Трагедия гор

               
(Основано на реальных событиях Кавказской войны.)
                Глава первая

На религиозные праздники из равнины в горы Дагестана, каждый год тянутся километровые колонны машин – все стремятся успеть на коллективное посещение могил предков. В этом году я с тоской вспоминала, как мы раньше собирались у родителей, а они всегда с нетерпением нас ждали. Мне вспомнилось, даже как мы с братом по дороге шутили, что пришла «ахир замана», равнина Дагестана опустела – все устремились в свои родовые сёла.
Не доезжая до нашего села, всего в двух километрах, на возвышенности стоит исторический мемориал — крепость Ахульго, которую ежедневно посещают сотни туристов и паломников, народы Дагестана почитают её как священную гору.
Если посмотреть издалека, то кажется, что сияние палящего солнца окутывающее Ахульго, пытается скрыть под собой печальную двухвековую историю, а бурная Койсу с её громким рокотом и мутными водами лишь усиливает это впечатление и суровость горного края.
Помню, проезжая мимо этой горы, брат поднял голову и спросил моего сына, своего племянника:
– Шамиль, о чём мог бы мечтать твой тезка имам Шамиль, когда враги штурмом брали Ахульго? Мог бы он просить о какой-то нереальной помощи у Всевышнего трудной для него ситуации?
Мой сын, тогда подросток, даже не подумав, ответил:
– Нет, не думаю. Имам Шамиль был очень серьезным человеком.
Но, потом он еще раз окинул взглядом горы, немного задумавшись, сказал:
 – А вообще, может быть… Я слышал, что имам надеялся на помощь со стороны. Возможно, когда он понял, что она не придёт, то, глядя на те горные вершины, мечтательно подумал о крыльях.  Может он помечтал унести женщин и детей из осаждения на крыльях на те вершины, что возвышаются за спиной нашего села. Видишь вон те горы? Вон те, похожие на два зуба великана! – крикнул Шамиль, указывая пальцем на горы, которые возвышались за спиной нашего села.
И вправду, кто может сказать, какие мысли приходили в голову имама в то самое жаркое лето 1839 года на горе Ахульго? Ответа не будет. И у нас не было ответа. Мы все затихли, каждый молча глядел в свою сторону: Шамиль продолжал смотреть на горы, брат — строго на дорогу, а я – на сторону села, на бурлящую реку, которая протекала мимо нашего села. Всем стало грустно. Наверное, потому что с детства были наслышаны разными печальными историями, легендами, которые разворачивались на наших землях в те далёкие времена и о тяжёлой участи наших сельчан в Ахульго.
Приближаясь к этой горе, где покоятся давние свидетели штурма Ахульго, горцы всегда останавливаются, а мои мысли здесь всегда уносятся далеко, в старую историю, в Кавказскую войну…
 Не знаю, сколько лет продолжается эта традиция, но думаю, что ещё с тех давних времён, проходя или проезжая мимо этого священного места, горцы отдают дань уважения шахидам: все путники, как бы они ни торопились, останавливаются, громко или мысленно читают молитвы усопшим. Всадники с почтением слезают из своих лошадей, водители автомобилей осторожно замедляют обороты колес, а пешие задумчиво поднимают голову к горе. Однако те, чьи предки стали шахидами здесь, испытывают не только почтение и волнение, но и глубокую боль, которая возникает в самом сердце. Вы можете спросить, как они могут чувствовать боль за людей, которых никогда не видели? Могут. Есть у стариков в горах уникальный дар — передавать свои искрение чувства потомкам.
        И в этом году, как всегда, мы поехали на праздники в горы. Все родственники приехали. Мужчины успели вовремя на всеобщую молитву на кладбище. Вечером вся семья собралась за столом на веранде. К сожалению, за нашим большим столом места поредели – бабушка, отец и брат уже никогда не смогут присоединиться к нам. Но все же, все были рады снова собраться вместе.
Вечер был сытным и насыщенным новостями. Дети шумели долго, спать легли все поздно. Этот вечер не был особенно радостным, но он был необыкновенно спокойным. И перед сном мне вспомнилась одна давняя история, которую рассказывала моя бабушка Таибат ещё в детстве.
В ту ночь я будто слышала тихий голос бабушки, почувствовала её взгляд на себе. Её голос был всегда искренним, а взгляд был грустным и мягким. Как я уже сказала, многие старики в горах умеют удивительным образом передать своим потомкам истории и рассказы из собственной жизни, сохраняя при этом подлинную искренность и переживания. Эта удивительная традиция, сохранившаяся у горцев веками, представляет собой ничто иное, как способ передачи духа между самыми близкими людьми из разных поколений. Когда старики общаются со своими внуками и правнуками, они видят всё в их глазах: радость, горе, забота, вера и любовь. И это оставляет в их памяти неизгладимый след на всю жизнь. Это особое отношение горцев к родным людям.         
 Позже моя усталость прогоняла всё прочь из головы, уж очень хотелось спать. Однако история, рассказанная бабушкой, вошла в мой сон, захватили мои мысли полностью в свои сети, и я будто перенеслась в тот исторический период, в старый аул. До сих пор я не могу понять, было ли это перемещением моего духа в прошлое или же история предстала передо мной сначала как сладкий, а затем как зловещий сон. Почему эта история произвела на меня самое глубокое впечатление из всех разных историй, какие случались в наших краях?  Возможно, потому что героями этой истории были и мои предки.
На следующее утро я долго не могла прийти в себя. В тот день я задумалась над тем, как быстро летит время. Хотя я не очень интересный рассказчик, но я поняла, что постепенно роль семейного рассказчика истории переходит ко мне. Ведь все старшие стали уходить из жизни один за другим, оставляя на моей совести дальнейшую судьбу этой печальной истории, которая уже сто восемьдесят лет жила в сердцах моих предков.
 В следующую ночь я решила рассказать племянникам свой сон и вместе с историей о наших предков, о большой трагедии гор. Все слушали с невероятным интересом. А сейчас, с тем же волнением хочу поделиться ею и с вами, дорогие мои читатели. Всё, что для этого нужно, лишь немного терпения и любовь к старым историям.

                ***
Эта история основана на реальных событиях и повествует о жителях моего аула, которые летом 1839 года стали участниками осады Ахульго. Конечно, есть здесь и часть, которую я вообразила себе во время «полёта».
Да. Всё началось с полёта...
С самого детства я летаю во сне. Оттолкнувшись ногами от земли и легко взмахнув руками, словно крыльями, я взмываю высоко в небо. Мои мысли и воображение, как и у всех во сне, быстрее света, могут преодолеть космическую скорость сквозь вселенную, не встречая никаких преград.
Часто, словно орёл, я парю над вершинами гор, и каждый раз, как в детстве, меня охватывает ощущение волшебства и тайны. Иногда я стремлюсь, словно маленькая птичка, к солнцу и свету, а иногда, как Икар из древнего мифа, палящие лучи солнца словно выжигают мои крылья и я, крича от страха, стремительно падаю в бездну ущелья.
Однако в ту ночь, вопреки законам сна, мой сон продолжался долго, я летала не как обычно, а совсем по-другому. Без преувеличения, я превратилась в маленький белый лепесток, оторвавшийся от абрикосового цветка, и была так легка, что неслась по ветру, по горным воздушным потокам аула.
С высоты птичьего полёта я восхищённо глядела на всю красоту старого аула и вокруг него: видела, как рассеивается предрассветный сумрак вместе с легким туманом, она будто оберегала сон аульчан. Видела, как полоска света с востока озаряет плоские аульские крыши. Фасады домов смотрелись аккуратными и симметричными. Дикий камень – он главный строитель, который создает ощущение прочности и благородства горцев, поэтому и играет здесь ключевую роль в формировании горных пейзажей. 
Оказывается, высокие горы надёжно замыкают наш аул от холодных ветров со всех сторон, поэтому здесь и зимой тепло. Была в полном восторге от обычных зелёных садов, которые словно утопали в тени каменистых гор. С высоты эти сады казались зелёным оазисом среди голых скал. Этот изумительный воздух, который прямо над аулом пахло росой, дыханием вспаханной земли, был настолько чист и прозрачен, что под первыми лучами солнца сверкали скалы, горы, каменные дома, мощеные улочки, люди, скот и сады, которые, несмотря на расстояние в сотни метров, казались совсем близкими.
Наши предки, без сомнения, дышали этим великолепным, чистейшим воздухом. Видно было, что здесь повсюду царствует особый уклад жизни горцев. Здесь всегда свято чтились традиции предков и неумолимые обычаи с неписаными законами гор. Повсюду веяло старинной и интересной историей…
Пока ещё первые лучи солнца не коснулись вершины гор, я услышала призыв муэдзина к утренней молитве. И тут начались чудеса. В этот момент, словно по волшебству, под шум бурной реки Андийского Койсу, у каменистых берегов начали распускаться кусты шиповника, создавая удивительно нежно-розовую кайму. Это было настоящее волшебство! Никогда прежде я не видела ничего подобного, даже в сказках. А вокруг, по всему аулу, на скалах и склонах, в густых террасных садах, словно волны, захлестнули белые цветы и на абрикосовых деревьях. Каждое деревце пылало, словно белое пламя, где каждый лепесток излучал яркий свет. Даже с такой высоты прелестные лепестки бросались в глаза своей нежностью, но в то же время и броской белизной. Нежнейший аромат цветов, словно волны, расходился по ветру, сливаясь и кружась вокруг меня, создавая в горных потоках вихри и бури из нежных лепестков. Это было великолепно, неописуемо красиво!
За аулом, вдоль садов, тянулись каменистые скалы, изгибаясь, горы и долины, а между ними звонко звучала речушка. На возвышенности стояли две горы, словно два зубца — неколебимый Кевутль, а чуть ниже звенел водопад между двух скал Инккуб — очаровательный чиркатинский пейзаж!
О, Аллах, какой воздух шёл от других гор сюда! Это был какой-то сезон сказочного волшебства в горах: ароматы цветов и трав, кружась в воздухе, одурманили мою голову. Это бурное явление показало мне все прелести моего старого аула, и ничего столь величественного я не видела в жизни. В тот момент я была уверена, что люди, живущие в этой сказочной местности, живут и умирают только со счастливыми лицами. Но, как оказалось, их всех ждала совсем иная судьба…               
Когда увидела кладбище на окраине аула все яркие цвета и волшебство испарилось перед моими глазами. Хотя, с детства я не чувствовала страх перед мертвыми, так как часто ходила с бабушкой через старое кладбище по узкой тропинке, ведущей в её родовой сад, где по обеим сторонам тропинки в сухой траве возвышались большие чёрные могильные камни, которым уже по несколько сотен лет. Вероятно, именно поэтому даже во сне с большим интересом и спокойно рассматривала с высоты старые могильные камни, словно они были книгами из отцовской библиотеки. Возможно, мой проницательный взгляд искал в них тайны иного мира. Ведь в аульском кладбище полно тайн и старых историй. А может быт, я хотела узнать, где покоится знатный храбрец аула, чьё имя когда-то было на устах у жителей всего Аваристана? А теперь, наверняка, какая-то жалкая сухая трава скрывает его имя от всех, и оно забыто. Да, конечно! Даже во сне я помнила, что на этом кладбище есть и такие могилы.   
 И вдруг с высоты я заметила старика, который сидел на камне, сутулясь и склонившись над Кораном. Он находился у многовековой могилы достопочтимого Шейха Алисултана. Широкоплечий старик аккуратно скрестил длинные ноги и обхватил их руками, а на коленях у него лежал пожелтевший Коран. Голову он укрывал большой белой папахой, а в звонком голосе звучала сура Ясин. Закончив чтение, старик закрыл Коран и, прижав его к груди, раскрыл перед собой руки, покрытые мозолями. Дрожащим голосом, почти шёпотом, он начал читать дуа:
— О Великий Аллах, о Всевидящий и Всемогущий, освети с большой силой путь, в который сегодня отправляется твой раб. О Аллах, наш враг силен, будь для нас защитой от его зла. О Аллах, ты привел меня на эти горы, когда я был ещё ребёнком, даровал мне заботливых родителей, праведную жену и много сыновей и дочерей. Но и забрал их всех, кроме одного сына… Твой раб смиренно принял свою судьбу.
О Великий Аллах, я ничего большего не прошу, пока дышу, не дай мне увидеть гибель моего сына Лабазана и его детей, забери мою душу раньше, чем их… Дай моему сыну крепкий дух и долгих лет жизни. О Великий Аллах, сохрани моё потомство, пусть они будут благородны в душе и в теле. Не дай врагам стереть их с лица земли. Пусть горе и печаль будут далеки от наших гор. Защити от адского огня мою покойную жену Хадиджу и ушедших из этого мира детей. Пусть окажутся в раю мои родители, подарившие мне жизнь, и те, которые вырастили меня, даря мне заботу и любовь. Великая хвала Тебе, силен тот, кого Ты защищаешь, благословенно имя Твоё, и нет Бога, кроме Тебя!
Прости всем нам, своим рабам, грехи. Амин, о Аллах.
Старик закончил дуа и снова дрожащими руками прижал Коран к груди. С грустными глазами он долго сидел неподвижно. Затем, одной рукой поглаживая седую бороду, он внимательно осмотрел вокруг себя все могильные камни, словно раздумывая, готова ли его душа покинуть этот мир и оказаться среди них? Но, в тот день он точно знал, даже без сомнения, что не окажется среди них. Однако он не знал, что спустя чуть меньше века, здесь же, где он сидит, рядом с могилой достопочтимого Шейха Алисултана, земле будет предано тело его сына Лабазана…
Взгляд старика печально уходил то на сады у крутых склонов напротив, то на речку, что бежала посреди них белой ниткой. Не шевелясь, он долго слушал журчание речки и утреннее сладкое щебетание птиц. Какое-то время казалось, он вовсе не хотел покинуть это место, будто он там нашел какое-то душевное утешение. Но все же он резко встал, держа под мышкой священную книгу, поспешно покинул кладбище и направился вверх по узкой каменной дороге в сторону аула. Огромного роста, с могучими плечами старик шел сутулившись, а его длинные руки висели до колен, словно орлиные крылья.
Лёгкий ветерок, кружась на воздухе, приблизил меня к нему настолько близко, что я слышала его взволнованное дыхание. Вдруг он кашлянул и резко оглянулся… Вот тогда я его и узнала! Человека, которого я ранее никогда не видела! До этого я была с ним знакома лишь по рассказам бабушки. Думаю, немногим выпадает такой счастливый жребий — оказаться рядом с далёким предком, пусть даже во сне, но это огромное счастье. Мне было трудно выдержать пристальный взгляд моего пятого пращура Падар-Али. Я попыталась отвести глаза, но не смогла… «Вот она, сила Всевышнего!» —  вырвалось во сне из моих уст.
Услышав топот и ржание лошади, Падар-Али резко обернулся и быстро зашагал по большой дороге, ведущей вверх. На дороге, поднимая клубы пыли, появился молодой человек на арбе, запряжённой мулом. Одной рукой он держал уздечку, а молодая женщина, идущая рядом с арбой, иногда помахивала прутиком, подгоняя животное.
Падар-Али выпрямился во весь свой гигантский рост и преградил ему дорогу.
— Ассалам Аллейкум, Малачилав. Куда путь держишь в такую рань, да ещё с кастрюлей на телеге? — удивленно спросил он, увидев на телеге самую большую медную кастрюлю в ауле, в которой он сам много раз варил мясо для раздачи.
— Ваалейкум салам, дядя Али! — воскликнул он, резко остановив арбу, и поспешил подняться, чтобы протянуть руку дяде.
— В кастрюле книги из мечети, везём их в сад закопать, — взволнованно ответил Малачилав, вытирая пот со лба рукавом старой черкески.
Хотя Малачилав выглядел довольно молодым человеком, среди его волос, выбивавшихся из-под папахи, были видны и седые пряди. Падар-Али опустил взгляд на кастрюлю и на мгновение задумался, затем молча кивнул головой, будто одобряя эту идею, и спросил:
— А кто придумал, сынок?
— Мулла Алилав раньше других узнал о скором приходе русских. Ещё темно было, когда его внук постучал в мои двери и попросил наполнить кастрюлю всеми священными книгами из мечети и убрать её подальше от глаз неверных.
Падар-Али продолжал смотреть на кастрюлю с щемящим взглядом. И вдруг холодная дрожь пробежала по его спине. Он пошатнулся и, боясь упасть, оперся на ствол орехового дерева, растущего прямо у подножия скальной стены у узкой дороги, ведущей в верхнюю часть аула. Медленно подняв свою длинную руку, он сорвал несколько молодых листьев с едва покрытой листвой ветки, понюхал их и положил посредине страниц Корана, который держал подмышкой. Затем он поднял крышку кастрюли и положил её рядом с другими книгами.
— Пусть она тоже будет там, до лучших времен…
— Дядя Али, может быть, вам нужна моя помощь? — спросил Малачилав, внимательно глядя на него.
— Нет, ничего не нужно, – и как-то странно он посмотрел на руки Малачилава.
— Как ваше здоровье, дядя Али? — тихим голосом спросила Шамай, жена Малачилава, которая стояла за арбой.
— Со мной всё в порядке. Идите, поторопитесь, — обратился он к ним. — Делайте то, что нужно.
Малачилав согласно кивнул головой тронулся в путь, а Падар-Али неподвижно продолжал смотреть им вслед, вглядываясь в пыльную дорогу.
Я знала немного о моем пятом прадеде из рассказов бабушки. Он родился в богатой христианской семье грузинов, но в детстве при набеге горцев был украден, чтобы отдать бездетной семье брата. Когда ему дали имя Али, все стали называть его Падар-Али, как украденных детей из Падара. Мальчик воспитывался в этой семье как родной, и, повзрослев, от него не стали скрывать, что он украденный из чужой семьи ребенок.
Малачилав был племянником покойной жены Лабазана и единственным златокузнецом в ауле. Рано осиротев, он ещё ребёнком успел научиться этому замечательному ремеслу при жизни отца. Со временем Малачилав проявил удивительные способности в этом искусстве, и теперь в ауле его считали большим мастером, способным превратить отцовское ремесло в красоту, изумляющую людей. Много лет в ушах у горянок, идущих по горным тропам, со смехом смешивался звон его творений, словно природная музыка, а блеск колец или браслетов на их руках не исходил.
Когда Падар-Али, посмотрел на руки Малачилава, я почувствовала, что он вспоминал руки своей покойной жены. Он вспомнил, как покрытые мозолями руки его жены разбивали чёрные комки на террасных садах, и мысленно услышал звон серебряных браслетов.
