые, человеческие, локальные связи взаимопомощи и солидарности. Связь между разными социальными слоями потеряна, а внутри одного и того же слоя идет процесс атомизации, люмпенизации. Мы превращаемся в «самостоятельные» единицы, которые в лучшем случае относятся друг к другу с холодной нейтральностью, а в худшем — видят в коллеге, соседе, прохожем конкурента, которого можно обойти, используя для сиюминутной личной выгоды.

Ирония в том, что, стремясь к полной независимости, мы становимся предельно зависимыми — от анонимной, безликой системы, которая заменила собой живое человеческое сообщество. Мы — одинокие атомы, гордо считающие свою траекторию единственно верной, но не замечающие, что летим в пустоте, которую сами и создали, утратив силу коллективного притяжения. И пока мы не осознаем эту фантомность нашей «самостоятельности», наше общество будет оставаться суммой одиноких сердец, бьющихся вразнобой в тесном, но бездушном пространстве.