Размышления о Достоевском

     Судя по возмущению Белинского, Христа исповедовал Достоевский и в докаторжный период, но слишком расплывчат был образ, слишком мутно стекло. Надо разделять понятия: одно дело — «быть убеждённым христианином», вовсе иное — «прослеживается христианское мировоззрение». Но и абстрактным «религиозным настроением» молодого Достоевского характеризовать нельзя, скорее, это детское христианство — напоминающее восторг и умиление неофита, ещё не различающее конфессиональные тонкости, младенчески чистое и наивное, следовательно, особенно уязвимое для соблазнов. А дальше — надрыв, бесконечное сомнение, психологические перевёртыши в попытке постичь Ungrund души, чувство, что «право имею», надрыв, острейшее страдание, сладострастие, отчаянная борьба с грехом, снова и снова надрыв… Какая уж тут определённость, тем паче укоренённость в истинной вере? Чтобы стоять в истине, должно жить в Церкви. Понадобились неимоверное страдание 1850-х годов и духовно-интеллекту-альный подвиг в 1870-х, чтобы укрепиться в православии. Действительно, а чем разумение молодого Достоевского отличается, скажем, от протестантства? Да, это не Хомяков, единственный с младых лет утверждённый в нашей вере. Но и не обыватель (имя ему легион), верящий во что-то там, где-то далеко…
                —————
     Идея страдания мира на пути к Голгофе чрезвычайно сильна у Достоевского. Живописание страданий — его главная тема, причём независимо от того, преображают они или озлобляют. Пасхальная радость присутствует, но, увы, не превалирует ни в «Идиоте», ни в «Подростке», ни в «Бесах» (если брать только великое пятикнижие). Сие крайне важно: в ином случае его творчество спасало бы… Но — нет, а «красота порока» прельщает многих, и даже знающих, что это порок. Именно сила правды голгофских страданий завораживает. Ну да: «всё, что гибелью грозит…»
     Человек страдающий — только потенциально святой, и таковых у Достоевского каждый первый. Именно потому, что он знал: страдание — сущность падшего мира и условие его спасения. Здесь разгадка пророческого определения Пушкина.
     Страдают у Достоевского <i>все</i> герои, не исключая отчаянных негодяев и теплохладных (их классификация в этом аспекте — достойный труд), а Фаворский свет вспарывает падшую плоть ой как редко. Оно и в быту так, но бытие не спасает… Страдания мятущихся душ вытекают из разлада с ним. Мира Божьего в его «реальности» они не принимают, насущной «грязи текущего», мира падшего и лежащего во зле. «Преступление и наказание», как и всё остальное, — поэма страдания. Разумеется, автор его не воспевал, но ярко живописал мытарства души на этом свете. Творческий метод Достоевского — явить в слове Голгофу человечества.
     Несение креста — единственная возможность следовать за Христом. Но подавляющее большинство героев «Братьев Карамазовых», как инквизитор и Иван, страдание отвергают (а не отрицают — даже чорт отождествляет его с жизнью), теряя подобие Божие и отказываясь от рая. Таким образом, функции от одного аргумента — страдания — могут иметь разные значения. Нельзя подменять его наличие стандартным результатом — обязательным спасением. В противном случае мы имеем дело с разновидностью логической ошибки 3-го типа (non sequitur). Но разбойников на Голгофе было два!
     Вывод прост. Центральная во всём творчестве Достоевского — проблема принятия человеком страдания как обязательного условия преображения.
                —————
     Фраза Достоевского о «поле битвы» пуста. В сражении за жизнь вечную <i>страдает</i> сердце человеческое. И бой будет продолжаться до скончания века, в каждом из нас. Кто не пожалеет душу свою, отсечёт гниль и восстановит цельность — тот победит.
                —————
     Достоевский избрал эталоном пушкинскую позицию авторской безоценочности. Апофеозом же стала пресловутая фраза о красоте. Не решив вопрос в себе, спрятавшись за персонажей и пытаясь спровоцировать интерес к теме, прельстил он многих. Критикуя Достоевского, мы фатально недооцениваем духовный вред непродуманной фразы. Ах, если бы она явилась в форме вопроса, как у Шекспира в подобных случаях. Но утверждение (даже не подтверждённое!) вошло в массовое сознание, стало мифом (в лосевском понимании) и продолжает уродовать души. Наверное, фраза была нужна, чтобы мы сами всё обдумали и прошли порождаемые искушения на пути правильного понимания. Только мы их не прошли и понимания не достигли. А пуще того страшны слова Христа: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит» (Мф. 18, 7).
                —————
     Достоевский — крупнейший творец культа Пушкина. От иных его слов из речи летом 1880 года и «Дневника писателя» (1877, декабрь, гл. 2) волосы дыбом встают: это неприемлемо для любого монотеиста, до такого <i>сумасшествия додуматься</i> можно только в состоянии одержимости (бесами). Тезис «величие Пушкина, как руководящего гения, состояло именно в том, что он… нашёл великий и вожделенный исход для нас… и указал на него» весьма комичен и напоминает славословия Ленина в совдепии. Утверждение «Пушкин любил всё, что любил народ, чтил всё, что тот чтил» ниже критики, а перл «Пушкин был… первым русским человеком» уместно сравнить: «есть первые, которые будут последними» (Лк. 13, 30). Глупо обвинять в сакрализации лишь предмет фанатизма, но и без развенчания <i>культа</i> пропадём.