«Я вижу, я чувствую их мысли! Вот она, сила Всевышнего!» — воскликнула я, снова мысленно наблюдая за ними.
Он ещё долго смотрел ему вслед и понял, что скучает по давно умершей жене.
Малачилав и Падар-Али были искусными мастерами своего дела. Несмотря на свои годы, Падар-Али был человеком необычайно крепкого здоровья и бодрости духа. Он был немногословен, хорошо понимал толк в лошадях. Был выдающимся мастером по обработке дерева, делал отличные седла, хомуты, уздечки, ремни и плетки, а также много разной домашней утвари. По всей округе его знали и часто обращались к нему с разными просьбами.
Немного осунувшись, задумчивый, держа за уздечку своего коня, Падар-Али поднялся выше по узкой улице, выстланной камнем, в сторону мечети. Сердце старика щемило от тяжёлых предчувствий. Люди потихоньку начинали выходить из домов, шли и в одиночку, и толпами, заполняя улочку, ведущую к новой мечети, недавно только построенной имамом Шамилем.
В это время некоторые горянки, ещё не знающие о надвигающейся беде, доили корову в хлеву, а затем передавали хворостину в руки детей, чтобы те гнали скот на пастбище. А их ещё сонные дети бегали за телятами и козами по бесконечным зигзагам, с верхней части аула в нижнюю, и, не касаясь камней, словно летели по воздуху. Молодые благонравные девушки строго с утра шли на родник, держа осанку, с медными кувшинами на спинах, завязанными плетёными веревками, на которых на утренние солнечные лучи сверкали яркие, разноцветные узоры. Шли они, как всегда плавно, наполняли свои кувшины и так же медленно возвращались, опустив взоры под ноги.
Горянки из Чиркаты в это время еще не услышали настоящего зова своей судьбы. Пока был мир в их домах они ведь были всего лишь умелыми хозяйками у своих очагов. Горянки — это самые обычные женщины из гор, как все женщины мира. Они трудолюбивы, заботливы, нежны, смиренны и верны. Порой кажется, что они так наивны, что для счастья им достаточно одной доброй мысли. Однако, когда узнаешь о судьбах многих горянок из шамилевской эпохи, становится ясно, насколько они надежны и сильны, и что их сердца и души состоят из самых твердых горных пород, а в самой глубине их сердца таится самая настоящая воинственность. И в то же время они настолько и хрупки, что одного лишь неверно сказанного слова хватает, чтобы испепелить их жизнь. Многие горянки в старости чувствуют себя счастливыми тем, что смогли сохранить честное имя в наследство своим детям.
Мюриды имама, привыкшие к скачкам, скакали в аул, будто родились в седлах. Каждый из них должен был обладать мужеством и отвагой, силой воли и воинской доблестью, чувством собственного достоинства и благородством, верностью дружбе и щедростью. Мюрид — он и есть патриот своей родины. Каждый из них готов умереть за горы, за аул, за жен и дочерей, за маленький клочок земли предков, и без страха они вступят в смертельную схватку с теми, кто будет оскорбляет их религию. Горец никогда не забудет и того, кто оскорбил его честь, рано или поздно он, или его сын предстанет перед ним. За это и уважали их, за надежность, за храбрость, за умение искусно вести бой против врага.    
 Всадники, стремительно обгоняя друг друга, поднимали за собой столбы пыли и, подобно ветру, пронося по дороге у берега реки позвякивание сабель, шумным и прерывистым дыханием лошадей, мягкое поскрипывание седел и ровный стук копыт.
Они на своих скакунах рассекали надвое стадо коров, направляющихся на пастбище. Молодых телят, засасываемых толпой, то бросало в разные стороны, словно по волнам, то прижимало к каменным стенам, и, наконец, их оттеснили в узкий переулок, где было немного свободнее. Заметив всадников, напуганная девочка, что шла за телятами, бросила палку, взобралась на кучу кизяка, едкий запах которого разносился по всей улице. Она с широко раскрытыми глазами уставилась на них. Когда всадники свернули за угол, забыв про своих телят, быстро побежала к дому.
Быстрый и громкий топот лошади, сильно ударявшей копытами об твёрдую каменную мостовую, разбудил Таибат от чуткого сна. Она всю ночь не спала, ожидая новостей из Аргвани, и только утром, устав от ожидания, закрыла глаза. Топот доносился то спереди, то справа от дома, и остановился у самого крыльца. Таибат сразу узнала стук коня своего мужа и, накинув на себя большой платок, ловко спустилась с веранды вниз по каменным ступенькам.
– Иду-у! – крикнула она, подбегая к воротам. Когда она открыла деревянные ворота, Лабазан уже ждал у ворот со своим красным конём.
– Надеюсь, с добрыми вестями… – с беспокойством встретила она мужа положа руку на сердце.
– Добрых вестей нет… – резко ответил Лабазан.
Таибат испуганно посмотрела на мужа. Её озадачило его взволнованное состояние, но, стараясь быть спокойной, спросила:
 – А мои сыновья?..
– Они живы. Не переживай. Всё расскажу после утреннего намаза. Накорми коня. Я спешу в мечеть. Имам ждёт.
– Хорошо, – тихо произнесла она.
Он повернулся у ворот, чтобы окончательно успокоить жену:
– За ребят не беспокойся. Мухаммад скоро будет. Хабиб перешёл в отряд Сурхая и ушёл в Ахульго. Крепость будет укреплять.
Тем не менее, она ощутила невыносимую тоску и пустоту в душе и, чтобы не упасть, привалилась к деревянному столбу, подпиравшему навес, где висела старая черкеска мужа. Лабазан, немного задумавшись, стоя у порога, снова повернулся и спросил:
– Почему отец не вышел?
Таибат растерялась и только через какое-то время указала на настежь открытую дверь комнаты свекра на первом этаже;
– Всю ночь не спал. Туда-сюда ходил по двору, – виноватым голосом доложила она. – Не знаю куда, но вышел совсем рано, ещё до призыва муэдзина…
Лабазан молча и поспешно ушёл.
«Ох, чую, всё очень плохо… Разгромили они Аргвани… Ох ох, шайтаны идут к нам…» – отчаянно шептала Таибат сама себе, сжимая кулаки. Мой Хабиб, мой Мухаммад…О моя Шахри… – взволновано перечисляла она имена своих детей.

                ***
 Шахри – она и есть главная героиня нашей истории. Но о ней чуть попозже.
 До поры до времени горцам казалось, что жестокие руки царя не дотянутся до их отдалённых горных уголков. Но их длинные руки через Салатавские горы уже дошли до Аргвани. Последние несколько дней в соседних аулах были слышны грозные звуки войны. Все молодые, даже и подростки, под руководством наиба Абакардибира защищали Аргвани, когда беспокойным старикам и женщинам оставалось лишь следить за бесконечным чёрным дымом за горами.
По узким улочкам аула шли старейшины, а по другой улице в спешке направлялись и всадники в сторону мечети. В это ясное, солнечное утро для аульчан вид всадников с ружьями через плечо, молчаливо скакавших по аулу, вызывал невольный страх. Почувствовав, что на них все смотрят, мюриды еще больше выпрямились, но ответили лишь тревоженным взглядом. Впереди всех, наклонив голову, не отрывая взгляда от мокрых, навострённых ушей лошади, ехал и сам имам Шамиль. Позади с другими мюридами неумело раскачивался в седле совсем молодой джигит, младший сын Лабазана Мухаммад.
Когда Лабазан подоспел, мечеть была почти полнилась и начинался утренний намаз. Увидев сына, Падар-Али вздохнул. Встав рядами за имамом, горцы неторопливо закончили намаз. Вскоре взволнованные глаза старика снова искали внуков, и где-то в конце в ряду, заметив Мухаммада, опять вздохнул. Когда его глаза не нашли старшего внука, он задумчиво отпустил голову.
Имам Шамиль и наиб Хирияласул Али-бек после намаза, опираясь ладонями о колени, стали что-то тихо обсуждать. Глаза у обоих были припухшие от бессонницы и усталости. Горцы были взволнованы и пребывали в томительном ожидании. В этот момент в мечети была идеальная тишина. Наиб Хирияласул Али-бек встал, сдвинул на затылок чёрную папаху, поправил свой кинжал, положив обе руки на рукоять, и громко объявил:
– Братья, пришла печальная весть. По этому поводу прошу всех послушать имама.
Обычно имам начинал свою речь сразу, но этим утром он долго молчал: встал, поднял голову, оглядел всех, погладил бороду, осмотрел на сидящих, затем прочитал молитву и только потом начал свою проповедь:
– Я обращаюсь ко всему джамаату! Братья, сегодня я, как никогда, буду краток. Мужественный голос имама Шамиля перекрыл разговоры и всех вывел из задумчивости, вернув к действительности.
 – Да, братья мои, мы принесли плохую весть. Пришли тяжёлые дни для нас. Царские собаки заняли Буртунай и Алмак. Они наступают со всех сторон. За последние несколько дней аул Аргвани сравняли с землёй… Войско наиба Абакардибира сопротивлялось как никогда храбро, но их было намного меньше, и оно теперь разбито. Царские генералы, несмотря на все наши усилия, смогли выполнить свой кровавый план. По улицам Аргвани текут реки крови… Все убиты. Враги не пожалели ни маленьких детей, ни женщин, ни стариков... Через два дня в Чиркату прибудет урус-генерал со своим кровожадным войском. Уцелевших мюридов слишком мало, чтобы противостоять врагу. В любом случае, наша главная задача — защитить наших жён и детей. Я обращаюсь ко всему джамаату: если у кого-то есть возможность уйти в другие места, прошу воспользоваться ею. Заберите с собой всё, что вам дорого, и уходите. Обратитесь к родственникам или знакомым за помощью, попросите поддержки у жителей близлежащих аулов. Тем, кому некуда уйти, я рекомендую покинуть аул до завтрашнего обеденного намаза и перейти в Ахульго.
Имам говорил открыто и прямо, не скрывая правды. Горцы зашумели, начали продвигаться вперёд.
— Могу я спросить? — задумчиво произнёс старик Тагир, сидевший впереди.
— Спрашивай, — ответил имам.
— Мы с Сайгитом хотели бы умереть здесь, в нашей мечети, — заявил старик, указывая пальцем на пол. — Мы вместе подняли её стены и будем защищать её до последнего вздоха.
Сайгит, сидящий рядом согласно кивнул, поддерживая своего родственника.
Имам спокойно ответил:
— Да, возможно, они осквернят мечеть, поэтому мы не оставили нашим врагам наши священные книги. Но здесь никому нельзя оставаться…
Слепой мулла Алилав, сидевший в первом ряду, поддержал имама, согласно кивнув головой. А имам продолжил:
— Всю библиотеку мечети мы отправили в безопасное место.
— Если нужна помощь, я займусь этим, — крикнул кто-то сзади.
Имам Шамиль с благодарностью отпустил голову положа на сердце руку:
— Спасибо, брат, мы уже позаботились об этом.
Из толпы, как будто ужаленный, выскочил известный своим неукротимым нравом сын Щаххул Мухаммад. Он был невысокого роста, но могучий и широкоплечий. С криком он сорвал папаху с головы, швырнул её перед собой на пол и пронзительным голосом выкрикнул:
— Враги разгромили Аргвани? Так же?  Теперь, уходя, не кажется ли вам, что мы послушны их воле? Не слишком ли большую волю даём мы им на своих землях?! Кто мы — смиренные рабы их или вольные горцы?! Давайте же! Покажем здесь, как мы можем больно бить! 
Сжимая кулак, грозно и эмоционально звучал голос Щаххул Мухаммада. Он сделал небольшую паузу и снова начал громко выкрикивать.
— Я здесь, чтобы умирать, защищая отцовский дом! Почему я должен для них освободить её?! Нельзя уйти от меча: для нас первое дело стойкость, умрем почётно!
Имам внимательно слушал молодого человека, глядя на него с невозмутимым спокойствием, давая ему возможность выговориться.
В какой-то момент воцарилась тишина, которую нарушил голос, донесшийся из-за спины Щаххул Мухаммада:
— Лее, Щаххул Мухаммад, прояви терпение!
Шаххул Мухаммад, не обращая внимания ни на кого гордо стоял перед имамом и ждал ответа. Имам спокойно оглядывал с ног до головы нетерпеливого молодого человека и только потом последовал ответ:
— Я видел, как храбро и умело ты можешь показать себя в бою. Но тот, кто решает, не успев подумать, гибнет, не успев выстрелить. Разве мы должны так легко отдать свои жизни? Нет. Мы должны жить, чтобы защитить свои семьи, свой народ. Должны сопротивляться, как можем долго. Должны усложнять врагам каждый шаг, а не бежать к смерти в объятия. Будьте сильными и станьте плечом к плечу, как вершины гор, что высятся над вашими головами. Наша прекрасная, горная страна, благословенная для своих обитателей, и знайте, она всегда становилась грозным противником для врага вместе с нами. Не забывайте, как многим могучим государствам пришлось испытать на себе противоборство с нашими предками. Да, Мухаммад молод, он не терпелив… — обратился он к прихожанам указывая на него. — Братья, знайте, вот такие нетерпеливые джигиты как наш Мухаммад, много раз ломали спинной хребет многотысячным армиям жестоких завоевателей! Огромные войска громили и разбивали на мелкие части и гоняли как овец из гор на равнину.
 Щахху Мухаммад слегка прищурил глаза, посмотрел на имама, и затем скромно отпустил голову.
Горцы опять зашумели, но имам продолжил:
— Запомните, всё это стало возможным для наших предков, благодаря справедливости, которую они всегда чтили. Не теряйте веру на справедливость Аллаха. Но, не забывайте, мы не в раю! Аллах в Коране ни одним словом не обещал нам на земле ни мира, ни рая. Но мы обязаны любить, верить, работать и жить. Вынуждены воевать, защищать свои земли.  Но при этом помнить, что мы не в раю!  Пусть каждый в своей сакле, на деревянном столбе напишет эти слова. Пусть никогда не закрасит, не выскоблит, и не исчезнет эта надпись оттуда!  Пусть останется для потомков! – громко крикнул имам, стараясь посмотреть в лицо двоих подростков, которые тут же отпустили свои глаза. — Запомните, — продолжил он, — враги коварны и лживы, не проявят милосердия ни к детям вашим, ни к жёнам вашим. Если и кого оставят живых, только чтоб он стал их пособником. Нельзя никому здесь оставаться!
Щаххул Мухаммад молча поднял голову и внимательно выслушал имама. Имам Шамиль замолчал и снова в упор посмотрел в горящие огнём глаза горца и тихо произнёс:
— Мухаммад, не торопись умирать, наше сопротивление и так не будет лёгким. Аул нам нужно покинуть не оттого, что враги требуют, а потому что в Ахульго мы сможем держать свою позицию дольше, чем здесь.
Щахху Мухаммад понимающе посмотрел в глаза имама, молча поднял с пола папаху, отряхнул её и положил рядом с собой. Сзади ещё кто-то обратился к имаму громко:
— А будут ли наши жёны и дети в Ахульго в безопасности?
— Всё в руках у Аллаха. Мы будем надеяться только на Аллаха. У нас нет другого выхода, и нет более защищенного места, – искренне ответил ему имам.
— Где наши мюриды? Мы ничего не знаем о многих! – раздались в толпе возгласы. Горцы опять зашумели. Имам печально посмотрел на людей в первых рядах, дождался тишины и заговорил, пристально глядя на их лица, так что каждому казалось, будто он обращается только к нему:
— Некоторых мы потеряли в Аргвани… Они стали шахидами. Другие с отрядом Ахбердилава завтра к вечеру прибудут в Ахульго. Есть и ещё один отряд, который пошел навстречу для помехи обозам для солдат, которые везут им провиант.
Молодые зашумели, кто-то прочитал молитву павшим, кто-то шёпотом кому-то что-то подшептывал, а некоторые с затаённым дыханием следили за каждым словом, за каждым движением имама.
Имам громко продолжил:
— Есть ещё и другая группа мюридов, которые беспрерывно работают над укреплением в Ахульго и наблюдательной башни, который строит Сурхай. Кроме как из Чиркаты, в Ахульго, возможно, должны будут объединиться жители и близлежащих к ней аулов, куда могут дотянуться руки царской армии. Ещё раз повторяю: берите с собой все свои продовольственные запасы, царским аскерам кроме голых стен ничего не оставляйте!
Затем имам погладил бороду, ненадолго замолчал и посмотрел на Али-бека, который стоял в нескольких шагах от него. Али-бек поднял голову, понимая, что имам хочет обратиться к нему. И имам обратился к нему перед прихожанами, стараясь держать джамаат в курсе важных дел:
– Завтра после обеденного намаза ботлихский отряд уничтожит Сагринский мост и устроит засаду для неверных. Твоя задача, Али-бек, – постоянно тревожить набегами армию гяуров, направлять их по самым сложным дорогам и создавать ловушки на хорошо укреплённых позициях. Твои бойцы должны сбить их с толку, задержать продвижение и, если получится, сорвать их наступление. Ты также отвечаешь за мост, который находится между Ахульго и Чирката. Возьми с собой как можно больше джигитов, тебе понадобятся сильные руки.
– Все мои джигиты уже готовы отправиться на задание, – с уверенностью доложил Али-бек имаму. – Даже деревянного кинжала достаточно против гяура, если сердце наших молодцов будут железными, – рассмеялся он, обращаясь к народу.
– Али-бек, запомни, что в открытую войну вступать бессмысленно, – серьёзно посоветовал ему имам. Нужно уметь выжидать удобный момент, прими это к сведению.
Али-бек согласно кивнул головой. Имам Шамиль снова обратился к горцам:
– Пока наши бойцы не уничтожили мост, все должны перейти на другую сторону. Запомните: те, кто останется в ауле, будут считаться пособниками и предателями! Именем Пророка повелеваю: идите, соберитесь, спешите, враг уже близко, вооружайтесь и, с помощью Аллаха, начинайте готовиться к газавату! Защитите свои семьи и не ждите пощады от капуров!
– Аллаху Акбар! – яростно крикнули все хором.
– Всем следовать за имамом, не теряя времени! Если суждено умереть, мы умрём в бою! – подытожил Лабазан с угла, хорошо зная, что для каждого горца было честью умереть в бою от рук врагов, а не где-либо в другом, тихом месте.
 Умереть от болезни в горах не считалось позором, поскольку горцы верили, что болезни посылает им сам Аллах. Но чтобы трусость сломила горца… Это было немыслимо! Это был позор! А позор всегда вызывал такой ужас среди горцев, что воспоминание об этом в аулах сохранялось на долгие годы, словно эхо, передаваясь из уст в уста, вызывая неприязнь у старших и служа уроком младшим.
