Подлинная история трёх мушкетёров Литературная пар

Подлинная история трёх мушкетёров


Эта жуткая история поведана миру личным венерологом Анны Австрийской, дополнена личным сексопатологом лорда Бекингема и заверена участковым наркологом д’Артаньяна.


Пролог

   Однажды ранним парижским утром, когда летнее солнышко только начало прогревать заплешины столичных площадей, на дороге, ведущей, чёрт знает куда, появился пьяный в стельку молодой человек неопределённой наружности на такой же пьяной в оглоблю лошади, еле переставляющей стоптанные копыта. Это был несчастный гасконец, пропивший своё не Бог весть какое наследство и не понимающий, чего хочет от него автор.  Из его левой ноздри свисала зелёная сопля, рискуя каждую секунду сорваться и найти себе последнее пристанище на коричневом камзоле, покрытом грязными пятнами. На его синюшном помятом лице блуждала лёгкая олигофреническая улыбка, придавая лицу милое очарование врождённого идиотизма. 
       
   Д’Артаньян, а это был именно он, остановился на перекрёстке и беспомощно огляделся по сторонам. Пели птицы, нестерпимо воняли копыта у сопревшей лошади, в траве совокуплялись голодные кузнечики. Всё было как обычно, но молодой гасконец не понимал, как он сюда попал. Пучил живот, с трудом отходили газы, а выбитые в недавней драке зубы мешали сосредоточиться на возвышенном и прекрасном. Д’Артаньян расстроился и не спеша ушёл в себя. Судя по поникшим ушам и остекленевшим глазам, возвращаться он не собирался. 



Часть первая: Франция.

   Этим утром кардинал Ришелье ещё не ложился. Государственные интересы Франции привели его в спальню королевы Анны. Волнуясь от избытка нахлынувших на него чувств, Ришелье уже третий час подряд объяснял этой набитой дуре, что династия Бурбонов не должна зачахнуть. Анна хлопала веками, делала удивлённое лицо, раскрывала ещё шире свои зелёные, кошачьи глаза и прикидывалась, что ничего не понимает. Тогда кардинал плюнул на загаженный мраморный пол и закачал в ненасытное лоно Анны закваску собственной концентрации вполне эквивалентную королевской. Франция для Ришелье была превыше всего. 
   Пока в спальне Анны Австрийской решалась судьба французской королевской династии, д’Артаньян медленно приходил в себя. Утро было восхитительное, предвещая не менее восхитительный день. Не слезая с лошади и не утруждая себя расстёгиванием гульфика, наш молодой дворянин привычно справил лёгкую нужду прямо в левый сапог и почувствовал огромное облегчение. Жизнь казалась прекрасной и удивительной, если бы седло так не натирало задницу. Оглядевшись, гасконец увидел всё тот же обрыдлый ландшафт и все тот же унылый перекрёсток. Несмотря на врождённый сифилис и отсутствие сухожильных рефлексов, д’Артаньян покрылся холодным потом и задрожал. 
      
   А в это время озабоченный судьбой Франции кардинал Ришелье тоже потел. Потел он сосредоточенно и вдохновенно, захлёбываясь не то от вожделения, не то от любви к родине. В унисон такому патриотизму Анна тоже страстно кряхтела и стонала, думая о чём-то своём женском и нежно покусывала сухое ухо кардинала. 

   Лувр заинтересованно затих. Франция почтительно оцепенела и молча следила за ритмом. Даже мухи, по достоинству оценив исторический момент, прониклись уважением к династическим потугам Ришелье и перестали гадить на мраморный пол. 

   И тут, на высоте династического зачатия в дверь робко постучали. 

   “Кто там?“ - раздражённо крикнула королева, откусив от неожиданности, кусочек уха у кардинала.

   “Простите, что помешал, Ваше Преосвященство, - произнёс из-за двери чей-то робкий, дрож-ж-ж-ащий голос, - это я, король, с Вашего соизволения. Тысячу извинений, Ваше Преосвященство, но неотложные государственные дела требуют Вашего срочного вмешательства. Франция в опасности!”

   Кардинал нехотя покинул тело королевы, громко высморкался в расшитую золотыми лилиями занавеску, и спустил на короля всю свою злость вместе с остатками династического эквивалента. Не пропадать же добру. 

   “Ну, что там ещё у нас стряслось?“ - досадливо поморщился Ришелье, - Если это гугеноты опять в анжуйское вино ослиную мочу добавили, продайте это креплёное вино англичанам по цене коньяка. Они у себя в Англии привыкли пить всякую гадость, так что не разберутся. А гугенотов, этих мошенников и вредителей - повесить, пусть проветрятся. Совсем от рук отбились“. 

   “А если презервативы вовремя в аптеку не завезли, - раздражённо продолжал кардинал, почёсывая откушенное ухо, - надо схватить какого-нибудь еврея и хорошенько его выпороть, лучше всего публично, на площади, и завтра в Париже все прилавки будут ломиться от товаров. Не мне вас учить, как это делается”. 

   “Ну, а если вы о лошадях, - закончил Ришелье свой обзор важных государственных дел, - то я им ещё с вечера, лично, овса в ясли подбросил. Кто о скотине в государстве позаботится, если не кардинал?”

   “Нет, Ваше Преосвященство, все гораздо хуже, - продолжал лепетать Людовик XIII жалким задроченным голосом, проталкивая любопытные глазёнки в замочную скважину, - прибыл лорд Бекингем. Он желает аудиенции“.

   Вернёмся ненадолго на перекрёсток, где мы оставили молодого дворянина. В то время, пока королева дожёвывала жёсткое и постное ухо кардинала, а нервный Ришелье решал династические вопросы, д’Артаньян стоял на том же самом перекрёстке, где автор его оставил и, кажется, забыл. Нестерпимо ломило отёкший мозжечок, чесались ободранные пятки, громко урчало и булькало в потрохах гасконца. Изо рта несло свежими отрубями, перебродившим компотом и воняло скисшей портянкой, которой гасконец занюхивал денатурат. Острый чесночно-грибковый запах сопревшей тряпки бодрил его, придавал сил, и он чувствовал себя почти что как дома. Это позволяло ему дольше держаться на ногах считать себя совершенно трезвым.

   “Что я тут д-д-делаю? - с неподдельной тоской подумал гасконец - Духан изо рта какой жуткий. Неужели я проглотил свою портянку“, - ужаснулся он.
             
   Оставим на время охреневшего от несварения желудка д’Артаньяна на этом самом перекрёстке и вернёмся в спальню Анны Австрийской, в ней творилась история. Кардинал Ришелье насторожился.

   ”Что надо от нас лорду Бекингему? – рявкнул кардинал - Если ему нужна королева, то передайте, что у неё сейчас месячные и она его принять не  может”.

   “Ах, бросьте, - жеманно заметила королева, - я ему не нужна, он же геронтофил, импотент и просто сволочь”.

   “Тогда что же он приперся ни свет ни заря? - рассвирепел Ришелье - Пусть уже забирает эту чёртову Ла-Рошель. Сколько можно мне морочить голову этой сраной Ла-Рошелью“. 
   “Что он ещё хочет? - вскричал кардинал дурным фальцетом. В нём заговорил великий государственный муж - Половину Франции? Я уже устал слышать, как он канючит каждый день: продай да продай. Хоть бы цену стоящую предложил. Так ведь за бесценок хочет умыкнуть. Вот сволочь, - и вдруг Ришелье что-то вспомнил и растаял, - так уж и быть, пусть забирает и валит отсюда ко всем чертям, в свой грёбаный Альбион, пока у меня оргазм ещё не кончился. А то ведь и передумаю“. 

   И вытирая о бархатное платье королевы своё поникшее сановное достоинство, на славу потрудившееся во благо родной страны, кардинал заметил, что эти англичане становятся совершенно невыносимыми, когда речь заходит об их интересах. Анна его не слушала. Она с сожалением рассматривала своё испорченное платье, великолепной итальянской работы, понимая, что теперь она уже никогда не оденет его в приличное общество.

   “Ваше Преосвященство, - съёжился от кардинальского гнева король, трепетно припадая волосатым ухом к замочной скважине, - лорд Бекингем не уходит“, - залпом выпалил Людовик и испугался собственной смелости.

   “Чего ещё этому козлу не хватает, - продолжал кардинал, - Париж пусть не просит, Париж я ему отдать не могу. Проиграл я Париж. В карты проиграл. Вчера вечером“. 

   “И кому проиграл, - расстроился вдруг ни с того, ни с сего Ришелье, - этому шейху вонючему проиграл. А всё потому, что масть мне не шла”.   

   “А арабу, засранцу этому козлоногому, карта шла. Не просто шла, а пёрла,“ - продолжал досадовать кардинал, пряча под сутану натруженный во славу родины священный орган.

   “Видать, потому что он своему аллаху постоянно во время игры молился, - с завистью вспоминал Ришелье, - как пролопочет “барух ата адонай”, так сразу улицу, а то и целый квартал выигрывает. Хотел ему свинца расплавленного в глотку залить, так он и так картавит, погань обрезанная”.

   “Тьфу ты, нечисть египетская“, - сплюнул Ришелье смачный туберкулёзный сгусток мокроты на кружевные с начёсом трусики королевы чудной славянской работы. Такое нежное белье только-только начало входить в моду в узких придворных кругах, и Анна очень дорожила им, не позволяя никому носить ее трусики. Ришелье знал об этом, тем более что начёс составлял неотъемлемую часть австрийского наследства этой стервы. А поэтому жалеть их кардиналу не имело смысла.   
       
   И уже повелительным тоном кардинал продолжил: “Так что, Ваше Величество, Париж придётся отдать арабам, карточный долг превыше всего. Не дай бог, наш, то есть, Ваш королевский престиж пострадает. Что о нас, то есть о Вас, Ваши, то есть мои, французские подданные подумают?“ 

   Но король не уходил и продолжал жалобно царапаться в дверь. Он совсем сник, успел основательно обмочиться и мелко дрожал, как вошь, попавшая в керосин. 

   “Ваше Преосвященство, - зарыдал король, - милорд Бекингем хочет, обещанные ему третьего дня, алмазные подвески королевы”. 

   “Та нехай берет”, - задумчиво сказал Ришелье и нежно погладил королеву по ещё тёплому вымени. Сделал он это непроизвольно, ибо мысли его витали далеко за пределами Лувра.

   А тем временем д’Артаньян облегчал свой желудок. То есть, попросту говоря, блевал прямо на проезжую часть. Он отдал земле полное ведро помоев, съеденных накануне, перебродивший сливовый компот, выпитый на спор в придорожной таверне и полную меру первосортного овса, сожравши его по пьяни, хотя овёс предназначался лошади гасконца. Д’Артаньян не был привередлив в еде и обычно жрал всё подряд. Сказывалось полуголодное детство в полуразрушенном замке и суровое провинциальное воспитание. Портянок в рвотных массах не было. Гасконец окончательно расстроился. Сапоги жали, волдыри на пятках уже полопались, а голова продолжала раскалываться. 

   “Рассолу бы сейчас”, - мечтательно произнёс д’Артаньян и закатил глаза.
 
   Оставим пока этого кретина мечтать о несбыточном на этом самом грёбаном перекрёстке и вернёмся к судьбоносному решению кардинала.
 
   Пока молодой гасконец закатывал осоловевшие глаза, в спальне королевы разыгрывалась семейная сцена, достойная пера обезумевшего Шекспира. Анна пришла в себя и закатила истерику Ришелье, как он, не испросив её согласия, отдал этому бегемоту-сифилитику её брульянты. 

   Кардинал отбивался, чем только мог. Он даже успел изловчиться и пару раз удачно осадить королеву точным ударом канделябра по темечку и молниеносным выпадом левого кулака прямо в переносицу. Королева озверела от такого хамства и вцепилась в козлиную бороду Ришелье. 

   И тут она ему припомнила все: и как грубо он ее домогался, и как её девичью невинность похерил, и как дорогой лифчик, чудной фламандской работы, шпорами своими порвал, потому, как не снимая сапог в кровать залазил. Как какой-то неотёсанный мужлан. Просто фу. Всё ему Анна высказала, не переставая трясти за реденькую бородёнку. И тогда Ришелье сдался. 

   Была срочно вызвана в резиденцию кардинала эта старая бандурша-жидовка, как её там, урождённая леди Винтер. Миледи как раз приняла душ и отдыхала, сидя в шезлонге не территории профсоюзного санатория, как раз предназначенного для вышедших из употребления старых дев-шпионок, где лечила свой запущенный язвенный колит. Она созерцала ландшафт, но явилась моментально по первому зову Ришелье, рассчитывая на ласковый приём, крупный гонорар и кусочек леках, который она не доела в свой прошлый визит. Леди Винтер загадочно и томно улыбнулась своим мыслям. Как приятно, когда тебя помнят, даже несмотря на почтенный возраст и выпадающую челюсть.

   Её надежды сбылись. Ей пообещали горящую путёвку в Лондон и новейшее лекарство от трихомониаза, подаренного ей кардиналом, причём совершенно бесплатно, в её последний визит в резиденцию. 

   Урождённая леди Винтер, в девичестве просто Шапиро, полная достоинства и трихомонад, потупив взор тихо вошла в резиденцию кардинала. Ришелье нервно ходил по кабинету и стряхивал перхоть прямо на ковёр. Недопитый гоголь-моголь стоял забытый на столе.

   “Сарра Абрамовна, - обратился к ней кардинал своим могильно - проникновенным голосом. Он умел придавать инфернальность и значимость даже самым обыденным словам, - судьба и честь Франции в ваших натруженных мозолистых ладонях“.

   “Дело в том, - продолжал он, пристально заглядывая в бесстыжие глаза миледи, - дело в том, что ваш золотой племянничек украл у нашей Анечки её любимые трусики, завернул в них её любимые брюлики и, не попрощавшись, уехал к своим любимым шлюхам“.    

   Зрачки урождённой леди Винтер были расширены, но даже сквозь них Ришелье не смог проникнуть в мозг прославленной шпионки, ещё не забывшей старые навыки.

   “Сареле, надо срочно вернуть их, - вдруг зашёлся кардинал голосом кастрированного иезуита, - пока он не спустил их в казино. Это все равно, что спустить брюлики в унитаз!“ 
   “И потом, это же национальное достояние Франции”, - с театральным пафосом закончил Ришелье свою речь.

   Сарра Абрамовна осклабилась. В полумраке резиденции сверкнули ржавые фиксы, но миледи даже не поперхнулась, даже ухом не повела. Не впервой ей, старой больной женщине, спасать честь Франции. Она держала в своих руках и честь этой самой Франции, и даже кое-что повесомее. До сих пор ещё лечится. 

   “Стареет кардинал, - с нежностью и теплотой подумала миледи, - вот и ширинку забыл застегнуть. А ведь какой ухарь был. Ух“. 

   В двух словах в Генштабе перед миледи обрисовали ситуацию.  Оперативный отдел поставил задачу, снабдив её паролём и явками. Затем выдали фальшивый паспорт и запломбировали гнилые зубы за казённый счёт. Уж больно тухлым чесноком несло изо рта урождённой аристократки. 

   Но не так-то просто было вытолкать миледи из канцелярии, не выдав суточных для приобретения контрацептивов, комиссионных на презервативы и подъёмных на гужевой транспорт. Выцыганив бесплатный проездной билет на паром через Ла Манш и новейшее, убойное русское средство от лобковых вшей, леди Винтер, наконец, отвалила на выполнение правительственного задания спасать честь Франции. 

   Озадачив и выпроводив миледи, Ришелье призадумался.
      
  “А Сарочка то стареет, - с горечью подумал Ришелье, - вот и за газами своими не может уследить, теперь весь день резиденцию проветривать надо, дезодоранта-то сколько понадобиться. А ведь какая бабища была, конь с яйцами. Не ты её, а она тебя седлала“. 

   “Нет уж, видимо не проветрится, - печально вздохнул кардинал, - придётся, пожалуй, новую резиденцию строить“.