– Ещё много усилий нужно вложить в крепость Ахульго. Нам нельзя разделиться! Иначе – беда! – снова напомнил Лабазан.
– Правильно говоришь, нельзя разделиться. Раздоры не приводят ни к чему иному, только к страху и к слабости! Мы должны подготовиться дать достойный отпор врагу! Поэтому собирайтесь с силами, встречайте вражескую армию в ущельях и скалах, устройте засады и завалы у дорог. Ночью обрушите на их головы камни, а днём кинжалы и сабли. Нам нужно выиграть время, – добавил имам.
– Да, да. Верно говорите, – одобрительно зашумели горцы.
Имам Шамиль, внимательно выслушав их, поднял голову и добавил:
– Братья, всегда есть у нас и внутренний враг, он не менее опасен. Они продают свои права и привилегии неверным. Более опасными я их называю потому, что они знают все наши сильные и слабые стороны. Они могут служить гяурам и потом поднять оружие против нас. Требую! Никому не оставаться в ауле! Нет силы, превышающей силу Аллаха и тех, кто следует по его пути! Поднимите всех, кто способен поднять меч против врага! Я клянусь Всевышним, насколько у меня хватит сил, буду сокрушать неверных и очищать наши земли от них. Аллаху Акбар! — закончил имам свою гневную и твердую речь.
– Аллаху Акбар! — повторили прихожане и встали.
– На газават! Газават! Газават! Изгнать гяуров! – раздались восклицания среди сидящих.
Казалось, что горячие голоса горцев поднялось так высоко над мечетью, как дым над плоской крышей, и унесло ещё выше ветром к небесам. Имам Шамиль поднял руку, призывая к тишине, и когда народ умолк, хромая вперед вышел на один глаз слепой мулла Алилав, который много лет был кадием и муллой в ауле. Его бледная кожа, покрытая мелкой сетью морщин лица, и белая, как снег, борода, усиливали впечатление чистоты и святости его перед аульчанам. Все в тревожном молчании ждали, что скажет умудрённый жизнью Алилав, который в глазах у горцев был представителем высшей правды для мусульманина. Мулла Алилав вполне справедливо считался самым мудрым и самым уважаемым в ауле, и к нему обычно приходили жители аула за советом. Его приглашали решать споры, даже самые сложные и жестокие: из-за земли и из-за пролитой крови. Он был всегда сдержан, рассудителен, умел терпеливо слушать чужие проблемы, а когда выносил вердикт, никому и в голову не приходило сомневаться в его справедливости. Даже сам имам Шамиль считался с его мнением. Мулла Алилав медленно встал и произнес:
– Хочу сказать всем жителям нашего аула, насколько я понял, в этот раз враг очень силен и опасен. Они могут стать для нас громом, молнией и бурей! И с помощью Всевышнего наши мюриды их усмирят, насколько это будет возможно. Любой исход от Всевышнего, и мы примем ее достойно, без страха. Я прожил свое, и мне давно пора на «покой». Но пока я среди вас, мои думы всегда будут и с вами, и с моими сыновьями и внуками. Раз не суждено меня нести туда, где покоятся и мои родители, я согласен идти туда, куда ведет нас Всевышний. Значит, Всевышний так предписал… Обузой никому не буду, если не саблю, то камень в руках еще могу держать.
Народ опять зашумел.
– Ого! – с усмешкой воскликнул кто-то сзади. – Если даже Алилав не теряет уверенности в своих силах, то кто же тогда утратил ее?
– Думаешь, не найдутся такие?! – ответили ему кто-то из толпы.
Алилав поднял палку, которую держал в руке, и все замолчали.
– Горцы мои, мы никогда не жили в богатстве, потому что Аллах завещал нам быть богатыми не материально, а духовно. И этим мы действительно богаты. Наш народ всегда славился свободолюбием, храбростью и глубокой верой. Наши предки, несмотря ни на что, продолжали любить суровые просторы своих гор, и мы должны передать эту любовь нашим детям.  Не бойтесь потерять свое имущество, его можно заново построить. Опасайтесь потерять честь и совесть — это то, что невозможно приобрести снова. Стремитесь защищать жизни своих детей, насколько это в ваших силах, чтобы наш народ мог и дальше защищать себя.
Не забывайте и слова нашего имама, который он любить часто повторять: «Не думайте о последствиях, когда идете против врага». Знайте, что обошло нас стороной, не могло постигнуть нас, а то, что постигло, не могло обойти стороной. Помощь приходит после терпения, радость — после печали, а после тяготы всегда наступает облегчение. Пусть будет так, как того желает Аллах, а то, чего он не желает, не будет, как бы мы этого ни желали.
– Аллаху Акбар! – воскликнули горцы.
– Ла-илаха-иллалах! Ла-илаха-иллалах! – начал восклицать знатный стрелок аула Муртазали.
– Ла-илаха-иллалах! – стали повторять хором все, кто был в мечети.
В конце имам Шамиль тихо прочитал молитву и провозгласил:
– Аминь!
– Аминь! – повторили за ним все и начали расходиться.
Падар-Али, который хранил молчание на протяжении всего собрания, с трудом поднялся с ковра в первом ряду. В этот момент имам Шамиль подошёл к нему и подал руку, а когда старик встал, похлопал его по плечу:
– Ну что, старому льву нужно будет поменять логово?
– Нет, – резко и уверенно ответил он и также похлопал по плечу имама, чтобы тот почувствовал силу рук старика. Логово останется там, где и было. Лев сегодня выходит на охоту.
– МашаАллах… – и выражение лица имама от бодрого ответа старика заметно изменилось, и он воодушевленно улыбнулся.
Имам сделал шаг назад и посмотрев на его длинные руки невольно подумал: высокий, широкоплечий, уверенный взгляд, был бы лучшим мюридом, только бы не белая борода и руки, опутанные венами... В свои семьдесят с лишним лет он видел много сражений с тремя разными имамами, теперь он всего лишь старик и мастер по обработке дерева, но старик с твердым характером. Имам знал, что за спиной старика стоит надежный, один из лучших среди мюридов — его сын Лабазан, со своими юными мюридами, на которых имам возлагал большие надежды. Лабазан — сын Падар-Али и этим все сказано. Его черта хорошо ему известна. Имам быстро принимал всё к сведению.
– Рад, что кровь мужественного горца все еще не иссякла, – восторгом вырвалось у имама. – Пусть охота будет удачной с помощью Аллаха! – пожелал он ему и пожал руку, где старик снова смог показать свою молодецкую силу.
– Ин ша Аллах! – раздалось вокруг вместе с голосом Падар-Али.
Призывные речи имама будили в горячих сердцах чиркатинцев воинственный пыл, страсть уничтожения врагов. Всем своим внешним и внутренним обликом имам вызывал у людей, окружавших и знавших его, глубокое уважение. Горцы начали торопливо расходиться. Но многие, прежде чем уйти, еще раз подходили к имаму, советовались и предлагали свою помощь в разных позициях.
                Глава вторая


Однако среди горцев, как в Чиркате, так и в других аулах, находились и такие, кто считал, что политика имама Шамиля неверна. Они считали, что он крайне жестко относится к своему народу, им так хотелось сохранить свое имущество, что только для этого они хотели волю и мира в горах. Имам Шамиль всегда смотрел на реальность, понимал, что без жестких законов в горах невозможно создать мир и равенство между горцами, а тем более выиграть борьбу против сильного врага. Несмотря на все это, в горах имам всегда имел успех, поскольку благодаря его одухотворенному и открытому лицу, внушающему доверие, и ораторским способностям, горцы были готовы следовать за ним куда угодно. В конце концов, он всегда был искренен и выполнял перед горцами свое обещание.
В то время, когда старик Падар-Али спешно направился к своему дому он понимал, что с старшим внуком всё порядке. А Лабазана и его теста Салахудина он оставил позади, они и задержались у мечети. На улице, перед своим домом Падар-Али нашел младшего внука Мухаммада, который с завязанной рукой точил лезвие кинжала бруском черного камня. Мухаммад, несмотря на свой совсем юный возраст, впервые в жизни принял участие в бою во время Аргванинского сражения.  Он сидел, погруженный в свои мысли, но внезапно его внимание привлекло какое-то движение рядом. Заметив дедушку, он прервал размышления и, почтительно склонив голову, поднялся с низкой скамьи. Падар-Али подошел и громко поприветствовал внука:
– Ассалам Аллейкум, Мухаммад.
Он потянул руку к дедушке, вдруг окровавленная тряпка упала с его протянутой руки.
– Ваалейкум салам, – спокойно ответил Мухаммад.
С содроганием посмотрел на руку внука Падар-Али, где был большой порез на указательном пальце.
– Что с пальцем?
– Да ничего такого, царапина… – махнув рукой, ответил он дедушке, улыбаясь.
Падар-Али покачал головой. Затем взял у него с руки кинжал и попробовал большим пальцем, так ли хорошо наточен он.
– Очень хорош! – восхитился он. – Столь острым клинком можно одним махом снести голову! Похвально, сынок, что ты уже сам ухаживаешь за своим оружием, не доверяя это дело другим. Острый кинжал – лучший друг воина.
Мухаммад гордо посмотрел то на свой кинжал, то на дедушку. Он давно ждал одобрительных слов от отца и дедушки, тайно завидуя старшему брату Хабибу, из-за его вольной мужской героической жизни вдали от взрослой опеки.  Старший брат часто подшучивал над Мухаммадом, считая его маменькиным сыньком. Он рассказывал брату, что мюриды часто ночуют под открытым небом и что в случае тревоги они мгновенно просыпаются, чтобы быть готовыми к быстрому и меткому выстрелу. А он только и мечтал о том, чтобы скакать на лошади, сражаться с врагами с саблей в руках или стрелять из ружья, стоя на вершине горы.
Старик присел на скамью и жестом пригласил внука сесть рядом с ним. Мухаммад, опустив голову, почти как взрослый, с серьезным видом сел рядом с дедушкой. Перед всяким важным разговором он всегда выдерживал долгую паузу, словно приводя в порядок свои мысли. И наконец, он заговорил:
– Тяжело было вырваться от врагов?
– Да. Нелегко было… – вздохнул Мухаммад.
– И как всё было?
– Мы с братом и ещё шестеро молодых людей из Игали и Дануха держали оборонительную позицию на вершине горки. Провели бессонные ночи и несколько жарких дней под открытым небом, карауля с ружьями в руках, следили за обходной дорогой. Обвешанные оружием, истекая потом, должны были сдерживать группу гяуров, которые спешили к царской армии на помощь. Всё бы ничего, вот жара нас изматывала днём сильно, – пожаловался он деду.
– Да, эти дни солнце печет нещадно… И что дальше? – нахмурился дедушка.
– Ночью, в одной из пещер, мы напали на след небольшой группы людей, которые пришли на помощь нашим врагам. Однако они не были гяурами и не были из наших гор. Они говорили на незнакомом языке, и мы решили их перебить. Ни один из них не смог спастись. Несмотря на это, один из них успел порезать мне палец маленьким и острым ножом, – сказал он, показывая порез. Ранним утром мы встретились с отцом и с другими ранеными мюридами на дороге. Нам пришлось уйти по тропам, так как Аргвани уже был захвачен врагами.
– А Хабиб где?
– Он вместе с группой Сурхая ушёл в Ахульго.
– У нас большие потери?
– Да… В первый день враги напали на аул в полдень, и наши мюриды убивали их в большом количестве, вплоть до заката солнца.  Они потеряли много солдат. Ночью мы не давали им спокойно отдохнуть, нападая с тыла, со стороны Дануха. Всю ночь была слышна перестрелка то с одной, то с другой стороны. Следующий день был очень тяжёлым для Аргвани… – грустно покачал голову Мухаммад. Отец сказал: «Целый день и мы, и враг пролили кровь в ауле, что текла ручейками по улочкам». Уже ночью получили приказ от имама отходить от аула.
– Ах шайтаны, ах…
– У брата нога ранена…
Мухаммад виновато опустил глаза, помолчал, затем негромко продолжил:
— Нам еле удалось перебить врагов. Двое ребят, что были с нами, были ранены, а к утру они умерли. Мы не смогли им помочь. Дедушка, ни мать, ни сестра не должны знать, что Хабиб ранен, — с жалостливым голосом попросил Мухаммад.
— Брат очень метко стреляет, хочет из крепости Сурхая отстреливать врагов. И я буду рядом с ним. Буду ему помогать.
У Падар-Али губы задрожали, но он лишь печально кивнул головой.
— Они там никого не пожалели, всех убили... — с мокрыми глазами, с грустью вырвалось у него в конце, и на его тонких губах появлялась улыбка, словно он стеснялся своей слабости и слез, навертывавшихся на его черных глазах.
— Сегодня и я отправляюсь в Ахульго...
— Я тоже. Мы с отцом еще вчера по дороге договорились.
— Будь готов, мы выедем скоро.
— Я уже готов, — и он встал, уверенным движением вгоняя кинжал в ножны.
— Отец сказал, что я прошел испытание... — с гордостью сообщил он дедушке.
Падар-Али согласно кивнул головой. Мухаммаду недавно только исполнилось тринадцать лет, а он уже был готов начать свою военную службу в рядах мюридов. Сыновей Лабазан уже давно учил владеть саблей и кинжалом, метко стрелять и безбоязненно вскакивать на коня. И сам он на войне был воином смелым и беспощадным и выше всего ценил в людях отвагу. Хотя Лабазан полагал, что для мюрида младший из сыновей ещё недостаточно ловко владеет саблей и не столь метко стреляет из ружья, но всё же хвалил его перед всеми.
        В этот тяжелый день для горцев, ожидающих нападения врагов, каждый старался настраивать друг друга на храбрость, и при этом разговаривали между собой с таким спокойствием, на которое, возможно, присущее только горцам.  Возможно, потому что каждый горец всегда уверен в том, что в нем течет кровь храброго предка, поэтому они считают, что просто обязаны быть такими же сильными духом и храбрыми, как их предки. Конечно, по сути, они понимали, что должны будут вступать в борьбу с сильным миром, которые владели намного сильнее вооружением, не то, что у них сабли и старые ружья...
Горцы всегда были самобытным народом, у которого были свои особенные представления о жизни, войне, мире, добре и зле, справедливости. Даже их отношение к смерти отличалось от взглядов жителей равнин. Это был вольный, гордый, непокорный, неуступчивый народ, живущий по собственным законам. В силу своих древних обычаев имели совсем другое видение и представление о жизни, не исходящее из представления извне. Но для них это не было проблемой, ведь горцам и так всегда было непристойно сражаться с теми, кто уступает им в силе. Они всегда считали, что гордиться своей победой над слабыми — это не только несправедливо, но и позором. Ещё с первым имамом горцы из освободительного движения осознавали, что путь, который они выбрали, тяжел, но были твердо уверены, что по-другому поступить им нельзя, потому что поколения их предков прокляли бы их за трусость и неумение защитить честь гордого аварского народа. Горец никогда не забудет и того, кто оскорбил его честь, рано или поздно он, или его сын предстанет перед ним.
 После утреннего намаза по аулу пронеслись глашатаи, передавая слова имама: «Всем собраться в путь в Ахульго! Кто может держать оружие, вооружаться для защиты своих близких и родных в Ахульго! У кого есть куда идти, пусть уходит подальше со своими женами и с детьми! В ауле оставаться запрещено! В ауле оставаться запрещено!».
Весть о том, что всем нужно перейти в Ахульго, распространилась быстрее ветра. Самыми последними новости дошли до тех домов, где не было мужчин, где остались вдовы с маленькими детьми.
Несчастье, обрушившееся на аул, коснулось каждого человека. В домах или на улицах родственники обсуждали, кто куда идёт, кто-то шёпотом, кто-то – громко. Были и такие, что спорили между собой. Конечно, никто не хотел покидать аул, обжитые места с цветущими садами и виноградниками, где прошла их молодость, где были похоронены их предки. Некоторые с трудом соглашались на это, понимая, что нет другого выхода.
Находились и такие, как раннее я уже говорила, которые не хотели ничего знать, кроме своего привычного жизненного ритма. Им не давали покоя мысли: «Как сохранить свой скот и имущество?». Они искали убежища у родных, в соседних аулах или ещё выше в горах, даже и на плоскости у знакомых. Близость беды чувствовалась во всем и везде, многие торопились успеть сделать что-нибудь и друг для друга.
Лабазан и Салахудин ещё издалека заметили, как их жены сидят у крыльца и печально смотрят на сторону дороги, ведущую через реку в Ахульго. Они ждали своих мужей.
Таибат, заметив мужа, резко встала с крыльца и вошла во двор, за ней же встала и Халун, хромая на одну ногу, поспешила к своим воротам. И тут же следом в спешке вошёл во двор и Салахудин.
– Может, скажешь, что будем делать? – с нетерпением первая спросила Халун у мужа. Салахудин сел и задумался, словно не слышал и не видел беспокойное состояние жены.
Хотя в это время он как раз-таки и думал о ней. Последние годы она очень изменилась, стала ворчливой, часто болела, ослабла, легко раздражалась, и сердце её подводило. Давно растеряла и былую веселость, ведь потеряла старших сыновей одного за другим. Салахудин жалел ее, и несмотря ни на что, сам он был такой, что мог шутить, смеяться. Как только жена жаловалась на своё здоровье, он мог шутить: «Моя жена – словно мюрид, израненный на полях сражений». Но сегодня ему было не до шуток. Он встал, посмотрел в тревожное лицо жены и тихо сказал:
– Собирайся, всё, что тебе нужно из домашней утвари, то, что тебе дорого, ничего не оставляй, но только чтоб всё это поместилось на моём коне.
 – И куда мы?
– Мы идём к сыну в Цохаб.
Она вздохнула, но тревога осталась на лице.
– Меседу приходила, говорит, что Мухудин в Ахульго идёт и её с дочерями забирает с собой, – при последних словах Халун не смогла сдержать слёзы и заплакала.
– Перестань…
– Может, попросишь зятя, чтоб дочку с внучками с нами отправил… – с жалостливым голосом попросила Халун у мужа.
– Мы дочь замуж выдали? – сердито спросил он у жены.
Халун согласно кивнула головой.
 – Куда он скажет, туда она и пойдёт! – заявил он и обрушил кулак на столб, подпиравший крышу. Казалось, весь дом вздрогнул от этого удара, и Халун вместе с ним. Но она, бормоча себе под нос что-то, прихрамывая, принялась собирать свой скарб в большие узлы, хватавая всё подряд, сумахи, медные подносы, кувшины, мешки с вещами. Салахудин проверил свою саблю и повесил на опорный столб. Из кунацкой комнаты вынес ещё несколько кинжалов, завернул их в небольшой кусок ткани и положил их, облокотив об столб.