   А д’Артаньян все ещё находился на том же перекрёстке, где о нём забыл не только автор, но также и читатель. Вернёмся же на время к нему. Солнышко уже стояло в зените, и его яичный сальмонеллёзный желток вовсю растекался по раскалённому булыжнику мостовой. Воробьи, склевав все дерьмо, кемарили на веточке засохшей от зноя акации. Собаки, тщательно вылизав всю блевотину гасконца, окосели слегка от передозировки и улеглись в тенёчке немного вздремнуть. Только д’Артаньян как истукан застыл на перекрёстке, мучительно пытаясь понять, что он тут делает.  От заплешины гасконца начал подыматься лёгкий дымок, через дыру в шляпе пробиваясь к небу. Его единственная мозговая извилина расплавились, и что-то неприлично жёлтое тонкой струйкой начало просачиваться из ушей, стекая на замызганный камзол. Болеть в голове уже было нечему, и д’Артаньян облегчённо вздохнул. Но в животе всё ещё что-то булькало и урчало, привлекая к гасконцу всех окрестных не выложенных котов.

   Оставим выживающего из ума д’Артаньяна на пустынном перекрёстке и вернёмся в резиденцию кардинала. Там кипела работа. Курьеры носились из угла в угол, разбрызгивая капли творческого пота во все стороны и поднимая тучи маскировочной пыли. Недокуренные папиросы плавали в недопитом кофе. Переполнились пепельницы, но ещё больше переполнилась чаша терпения французского народа. Франция затаилась. Трижды прокукарекал гальский петух. И тогда Ришелье обратился к нации с воззванием:

   “Отечество в опасности! Година - твою мать, зовёт! Ни шагу назад, позади Пагиж! Шо у нас ещё в жизни осталось!“ 

   В чьей-то воспалённой гидроцефалической генштабовской голове возникла идиотская идея задействовать французский спецназ. Они ещё до конца не представляли, с кем имеют дело. Срочно сгоняли за командиром мушкетёров, но ответ пришёл неутешительный. У этого ублюдка де Тревиля вторую неделю запой вперемежку с запором. Так что, просил он, его к обеду, чтобы не ждали, он не выйдет. Ришелье только грубо выматерился. 

   Но тут кто-то вспомнил, что видел в углу Лувра Атоса. Тотчас послали за ним. Старый больной мушкетёр уже третий час стоял в углу тронного зала в глубокой задумчивости в позе “писающего мальчика“. Он терпеливо ждал, когда последние капли мочи отполируют до зеркального блеска его ботфорты.  Обычно все с уважением относились к аденоме его предстательной железы и обходили Атоса стороной, позволяя ему мочиться там, где он успевал расстегнуть ширинку. На его вечно мокрый гульфик уже никто не обращали внимания. Но тут было не до церемоний, и Атоса пригласили на сходняк. Длительные мочеизнурения закалили старого мушкетёра и сделали из него философа. Он тяжело вздохнул и поплёлся спасать Францию. 

   Очень долго искали Портоса. Этот а гройсе десантник тренировал свой желудок во всех парижских трактирах, изо дня в день увеличивая на него нагрузку. Портос с детства слыл большим гурманом, потому что запивал мамин штрудель папиным огуречным рассолом. В цимес он добавлял хрен, уксус и соль, не жалея этих приправ, а вдобавок перед употреблением тушил в майонезе. Портос так насобачился, что мог за один присест съесть молоденького фаршированного кабанчика, парочку окорочков, пяток бараньих лопаток, десяток жареных каплунов, выпить два ведра яблочной бормотухи и, если ему ещё не хватало, заесть всё это полным корытом запаренных отрубей, предназначавшихся королевским свиньям. Мушкетёр был готов к выполнению любого правительственного задания, так как мог запить первосортную пшеничную водяру парным молочком, и хоть бы хны. Хны было тем, кто стоял рядом с ним. Когда Портос услышал, что Франция ждёт своих героев, он громко рыгнул и сделал шаг вперёд. Но чуток не рассчитал и наложил в штаны. 

   Арамиса долго искать не пришлось, он прибежал сам, услышав, что собираются пошарить в кладовке у соседей. Это был жизнерадостный монах - отшельник, а по совместительству мушкетёр, проводивший всё своё свободное время в изнурении души и плоти. Он с беспечностью относился к своему здоровью, не позволяя бездарным лекарям лечить свой запущенный триппер. Арамис трезво рассудил, что лечить его нечего, если через день он опять заразится. Это как насморк, сам пройдёт. Ну его к дьяволу, решил отважный и набожный мушкетёр, всё от Бога и от этой придворной потаскухи, мадам де Шеврез. Та ещё стерва. Но подарок, который она ему преподнесла, был поистине королевский.

   Арамис продолжал флиртовать направо и налево, выпивая для поднятия жизненного тонуса пинту-другую молоденького винца и занюхивая все это заношенными до дыр, давно не стираными носками, с которыми он не расставался. Носки бодрили получше нашатыря, и Арамис постоянно чувствовал себя на взводе, порываясь, все время, набить кому-нибудь морду. Светские дамы, и всякие там графини-герцогини, просто падали в обморок то ли от восторга, то ли от чесночно-носочного перегара, когда забуревший Арамис заходил к ним на огонёк, похлопывая себя елдаком по голенищам.

   Узнав про спецоперацию, мушкетёр собственноручно нафабрил усы, поскольку своему барберу он накануне на спор кончиком шпаги отрезал уши. Затем постирал трусы, накрахмалил их на совесть и завещал свои любимые носки пока ещё не родившемуся сыну. Он был готов ко всему. Франция могла гордиться своими сыновьями, особенно в те дни, когда те ненадолго выходили из глубокого запоя. В состоянии похмелья они были ещё краше, ибо не знали страха и не ведали преград.

   А что же д’Артаньян? А этот кретин продолжал стоять на том же самом перекрёстке и даже начал привыкать.

   Ришелье грозным обеременевшим взглядом оглядел стоящих перед ним мушкетёров. Он подошёл к Атосу и придирчиво охватил амуницию. 

   “Ширинку застебни“, - попросил кардинал старого рубаку. 
   “Сам сначала застебни“, - невозмутимо парировал Атос. 

   “Как хочешь, - сказал Ришелье отеческим тоном, - в Англии сейчас холодно, разведка донесла - в Лондоне туман, так что отморозишь себе причиндалы. Как потом задание выполнять будешь? Не о тебе пекусь, за державу обидно“.      

   Атос долго ерепениться не стал, согнал с гульфика заснувшую муху и закрыл магазин. Если родина требует, то чего уж там мотней трясти. 

   А кардинал дальше пошёл. До Портоса дошёл, остановился, воздух в себя ноздрями втянул и побледнел.  К горлу подступила тошнота. Хотел Ришелье в обморок упасть, но передумал. Кто-то  из свиты ему на ушко тихо шепнул, что это амбре - мощный газовый заслон от англичан, если на засаду напорются. 

   “Ишь ты, - Ришелье только крякнул от восхищения, - настоящая французская школа“.

   Около Арамиса кардинал долго задерживаться не стал, а только хитро ему подмигнул и нежно погладил по вспотевшей промежности. 

   Решено было сбросить на парашютах конный десант в глубоком тылу противника. Далее мушкетёры должны были быстрым марш-броском, преодолевая пивные заслоны в пабах, прорваться в Лондон, сорвать подвески с лорда Бекингема и вернуть национальное достояние во французскую шкатулку. Предполагалось, что ни пабы, ни бабы не сломят гордый французский дух.

   Но план пришлось отменить. Лошади отказывались прыгать с парашютом и забили на всю Францию свои огромные лошадиные кутаки. Во время тренировок у лошадей от страха копыта отваливались прямо в воздухе, и они нечеловеческим голосом орали, призывая на помощь какую-то мать. 

   Кроме того, наши бравые мушкетёры, когда узнали, что придётся прыгать с парашютом, тоже впали в жуткую депрессию. Атос так переживал, что с горя заболел педофилией и педикулёзом. Арамис от страха покрылся темно-фиолетовыми трупными пятнами и долго рыдал на плече мужественного Атоса. У Портоса от ужаса отвалился копчик, и он надолго от параши уже не отлучался.      

   Десант, тем не менее, готовили тщательно и в полном секрете. Глубоко законспирированный агент, засланный в Англию ещё при первых Валуа, вышел на связь и случайно проговорился, что в Лондоне туман, смог и голодные тараканы. А клопы такие злые, что просто караул. Из-за этого чуть было не отменили всю операцию. Но Ришелье бухнулся в ноги мушкетёрам и так трогательно просил, что те, прослезившись, не могли ему отказать.

   В Англии, по донесениям все той же опытной французской разведки даже малые дети говорили по-английски. Это-таки уже по-настоящему чуть не загубило всю операцию. С английским у мушкетёров были большие проблемы. Кроме fuck you они ничего на этом языке не знали. Но специалисты объяснили им, что этого достаточно, а в отдельных ситуациях, даже чересчур. 

   Ну что ж, пришло время поинтересоваться, а что же в это время делал наш молодой гасконец? 

   “Где же мои портянки? - сосредоточенно думал он - Неужели я вчера их пропил? До какого же градуса я напился, что ничего не помню о портянках. А они ведь семейная реликвия, мне их отец по наследству передал”. 

   “Боже мой, - застонал от отчаяния ещё молодой, но уже подающий надежду алкаш, - я пропил семейное достояние!“

   И д’Артаньян зарыдал. Лошадь тоскливо и сочувственно заржала. Этот эмоциональный стресс не прошёл для неё даром и она, завалившись на передние копыта, отбросила их к едрёной фене. Сказался хронический дефицит витаминов и разыгравшийся не на шутку запущенный цирроз печени. Гасконец перелетел через её голову и невзначай упал, больно ударившись лбом об её уже окоченевшие копыта. В голове что-то звонко щёлкнуло, гулко зазвонили церковные колокола к вечерне, и д’Артаньян почувствовал себя значительно лучше.

   В этот момент мимо д’Артаньяна пронеслась телега, запряжённая тройкой породистых рысаков. На телеге, развалившись на соломе, с комфортом устроилась урождённая леди Винтер, в девичестве просто Шапиро, искусно маскируясь под возницу. Узнать в ней Сарру Абрамовну было невозможно. Только комья грязи и лошадиного навоза полетели в гасконца. 

   Не успев стряхнуть с себя душистые ошмётки, д’Артаньян снова должен был пригнуться. Через перекрёсток на взмыленных лошадях пронеслись три всадника, отдалённо напоминающие французский отборный мушкетёрский спецназ. В их расширенных от ужаса зрачках читалась беззаветная любовь к родине и отчаянное мужество, граничащее с шизофренией. К седлу первого из них был приторочен огромный мешок с памперсами, у второго - ещё больших размеров мешок с рулончиками туалетной бумаги, у третьего все свободные карманы были набиты презервативами. Предоставим читателю догадываться, кто есть кто в этой кавалькаде, а мы пока перенесёмся в туманный Альбион.
Часть вторая: Англия.

   Англия в описываемую нами эпоху все ещё представляла собой остров, со всех сторон окружённый водой. Лондон, не к ночи он будет упомянут, был уже вполне приличным городом. Утром там можно было купить приличную, вечернюю газету, днём - прилично надраться в пивном пабе, а вечером - снять на ночь приличную женщину, за приличную цену, в приличной подворотне.   

   Однажды, когда измученное солнце, устав от постоянного, дневного семяизвержения, порывалось завалиться за ускользающий горизонт, на дороге, ведущей в Лондон, раздались душераздирающие крики.

   Несчастное солнце, вздрогнув, остановилось, чтобы посмотреть, что случились. Сломанные Вестминстерские часы от неожиданности вдруг пошли и прибили насмерть главного королевского часовщика. Перестали петь охрипшие птицы, перестали лаять очумевшие собаки и даже перестали кричать эти ненормальные английские выродки. И только жители Лондона продолжали невозмутимо пить свой остывший чай. 

   Часы показывали ровно пять. Именно в это время трое неизвестных на полном скаку сбив с ног какого-то пьяного английского матроса и размозжив тому череп, орали наперебой “fuck you“, пытаясь узнать у несчастного моряка, как проехать к дворцу этой скотины, лорд-канцлера Бекингема. 

   По одухотворённому лицу матроса было видно, что он очень рад такой неожиданной встрече несмотря на то, что большая и лучшая часть скудного содержимого его черепушки осталась лежать жёлтым студнем на булыжной мостовой. Он ещё не до конца понимал, чего от него хотят, поэтому попытался вначале взасос поцеловать ближайшую к нему лошадь, а когда это у него не получилось, выбил ей зубы. Лошадь, не оценив по достоинству гостеприимство английского моряка, плюнула ему в лицо и помчалась галопом в Букингемский дворец. Две её подружки прогалопировали за ней. 
               
   Смеркалось несмотря на то, что часы Вестминстера пробили полдень в третий раз за последние два часа. Густой и вязкий, как маразматичный родственник, туман окутал Лондон и его предместья. Опухшие от дневного кретинизма лондонцы переключались на вечерний алкоголизм. Чёрная слякоть торжественно оседала на крышах домов, впитывалась в стены и обволакивала души. Тяжёлый смог и армейский мат повисли над городом. 

   Лорд Бекингем стоял на балконе, чесался в паху и любовался закатом. Разведка донесла, что французский десант благополучно переправился через Ла-Манш и галопом прорывается в столицу. Все побережье было обгажено в три наката, все придорожные кусты были обмочены в три полива, и добрая половина англичанок, к удивлению их вечно пьяных мужей, были или беременны или заражены триппером, а скорее всего, и то и другое. 

   “Такое чувство, что Ла-Манш пересекла вся французская армия. Такой след после себя могли оставить только три кавалерийские полностью укомплектованные дивизии“, - с грустью и вслух констатировал лорд-канцлер. 

   “Разведка грёбанная”, - сплюнул герцог Бекингем упругий комок мокроты на сверкающий сапог начальника разведки. Пролетев мимо сапога, ярко-зелёная ядовитая слизь попала тому прямо в глаз. 

   Начальник разведки с чисто английской невозмутимостью осторожно снял с глаза соплю и спокойно вытер руку о камзол герцога.

   “Я отсюда слышу французский мат, они уже в Лондоне, а вы мне - Ла-Манш - Ла-Манш,“ - разорялся милорд, брызгая кипящей слюной. Внезапно герцог успокоился.

   “Пригласите ко мне придворного ювелира, он у нас по совместительству ещё и придворный сионист, - распорядился лорд, обращаясь к начальнику разведки, - только почки ему по дороге нечаянно не отбейте, знаю я вас. Я с ним хочу обсудить предстоящее Вам обрезание. И начать придётся, пожалуй, с головы”. 

   “И ещё, сэр, сегодня мы даём бал по случаю благополучного разрешения от беременности моей кобылы. Вы приглашены, сэр, если доживёте,“ - уже задушевно-кладбищенским тоном произнёс Бекингем и невзначай кулаком попытался ударить начальника разведки в другой глаз.   

   Начальник разведки, как истинный джентльмен, был хорошо воспитан. По старой, доброй, английской привычке он невозмутимо увернулся. И только поэтому кулак герцога, свистнув в воздухе, окончил свой путь на драгоценной статуэтке из паросского мрамора. Мраморная статуэтка разлетелась вдребезги. Начальник разведки даже не вскрикнул. Кричал лорд Бекингем. Наверное, ему было жаль отлетевшие нахрен пальцы. Он так их любил. 

   Пока лорд Бекингем увлечён проктологическим обследованием начальника своей разведки, мы успеем смотаться во Францию и посмотреть, чем занимается сейчас наш главный герой. Тем более, что начальник английской разведки родился под зодиакально-маниакальным созвездием рака и уже никуда не торопился. К тому же он был истинным английским аристократом и очень любил проктологическое обследование. По правде говоря, он им даже наслаждался.

   Мы оставили д’Артаньяна в тот самый момент, когда его дважды окатило дорожной грязью, лошадиным дерьмом и всемирной славой. Он всё ещё находился на этом же самом перекрёстке, одинокий и всеми забытый. 

   Солнце уже начало садиться в лужу прямо посередине улицы. Лошадь гасконца пару часов назад околела от чрезмерного выражения эмоций, белой горячки и отсутствия закуски. Несмотря на то, что она была благородных лошадиных кровей, разлагалась она как обычная бездомная кляча. Тяжёлый аромат сероводорода обволакивал нашего юного мудака и растекался по полям. Гасконца ещё немного мутило, и бульканье незаметно переместилось в левый нижний отдел живота.
 