– Это то, что я беру. Тебя доставлю к сыну, а сам завтра до обеденного намаза буду в Ахульго. Халун снова зарыдала.
– Я сказал, перестань! Есть что-нибудь поесть?
– Садись, поешь… – глотая слёзы произнесла она, одной рукой вытерла слёзы с лица, а затем передвинула к нему низкую табуретку с большим деревянным подносом, где были куски мучари, сыр и масло, сушенную колбасу. Потом налила в глиняную миску горячее молоко и положила перед мужем и тревожно стала крутится за спиной мужа, ожидая, что он скажет. Салахудин в мыслях был где-то далеко и будто рядом никого и нет, не смотря по сторонам, откусывал большими кусками то сыр, то мучари и проглотывал, долго разжёвывая и запивал молоком. Закончив есть, прочитал молитву, вытер с усов и с бороды следы молока, его взгляд упал на пол и опять он задумался.
– Мука, масло, урбеч и ещё что есть из продовольствия приготовь мне собой, – попросил он, не отводя взгляд от пола. – Корову с телёнком тоже отведу туда же... –
– И корову? – проворчала она, хромая в разные стороны.
Салахудин ответил лишь строгим взглядом. Он вышел во двор и стал вместе с женой собирать вещи. Каждый мешок или узелок он поднимал на лошадь и аккуратно завязывал их длинной веревкой из кожи.
– У нас ведь есть мул, разве нельзя и на нём перевезти хотя бы немного вещей? – с мольбой спросила она.
– Можно жена, но только если ты сможешь дойти до Цохаб на своих ногах. На муле лучше будет разместить одеяла и подушки, чтобы тебе было удобно сидеть.
Ещё до обеденного намаза Салахудин и Халун погрузили всё своё имущество в мешки и баулы на лошадь и на мула и вышли из своего двора.
— Ассалам аллейкум, — услышал он за спиной. Оглянувшись, он увидел Лабазана, а за его спиной стояла и его жена Таибат.
— Ваалейкум вассалам!
Халун со слезами на глазах посмотрела на них и, прихрамывая, подошла к Таибат, чтобы попрощаться.
— Легкой дороги вам. Куда держите путь? – спросил Салахудин.
—  Мы направляемся в Ахульго, — спокойно и уверенно ответил Лабазан. — А вы что решили?
—  Я отвезу жену в Цохаб, а сам завтра вернусь и встану в строй мюридов.
—  Передай Шахри и Сулейману наш салам. Пусть они никуда не уходят. И за нас пусть не переживает, — попросила Таибат, глядя на Халун.
— Конечно, передам. Таибат, может, и тебе стоит пойти с нами в Цохаб? — предложила Халун. Лабазан посмотрел на жену и пожал плечами, как будто предоставляя ей выбор куда идти, а сам уже мысленно переносился на вершину самой горы Ахульго.
— Халун, если вы с ними будете, я буду спокойна. Мне лучше пойти в Ахульго, там, возможно, потребуется моя помощь. Там мои сыновья, — уверенно ответила Таибат, глядя на мужа.
— Надеюсь, идешь не слёзы лить? — серьезно спросил Лабазан у жены.
—  Не переживай, будет там и от меня помощь, — решительно ответила Таибат, поправляя корзину с продовольствием на лошади.
— А отец что решил? — снова спросил Салахудин у Лабазана, немного удивившись, что его нет с ними.
Лабазан улыбнулся.
—  Отец вооружился до зубов и на своём коне ждёт нас у моста.
— Падар-Али тот ещё, старый безухий лев…Вам счастливой дороги. — рассмеялся Салахудин.
— Вам тоже легкой дороги.
Так, попрощавшись, они разошлись по разным дорогам. Лабазан с Таибат спустились в нижнюю часть аула, а Салахудин с Халун поднимались в самую верхнюю часть аула.

                ***
Старик Падар-Али в это время, вместе с внуком Мухаммадом сидел и ждал сына у моста. У моста они всех провожали своим грустным взглядом. Это были люди уже не ищущих земных наслаждений, а быстрыми шагами ступавших на дорогу, где их ждет много тяжелых испытаний. Он всё думал о грядущей «буре»: «Как она пройдет? Какую сторону затронет? И насколько же далеко зайдут сеятели горя для них»? Наблюдая за аульчанами, покидающих своих домов, в тяжелых раздумьях, он переживал за каждого. Переживал за трудяг, с детства, знающие язык молотка, разбивающих треском камня, и цену крохотных клочков земли у склонов, ценившие труд своих предков, даже тех небольших камней на краю террас, притащенных на спинах их отцов. Падар-Али очень ценил в людях трудолюбие. Здесь, однако, все ясно понимали, что все делается ради общего дела, что нужно бороться против врага всем вместе. Мужчины шли в впереди с дикой ненавистью на лицах, а молодые горянки смиренно следовали за ними, а их дети, беззвучно рыдая, тащили узлы.
Медленно поднимаясь по улице из глубины с другой стороны улицы, зоркий глаз Халун увидела, как дочь с зятем закрывают свои ворота. Старшая внучка Алжанай, увидев бабушку, прибежала к ней попрощаться. Меседу, увидев родителей, тоже поспешила. Дочь встала перед ними с виноватым взглядом, держа за руки близняшек. Зять Мухудин, держа одной рукой уздечку, загруженный мешками и узлами лошади, подошел к свекру и подал руку:
– Ассалам аллейкум.
– Ваалейкум вассалам.
– Мы вышли в путь…
– Мы тоже…
– Ох, беда надвигается, беда… Гяуры, говорят, скоро будут и у нас... – быстро заговорила Халун, закрывая рот платком. Может, Меседу с дочерями с нами в Цохаб пойдут? – боязливо посмотрев то на мужа, то на зятя.
Салахудин, немного подняв подбородок, бросил строгий взгляд на жену.
 – Разве сейчас кто-нибудь может сказать, где больше безопаснее, чем в другом месте? Эти шайтаны, если поднялись до нашего аула, что, не смогут до Цохаба подняться? – немного эмоционально ответил Мухудин и посмотрел на жену, в чьих огромных черных глазах отражалось сомнение.
– Зять, – спокойно ответил Салахудин, – слова твои не лишены смысла, однако целесообразнее было бы жену и детей отправить с нами в Цохаб. Там рядом с ними их бабушка будет, Сулейман, Шахри, они посмотрели бы за ними.
– Там безлюдное место, – твердо ответил ему зять, смотря по сторонам. Там бывают путники, могут прийти и гяуры или разбойники. У этих шайтанов руки длинные. Куда бы мы ни забрались, хоть на край света, все равно поймает нас и убьет. Люди гор для них враги.
 Слова зятя будто огнем обожгли сердце Халун. Мухудин посмотрел на свекра и продолжил:
 – Пусть живые или мертвые будут рядом со мной. Перед Всевышним я за них в ответе.
 – Поступай, как считаешь правильным, – согласился Салахудин.
– Какая бы участь нас ни ждала, мы ее встретим вместе, – угрюмо добавил снова Мухудин.
Их маленькие дочери, которые особо не вникали разговор старших, весело поочередно подходили к бабушке и обнимали ее. Халун, плача, гладила по головке внучкам и целовала каждой в лоб. Меседу была расстроенная, какое-то слово вот-вот готово для матери было сорваться с ее языка. Может быть, она и сказала бы это, но между ними стоял муж. Она молча и смиренно посмотрела то на мужа, то на мать и, согласившись с мужем, кивнула головой. Смиренность дочери перед мужем взбесила Халун и расстроенным голосом спросила у дочери:
– Дочка, он что, тебя убьет, если скажешь, что хочешь с нами…
Салахудин резко повернулся лицом к жене с гневом, что она осеклась на полуслове и молча продолжал смотреть на жену, что газыри на его старых черкесках то поднимались, то опускались от его тяжелого дыхания. Мухудин тоже немного растерялся и посмотрел на жену. Было видно всем, что Меседу не очень хотелось надолго разлучаться с матерью, но все же она не дала виду. Меседу, не зная, что сказать, жалобно посмотрела на мать, потом на мужа.
– У твоей дочери есть муж! Пусть как муж скажет, пусть так и сделает. Идите… – махнул рукой Салахудин. – Где бы вы ни были, пусть Аллах сохранит вас всех. Вам счастливой дороги... Завтра встретимся у Ахульго.
 Уходя Мухудин кивнул головой, словно поняв состояние тещи, взглянув ей в глаза мягким взглядом. Казалось, этот взгляд ей сказал напоследок: «Не волнуйся, все обойдется…»
 – Ты тоже уже не молод, мог бы тоже … – злобно возразила Халун мужу. Салахудин опять бросил гневный взгляд на жену, которую никак не успокоить.
– Где посчитаю нужным, там и останусь, давай, двигайся вперед… – опять рассержено крикнул он на жену.
Халун замолкла и, отпустив голову, неугомонным видом пошла следом за мужем. Но тут Меседу вернулась и схватила руку матери, повернула ее к себе и крепко обняла, в глазах навернулись слезы, но при этом успокоила мать:
– Мама, не переживай. Крепость, говорят, неприступная.
Халун, плача, обняла дочь и качая головой, повторяла:
– Глупая моя дочь, глупая дочь…
– Да будет посылать нам Аллах и впредь радостных встреч, мама…
– Ах, ах Дай Аллах, дай Аллах… Передаю всех вас к Всевышнему.
Наконец, откашлявшись, и Салахудин, посмотрев на дочь, назидательно сказал:
– Всегда послушайся мужа. Не делай ничего, не обсудив с ним. Счастливой дороги вам, – и тронулся вперед, держа за уздечку мула. Меседу, уходя, посмотрела вслед родителям и тоскливым голосом произнесла:
– Передай моему брату салам. Вам легкой дороги.
Меседу не смогла, выйдя в дорогу вместе с семьей, повернуться назад, оставив мужа одного, поэтому решительными шагами пошла следом за ним с мыслями: «Если нам суждено плохое, то мы ее разделим все вместе».
Мать, словно слышала мысли дочери унося с собой волнения, отчаянно качая головой, шагала за своим мужем, прихрамывая на одну ногу. Еще далеким, еще неясным призраком, но уже начинала мерещиться ей беда. Когда мрачные мысли мелькали в голове, Халун старалась не давать им овладеть собой, брала в руки четки, пытаясь забыть о обо всем. Иногда она так задумывалась, что пальцы, перебиравшие четки, незаметно замедляли свои движения и нервно повторяла: «Моя глупая дочь, глупая дочь…».
— Да что же это такое? — воскликнул Салахудин, уже не в силах сдержать свои эмоции. — Сквозь мозги и нос прошла! «Моя глупая дочь!»
Халун, не сразу поняв, о чём говорит муж, растерянно посмотрела на него и замолчала. Но вскоре, глубоко задумавшись, громко произнесла: «Астафирулах! Астафирулах!» И сразу же начала читать молитву: «Ла хавла ва кувата илла билла».
Салахудин, поднявшись почти до самой вершины аула, остановился в тени грушевого дерева. Он удобно устроился на камне, так что его спина упиралась в земляной выступ, и с умиротворением созерцал аул, в котором жил уже шестой десяток лет. Он словно не хотел думать о том плохом, что ждёт его завтра, как будто не осознавал или не хотел осознавать, что ему предстоит пережить.
По всему аулу раздавались тревожные голоса людей, звуки топота и ржание лошадей. Наблюдая с высоты за всем происходящим, Салахудин заметил, как по узким улицам, стуча по мощеному булыжнику, все уверенно торопились куда-то, и было видно, что у каждого на уме уже был свой план.
В сторону крепости Ахульго, на другой стороне берега реки, медленно двигалась вереница ишаков, доверху груженных вещами, а за ними неторопливо шагали аульчане. Издалека они словно превращались в тонкую муравьиную цепочку, взбирающихся на гору, с мешками и баулами на спинах. Их скарб, захваченный в дорогу, состоял из предметов первой необходимости, и, глядя на них, можно было принять за погорельцев, которые выскочили из объятий пламени, прихватив лишь то, что удалось взвалить на плечи. Были и женщины, которые несли колыбели на спинах со спящими младенцами. Были и всадники лишь с саблями в руках, словно жажда сражений охватила их души. Достаточно большой аул понемногу опустел. Каменные дома мрачно смотрели на них через реку с осиротившими, маленькими окошками, вслед уходившим хозяевам, словно обиженными глазами.
Салахудин, тяжело вздохнув, обернулся и, увидев еле идущую жену и заботливо обратился к ней:
— Йо, жена моя! Может сядешь теперь на муле, а то уже совсем отстаёшь.
Но она продолжала идти медленно, хромая, да ещё с одышкой, смотря лишь под ноги, словно и не слышала мужа. Салахудин, зная характер жены, молча пошёл вперёд, но иногда поворачивался назад, чтобы посмотреть, не сильно ли отстала она от него. Халун местами останавливалась и на короткое время садилась на камень, чтобы отдышаться. Но всё же он долго не мог наблюдать за её беспомощным видом.
Как только она его догнала, он сразу взял её за руку и молча предложил ей залезть на мула. Но Халун с надутым лицом отвернулась.
— Назло мне своих ног не жалеешь? — спросил он грубо.
Только после этих слов Халун молча, с недовольным лицом, с трудом дыша, с помощью мужа поднялась на седло. Молча так и тронулись дальше по узкой тропинке в сторону кули Цохаб.
Дорога в Цохаб сегодня им казалась бесконечной, хотя она занимала всего несколько часов. Наверное, потому что не было той настроенности, что была в обычные дни, той живности. Обычно раньше они рассказывали друг другу разные истории по дороге или обсуждали семейные дела.
Дорога из аула направлялась в сторону кладбища, а дальше нужно было переходить речку, за которой раскинулись аульские сады. В жаркий летний день в тени в густых садах всегда ощущался лёгкий, прохладный ветерок. Самыми трудными для них были узкие каменные серпантиновые тропы, бегущие вверх, то огибая скалы и ущелья, то вглубь, то в небо, словно прямо до облаков, то над пропастью. Чем выше, тем опаснее становилась дорога, ущелье всё глубже и глубже, а тропы всё уже и уже. Человек или животное, если споткнется на этой тропе, считалось, что у него нет шансов остаться в живых.
Вдруг Салахудин заметил, что впереди ещё кто-то идёт.
— У нас есть спутники. Жена, посмотри-ка, кто там впереди нас на мулах идут?  Думаешь, они идут в Цохаб? А может в Кевутль?
— Скорее всего это добытчики серы, идут в Кевутль, – сам ответил он на свой вопрос.
Халун, зажав губы, молча смотрела вперёд, словно ничего не слышала.
— А мы сейчас узнаем, посмотрим, в какую сторону они направятся после речки, — сам с собой разговаривая, наблюдал он за путниками.
Путники переправились и свернули к садам.
— Ого! Как мы сразу не узнали его, это же мельник Хасан и его внуки, сыновья Юсупа, — обрадовался Салахудин, поднося кожаный бурдюк к пересохшим губам. — Ты только посмотри на этого Хасана, спина сгорбленная, как серп, а ноги-то идут быстрее любого молодого, — улыбаясь, продолжил он. – Это хорошо, что Хасан будет по соседству с вами. Пусть ворчливый, но шустрый и мальчишки его ловкие ребята. Вам будет веселее.
— Ты же Сулеймана не заберешь с собой? — резко повернувшись к мужу, тревожно спросила Халун.
Салахудин понимал тревогу жены по поводу сына. Он остановил мула и, держа её за уздечку, спокойно, неторопливо, без тени возмущения стал объяснять:
— Жена, я тебе давно ещё слово дал, сына оставляю рядом с тобой и с женой. Оставить наш род без продолжателя я не имею права перед моими предками. Я двоих сыновей потерял, одного сам похоронил, а другой где-то на чужой земле лежит, и третьего сына хоронить раньше себя не могу. Имам меня простит, я и за сына буду бить гяуров, и за себя. Поступаю так, потому что, я обязан. Я все разъяснил?
Даже после этих слов Халун была безутешна.
— Мои дети меня покинули... Дочь моя, глупая, тоже ушла, словно кусок моего сердца оторвала и забрала с собой... Если бы она сказала, что хочет уйти со мной, небо что ли на землю упало бы?! Или Мухудин, её что, там убил бы? Но я клянусь небесами, если ты слово не сдержишь, если ты сына заберешь, я по той пропасти брошусь! — Халун решительно указала вверх в сторону пропасти.
Салахудин усмехнулся.
— Гм… и что? …Как вернусь с Ахульго, мне жену новую подыскать? — начал подшучивать он.
Взглянув на него, Халун умолкла, затем тихо заплакала, вытирая глаза рукавом.
— Ты вернись, жену я сама тебе найду… — еле слышно ответила она, вытаскивая из кармана кусок ткани и вытирая слезы и пот со лба.
Предчувствие чего-то плохого томило её всю дорогу.
— Ну смотри, сама предложила, теперь держи своё слово — продолжал шутить Салахудин, пытаясь её успокоить.
Тут он заметил, что они уже почти догнали Хасана и свистнул. Маленькие джигиты, что шли впереди Хасана, услышали свист и попросили дедушку подождать. Хасан повернулся и, опираясь на посох посмотрел на них.
— Ассалам аллейкум!
— Ваалейкум вассалам! — обменялись они приветствиями ещё издали.
Салахудин подошёл к нему по ближе и первым протянул руку.
— Как ты, дядя Хасан?
— Слава Аллаху, живу, — не жалуюсь! Вот тебя здесь встретить не ожидал. Думал, ты в Ахульго уйдешь... — крикнул Хасан, закрывая козырьком одной рукой лицо от солнечных лучей.
— Правильно думал обо мне. И не сомневайся, в моих руках и в ногах ещё есть сила. Завтра такое же время буду там, — твёрдо ответил он.
— Аа, теперь всё понятно. Жену оставляешь с сыном. Правильно делаешь, правильно, – согласно кивал он головой, и его белая борода подрагивала.
— Зачем мне там хромая жена, мне что, на поле боя тоже её на спине таскать? — подмигнув Хасану, громко рассмеялся Салахудин.
— Салахудин, не говори так, я помню в молодости, как она держалась на коне лучше любого джигита, — поправляя на голове потрёпанную тюбетейку, сказал Хасан. Были у нас и счастливые денечки, хорошее было время…
— Да, бегала и коня могла держать на скаку, да вот теперь даже слёзы не может держать, — ответил он ему, видя, как жена еле сдерживает слёзы.
— Овца и та блеет, когда её уводят от стада. Пусть даёт волю слезам. Сегодня нелёгкий день у нас.
Хасан немного помолчал и спросил:
— Салахудин, ты мне скажи, когда это закончится?
— Не знаю, дядя Хасан, не знаю. Знаю, что наши храбрецы каждый день нас покидают, — скорбно ответил Салахудин.
— Аллах даёт горе, и Он же даёт и терпение. Вам терпения. Ваши старшие сыновья ушли шахидами.
— Не может случиться то, что не записано в нашей судьбе, — волнуясь, с трудом выговаривая слова, погрустнел голос Салахудина.
— Да, Салахудин… Смерть они могли бы и дома встретить. Всё ведает только Аллах. Аллах нас испытывает.
— Юсуп как?
— Они с невесткой ушли туда же, — махнул он рукой. Странное время пришло. Вчера целый день сын с невесткой в жару мотыжили кукурузу, а сегодня всё бросили и ушли жар души на врага отражать. Многие не успели мотыжить посеянное. Было бы хорошо, если Аллах даст нам, собирать урожай, который успели промотыжить.
— Дай Аллах все будет хорошо.
— Слышал, что есть кто и на равнину бежит…
— Есть, наверное.
— Горы никогда не сравнить с равниной, — опять грустно заговорил Хасан. — Я слышал от Салатгерея, что на равнине нет такого чистого воздуха. Там пыль перемешана с воздухом. Там народа много и их сапоги, говорят, поднимают пыль по городу, что друг друга не видно. А как можно дышать пылью? Салатгерей говорит, что у нас правит закон шариата, а на равнине — его нет. Он ещё говорил: «Очень важно, чтобы шамхалы не пришли им на помощь, и чтобы между нами не было междоусобицы, ведь это только на руку врагам».
— Да, всё так.
— Мы забрали коз и овец и решили вернуться в Цохаб с внуками, подальше от гяуров.   Надеюсь ненадолго. Мне мельницу нельзя надолго бросать. Родился я в Цохаб, до старости жил в ауле, возможно, чтобы помирать, Аллах опять направил меня сюда. О Аллах, сколько же времени прошло с тех пор и сколько раз с тех пор всё менялось в этом непостоянном мире, — говорил Хасан, гоняя коз и баранов. Нет житья нам от этих гяуров… Аллах нас испытывает, Салахудин, испытывает…
Старый мельник говорил не переставая. Он то рассказывал о своём самочувствии, то делился планами на лето, то вспоминал о гяурах и начинал их проклинать.
— Ты, наверное, устал от моих разговоров? — спросил он через какое-то время, посмотрев на задумавшегося Салахудина. — Я не могу молчать. И делать ничего не могу. Просто моему разуму тяжело признавать, что есть слабость в теле, а ведь сердце моё ещё со всей силой стучит внутри.
— Да нет… Какая такая тягость, — искренне ответил Салахудин.
— Даже дожив до этого возраста, не хочу жить впустую… Не знаю теперь, без мельницы чем я буду там заниматься… Вот я всё думаю, может все-таки вернуться в аул? Подожду несколько дней и вернусь. Если бы не внуки, даже и не задумался бы, ушел бы тоже в Ахульго. Вот Падар-Али мой ровесник, туда же ушел, а я куда иду? Эх... – Хасан глубоко вдохнул.
Мальчики, услышав разговор старших, виновато опустили глаза.
— Нет, нет, дядя Хасан. Ты свое сделал в этой жизни. Смирись и живи в Цохаб спокойно. Наш народ всегда был хозяевами наших гор. Не переживай, дядя Хасан, у нас всё получится как надо.
— Я это и хотел услышать от тебя! – крикнул старик радостно и обнял Салахудина. Но ведь нужно же и со своими мыслями с кем-то поделиться мне… — со слезами в глазах признавался он, вытирая слезы рукавом старой черкески.
— Если бы мы всегда держались вот так, вместе, как сегодня утром. — продолжал он, — враг не справиться с нами, только зубы обломает. Ни цари, ни ханы не устоят против нас. В единстве была сила у горцев. В день, когда мы не сможем сделать то, что смог сделать враг, наш народ будет обречен на исчезновение.
— А этот момент, я думаю, ещё не настал. Этого мы не допустим, — успокаивал Салахудин старика, медленно идя за ним, и сам незаметно ушел в мыслях далеко.
               
                ***
Кули Цохаб — это немного отдалённое место, расположенное в левой стороне северной части аула. Эти опасные и узкие серпантиновые тропы, поднимающиеся словно в поднебесье, вели к утопающему в зелени уголку, где жил самый младший сын Салахудина Сулейман со своей молодой женой Шахри, дочерью Лабазана. В семье у Лабазана и Таибат Шахри была старше сыновей Хабиба и Мухаммада. Лабазану не было ещё и сорока лет, но его густые усы и борода рано начали седеть, так же, как и волосы на висках. Он был как отец, немногословен, но более с жестким характером, чем у отца. Редко улыбался, но всегда мог найти общий язык с людьми, с женой, конечно и со своими сыновьями.
Салахудину было около шестидесяти лет. Несмотря на разницу в возрасте и разницу характеров, они всегда дружили и очень хорошо ладили между собой, и жили недалеко друг от друга. Между их семьями всегда были уважительные и крепкие отношения. Салахудин не был обделён острым юмором, несмотря на не покидавшую его печаль о сыновьях, которым было не суждено иметь свои семьи.
Потеряв старших сыновей друг за другом, они старались оберегать от всего младшего сына Сулеймана. Сулейман вырос высоким, крепким, изящным на вид и добродушным парнем. Они так долго оплакивали старших сыновей, что не заметили, как младший вырос и его нужно женить. Он был послушным и хорошим сыном, но, когда узнал, что его возлюбленную сватают за другого, ослушавшись отца, он украл четырнадцатилетнюю дочь Лабазана.
Шахри была доброй девушкой по детски невинному лицу и слегка смуглой бархатной кожей, вызывающей нежность. Её большие искрящиеся чёрные глаза с огромными ресницами и мягкий, застенчивый взгляд создавали образ необыкновенной красоты. Длинные косы до колен придавали ей особую прелесть. Она славилась своей скромностью, воспитанностью и умением заниматься рукоделием, но в то же время была и избалованным вниманием ребёнком в семье. Пока она была в семье она была самым нежным цветком, о ней заботились все и опекали по-особенному.
Её братья с гордостью носили самые красивые черкески в ауле, которые были сшиты нежными руками старшей сестры, несмотря на столь юный возраст. Все знали, что над этой тонкой красотой Шахри трудилась месяцами, пользуясь своей тоненькой иголкой.
Дедушка Падар-Али, как и родители, души не чаял в своей внучке. В семьях горцев отцы и братья, как бы они не любили своих дочерей и сестер, и не гордились их красотой, всегда умело скрывали свою любовь перед всеми, показывая лишь заботу. Падар-Али с детства называл свою внучку Длиннокосой из-за её длинных кос и это прозвище быстро распространилось среди её родных и близких.
В горах обычно девушек сватают в раннем возрасте, поэтому совсем к юной Шахри первым сватался Ахмедхан, сын Батирхана, одного из почитаемого и знатного рода в ауле. Они считали, что для рода Падар-Али это большая честь, родство с благородным тухумом. У Батирхана родственников много, род сильный, имущий. Но он успел прийти к отцу дочери только один раз, а обычно у горцев, с первого раза и не отказывают, и слово не дают. А в это время добряк – сын Салахудина Сулейман задумался над коварным планом.
В горных аулах молодые люди горячие и часто поступали необдуманно, хватали понравившуюся девушку, перебрасывали её через седло и увозили к своим кунакам. В результате в ауле возникали беспорядки, кровная вражда между семьями и целыми родами.
Неожиданно для всех, так поступил и Сулейман с новоиспечённой невестой Ахмедхана. Украсть девушку, которую сватают — дело неслыханное, позорное. Для представителей знатного рода такое отношение к ним считалось неуважительным.
Несмотря на сильную обиду, которую Ахмедхан и его родня испытали, Батирхан старался сохранять спокойствие, как и подобает старому и мудрому горцу. Всем своим видом он подбадривал своих сыновей, брата и молодых племянников. Молодым он запретил действовать самостоятельно, не посоветовавшись со старшими. У мудрых горцев это в крови — находить правильное решение, несмотря на все препятствия.
Все должны были подчиниться старшему и беспрекословно выполнять его приказы. Однако страх перед наказанием не может остановить всех молодых, так как их представления о чести и долге, а также страх перед презрением со стороны земляков пересиливали боязнь кары. Все знают, что такую обиду нужно смыть кровью или опозорить похитителя, забрав невесту с его рук в тот же день. Таков был закон родовой чести.
Самое большое разочарование было для всех, что в первый же день забрать девушку не получилось, так как они долгое время не могли узнать, где её спрятали. На следующий день Батирхан заявил: «Нам не нужна невеста, к которой прикоснулась волчья пасть».
  Конечно, Салахудин тоже был очень зол на сына. Ведь не только со стороны рода Батирхана могла начаться бесконечная череда кровной мести, но и с семейством Падар-Али могли испортиться отношения. Два тухума Салахудина и Батирхана стали большими врагами и у обоих молодых джигитов дело чуть было не дошло до крайностей.
Куначество — это, бесспорно, самый лучший горский обычай гостеприимства. Этот обычай долгое время спасал Сулеймана от рук оскорблённого Ахмедхана и его родни. Кунаки для горцев всегда были особенными людьми. Хозяин дома должен был стоять за них до последней капли крови и отдать всё, что находится в доме, в их полное распоряжение.
Молодожены долго гостили в Чиркее у кунака Салахудина Зитая. И какое-то время никто об этом не знал. Когда же узнали, им повезло, что Зитай был знатным человеком в Чиркее и из очень богатого тухума. Спасло ситуацию и дедушка Падар-Али. Ради примирения ему пришлось обмануть Батирхана, сказав во всеуслышание в мечети, что, родня Сулеймана приходила раньше, чем родня Ахмедхана. Салахудин просил руки его внучки, когда она была ещё ребёнком и сам давал ему слово. Так как девочка была ещё мала, обе дедушки не хотели огласки и скрывали это, что, конечно, с радостью подтвердил и Салахудин. Первый день сватам они не успели объяснить всю ситуацию, так как, сам отец девочки не был в курсе дел деда, и они сами должны были решать в семье, какое им дальше принять решения. Второй раз они не успели прийти, где они могли бы объяснить им, что слово дали другим. Таким способом обе дедушки вышли из положения и в добавок мулла Алилав тоже сделал большую работу для примирения при свидетелях. Конечно, Батирхан почувствовал подвох, был сильно разгневан, а Ахмедхан и не думал смириться с этим. Разгневан был и Салахудин за необдуманный поступок сына. После приезда от кунаков он решил наказать его, отправив его с молодой женой в Цохаб, в заброшенный хутор предков Салахудина. Конечно, основная цель Салахудина была, чтоб они находились подальше от семейства Батирхана.
Первые же дни Салахудину передавали через аульчан, что они собрали весь тухум, к чему-то плохому готовятся: «Когда у тебя увели корову, запирать сарай на засов уже поздно. Пусть собираются. У нас тоже есть кому и куда собраться», – отвечал Салахудин им. Другие говорили, что у них точно что-то на уме, выжидают удобного случая. Не спешат, но будут мстить. Салахудин опять отвечал: «На всё воля Всевышнего, не переживайте, и мой сын тоже не промах…»
Сулейман в первое время днём и ночью всегда бывал наготове ко всему, превращался весь в слух и зрение. Он был готов защитить свою молодую семью от кого угодно. Когда он приходил в аул Ахмедхан подстерегал своего врага, то Сулейман подстерегал его. Даже несмотря на уговоры старейшин, со временем их пыл и гнев долго не утихал. Годами они хранили злобу друг на друга и порой один косой взгляд или неосторожное слово могли привести к пролитию крови.
Однажды такое и случилось, они встретились, когда Сулейман пришёл навестить своих родителей. На одной из улочек аула они столкнулись и сразу же обнажили кинжалы. К счастью для всех слепая Патич, муалим маленьких горянок, оказалась рядом. Она бросила свой платок между ними, оголив седые косы, и руки с кинжалами медленно опустились — так было принято у горцев. Женский платок, брошенный между противниками, немедленно остановил поединок. Они ещё долго держали обнажённые кинжалы в руках, но в бессильном гневе были вынуждены бросить их на землю.
Многие горцы полагают, что «когда в дело вступает оружие, разум женщины уже не может быть полезным», и их удел — лишь мольбы и слёзы. Но в горянке есть своя сила, есть почтение к ее седым волосам. В горах мудрая горянка может быть спасительницей сложных ситуаций. Обычно горянки молча слушаются мужчин и делают то, что они велят. Ведь это тоже житейская мудрость.
Все эти разные слухи, связанные с Ахмедханом и Сулейманом до Шахри не доходили. Потому что, никто никогда при ней не говорил о нём. Может и потому, что и она не интересовалась разными аульским сплетнями. Все ее домашние дела были упорядочены, и умиротворение всегда царила в ее сердце и в мыслях. Последние несколько лет и все остальные тоже понемногу позабыли об этом. 
Вскоре после этого случая пришла печальная весть: на равнине в бою с гяурами погиб старший брат Ахмедхана, через год был убит и младший брат. За ним последовали болезни и смерть отца и матери. В огромном доме отца он остался один. Двоюродные братья долго ждали от него сигнала, но Ахмедхан не торопился. После этих событий он увлёкся набегами с дружинами из других аулов, которые не признали над собой ничьей власти. Он часто и надолго исчезал из аула. Если и приезжал, то ненадолго, на дорогих скакунах, в новых черкесках и с позолоченными кинжалами на поясе. Аульчане говорили, что удача улыбается ему в каждом набеге.
После того как Шамиль стал имамом, он требовал относиться к набегам более осмотрительно. Имам требовал не убивать невинных мирных жителей, не трогать имущество бедных людей, если даже они другой веры. Но находились такие джигиты, как Ахмедхан, которые были готовы тайно ослушаться имама ради наживы.
 «Везунчик ты, Ахмедхан, каждый набег удачный у тебя. Как видишь, Аллах приходит на помощь своим смиренным рабам», — поддерживали его некоторые, услышав о его удачных походах.
 Сулейман был на лет пять моложе Ахмедхана. С детства он был добрым и послушным мальчиком. С детства был тайно влюблён в Шахри, был готов на любые испытания, даже на изгнание из аула, жить вдали от родни, и раствориться в старом доме дедушки, в своей семейной обыденности.
Симпатия между мужчинами и женщинами часто приносила проблемы горцам, а иногда стоила жизни многим смельчакам и красавицам. Возможно, поэтому эти нежные чувства почти всегда были бессловесны, на большом расстоянии, но при этом одним выразительным взглядом они умели говорить о многом, чем множество сладких речей. Мудрецы гор всегда считали, что такие чувства мешают джигитам, их сердца становятся слабыми. Горцы всегда чтили храбрецов с сильными характерами, ведь на мягких они не могли положится.  Если это напоказ, считалось большой слабостью, что порою становилось для многих постыдным страхом. Поэтому горцы бережно хранили свои чувства навечно в своих сердцах, а не на устах. В горах и по сей день такое отношение к сердечным чувствам, и оно называется благородным воспитанием.
Отец с сыном вместе принялись за восстановление земли предков в Цохабе. Сыну, стоящему на пороге новой жизни, как полагается отцу, Салахудин старался своими советами раскрыть всю её мудрость. Горцы всегда старались учить детей с малых лет всему. Единственное, к чему они не учили детей – это себя жалеть. Они учили жалеть всё живое вокруг себя, но только не себя. Может быть, поэтому всю тяжесть жизни они держат у себя внутри.
Первым делом отец с сыном возродили сад предков Салахудина, где раньше, на узких, полукругами, рукотворных террасных землях, стояли одни чахлые абрикосовые деревья. Сад окружал дом, поднимаясь до самого верха холма. Сулейман расширил террасы, выровнял низкую сторону, укладывая камни на краю межи. В самом конце одной из террас, у подножия холма, построили загоны для скота, навесы для хранения сена и каменные кормушки. Прозрачные ручейки, бежавшие с высоких гор, окружавших Цохаб, любое время наполняли его лоскуты вспаханных полей.               
Шахри каждый полдень наряжалась для мужа и поднималась на террасу с узелком с едой. Ей больше ничего не нужно было от этой жизни, лишь бы её маленький мирок был цел. Сулейман был готов с радостью выполнять любые сложные работы, пахать вокруг все горы и холмы вместе с камнями, таскать на спине мешки и удобрять все склоны навозом, лишь бы она была рядом и озаряла своей улыбкой всё вокруг него. Их всегда и везде можно было видеть вместе, как два дерева в саду. В саду и на склонах их всегда солнце обогревало вместе, и дожди их омывало вместе, и ветром обдувало, всегда вместе. Салахудин был рад за молодых и часто повторял им:
– Никогда не забывайте: когда мир и порядок в семье, работается лучше. Аллах баракат дает.
Через год, расширяя каменный дом в утопающем саду, он построил ещё две комнаты. Комнаты были построен прямо обращёнными к солнцу, так, чтобы даже зимой в окна могли попасть тёплые солнечные лучи. В комнатах были небольшие окошки, затянутые сущенным пузырём бычка. Были маленькие окошки и на потолках для проникновения света и солнечных лучей в дом в дневное время, и почему-то горцы называли её «г1адалаб гордо», «дурным окошком». Откуда же поступал и свежий воздух в дом. Внутри стены были гладко вымазаны и чисто выбелены. На стенах был выделанный очаг, которыми обогревали комнаты, где зимой готовили еду, для него был устроен отдельную трубу в стене. Что немаловажно для молодой семьи, они получили хорошее приданое от родителей Шахри, много домашней утвари, вдобавок скот и двух жеребят. Жеребцы по кличке Чалух и Кахабер стали любимцами в их семье. И Салахудин передал своему сыну стадо баранов и коз, которые паслись на склонах Цохаба, вместе с пушистыми белыми ягнятами и козлятами.
Сулейман, как и его отец, очень любил сад. Он сажал молодые деревья, расширяя его, чтобы разместить разнообразные фруктовые насаждения: абрикосы, яблоки, груши, персики, виноград, хурму и тутовник. Перед домом были небольшие участки земли, где они сеяли кукурузу, фасоль, чёрные бобы, картофель, морковь, тыкву и свёклу.