   Д’Артаньян вдруг отчётливо понял, что ещё немного, и будет поздно. Видимо, он начал уже трезветь. Недолго думая, наш гасконец опростал свой молодой, но уже натруженный зад и вывалил всё содержимое кишечника на мостовую под дружные аплодисменты проходивших мимо любопытных крестьянок, открыто насмехавшихся над этим остолопом. Поковырявшись в своём дерьме, он нашёл там левую портянку. 

    “Ну, хоть что-то“, - с облегчением подумал д’Артаньян.

   А тем временем в Англии, опухшие от беспробудного алкоголизма, принявшего клинические формы, лондонцы уже растапливали свои камины, чтобы прогреть вымокшие за день кости и переключиться на ночной онанизм, а если повезёт, то и на оргазм. Чёрная копоть, въевшаяся во всё, во что только можно, такая незаметная днём, вечером становилась отчётливо видна в багровых языках пламени камина.
 
   Бросалось в глаза с каким трепетом и любовью относятся англичане к своим каминам. Чувствовалось, что такие неудобные камины придумали сами англичане в период длительного зимнего запоя. Толку от каминов не было никакого. Они не помогали согреться даже тем, кто сидел на раскалённых каминных решётках. Тем не менее консервативные англичане предпочитали трепетать то ли от холода, то ли от восторга за собственную гениальность, но от каминов не отползали.

   В то время, когда голодные лондонские тараканы доедали прошлогодние крошки, когда пьяные лондонцы уже храпели, уткнувшись носом в миску вчерашней похлёбки, а их жены тщательно полировали им рога, дворец лорд-канцлера медленно возбуждался. 
   В залах загоралось все больше и больше канделябров, наворованных по всему Лондону. Разогревались пивом музыканты. Чрезмерно возбуждённые слуги снимали стресс глубокими затяжками марихуаной. Съезжались в каретах с личными гербами званные и незваные гости. Большей частью это был бомонд - высшая английская аристократия. Приглашать их не имело смысла, они приезжали без приглашения. Это были сливки общества. В будний день все эти сливки шли по цене скисшего молока.      

   В углу банкетного зала, в засаде, притаились на лошадях три мушкетёра. Слуги вежливо обходили их стороной, старательно делая вид, что никого не замечают. Они ещё до конца не понимали, с кем имеют дело. Все шло, как обычно, было очень мило, но Арамис громко нервничал, что их могут заметить. Лошади мирно пощипывали растущие в горшках фикусы, гадили на блестящий паркет и изредка громко ржали. 

   Портос тоже волновался, тщательно контролировал свои сфинктеры и очень сильно потел, но виду не подавал. Единственное, что он поддавал так это легковоспламеняющиеся газы. 

   Только Атос был абсолютно равнодушен к происходящему. Повесив прищепку на свой поникший никому уже не нужный орган, старый побитый молью солдат относился к своей судьбе с философским спокойствием.

   Когда банкетный зал достаточно утрамбовался сияющей публикой, в нём появился лорд-канцлер, герцог Бекингем, в сверкающем засаленном камзоле и в рванных праздничных чулках. Правая рука его была забинтована. Оторванные пальцы торжественно плавали в банке с формалином. На груди Бекингема переливались всеми красками радуги алмазные подвески. Глаза у мушкетёров засверкали - цель была перед глазами.

   Лорд Бекингем поднял бокал и произнёс свой первый тост за здоровье короля, на сносном английском, слегка путая Past Simple и Present Perfect. Английский король, страдающий лёгкой формой шизофрении и тяжёлой формой эпилепсии, криво улыбнулся, поклонился присутствующим лордам и упал без сознания. Через секунду он, уже счастливый, восторженно бился в судорогах, стараясь головой достать паркет. Слуги герцога заботливо укрыли его лошадиной попонкой и уволокли в угол банкетного зала, где тот скрюченный и обмочившийся, продолжал кусать губы и извергать изо рта пену.

   Бал продолжался. Не обращая внимания на бившегося в эпилептическом припадке короля, герцог произнёс свой второй тост:

   “За прекрасных дам!” 

   Чтобы мушкетёры чувствовали себя более раскованно и непринуждённо в незнакомой обстановке и тем более в обществе прекрасных дам, лорд Бекингем произнёс этот тост, хотя и на слегка корявом, но всё-таки французском языке.

   Мушкетёры встрепенулись. Атос по такому случаю сменил памперсы. Его затуманенный взгляд слегка прояснился и стал более осмысленным. Портос причесался и нечаянно пукнул так, что слегка взмыл над седлом, а лошадь припала на задние копыта. Арамис – молодцевато подкрутил кончики усов и натянул свежий презерватив. Подумав немного, он поверх первого натянул и второй. Так надёжнее.

   Бал был в разгаре. Не обращая внимание на окружавших его прошмандовок, лорд Бекингем произнёс свой третий заключительный тост для избранных: 

   “За регулярный стул!“

   Поскольку тост предназначался для элитарной публики, герцог произнёс его на чистейшем идиш. Тост реально отражал жизненные потребности английского дворянства, и лорды одобрительно загудели. Выпивки было много, и гудеть они собирались до утра, но лорд Бекингэм живо прекратил базар и пригласил всех танцевать. 

   Торжественная часть закончилась, и все поплелись танцевать. Мушкетёры на лошадях, пригибаясь, чтобы их не заметили и не удариться лбом о косяк двери, проследовали за всеми в танцевальный зал. Глаза их сверкали, ноздри раздувались, они были близки к алмазным подвескам, как никогда. 

   Герцог Бекингем стал в четвертую позицию, собираясь исполнить па-де-де из балета “Щелкунчик“, но в этот момент на пороге зала нарисовалась урождённая леди Винтер. 

   “Бэки, - закричала миледи через весь зал, - ты совсем забыл свою старую тётю Сарру! Иди ко мне мой мальчик! Иди ко мне моё солнышко! Мир зол зайн фар дир, капара”.

   “Кто пропустил во дворец эту старую ****ь?“ - сквозь зубы процедил лорд Бекингем в волосатое ухо начальника разведки. 

   Хорошо воспитанное ухо английского джентльмена, густо покрытое растительностью, свернулось в трубочку и приняло высочайшее соображение к сведению и исполнению. Лорд Бекингем, изобразив на лице лучезарную улыбку, больше похожую на оскал крокодила, пошёл навстречу леди Винтер. 

   “Иди ко мне мой козлик! Дай я тебя обниму. Ты, наверное, по мне уже соскучился, но я тебя не забыла, - орала миледи, приближаясь к герцогу, - я даже принесла тебе немного гефилте фиш, которую ты так любил ребёнком. Я помню, ты ещё не умел ходить, только писал родителям в кровать, но уже любил мою гефилте фиш“.

   Зная слабые места своего племянника, она умело играла на его порочных чувствах и губительных эмоциях.

   “Я делаю её по своему старинному рецепту, - продолжала орать урождённая леди Винтер на чистейшем "маме лошен", уже больше работая на английскую публику, - я кладу туда мацу, протёртую с чесноком и хреном. Мой мальчик, я открою тебе семейный секрет приготовления этого всемирно известного блюда. Но только ша, никому ни слова. Иначе наши соотечественники ощиплют меня как курицу перед тем, как положить в кастрюлю и сварить из меня жирный наваристый юх мид локшн. Я добавляю в фарш немного свининки. Так, совсем чуть-чуть, только для вкуса, и чтобы не отвыкнуть“. 

   Из глубин камзолов почтенные лорды достали блокноты, массивные чернильницы и длинные гусиные перья. Они были взволнованны не на шутку. Зал приготовился стенографировать рецепт английской фаршированной рыбы, но миледи, приблизившись к лорду, перешла на шёпот. Леди Мальборо и леди Виндзор только заскрежетали зубами от отчаяния. 

   “Твоя бедная мама, - причитала миледи, приблизившись к Бекингему на расстояние плевка, - если бы она дожила и увидела, какой ты стал а гройсе махер, такой богатый и знаменитый, она бы этого не перенесла. А если бы она ещё узнала, шо ты остался таким же поцоватым, как и был, она бы тут же на месте умерла, не вылезая из гроба. Слава богу, она-таки не дожила“.