Многие гости с завистью смотрели на полный амбар Сулеймана, который стоял во дворе, накрытый тугой плетёной крышкой. Этот амбар достался ему от отца Салахудина, и, несмотря на свой возраст, он стоял крепко на небольших ножках и всегда был полон крупных початков кукурузы. Топливо было всегда в избытке, так как лес находился рядом. Муж и жена не боялись никакой работы и каждый год собирали хороший урожай на плодородной земле. Иногда Сулейман, оставив родителей с женой отправлялся на рынок Шуры с навьюченными корзинами, чтобы продавать свежие фрукты, сухофрукты, фасоль, сушёное мясо и кисломолочные продукты. Из Шуры он привозил пшеничную муку, сахар, нефть для керосиновой лампы, одежду и ткани.
В то время как многие жители аула довольствовались сывороткой и толокном, которое делали из муки из зёрен овса, разведя её сырой водой, молодая жена Сулеймана добавляла к толокну топлёное масло и брынзу. Каждый год поздней осенью, когда вымирали все мухи, они резали бычка, сушили мясо и колбасу, под навесом, добавляя разные пряные травы. Рядом с мясом и колбасой висели и курдюки, которые очень любят горцы.
Шахри, жена Сулеймана, выпекала тонкие пресные лепёшки из пшеничной муки, купленной на рынке Шуры, что уже в то время считалось большим деликатесом. Они готовили урбеч из сладких и горьких косточек абрикоса. Горькие косточки долго варили в больших котлах, чтобы снять горечь, а затем жарили в коре и делали урбеч в водяной мельнице. На зиму они сушили курагу, яблоки, груши и хурму. Для чая собирали тмин, мяту, шиповник, барбарис, можжевельник и облепиху. Мед из винограда и тутовника всегда был в избытке, даже для продажи. Часто за медом приходили в аул торговцы из других аулов, меняли его на разные товары, как и все другие аульчане. Мед делали даже их сладких сортов груш: выжимали сок, который потом долго варили на костре до густоты, получая ароматный мёд, который чаще использовали для приготовления халвы или в лечебных целях. Чем все остальные сыновья, Сулейман был похож на отца, был таким же, как он в молодости: ловким, сильным, выносливым и трудолюбивым. Он усердно работал, вкладывая всю душу в каждое дело. Всё умел делать своими руками и жена всегда рядом, готовая помочь. Не жалея сил, работая от зари до зари, Сулейман за короткое время поднял приличное хозяйство на землях предков.
В молодой семье царили мир и смирение, взаимное уважение, желание жить и радовать друг друга, доброта и любовь. До аульчан доходили слухи, что сын Салахудина создал райские сады и живёт в достатке далеко от всех, в тишине пряча свою счастливую семейную жизнь. Некоторые аульчане обсуждали это с завистью.
Однако была одна неровность в этой счастливой семье. Родители Сулеймана с первого дня ждали продолжателя рода, но он почему-то упорно не хотел появляться на свет. Не помогали ни молитвы, ни талисманы, ни лечебные настои. У матери Сулеймана иногда заканчивалось терпение, и она намекала сыну, что можно было бы взять вторую жену. Сулейман делал вид, будто не понимает, что имеет в виду мать, так как никогда не думал об этом, хотя это самое обычное дело для горца, если от первой жены нет детей, брать вторую. Единственное, что требовал шариат: «Ты можешь иметь одну, две, три или четыре жены, если только будешь относиться к ним одинаково».

                ***
 И вот наконец, Салахудин и Халун дошли до Цохаба очень уставшие, когда уже солнце высоко поднялось до высоких гор. Во дворе у Сулеймана было тихо. Салахудин у калитки устало поддержал стремя, пока Халун сойдёт с мула. Не найдя ни сына, ни невестку дома, они сами принялись снимать груз с лошади и с мула. Затем, привязав мула к дереву у самой калитки, решили подождать на топчане под тенью тутового дерева, которое росло прямо в центре двора у дома. Всё детство прошло у Салахудина в тени под этой громадной кроной, много раз он прыгал по его раскидистым сучьям. Поспевший тутовник рассыпался везде по двору. Рядом с деревом, в прохладном яме, был виден глиняная крышка – головку спрятанного кувшина со свежей водой и Халун тут же нагнулась за ней.
– Пей воду, – предложила Халун мужу и протянула Салахудину вспотевший кувшин.  И даже можешь умыться, он полный.
Салахудин не торопясь взял кувшин, сполоснул рот, а потом со словами:
– Бисмиллахи рахмани рахим, – и выпил, не переводя дыхания.
Муж и жена под пение птиц продолжали наблюдать за ухоженным садом, наслаждаясь прохладным ветерком, который весело шелестели листья деревьев. Салахудин смотрел на навес из сухих веток, обвитый лозами на виноград, на которых уже пробивались первые листья, и на длинные ветви тутовых деревьев, которые тянулись из сада к дому. Халун заметила, что под свежей прополкой в огороде стремительно растут сочные стебли кукурузы без единого сорняка. На кукурузу повисли кустики стручковой фасоли, расстилая по земле свои листья вьющимися длинными стеблями. И в это время на плоской крыше дома мяукая бегали коты. В хлеву за забором из плетенок выглядывали красные головки кур, мирно клевавшие тутовые плоды.
В конце двора виднелись старые каменные ступеньки, ведущие в верхний сад. За садом простирались зелёные склоны и ущелья, окружённые высокими скалами. Внезапно тишину нарушил звонкий смех из сада. Шахри весело смеялась, спустилась по ступенькам, лаская маленького козлёнка, и не подозревая, что во дворе их ожидают свёкор и свекровь. На её спине была плетёная корзина, наполненная зелёной травой. За ней же следовал и Сулейман, помахивая руками с хурджинами на плече и глиняным кувшином в руках. Внимательные и умные глаза Сулеймана с лёгким прищуром первым заметили родителей, ожидающих на топчане. Сначала он растерялся, но затем спешно спустился по ступенькам. Сулейман ожидал новостей от аульчан и знал, что они будут неутешительными, так как уже услышал о разгроме Аргвани. Но он с нетерпением ждал дальнейших действий и решений от имама Шамиля.
— Ассалам аллейкум, отец. Долго ли пришлось нас ждать? – взволнованно спросил Сулейман у отца.
— Ваалейкум салам… Нет, не долго, сынок… – добродушно ответил отец.
 Сулейман взял руку отца и сразу же нежно обнял и мать. Шахри, слегка смущаясь своего громкого смеха, прикрыла рот рукой и опустила голову. Её лицо раскраснелось. При каждом движении на руках ее браслеты издавали мелодичный звон. Держа за левой рукой козлёнка, она подошла к свекрови и обняла её другой рукой. Доброжелательно улыбаясь, положа руку на сердце, ответила на приветствие свекра, а затем поспешила к сараю. Отпустив козлёнка в хлев, она ловко вытащила из корзины зелёную травку, насыпала перед ними и закрыла загон на засов. Её тоненькие ножки легко и свободно двигались по двору, а длинные косы, струились из чохто, плясали на спине и ударяли по её стройным ножкам. Сияющее лицо, и блестящие как угольки глаза, с тоненькой фигурой в зелёном атласном платье мелькало перед свекровью, и обжигала каждый взгляд свекрови. Халун, хоть и была совсем сникшая, но внимательно, зорким взглядом наблюдала за невесткой. Сулейман понимал, почему мать не в духе. Салахудин, как всегда, пытался разговорить то жену, то сына с невесткой. Он шутил, смеялся и заставлял их улыбаться, будто они не ожидают плохих дней. Увидев светлые лица мужа и сына, Халун немного оживилась и снова продолжала наблюдать за каждым движением невестки, словно искала в её теле какие-то изменения. Но она увидела лишь душевную теплоту между сыном и невестой, что согревало всё вокруг. И каждый раз, когда Шахри замечала, что за ней наблюдает свекровь, она тотчас старалась скрыться в дверях дома.
«Вот, смотри на неё, будто не работать шла, а на гулянья, вся в атласе и в серебре. И густые ресницы, и чёрные глаза… Она и действительно редкая красавица», – подумала про себя Халун. «Мой сын даже мать не видит, если она рядом».
– Доченька, дай воды, — обратился Салахудин к невестке, – а то в горле пересохло. Шахри, звеня браслетами, побежала в дом и принесла кувшин с водой и миску.
— Отец, может, зайдем в дом? Жена сейчас подаст нам кушать, вы, наверное, устали, — заботливо сказал Сулейман и, кивнув головой, дал знак жене.
— Нет, сынок, мне здесь больше нравится… — осматривая вокруг, возразил Салахудин и снял с себя старый бешмет. Здесь красиво, уютно, прохладный ветерок веет под тенью дерева. Мне давно не хватало этого ветерка, здесь он всегда особенный… — заметил Салахудин.
— Валлах, билах, и мне здесь хорошо. Мы здесь поедим, — подтвердила и Халун.
— Пока невестка нам поесть готовит, давай помолимся, — обратился Салахудин к жене, — а то после еды ты совсем не сможешь вставать… — и мигнул одним глазом сыну. Шахри шустро двигалась под навесом, зажгла костёр в коре, бросила в чугунную сковороду нарезанное на кусочки сушеное мясо и колбасу и поставила на печку. Свёкор со свекровью принялись сделать омовение, а она тут же прибежала к ним с кувшином с изогнутым носиком и наливала воду на их руки. Пока родители молились, Шахри сняла со стены четырехугольное корыто, сделанное дедушкой на приданное. Положила корыто на низкий столик, посыпала кукурузную муку туда, сняла с печки медный кувшин с горячей водой и принялась делать тесто. Халун всё ещё продолжала со стороны бросать взгляды на невестку и видела, с какой легкостью она в руках крутила кукурузные кругляшки и бросала в кипяток в кастрюлю. Тут же на чугуне стала шипеть в масле мясо, колбаса и небольшие куски курдюка. Достаточно умело и быстро она приготовила еду. И сразу же притащила туда же, под дерево большой херчч с тремя ножками, как у табуретки. Центр херчча был наполнен румяными кусочками жаренного курдюка, до корочки жареное мясо с колбасой вперемешку, а вокруг них были красиво разложены желтые кругляшки, хинкал из кукурузной муки. А на хинкал она разложила кусочки свежей брынзы, а сбоку маленьких в глиняных пиалах положила сметану, урбеч, и кувшин с айраном. С огорода выкопала кубышку, похожую на большую грушу, заполненную молоком, где утреннее молоко всегда хранятся до обеда в свежем виде. Скромный херчч горцев выглядел, несомненно, аппетитно. Сулейман позвал родителей к трапезе. Салахудин, как всегда, первым сел за еду, следом жена и сын присели к нему.
– Какой же вкусный запах!   Маша Аллах, Маша Аллах, – повторял Салахудин в разные стороны, кивая головой.
Шахри стояла недалеко от них, как хозяйка дома, каждую минуту готовая услужить свекра и свекровь. Но тут Салахудин потребовал:
— Пусть и невестка сядет с нами, хочу, чтобы сегодня все вместе сидели, — предложил Салахудин, приглашая Шахри присоединиться к ним. Обычно, когда в доме появлялись гости или посторонние люди, горянки стараются не привлекать к себе внимания. Только с близкими родственниками они могли садится за херчч.
Халун, причмокивая, с удовольствием ела сушеное мясо, посасывая косточки, и мокала кукурузные хинкал то в сметану, то в урбеч. И принялась хвалить невестку: «Быстро сообразила, и еда всегда очень вкусная у тебя получается». Также Халун отметила, что помол кукурузы очень нежный, и так молоть её могла лишь мельница Хасана.
Салахудин с гордостью вспомнил, как годом ранее имам Шамиль похвалил гостеприимство сына и невестки на пятничной молитве. Имам тогда был для них неожиданным гостем, и он искреннее поблагодарил Салахудина перед прихожанами за радушный приём его сына.
— Знаете, я был так горд за сына и невестку, когда имам сказал перед всеми, что его так щедро никто не принимал, как нежданного и незваного гостя. «Он похвалил еду нашей невестки перед всеми прихожанами», — с гордостью сказал Салахудин, положив руку на сердце.
Он посмотрел на невестку и добавил:
— Спасибо дочка за щедрость.  Пусть Аллах поскорее одарит вас детьми.
По губам Сулеймана скользнула едва заметная, но добродушная улыбка. Шахри опустила глаза, стеснительно кивнула головой, затем посмотрела на мужа, и они встретились довольными взглядами, улыбнувшись друг другу. Салахудин и Халун снова заметили свет радости и довольства, излучавшийся из глаз сына и невестки. Смущение и покорность их невестки выдавали безграничное женское счастье. Хотя Халун совсем не понимала: «Почему они такие счастливые, не имея детей?» Но всё равно их душевная теплота незаметно для себя снова согрела её озабоченное лицо.
— Мы собирались завтра в аул, даже отложили гостинцы вам свежую брынзу и творог. Думали и барана заколоть. Но вчера ночью у нас были гости женщины с детьми из Аргвани, которые убегали от врагов в сторону Чиркей. Все отдали им в дорогу, — рассказал им Сулейман.
— Правильно сделали. Свято соблюдай наши обычаи. Всегда оставайся таким, щедрым к гостям, пусть даже с самым скромным куском хлеба, но не отпускай гостя с пустыми руками. А если у людей горе, тем более… — назидательно сказал Салахудин сыну.
— Бедняжки, от смерти вырвались… — печально вырвалось у Халун.
Сулейман лишь согласно кивнул головой.  Салахудин глубоко вздохнул и сдвинул папаху на затылок, вытер лоб рукавом. Какое-то время все замолчали. Когда родители наелись, Сулейман предложил им расположиться для отдыха на нары в доме. Он помог отцу расстегнуть черкеску. Но они упорно снова отказались.
— Сегодня мельник Хасан вместе с внуками перебрался в Цохаб, — сообщил им Салахудин.  Сынок, пожалуйста, помогите и ему, насколько будет возможность.
 — Хорошая новость, что у нас будут соседи. Жена, сходи к ним с едой.  — обрадовался Сулейман. Шахри согласно кивнула головой и быстро все, что осталось в херчче положила в небольшой поднос и побежала к соседям.
Все как-то замолчали, и уже не выдержав, Сулейман взволнованно спросил:
— Ну, говорите же, какие есть ещё новости?
Салахудин и Халун замолчали и посмотрели друг на друга, потом посмотрели на сына, словно обдумывая предстоящий разговор с ним, от которого зависело их покой.
— Через день гяуры будут у нас в ауле, — сообщил отец сыну печальную новость. Все боеспособные аульчане идут в Ахульго. Некоторые идут к родственникам, в другие аулы к кунакам, или по разным кули, или в горы куда выше. Многие жены и дети отказываются куда-то идти одни, они идут с мужьями и с отцами в Ахульго. И я завтра в полдень собираюсь быть в ряду мюридов, — твердым голосом доложил он сыну.
В это время Шахри уже вернулась от соседей и услышав плохую новость встревоженно спросила:
— А где мои родители? А братья? Вы не знаете, где они?
— Дочка, они тоже ушли в Ахульго. Они попросили тебя не беспокоиться за них. Ты не переживай, говорят, крепость неприступная. Инша Аллах нам Всевышний поможет, и мы их выгоним. Там у нас такие джигиты, что один сможет скосить по полсотни гяуров.
— Там этих шайтанов говорят тьма… — снова перебила Халун и ей уже было неважно, поругает ее муж или нет. Она закрыла глаза и зарыдала на весь Цохаб.
— Разве кто-нибудь смог измерить храбрость людей их числом? — возмутился Салахудин.
— Отец правду говорит, — поддержал сын отца и тут же спросил: — А почему Меседо с девочками не с вами?
И тут опять Халун опередила мужа, не сдерживая слезы, размахиваясь руками, причитала:
— Моя глупая дочь ушла с маленькими дочерями на гибель…
— Зачем так говоришь? Может Аллах предписал им лучшая участь? Правильно она сделала, послушалась мужа и ушла вместе с ним. И хватит уже об этом говорит! – крикнул он на жену, желая уйти от неприятного разговора.
Сулейман забеспокоился и повторил вопрос:
—  Почему хоть детей не отправила к нам?
— Зять так решил… – снова пояснил он сыну.
— Дети меня покидают друг за другом… Моя глупая дочь пошла на верную гибель… Мои сыновья… Я даже не знаю, где у моего старшего сына могила… — продолжала причитать Халун, качая головой с дрожащими губами.
Салахудин встал, уже и не выдержав ее слезы и плач снова крикнул на жену:
—  Замолкни наконец!
Халун вздрогнула и поднесла концы платка к лицу рыдая.
— Где бы мы ни были, нам не избежать того, что предписал Аллах. Мои сыновья, мои львы, где бы они ни похоронены, они ушли шахидами! — крикнул он снова.
Потом Салахудин замолчал и посмотрел в сад, будто что-то рассматривал там.
— Мама, какая разница, где предадут нас земле? Разве не важнее уйти к Всевышнему праведному пути, с чистой совестью? Я им завидую, они ушли шахидами, – добавил Сулейман к сказанному отцу. От последних слов сына у Халун то ли от страха, то ли от гнева, сквозь узкую щель сощуренных век, черные глаза сверкнули, как лезвия.
— Нет!  — ответила она сыну криком. Её рука, державшая миску с водой, дрожала, и даже немного пролилась на землю.
— Мне есть разница, — отчаянным голосом заявила она, положив на поднос миску с стуком.
 Салахудин снова разозлился на ее вольную болтовню и велел ей заткнуть рот.
— Что такое? Как ты смеешь поднимать голос в моем отцовском дворе?
Салахудин, казалось, был уже сильно обозлился. Он встал и держал перед собой открытую ладонь.
Халун сидевшая перед ним, испуганными глазами посмотрела на мужа и умоляюще произнесла:
— Я разве родила детей, чтоб раньше меня похоронить? Не дети ли должны хоронить отцов и матерей? — жалобно упрекнула она мужа и сына тихим голосом, словно острием кинжала уколов в их сердца, она вытерла слезы на щеках.
Салахудин опустив руку сел и закрыв глаза печально вздохнул. Казалось, он себя таким образом успокаивал. Самым сложным из всего, что требовал он от жены, было держать горе при себе, делать сабру. Он ее жалел и терпеть не мог ее слез. Он понимал ее боль, но ничем не мог ее облегчить. Ведь и она тоже была права. Но все же, он молча открыл глаза и снова посмотрел гневным взглядом на испуганную, но и в тоже время на отчаянную жену.
— Что, теперь он тоже хочет уйти, бросив мать? —  жалостливо и шепотом спросила она у мужа, показывая пальцем на сына.
Сулейман, разинув рот, не зная, что ответить, продолжал смотреть на мать.
— Нет! Он никуда не уйдет! – крикнул он в ответ. О, Аллах, сохрани мне разум…
— О Всемогущий, зачем даешь своим рабам сыновей, если они не могут хоронить своих матерей? – продолжала причитать Халун, преподнеся руки кверху.
Тут уже Сулейман решил утешить мать:
— Мама, зачем так горевать? Твои сыновья не трусы, а шахиды.
— А ведь и твои братья меня обманули. Они говорили, будто медом по губам мажут, что хотят создать свои семьи, чтоб я искала им невест, а сами-то ушли к райским гуриям… Ах, ах…—  никого не слушав причитала Халун.
Салахудин махнув рукой на нее отошел подальше и нервно ходил кругами по двору.
— Я вам говорю, я больна и стара. Вы что, хотите меня оставить на старого мельника Хасана? — жалостливо спросила Халун, указывая пальцем на сторону дома Хасана. Разве Хасан должен прочитать молитву на моих похоронах, если я умру?  — и заплакала она с хриплым голосом.
— Хватит! Мы об этом уже говорили и приняли решение, – крикнул Салахудин, скрепя зубами и подходя поближе к жене.  — Знаю, что тяжело, но больше не хочу видеть твои слезы и не хочу услышать твой голос, повышенный, чем у меня. Женщина, ты знай свое место, — продолжал он строгим голосом. — Запомни, твои слезы только угнетают нас…
У Сулеймана лицо исказилось, он медленно обвел взглядом родителей. Только потом он спросил:
— А что вы решили?
— Мы решили оставить тебя здесь, — четко и ясно ответил Салахудин сыну.
Сулейман от неожиданности закашлялся, но затем, спохватившись, воскликнул:
— Отец, что вы говорите? На какой позор вы хотите меня обречь? Как мне дальше жить?
Дождавшись, когда они умолкнут, Халун дрожащим голосом прошептала:
— Все знают, что ты не трус. Все знают, что ты у нас один остался. Все знают, что твой отец старших сыновей отдал этой войне.
— Мама...
— Сынок, ты нужен мне... — и ударила она в грудь кулаком. — Ведь жизнь состоит не только из войны... — и опять она громко зарыдала.
Сулейман подошел ближе к отцу, выпучив глаза, хотел что-то сказать, но, поймав на себе его строгий взгляд, замолчал.
— Мы с твоей матерью приняли решение, а дети должны уважать решение своих родителей, как у нас принято, ибо их опыт намного превыше, чем ум детей.
— Разве я трус? Вам не жаль меня?! – растерянно и отчаянно спрашивал Сулейман у родителей.
Он то садился, то вставал, то сжимал руки в кулак, то, разжимая, клал на колени. Отец и мать лишь молча наблюдали.
— Не надо смотреть на меня так... — голос отца звучал резко.
— Отец, может, вы не увидели в моих глазах той храбрости, что была у моих старших братьев, — продолжил сын. — Но я никогда не боялся встать в ряды с мюридами, в душе всегда завидовал им и хотел бы умереть в бою как они, став шахидом.
Халун, слушая речь сына, истерично начала бить кулаками то грудь, то колени. Шахри услышав слова мужа спряталась за деревом, сама не замечая стала кусать свои руки и следить за всем происходящим. Сулейман бессильно опустился на свое место, словно его потянула вниз какая-то невидимая сила и обхватил голову руками. Он молча продолжал сидеть так, но, видя состояние матери, понимая, что бы он ни сказал, и мать, и отец не согласятся с ним, бормоча себе что-то под нос, решил отойти. Он поднялся вверх по каменным ступенькам и исчез за густыми деревьями в террасе.
Шахри продолжала стоят за деревом и открыв рот смотрела в след за мужем. Она никогда не видела, что в их семье поднимали голос друг на друга. И ей было страшно. Салахудин понял, что всем тяжело и что разговор пока нужно прекратить. Он ополоснул руки, прочитал короткую молитву, направился к своим мешкам и медленно стал заносить в дом мешки с вещами, а затем вовсе тихо расположился в кунацкой.
Только одна Халун сидела на топчане под деревом, держа обеими руками голову и тихо причитая. До вечера все молча расстроенными лицами занимались своими делами. Затем опять все собрались дома. Но молчали.  Шахри убиралась, мыла посуду, что-то стирала, где-то вытирала, как всегда, старалась создать чистоту и уют в доме. В доме Сулеймана было три комнаты, во всех комнатах полы были аккуратно помазаны глиной так же, как и стены. В большой комнате был топчан и нары. На нарах стояла со стопкой войлоков и горкой подушек. В углу был очаг, где зимой грелись и готовили еду. Из большой комнаты были двери и в другие комнаты. В одной комнате стоял цахур – большой деревянный сундук, где было две секции для разных сортов муки. Шахри в одной из секций хранила кукурузную муку, а в другой пшеничную, которую привозили с Шуры. Стояли и другие деревянные сундуки, где хранились разные припасы, на них стояли плетеные корзины с сушками. На стенах были ниши с полочками, где друг за другом стояли глиняные горшки с медом, с топленым маслом и с разными горными приправами, а на полу рядами стояли большие глиняные горшки, где хранились сыр и творог. В углу стоял старый, но прочный, расписной сундук из орехового дерева, который она получила в приданное, и лежали все её вещи. На деревянных гвоздях в стене висела бешмет, бурка и папаха Сулеймана. Рядом же висели сабли, кинжалы и хурджины. Крайняя комната считалось кунацкой, где находилась на маленьких ножках деревянная тахта с мягкими матрасами из шерсти и с подушкой. Шахри с любовью раскладывала подушки у передней стены, чтобы родители её мужа могли удобно сидеть.
 Сулейман был очень серьезен, он не мог дождаться, когда сможет заговорить. Он постоянно поглядывал то на отца, то на мать, но не знал, с чего начать. Страх расстроить родителей не давал ему покоя. Шахри принялась за приготовление еды. Она стояла у окна и щедро смазывала тонкие лепешки с начинкой из свежего творога темно-желтым растопленным маслом, а затем посыпала их толченым толокном. Затем она аккуратно укладывала их друг на друга на большом деревянном подносе. Когда все лепешки были готовы, она с осторожными движениями с большим ножом разрезала их поперек, а потом разделила на несколько разных треугольных кусочков, и тогда по всему дому разлился восхитительный аромат.
Шахри торжественно внесла поднос и поставила его на низкую табуретку с тремя ножками посреди комнаты. Она раскинула подушки вокруг табуретки и пригласила всех к вечерней трапезе.
Салахудин, как только уловил вкусный запах еды, сразу же вернулся в хорошее настроение. Он подошел первым, подвинув лампу со скудным светом чуть дальше, и не заметил, как начал поглаживать живот от заигравшего аппетита.
— Маша Аллах, доченька, ты так щедра к нам, пусть Всевышний тоже будет тобой доволен и щедр, — произнес он.
— Амин я Аллах, — коротко ответила Шахри, зайдя в другую комнату. И тут же вышла из комнаты с пиалой в руках, наполненной урбечом.
— Маша Аллах, Маша Аллах, — повторяла Халун, увидев большую стопку тонких лепешек, утопающих в топленом масле. Эта Таибат — умная женщина — сказала она, посмотрев на стопку, — она всему научила дочь. Все она умеет делать. Пусть и Аллах будет доволен тобой, доченька, как и мы.
— Мой отец тоже любит лепешки с урбечом, обмокай в урбеч, — предложила своим нежным голосом Шахри и поставила пиалу в край подноса.
— Урбеч кстати, очень вкусный, — заметил Салахудин, макая в урбеч кусок тонкой лепёшки. — Конечно, Лабазан не абдал, не кислый айран макает, а сладкий урбеч, — и все рассмеялись.
Но даже несмотря на попытки шутить, улыбаться и смеяться, их печальные лица выдавали тревожные сердца. Все молча ели лепешки, обмакивая кто в урбеч, кто в масло. От сердца отлегло — разговор о страшных и неприятных вещах был закончен думала Шахри. Но все же нетерпеливый Сулейман нарушил молчание:
— Отец, я вот все думаю, перед имамом и перед нашими аульчанами некрасиво будет. Ясно, что помощь нужна, может быть, все-таки вместе выйдем на этот путь?
Салахудин, даже не подняв голову, спокойно слушал сына, проглатывая тонкие лепешки кусочек за кусочком, каждый раз обмакивая в урбеч и только немного погодя ответил:
— Сын мой, за это не переживай, имам признателен всем тем, кто разделил с ним горькую участь на защиту родных земель, он понимающий сынок. Твои старшие братья не один год стояли плечом к плечу с имамом. Я все объясню, как есть, он знает, что ты единственный продолжатель нашего рода.
На Халун опять напал нервный кашель. Вытирая рот маленьким платочком, казалось она хотела перебить, но побоявшись гнева мужа, не смогла открыть рот. Возмущенный Сулейман встал и зажав губы, сделал несколько шагов назад. Он поочередно обвел взглядом то отца, то мать, стараясь прочесть что-нибудь в глубине их глаз, и в завершение, похоже, решил высказать им то, что у него на душе накипело.
— Отец, с каким сердцем и с какой совестью я буду сидеть дома, когда и женщины, и стар, и млад, идут с оружием в руках против врага? Как я сам себя заставлю смириться с этим? Как мне людям в глаза смотреть? Мой отец с седой бородой будет косить саблей урусов, а я должен сидеть с женой и с матерью дома? Как мне смириться с этим? — отчаянно произнес Сулейман, избегая взгляда матери, которая все еще продолжала нервно кашлять. Отец молчал, и Сулейман не мог смириться с этим, что взволнованном состоянии хотел выскочить за дверь.
— Стой! — крикнул Салахудин, нахмурив брови и крепко сжав челюсть.
— Я не переживу ещё одну потерю моих детей, — вмешалась и мать.
Салахудин встал, и от изумления, как глухой, наклонился к жене и заглянул ей в лицо.
— Глупая женщина, чего раскаркалась, опять как ворона… — разозлился он и дальше спокойным тоном подходя к сыну обратился к ним:
— Издавна в нашем народе существует правило — это правило подчиняться отцам. Теперь ты должен мне дать слово, — заявил отец сыну и положил свою тяжелую руку на плечо и выжидательно замолчал.
— Отец, хватит, остановись… — взмолился Сулейман. Боюсь, что я не смогу этого сделать.
Сулейман хотел опять направится к дверям. Но когда отец встал грозным видом перед сыном, он отпустил голову.
— Сядь там! — крикнул он, указывая на подушку.
— Хорошо, — смиренно откликнулся Сулейман.
— Я знаю, какие храбрые, мужские качества есть в тебе. Я доволен тобой. Пусть и Всевышний останется тобой доволен, так же, как и я. Но сейчас дай мне слово, что не ослушаешься меня, — потребовал Салахудин, смотря сыну в глаза. Сулейман в недоумении молча смотрел в глаза отца. Салахудин немного погодя, начал четко отдавать распоряжения сыну и невестке:
 — Так, теперь послушайте меня, — сказал он снова, обращаясь к сыну и невестке с серьёзным видом, — ваша сабля ещё понадобится нам, но сейчас ты не должен просто сидеть дома. Ты должен помогать, обеспечивать едой мюридов — всем, чем сможешь.
Салахудин продолжил: «Неизвестно, сколько времени и как всё будет продолжаться. На тебя я возлагаю нелёгкую обязанность, и я знаю, что ты сможешь её исполнить. Твоя жена всегда будет рядом, пусть поддерживает тебя и помогает. Я слышу биение ваших сердец… Я рад за вас, но мне нужен и наследник…»
Отец посмотрел на сына и невестку и замолчал. Шахри сразу опустила глаза.  Сулейман, немного покраснев, тоже опустил взгляд. На мгновение воцарилась тишина и неловкость.
— Дай мне слово, — ещё раз повторил Салахудин, глядя в расстроенные глаза сына. Это было сказано так мягко, с любовью и слезами в глазах, что Сулейману ничего не оставалось, кроме как согласиться.
В комнате воцарилось тревожное молчание. Сулейман посмотрел на мать, которая с жалостливым лицом ждала от него ответа, потом на жену, которая уставилась на него с умоляющим взглядом. Потом он опустил голову и смиренно кивнул:
— Хорошо, отец, пусть будет так, как ты считаешь нужным…
Салахудин согласно кивнул головой. Но сын, немного помолчав, опять промолвил:
— Отец, ты тоже будь осторожен…
— Обижаешь, сын, — перебил он сына, — мой меткий глаз и крепкая рука ещё на многое способны. Я ещё нанесу урон царским аскерам, знай, силы Всевышний меня ещё не лишил.
Салахудин внимательно оглядел сына с ног до головы и, остановив взгляд на кинжале, который висел за поясом у Сулеймана, сказал:
— Хочу один из моих кинжалов тебе оставить, — он вытащил из хурджины, что стояли рядом, завернутый в тряпицу кинжал, который много лет дома висел на стене, и торжественно передал его к сыну:
— Пусть для моих внуков останется.
— А ведь раньше даже трогать не давал, — вспомнил Сулейман, почесав голову, словно пытаясь вспомнить что-то очень далёкое. Он сделал паузу и задумчиво провёл рукой по острию кинжала, пытаясь разглядеть начертанные на нём арабские письмена и узоры.
— Да, не давал, хотел сохранить для внуков. Это кубачинская работа. И мне ведь тоже от отца достался. Покойный отец за неё кучу баранов отдал.
— Много раз в детстве я её представлял висячим у себя за поясом и будто скакал на коне, — тихо заговорил Сулейман.
— Да, но коня тогда тебе заменяли хворостины, — и добродушно, по-отечески улыбнулся он сыну.
— Надо же, кубачинские златокузнецы проявляют удивительные способности. Мастера, когда делают кинжалы вложат свои души на работу, превращая ее в такую красоту, но ведь потом они же забирает души людей.
— Но также она может спасет души и невиновных
— И мне зачем он нужен, если не могу её использовать на войне? – и задумчиво покрутил в руках кинжал.
— Один день пригодиться он тебе или твоему сыну. Не обижайся сынок…Я знаю, где бы ты ни был, мне за тебя стыдно не будет.
Салахудин сел и указал сыну сесть рядом с собой. Немного помолчав, он снова начал:
— Твой долг — оставить для рода продолжателя и заботиться о семье… Маме тяжело… — почти шёпотом сказал он сыну, чтоб она не услышала, — она не здорова, она не такая, как раньше…
— Отец, за домашних не переживай.
— За садом тоже ухаживай.
Сулейман молча согласно кивнул головой.
— Там, на самом верху у склона, посади виноград. Я сам всегда хотел её там сажать.
— Там ведь земля каменистая, размытая потоками! — воскликнул Сулейман.
— Как раз такую почву и любит лоза, — тихо подсказал Салахудин. Весною с гор стремительно ринутся вниз потоки, и увидишь, какие виноградники там получится.
— Хорошо, так и сделаю, — согласился он, немного удивившись.
Салахудину понравилась уверенность сына, и он сделал кивок головой в знак о довольстве. Сулейман встал, поднявшись немного на носочки, протянул руки к потолку и пропустил в щель между балок обмотанный в тряпицу кинжал. При этом он незаметно мигнул левым глазом на жену:
— Оттуда её достанет только мой сын.
Шахри покраснела и, немного растерявшись, занялась делами по дому.
— Дай Аллах… — промолвил Салахудин, ласково и немного задумчиво глядя то на сына, то на невестку — словно он ожидал от них каких-то приятных вестей. Но они спрятали свои глаза и молча стали заниматься своими делами.
Все долго молчали.  Салахудин долго сидел задумчиво, но затем нарушив молчание первым, заговорил:
— Аллах человека создал и дал ему познать все радости и горести мира, живет ими, и это делает его жизнь лучше, но и труднее, потому что разные изменения происходят в нашей жизни в наших душах и в разуме. Как бы тяжело ни было, будьте как плодоносящие деревья, приносящими пользу людям.
Опять все грустно замолчали. Халун держала в руках четки и задумчиво крутила в пальцах деревянную кругляшку. Сулейман посмотрел на всех поочередно, казалось, он стал задумываться о серьезных вещах, над поступками людей, оценивать, сравнивать их, думать о жизни. Шахри смотрела на задумчивого мужа и думала, как ему будет трудно смириться с требованием отца. Но все же, в глубине души, она была очень довольна решением свекра и улыбалась, глядя то на свекра, то на мужа, не скрывая свою радость. Все легли спать и лишь Сулейман продолжал ходить по саду, переходя от одного дерева к другому. То он садился под дерево, то снова вставал и продолжал свои прогулки по саду. Казалось, ему не о чем беспокоиться, кроме как о своем хозяйстве, но в действительности вместо покоя его охватило невыносимое беспокойство.

                ***
С рассветом, после утреннего намаза, Салахудин вышел в сад. Утром он был значительно бодрее, чем обычно. Он сделал несколько резких движений руками, изогнулся в пояснице, размял ноги и с наслаждением вдохнул свежий воздух. Затем он поднялся на террасный сад, осмотрел все деревья и прошел по террасам, где росли картошка и тыква. Возможно, он хотел в последний раз запечатлеть место, где прошло его детство. Еще мальчишкой, он часто проводил здесь время, наедине со своими мыслями, лежа в тени вековых деревьев, размышлял о родных людях, срывавших с них некогда плоды. Все что здесь есть вокруг было ему дороги. Как и много лет назад, он не спеша осмотрел сараи, где на крыше разгуливают куры, посчитал баранов и коз. На деревьях виднелись мелкие зеленые абрикосы, цветущие грушевые деревья, яблони, виноградники и загороженные лоскуты возделанных земель. С радостью он осматривал склоны, где целыми днями мирно пасутся их лошади, коровы, козы и бараны. И только в конце он печально посмотрел вдаль, где виднелась дорога в аул. Аульские сады с высоты Цохаба были похожи на крошечные зеленые лужайки. С болью он вспомнил, как простые и богобоязненные горцы покидали аул, где всегда царили мир и уважение друг к другу. Для горцев покинуть аул всегда было неслыханным горем. Салахудин понимал, что это событие сильно повлияет на судьбу его аульчан. «Вот рукой подать и в аул Ахульго», — подумал он. «Сперва Чирката, потом Ахульго и Ашильта, а за ней Гимри, Бетль, Унцукуль… Издалека видны были на краю вершинах у ашильтинского леса криво стоящие у края одиночные сосны. А если посмотреть налево, видна узкая и тонкая дорога Бузнаса-нух, которая ведет по горам, а потом и по берегу реки. А дальше там, далеко река соединяется с другой рекой, и начинается новое течение, новой реки — Сулак, до большой воды – Каспийского моря.