   “Беки, - пристально глядя в глаза герцогу, зашептала урождённая леди Винтер, приближаясь к Бекингему на расстояние оплеухи, - зачем ты украл у бедной Анечки ее любимые трусики, она всё-таки чужая королева. Из-за твоих патологических наклонностей может начаться первая мировая война. Испания тоже зарится на её трусики. Я тебе должна сказать, что испанский король такой же больной на голову, как и ты“.

   “И ещё, Беки, отдай девочке ее любимые игрушки. Ну зачем тебе её брюлики? - прошипела миледи со змеиной улыбкой – Тебе своих не хватает? А кстати, почему ты похож на шлепера? У тебя шо, больше нечего одеть поприличнее. Этот засмальцованный камзол. Он, конечно, сверкает и блестит, но на локтях больше всего. А эти рваные чулки! Тебе шо, некому отдать их заштопать? Видела бы тебя твоя бедная мама. На кого ты стал похож“. 

   “Дай мне прижать тебя к своей груди“, - вдруг снова пронзительно завопила миледи в накатившем менопаузальном приливе, и с каким-то диким остервенением вцепилась в лорда Бекингема, порываясь поцеловать его. 

   Лорд Бекингем отбивался с отчаянием обречённого защитника Иерусалима и с безумием, достойным кисти баталиста. Но римляне были сильнее и Иерусалим пал. Тётя Сарра сграбастала извивающегося всем телом сопротивляющегося милорда и запечатлела свой страстный поцелуй на его затылке. Поняв, что сопротивление бесполезно, герцог решил перейти в контрнаступление.

   “Тётя, - зашептал герцог на ухо миледи, делая страшные глаза, - зачем вы пришли на бал? Я же запретил вам приезжать в Англию. После того, как вы отдались кардиналу Ришелье, вся Англия негодует“.

   “Палата лордов подала в отставку, - продолжал Бекингем, синея от страстных объятий горячо любимой тётушки, - а Шотландии подала на развод. Там бунт, и они хотят отделяться. Колонии перестали поставлять травку, и народ ропщет“.

   “Тётя, и всё это из-за вас! - драматизм минуты достиг апогея - Зачем вы делали минет этому гою? Он ведь даже не обрезанный!“ - застонал лорд, порываясь вырваться из мощных объятий климактеричной тётушки.
 
   “Фу, Бэки, - обиженно возразила урождённая леди Винтер, - вы же прекрасно знаете, у меня с детства пародонтоз и врождённое плоскостопие. Я беру в рот всё только кошерное“. 

   “Тётя, - Бекингэм ещё раз попытался перейти в контратаку, - зачем вы так много кушаете чеснока? Даже блохи дохнут от этого вашего амбре. И потом, поменяйте уже, наконец, фиксы. А то ржавчина остаётся на интимных деталях ваших клиентов и её потом трудно отмыть. Люди жалуются“. 

   В этот момент, наконец-то, подоспела охрана и уже почти бездыханное тело лорд-канцлера оторвали от мощной, бесконечного размера груди миледи. 

   Вырвав расплющенного и измученного Бекингема из железных рук леди Винтер, охрана расстелила его на полу. Постепенно плоская форма начала приобретать объем. Герцог очнулся и даже попытался приподняться на разъезжающихся в разные стороны ногах. Бал продолжался, только на камзоле лорда Бекингема остались лишь застёжки от откушенных подвесок. 

   На нетвёрдых ногах милорд покинул зал, где продолжала греметь музыка и где тащилась от травки, падкая на халяву английская аристократия. 

   С невозмутимым, но уже местами перекошенным от страха лицом, заикаясь, как истинный английский джентльмен, начальник разведки указал лорду Бекингему на болтающиеся огрызки на его камзоле. Это было всё, что осталось от драгоценных подвесок. 

   Зная ласковый характер герцога, начальник английской разведки попытался сразу отскочить в сторону, но не успел. Чётко отточенным, профессиональным ударом правой пяткой, лорд Бекингем нанёс удар одновременно по всем пяти конечностям начальника разведки. Пятка милорда, не справившись с нагрузкой, отвалилась. А начальник разведки, несмотря на многочисленные переломы, даже не вскрикнул. На несгибающихся и сломанных ногах, полный собственного достоинства и криво улыбаясь, он, истинный английский аристократ, вышел из комнаты, не обращая внимания на бившегося в истерике лорд-канцлера. 

   Оглянувшись, чтобы убедиться, что его никто не видит, милорд моментально прекратил истерику и аккуратно засунул отлетевшую пятку в банку с формалином, где уже находились оторванные пальцы. После этого он достал из внутреннего кармана камзола алмазные подвески, выцыганенные у кардинала Ришелье, полюбовался волшебной игрой света на многочисленных гранях алмазов и засунул их в свой сейф. И только тогда лорд-канцлер Бекингем засмеялся.   

   Нет большего наслаждения для истинного англичанина, как знать, что национальное достояние Франции хранится в английском сейфе, даже если знает об этом один только сейф.             

   В то самое время, пока лорд-канцлер пересчитывал подвески, во Франции на уже известном нашему читателю перекрёстке д’Артаньян с изумлением разглядывал свою портянку, пытаясь по одному ему известным приметам определить, левая это портянка или всё-таки правая. 

   Уже окончательно стемнело. Наш молодой гасконец вполне обжился на перекрёстке дорог. Окрестные жители уже стали привыкать к присутствию этого конченного идиота, торчащего как истукан в центре проезжей части, и даже перестали обращать на него внимание. Он стал деревенской достопримечательностью. Д’Артаньян тоже постепенно привык и даже подумывал, а не жениться ли ему. Ему уже не мешал аромат его лошади, мирно разлагающейся на составные части, не мешали ему и собаки, периодически помечавшие его, как свою территорию. Единственное, что никак не давало д’Артаньяну покоя так это, как отличить правую портянку от левой. 

   Пока наш юный, но подающий надежду дебил занят этим сложным философским вопросом, вернёмся пока в Англию.  В залах Букингемского дворца в эти мгновения решалась судьба Европы.            

   Первыми заметили отсутствие подвесок мушкетёры. Состояние шока - это ещё слишком мягко сказано. Атос, чертыхаясь и проклиная свою аденому, мерзкую лондонскую погоду и эти грёбаные подвески, слез с лошади и, гремя шпорами, пошёл в дальний угол зала, по пути расстёгивая мокрый гульфик. Все почтительно расступились, давая дорогу этому прославленному воину и закалённому в боях солдату. 

   “Какая к черту маскировка, - рассуждал умудрённый жизнью мушкетёр, - если уж я должен вернуться во Францию с пустыми руками, то совсем не обязан возвращаться с полным мочевым пузырём“.

   Все по достоинству оценили тонкое и изысканное поведение Атоса.

   “Ах! - восхищались придворные дамы - Какой галантный кавалер!“

   Видя, что Атос уже не контролирует ни ситуацию, ни свой детрузор, Арамис запаниковал и расплескал всю свою семенную жидкость. Портос, от отчаяния, отпустил тормоза и нажал на газ. 

   В этот самый момент мимо Портоса, хищно улыбаясь, по-пластунски ползла урождённая леди Винтер. Медленно припадая на обе ноги, за ней тащились её бледные трепонемы, перекатывались хрустящие гонококки, волочились измученные трихомонады, опираясь на синегнойные палочки. 

   Попав в пространство, наполненное густыми парами нервно-паралитического газа, производства компании “Портос, его лошадь и К*“, она растерялась, сползла с маршрута и угодила мордой в лошадиный навоз. Не приходя в сознание, истинная леди тут же его потеряла. Последнее, что она увидела, была склонившаяся к ней лошадиная морда с выбитыми зубами и запотевшими добрыми глазами. 

   “К такой мощной газовой атаке меня не готовили, иначе бы снабдили противогазом“, - подумала в последний светлый миг Сарра Абрамовна и погрузилась в анальный мрак.
   Урождённая леди Винтер лежала на загаженном лошадьми паркете, широко раскинув свои богатырские груди в разные стороны. Маленький и шустрый Арамис бегал вокруг её безграничных бёдер широкими кругами, всё более возбуждаясь и приходя в неописуемый восторг. 

   “Это ж надо, какое счастье привалило. За неделю один, пожалуй, не управлюсь, - с надрывом и несколько истерично разговаривал сам с собой Арамис, ревниво поглядывая на лошадей, - всё так внезапно и неожиданно. К чёрту подвески. Надо ковать железо, пока кутак горячий“. 

   Портос склонился с седла, оглядел пышные формы миледи и, завистливо щёлкнув языком, посоветовал Арамису, дать ей понюхать его носки. Может быть, тогда она придёт в себя. 

   “Послушай, дружище, - ответил Арамис, ласково поглаживая свой вздувшийся гульфик, - я очень ценю твой казарменный юмор, но он более уместен в конюшне“. 

   “Видишь ли, Портос, - продолжал благочестивый мушкетёр назидательным тоном священника - если бы ты был внимателен, ты бы заметил, что я никогда не даю женщинам нюхать свои носки. Они слишком сильно возбуждают. Я чертовски привлекателен и без этого выпендрежа. Я уже не говорю о том, что у некоторых экзальтированных особ от моего природного запаха случаются преждевременные роды, даже если они никогда не были беременны. Мои носки, как видишь, приносят пользу, одну только пользу. А женщины могут быть приятны и даже более того, но я не припомню случая, чтобы они были мне полезны, кроме как в алькове“.

   “Я советую тебе, - заключил Арамис тираду, - если ты хочешь чего-то в жизни достичь, никогда не пытайся совместить приятное с полезным, соблюдай интервал“. 

   С этими словами, Арамис решительно юркнул под платье миледи, чтобы заняться проверкой ее нижнего белья. Белье пахло нафталином и такой нерастраченной жаждой страсти, что повидавший всякое Арамис вздрогнул от неожиданности. Кроме того, метки на белье были все срезаны, так что определить на какую разведку работает миледи, было практически невозможно. Грудь и живот леди Винтер равномерно вздымались в такт пульсирующему болезненному воображению ошалевшего мушкетёра. 

   В этот момент миледи широко открыла глаза и оглушительно расслабилась. Арамис, как ошпаренный выскочил из-под юбки Сарры Абрамовны с криком: 

   “За что? С меня достаточно и Портоса! Я ведь только хотел познакомиться с вами, мадам“.

   Звонко лопнул бюстгальтер леди Винтер и на пол посыпались украденные у племянника алмазные подвески. Закатились они прямо под копыта коня Портоса. Добыча сама пришла в руки.   

   Перегнувшись с седла и втянув живот, воодушевившийся Портос, откуда только в нём взялась такая прыть, поднял с пола подвески, не вытаскивая ноги из стремян - процедура, которую в мире не удавалось сделать ещё ни одному каскадёру - и протрубил сигнал к отступлению. Затем он натянул узду и ударил шенкелями свою лошадь так, что та взвилась на дыбы. Ударив хлыстом лошадей своих друзей, а заодно заехав со всей силы шпорами по роже замешкавшегося Арамиса, чтобы тот поторапливался, Портос поскакал во Францию доложить о выполненном задании. 

   От такого сильного удара челюсть Арамиса вылетела изо рта и покатилась по полу. Пока он её искал и вставлял на место, Портос ускакал. Арамис помчался за своим верным и боевым другом, исполненный по отношению к нему самых искренних и добрых чувств, и мечтая лишь об одном: ласково посмотреть Портосу в глаза через прицел заряженного мушкета. 

   Атос, понимая, что не успевает запрыгнуть в седло, не застёгивая гульфик, выпрыгнул в окно, рассчитывая таким образом попасть в седло пробегающей под окном лошади. В молодости он часто проделывал такой трюк, но сейчас в незнакомой стране он немного не рассчитал планировку дома. Кроме того, лощадь мушкетёра оказалась гораздо проворнее его самого и уже успела проскакать под окнами дворца, правда с другой стороны здания, гораздо раньше, чем её хозяин приземлился. 

   Уже в воздухе, пролетая второй этаж и застёгивая гульфик, старый мушкетёр был большим педантом в этикете, Атос понял, что он выпрыгнул с третьего этажа совершенно с другой стороны здания. Мужественный, побывавший не в одной пьяной драке Атос немного поздновато понял свою ошибку. Он приземлился на забытые кем-то вилы, стоящие торчком. Но наш старый вояка отделался сравнительно дёшево, поломав только задние копыта, порвав по швам ягодицы и потеряв, всего-навсего, никому не нужную девственность. 

   “Шрамы только украсят мою задницу, тем более что на ней после такого количества инъекций сальварсола уже нет живого места“, - подумал мудрый мушкетёр-философ и попрыгал догонять Портоса, отобрав костыли у какого-то невозмутимого джентльмена.

   Кажется, это был начальник английской разведки. Тот даже бровью не повёл, так он был воспитан. К тому же он был слишком занят, чтобы реагировать на такие пустяки. Обиженный судьбой начальник разведки поджигал с тыла в условиях полной конспирации дворец лорд-канцлера. Ему всё уже прилично надоело, и он собирался подать в отставку. А потому английскому джентльмену захотелось перед уходом оглушительно хлопнуть дверью.   

   Когда эти кретины покинули Букингемский дворец, миледи неторопливо пришла в себя, поправила платье, сменила бюстгальтер и, убедившись, что на неё никто не обращает внимания, выплюнула изо рта алмазные подвески, скушенные с камзола милорда. Пересчитав подвески и убедившись, что их ровно двенадцать, она деловито засунула их за щеку.
 
   Сарра Абрамовна была опытной разведчицей и прожжённым зубром старой армейской закалки. После того, как она прожгла сигаретой диван в отдельном кабинете Папы Римского и без тени смущения доложила об этом на Конклаве, Ришелье посчитал, что она работает только на него. 

   Кроме него точно так же считали ещё в восемнадцати странах, получая от миледи регулярные отчёты, с аккуратно приложенными, пробитыми билетиками на местный гужевой транспорт. В Вену, в Москву, в Ватикан и в Бердичевскую синагогу от неё периодически поступала ценная информация об анатомическом рельефе нижнего этажа её многочисленных клиентов, о характерных особенностях их оргазмов и об ограниченных интеллектуальных способностях тех, кто носит дворцовые титулы.
      
   Дворец лорд-канцлера сверкал огнями. Горело несколько залов, флигель и конюшня, подожжённые затаившим обиду, право же ни с того - ни с сего, начальником разведки, настоящим английским джентльменом.

   Публика медленно разъезжалась. Кареты одна за другой подъезжали к крыльцу.  Никто не торопился, потому что всем хотелось полюбоваться красочным фейерверком, бенгальскими огнями и обуглившимся трупом начальника разведки, пойманного на горячем. Тяжело убегать от огня на сломанных ногах, особенно, когда кто-то спёр костыли.

   Ночь сжимала Англию в своих летаргических объятиях. Мёртвая луна освещала её унылый кладбищенский пейзаж. По дороге, ведущей к побережью, сжимая шенкелями бока своей клячи, мчался Портос, в сопровождении двух осёдланных лошадей, проклиная англичан и их знаменитую гефилте фиш, которую он так и не успел попробовать. 

   С наслаждением дыша в анальное отверстие последней лошади водочным перегаром, легко и свободно мчался худой и чахоточный Арамис. Будучи от природы безмерно счастливым, он тем не менее проклинал эту вечную английскую сырость, одышку и свою застарелую астму. На бегу презервативы постоянно сползали и путались под ногами. А потому ему приходилось поправлять их, водружая на место.   

   Удивительно быстро ковылял за ним на костылях заматеревший старый мушкетёр, закалённый в боях. Тяжёлый трёхэтажный армейский мат Атоса легко покрывал английские поля, леса и просёлочные дороги. Проклиная английский туман и французскую фронтовую взаимовыручку, Атос не забывал помочиться с каждого моста, встречаемого на пути.

   Последней, без всякой маскировки, чего уж там после такого шухера, неслась вприпрыжку урождённая леди Винтер, проклиная английские дороги, свой радикулит и хронический парапроктит, мешавший ей бежать ещё быстрей.

   Замыкали эту кавалькаду дружно взявшиеся за руки и бегущие за своей миледи, её спирохеты, трихомонады и другие полезные микроорганизмы, не проклиная никого и только радуясь этой прекрасной погоде, этому чудесному климату и этим милым, вечно пьяным аборигенам такого славного острова. 

   А в это время уставший д’Артаньян громко и безмятежно храпел, накрывшись портянкой и положив голову на седло, не снятое с околевшей кобылы. Его сон не могли нарушить ни промчавшаяся по нему сильно воняющая кобыла, пробившая ему в темноте теменную кость; ни пробежавший по нему какой-то нервный сморчок, попытавшийся на бегу пристроится к его промежности; ни какой-то калека, перепрыгнувший через него и выбивший ему костылём зубы и правый глаз. И даже какая-то полногрудая мощная бабища, в темноте споткнувшаяся о него на бегу и пытающаяся проверить его на девственность, ничего от него не добилась.

   Гасконец продолжал храпеть. Его сон был чист, прозрачен и пуст, как, впрочем, и его мозги. 


Часть  третья :  Снова  Франция .
      
   Уже под утро, в резиденцию Ришелье на полном скаку ворвался вусмерть замотанный, обделавшийся с ног до головы Портос и вывалил перед  кардиналом на стол алмазные подвески. Кардинал открыл форточку, по- отечески улыбнулся взмыленному толстяку, не считая сгрёб подвески в ящик стола и подарил Портосу мощный новейший дезодорант. 

   Не успел Портос выйти из резиденции, как туда влетел захекавшийся от невыложенности Арамис и выложил перед Ришелье свой, с его слов, подлинный набор алмазных подвесок. С несвойственной для него теплотой, кардинал потрепал Арамиса по щеке, ласково посмотрел в глаза своему коллеге по церковному бизнесу и, нежно проворковал, поглаживая того по руке. 

   “Как-нибудь в другой раз милый“, - прошептал кардинал и сгрёб подвески в тот же ящик. 

   Когда в комнату после Арамиса, чертыхаясь, вломился Атос и швырнул на стол новенькие сверкающие алмазные подвески, Ришелье даже встал и отошёл в угол комнаты. Этот выживший из ума рубака мог и костылём по шее навернуть, если что-то ему было не так. Кардинал от имени французского народа и от себя лично торжественно поблагодарил мужественного забитого в боях мушкетёра и повесил ему на ещё свежую и зияющую рану медаль “За взятие Лондона”. 

   Раны от вил ещё болели, но медаль на заднице уж очень хорошо смотрелась.  Атос церемонно раскланялся и уже совсем бесцеремонно отошёл в угол кабинета, расстёгивая на ходу свой мокрый от длительного воздержания гульфик. Пока Ришелье сгребал алмазные подвески в ящик стола, Атос облегчился в венецианскую вазу и пошёл прочь, едва не столкнувшись в дверях с миледи. Он нарушил этикет, потому что для него была заранее приготовлена китайская ваза. Но кардинал не стал указывать прославленному воину на столь досадную ошибку. 

   Леди Винтер, игриво улыбаясь, вошла в комнату. Кардинал встретил её довольно сухо. 

   “Сарра Абрамовна, - произнёс Ришелье с наигранным удивлением, - у меня в этом ящике тридцать шесть алмазных подвесок, три полных набора. От каждого колена Израилева по троице? Как вы это объясните, моя дорогая?“

   “Не берите в голову, мой ненаглядный, - заворковала миледи, - это же фальшивки. Жалкие стразы. Шоб вы только не сомневались. Настоящие алмазы у меня“. 

   И с этими словами миледи царственным движением россыпью выложила перед Ришелье свой набор подвесок. Кардинал изобразил на лице бурную радость, как будто от долгожданного прихода задержавшихся месячных и с покорностью раба, обречённого на каторжные работы, распустил расшитый золотом гульфик. В сумраке кабинета сверкнули ржавые фиксы, и эрегированные гланды миледи от вожделения свело судорогой. Пламя свечей ещё недолго колебалось, но даже и оно погасло. Наступила темнота

   Когда обессилевшая и растрёпанная Леди Винтер выползла из кабинета, кардинал закрыл за ней дверь на ключ и открыл свой массивный сейф. Во мраке этого убежища на тускло-бордовом бархате мерцали и переливались двенадцать алмазных подвесок, которые так и не покидали границ Франции. 

   “Что было бы с Францией, если бы не я“, - с умилением подумал о себе кардинал и, почесав с облегчением мошонку, раздавил попавшуюся под руку лобковую вошь.
 
   Наступало утро. Франция просыпалась, даже не представляя себе, что этой ночью над её честью надругались самым бесстыжим и беспардонным образом. Но потом это жуткое недоразумение втихаря замяли. Поруганную девственность и потерянную честь Франции восстановили три отважных француза и одна старая климактеричная женщина, неизвестной национальности. 

   Утро застало д’Артаньяна храпящим на том же самом злополучном перекрёстке. Положив голову на седло околевшей лошади, он блаженно улыбался во сне безмятежной улыбкой дегенерата. Влажная от утренней росы портянка надёжно защищала его от мух и отгоняла назойливых прохожих. Когда ожившие солнечные зайчики запрыгали по его немного помятому, но счастливому лицу, когда сопли, стекающие на подбородок, подсохли, д’Артаньян проснулся. 

   После сна на свежем воздухе, рядом с разлагающейся, но всё ещё горячо любимой кобылой, голова была ясной и свежей, как после протухшего огуречного рассола. Хотя непривычно чесалась промежность, слегка ныла вывихнутая в сторону нижняя челюсть, сочилась орбита из-за выбитого правого глаза, немного болела голова из-за пробитого черепа и вдавленной в пустые мозги теменной кости, д’Артаньян чувствовал себя великолепно. Он ожидал чуда, и оно произошло.

   Засунув руку под седло, молодой гасконец нащупал и вытащил оттуда какой-то туго свёрнутый узелок, всю ночь мешавший ему поудобней разложить свои уши на седле. Это была злополучная недостающая портянка. Развернув её, д’Артаньян увидел сверкающие в лучах восходящего солнца подлинные алмазные подвески. Завещание отца настигло нашего юного героя в самый напряжённый и амбивалентный период его жизни. Завернув подвески обратно в портянку, д’Артаньян спрятал их в карман. 

   Занимался новый день. Устраиваться на работу простым мушкетёром на побегушках уже не было смысла. Стряхнув с себя обиженных блох и остатки ночного сна, послав господина де Тревиля куда подальше, ’Артаньян пешком зашагал к себе домой, в эту грёбаную Гасконь. 

   Франция тоже медленно просыпалась, почёсываясь, попукивая и покрехцивая. Новый день нёс французам новые проблемы и новые майсы. И легкомысленные французы уже с самого ранья готовили себя к новым атакам врагов и к новым проискам друзей. Всё было как обычно. 


Эпилог

   Поздним дождливым вечером в Амстердаме, в квартале ювелиров, в мастерской Баруха Шпинузы продолжало светиться окно. Старый ювелир продолжал работать, несмотря на надвигающуюся ночь. Тщательно шлифуя алмазы, он тихонько, чтобы никому не мешать, думал о смысле жизни, о камнях в почках и о маленьком Шмулике, который, наверное, и был этим самым смыслом. 

   Тихо скрипнула дверь, и на пороге появился старший сын Баруха. 

   “Отец, - сказал он не спеша, взвешивая каждое слово, как будто взвешивал караты, - зачем ты делаешь двадцать восьмой набор этих алмазных подвесок? Ведь у нас было заказано только одиннадцать“.

   Старый мастер прекратил работать, снял с носа линзы и посмотрел на сына уставшими и покрасневшими от непрерывной работы глазами.   

   “Наверное, ты прав, - сказал он, также не спеша и также обдумывая каждое слово, - нашей семье на всю жизнь хватило бы тех денег за ту самую первую копию, которую я сделал сорок лет назад для одного старого гасконца“. 

   “ Но знаешь, что я заметил, мой мальчик, - продолжал он тихим ровным голосом умудрённого жизнью человека, - чем больше копий находится на руках у гоев, тем больше времени подлинник находится в руках у евреев“. 

   С этими словами старый еврей опять нацепил на нос линзы и продолжил шлифовать алмазы. 
   А мы оставим его в покое. 

   Только скажите мне честно, положа руку на сердце, он шо, таки не прав? Что такое христианство и ислам, как не жалкие копии иудаизма.

   Да простит Бог нам наше высокомерие. Мы его выстрадали всей своей многомучительной жизнью.


Ноябрь 2001 – ноябрь 2024 .