По той узкой дороге, петляющей по отвесному склону, много раз поднимался и спускался он. В город Шура в базарный день отовсюду стекались люди на арбах, повозках, гнали скот. Это был и кратчайший путь на равнину. Сотни лет они ходили с торговыми грузами в город, преодолевая много трудностей, чтобы прокормить свои семьи, с караваном, навьюченными на ишаков плетёными корзинами, или верхом на лошадях. В то время, чтобы дойти до Шуры, надо было преодолеть гору Каранайского хребта высотой 1500 метров, а также безводную пустыню длиной 20 километров и дорогу по горам — 10 километров. Эти тропы знали наизусть каждый, кто часто выходил на поиски заработков или отправлялся на чужбину. Для горцев всегда было обычным делом встречать рассветы и закаты на дороге предков, у вершин гор или у берегов Сулака. Они встречались там и с осенними ветрами, весенними ливнями, летним зноем, ночными заморозками, и под шумом реки вспоминали о своих семьях, о любимых, и по дороге мысленно строили свои мечты... На базаре собиралась пестрая толпа желающих продать свои изделия или приобрести необходимые им вещи. Горцы часто обменивались со своим товаром или покупали: посуду, ковры, одежду, сахар, нефть. Базар для горцев всегда был удивительным и зрелищным местом. Но они всегда спешили в отчие дома, где чувствовали себя свободными как нигде в другом месте. Многие именно здесь, когда торопливо шли домой по горной дороге понимали о своей безумной любви к близким. Каждое возвращение в аул для горцев — это не только возвращение к любимым, к родному дому, это было возвращение к родным местам, к родной природе, к могилам предков.
— Мой благодатный край, — тихо прошептал Салахудин. Сам Аллах надёжно оградил нас высокими горами подальше от этих безбожников, от бескрайних степей гяуров, но эти шайтаны лезут и лезут к нам, — сказал он мысли в слух и словно прощаясь пытался все запомнить. И только потом спустился он вниз, убедившись, что здесь ничего не угрожает его сыну и невестке, ни голодные волки, ни бродячие воры. Он был доволен тем, что смог договориться с сыном и в глубине души гордился своим сыном. Здесь все росло хорошо и ярко цвело. Работящие руки сына сотворили на землях его отцов самую настоящую красоту и порядок.
Сулейман и Шахри собирали узелки продовольствиями для отца и загрузили на мула. Салахудин вышел на путь недолго прощаясь.
— Сынок, ты жди. Я людей отправлю за припасами… А ты всё приготовь.
— Хорошо отец. Я всё сделаю.
 И напоследок попросил у сына невестки, чтоб они понимающе отнеслись к матери.
— Болезнь, часто входит в человека вместе с горем. Будьте внимательнее к ней. Ей тяжело. «Она не здорова»,  — сказал он с грустью в голосе.
 С уходом Салахудина дома стало совсем тихо. Потрясение, которое пережили с его уходом не прошло бесследно и для Халун, первый же день выплакала все глаза, до вечера сидела во дворе, обиженная на всех, смотрела лишь на садовую калитку. На следующий день она побледнела, осунулась, стала раздражительной, могла по долгу не разговаривать ни с кем, молча сидеть на молитвенном коврике с четками в руках. Нескончаемые молитвы, тоска и бессонные ночи изнуряли Халун, она таяла на глазах. Сулейман замкнулся. Взгляд у него изменился, стал беспокойнее. Одна Шахри молча занималась своими делами и пыталась чем-то их утешить: заботой, разговорами, вкусной едой. Казалось, Шахри старалась находить утешение в муже, Халун в молитве, а Сулейман в работе. Сулейман везде находил себе работу, мог трудиться в саду до обеда, а потом ухаживал за скотом дотемна. Восстанавливал стены, подпиравшие террасы после последних ливней, разбрасывал навоз в саду и в огороде, очищал от сорняков. Не забыл посадить и виноград, где подсказал отец. Он также, как и отец, гордился, когда некогда жалкие саженцы деревьев на глазах взрослели, приобретали могучие стволы. Шахри каждый день заходила к мельнику Хасану и к мальчикам, помогала им по дому, угощала их своими приготовлениями. Халун лишь жаловалась на постоянную головную боль, то на боль в ногах, а невестка заботливо ухаживала за ней. На ее больные колени она мазала козий жир, обматывала ногу в шкуре козленка. Но недовольство и жалобы свекрови не прекращались.
—  Боль скоро пройдет, немного потерпи, — успокаивал сын свою мать. Он садился рядом и гладил ее ноги, старался разговорами отвлечь ее от боли.
— У меня не только голова, но и душа болит, а ведь ее ничем не обмотаешь… – жаловалась Халун, — ногу хоть возьми и отрежь, и выбрось в самую глубокую пропасть.
После этих слов глаза Сулеймана встретились с глазами Шахри.
— Вы что, хотите, разозлившись на ногу, назло ей отрезать её? Будешь кормить голодных волков в пропасти, как Цилина брат? – наивным голосом спросила Шахри и улыбнулась детской улыбкой, поднимая высоко свои ровные брови, и светлым лицом посмотрела на свекровь.
Появившись на ее лице ребячливое выражение и улыбка не очень понравилось свекрови. Сулейман немного смутился, увидев, как мать удивленно посмотрела то на него, то на его жену.
— Сынок, ты жене рассказываешь сказки? Да еще те, которые я рассказывала тебе в детстве? – спросила она у сына с осуждающим взглядом.
Сулейман сперва немного растерялся, но потом кивнул головой.
— Да, мама, она любит сказки… Ведь тоже еще как ребенок… – посмеялся он и махнул рукой на жену.
Халун побагровела, молча вздохнула и отвела свои выпученные глаза в сторону. С обиженным лицом поправила под черным платком растрепавшиеся седые пряди. Долго не выдержав. Показывая на невестку, спросила:
— Она ребенок? Мой сын, видите ли, сказки рассказывает жене! Астафируллах! Астафируллах!  –  и ударила руками по своим больным коленям.
У Шахри с лица резко потерялась улыбка. Она испугалась. Затем растерянно опустила голову. Сулейман удивился, не поняв, что именно мать так сильно расстроило, то, что он сказки рассказывал жене, или то, что он посчитал ее еще маленькой. А Халун продолжала возмущаться:
— Пять лет как она жена тебе, а она еще ребенок? Я жду внука, а жена, видите ли, ребенок ещё сама! – вскричала возмущенная Халун.
Шахри, которую ранее никто не огорчал даже грубым словом, встала, покрасневши и с растерянным лицом вышла из комнаты. Халун не смотрела ни на кого, держалась за свою голову, качалась всем телом, отчаянным голосом продолжала возмущаться:
— Какой она ребенок в 19 лет? Пять лет я жду внука! Я в ее годы троих родила. Хорошо, что отец это не услышал… Ах, Салахудин, ах…
Сулейман, уже поняв, что так сильно расстроило мать, поднялся и уже более решительным голосом ответил:
— Мама, зачем так обижаешь мою жену?  В чем ее вина? Думаешь она не хочет ребенка? Когда Аллах даст, тогда и будет ребенок, – заступился он за жену. Увидев расстроенное лицо сына мать стала немного мягче.
— Я не хочу обижать ее, но мне нужен внук…
— Мама, разве эти упреки меняет что-нибудь? Ребенка ведь тоже Аллах дает… Зачем тебе так нужно уколоть в больное место? Ты же видишь, как она хорошо к тебе относится, не знает, как тебе угодить.
— Сынок, я же не хотела…Ведь ничего плохого не сказала. Только вот, внука ждем, долго ждем сказала…Так и мечтали с твоим отцом, дать им имена твоих братьев…Ах, Салахудин, ах… – тут уже и расплакалась она. –  Тебе ведь нужно пустить корни, как дереву… Я тебя обидела сынок?
— Я не обиделся, но ты мою жену обидела, – пробормотал Сулейман, посмотрев на дверь.
— Сынок, пусть и она не обижается... Ну что делать мне, когда всё внутри кипит, кипит всё как в котле и всех своим горячим паром обжигаю … – отчаянным голосом оправдывалась она. И тут же испуганно спросила у сына.
— Ты же не злишься на мать? Ты же не уйдешь?
Тут мать завыла, опять заревела:
— Нет, мама – ответил ей он немного с застывшим выражением на лице.
— Не мать я тебе буду, если уйдешь и бросишь меня!
Видя гнев, страдание и решимость в глазах матери, Сулейман подошёл к ней и ласково сказал:
— Мама, я рядом. Никуда не ухожу. Разве ты тяготишься в каком-то нужде?  И мою жену не обижай… Она очень уважает тебя. Старается угодить во всем. От зари до зари наравне со мной работает и не перечит мне ни в чем. Я очень доволен своей женой. Если любишь меня, люби и её…
 – Сынок, я разве не люблю ее? – положа руку на сердце с обиженным лицом спросила   мать у сына. Моя невестка готовит еду, так вкусно, что и покойники, почуяв запах захотят. Встает вместе с петухами, день пять раз выполняет намаз вовремя, как не любить такую? Всё умеет делать красиво, добротно. Можно ли не любить такую? А как она смотрит на тебя, с нежным взглядом… – прищурив глаза, хитро улыбнувшись заметила мать.
Сулейман немного смутился, но с довольным лицом вышел за своей женой.
Он неторопливо поднялся по террасным ступенькам вверх искать жену в саду, зная, как она любит там находиться. У окраины сада был большой камень, рядом с кривым абрикосовым деревом, место, где по вечерам они любовались закатом.   С этого места видны аульские сады, словно горстка мелких камней. Он молча подошел и сел рядом с женой. В тишине они смотрели за горой на Ахульго поднимающиеся в воздух столбы черного дыма. Здесь они забывали о обидных словах матери, но сердце здесь каждого сжималось от другой боли. Так, в печали проходили дни, и недели, но переживание за родных, которые находились в Ахульго не проходило. 
По утрам каждый день после работы по хозяйстве они шли сесть в тенек под деревья. Они смотрели как Кахабер вместе с Чалухом неторопливо щипали зеленую травку за ограждениями. Сулейман, опершись локтем на траве любил любоваться своим конём. На Кахабера он мог смотреть долго, не отрывая глаз. А тонкий слух Чалуха мог уловить даже издалека тихий голос Шахри. Сулейман тихо покашлял. Его конь вздрогнул, выпрямился и, высоко подняв голову стал искать его оттуда откуда доносились звуки. Кахабера охватило волнение, когда он не смог сразу отыскать взглядом своего хозяина и только когда тот вышел за деревьями, он громко заржал.
— Сулейман, мама волнуется, наверное, пошли домой, – тихо произнесла Шахри расправляя свои шаровары и платье.
— Сегодня она ела?
— Нет, ничего не поела, кроме как несколько глотков сыворотки. Она ждет тебя. Целый день на молитвенном коврике и четок с рук не спускает.
— Сейчас вместе пойдем и накормим маму.
— Вот и правильно – согласилась она и вытащила с кармана несколько совсем зеленых абрикосов. Один она предложила мужу, а сама другой рукой смотря ему в лицо с хрустом откусила незрелый плод. У Сулеймана лицо откосилось от кислоты, которую получила Шахри и отказался от нее. Он, резко повернувшись поднял из-под зеленой травы ее длинную косу и понюхал.
 —  Длиннокосая, как же сладко пахнут твои косы. Чем ты их мыла?
 — Я думала ты не заметил, – улыбнулась она. 
 Ей иногда казалось, что муж не замечает блеск и сладкий запах ее кос, смазанные свежим настоем молотых абрикосовых косточек. Ей всегда казалось, он не увидел ее новые шаровары, которые она недавно сшила сама. Но он видел все, видел, как пахли и блестели у нее косы. Видел ее длинное, сбоку подоткнутое платье в новые шаровары с мелкими красными цветочками. Он замечал все. Замечал даже небольшие мешочки, появившиеся в последнее время у нее под глазами.
— Как и ранее, настоем из молотых абрикосовых косточек, – смущенно ответила она, обрадовавшись, то что ему понравился запах настоя.
— А ну покажи с какого дерева ты косточки используешь? – спросил он, улыбаясь и продолжал нюхать ее косы.
— Вон с того с одинокого дерева, где на краю стоит, – показала она, указывая на самый конец сада.
— Хонобах?
Шахри довольно кивнула головой.
— Это кто тебя научил мыть волосы настоями хонобаха?
— Мама, а её бабушка. Хонобах самые сладкие и пахучие, – пояснила Шахри.
— Я и не думал, что косточки хонобаха могут так вкусно пахнуть, – немного удивился Сулейман.
 — И щеки у тебя, как у хонобаха красные, – заметил он и мигнул левым глазом. Под его пристальным взглядом она отчего-то смутилась и отвела в сторону глаза. 
Прогулявшись по саду, наевшись тутовником и незрелыми абрикосами, они собирались спуститься домой, но тут неожиданно услышали крики звавшего Сулеймана. Это был голос внука Хасана Умара. Он бежал в их сторону и звал на помощь.
 — Что за крик? – встревожился Сулейман, направляясь к нему навстречу.
  Умар бежал и падал, тяжело дышал:
— Дядя Сулейман, помогите, наша мама умирает! – закричал запыхавшийся юноша. Шахри с Сулейманом сперва посмотрели друг на друга, так как, они знали, что невестка дедушки Хасана Захра уходила в Ахульго. Но тут же вместе с ними побежали к ним домой. Захра лежала в маленькой комнате на наре, стоная от боли на ноге и на спине полученных от вражеских штыков. Хаджимурад сидел около матери на нарах, вытирал влажным платком её лицо, еле слышно плакал.  Мальчики, перебивая друг друга, начали рассказывать, что они ещё днём случайно услышали у склона стоны и голос матери, но, когда искали они вокруг не находили никого, подумали, что показалось. А когда вечером снова послышался голос они вышли с факелами и нашли мать, ползающей к дому по траве и истекающей кровью из ран.
Мельник Хасан нервно двигался по комнате все время искал что-то, не знал, как помочь невестке. Иногда от изумления, как глухой, что, бормоча наклонялся к невестке и заглядывал ей в лицо. Потом отошел от всех к углу комнаты, сел на коврик и стал молиться. Шахри сняв с головы чохто порвала ее на несколько кусков, принялась промывать раны, а потом и завязала их. Мальчики со слезами на глазах наблюдали за всеми. Немного погодя Захра пришла в себя, увидев Сулеймана стала плакать:
— Сулейман…Меседу, Меседу…твоя сестра…
—  Где она? – взволнованно спросил он.
—  Её нет, больше нет ее…река унесла, и дочерей тоже… – зарыдала Захра. 
Сулейман вскочил словно его ударили в голову, заметался, как волк в капкане и одним ударом кулаком в стену посыпались куски глины. Шахри впервые увидела мужа, искаженным гневом лицом.
Захра проглатывая слезы, снова и снова повторяла:
— Река унесла…река…  вместе с дочерьми.
Она, еле дыша, задыхаясь, снова повторяла.
—  Прости меня. Я не смогла помочь…
 Сулейман, молча держа голову руками кругами начал ходить по комнате.
 — Мы хотели девочек переправить через реку, но на нас напали солдаты. Раненые мы спрыгнули в реку. На её спине была завязана Айна, а на моей Айша. У Меседу была ранена рука, она не смогла ее двигать. Мы держались друг за друга, но течение нас кидало разные в стороны. Она была очень слаба, не смогла сопротивляться течениям. И я не смогла помочь… Напоследок она махнула нам рукой, попрощалась со мной и с Айшой… — повторяла Захра и снова криком зарыдала. Меня тоже далеко понесло бурное течение. Когда с большим трудом вышла на каменистый берег, Айшу нашла мертвой на моей спине. Я её похоронила, там же, недалеко от берега, – задыхаясь говорила она.
У Шахри аж мурашки побежали по телу и со страхом наблюдала за мужем. Сулейман молчал. Он сильно изменился в лице, стал мрачным. Он был в отчаянии и молча думал о сестре, которой уже больше не увидит. Он не мог говорить, в горле стоял комок.
 После долгого молчания он спросил:
— Как? Как Мухудин допустил такое? Почему она одна спустилась по скале без него?
Захра опять плача с трудом продолжала рассказывать:
— Мухудин не знал. Она меня уговорила, плакала, просила ей помочь. В тайне от всех мы спустились к реке с тремя ее девочками. Девочкам там было очень тяжело, плакали, каждый день просились домой. Там нет еды и воды уже мало. Каждый день стреляют, не успевают людей хоронить. Она очень пожалела, что девочек не оставила с матерью. Хотела лишь переправить их через реку, чтоб отправить к вам, а сама думала вернуться назад. Старшая, Алжанай, когда на нас напали успела подняться по канату обратно наверх. Захре было тяжело говорить и Шахри попросила больше не продолжать. Затем молча сидели и каждый думал, что делать дальше.
 — Спи. Отдохни немного. Я принесу еду.  Если ещё что-то нужно будет дайте знать. Мальчики испуганно сидели в углу и кивнули головой. Истощённая от потери крови и от волнения Захра медленно закрыла глаза и заснула. Сулейман с женой вместе вышли из комнаты. На улице Шахри начала дрожать.
— Сулейман, нет больше нашей Меседу… Что делать нам теперь? 
— Жена моя, а теперь послушай меня, – строгим голосом приказал он ей, – ты сейчас перестаёшь плакать, и идёшь домой, ничего не говоришь маме, приготовишь кашу Захре, затем, тихо начинаешь собирать мне вещи на дорогу.
— Какая дорога? Куда? – спросила она в недоумении, словно не поверила своему слуху. И вдруг ее кинуло в жар.
– Разве я смогу дальше здесь сидеть? Разве я оставлю так смерть моей сестры? Я отомщу и вернусь с племянницей. Моя племянница – это единственное, что осталось от моей сестры на этом свете и я не собираюсь отказываться от нее, – уверенно заявил он жене.
Шахри опять что-то хотела спросить, едва открыв рот, но, он перебил ее.
— Больше никаких вопросов, – настоятельно потребовал он у нее и ушел в сторону своего сада.
Шахри смиренно смотрела вслед исчезающего в ночной тьме своего мужа. Теперь её мучили тревожные мысли о муже, который собирается идти на войну и о своих родных, которые находятся в ужасных условиях.  Ей хотелось верить только в слова, которые она услышала от мужа: «Вернусь с племянницей», – а не в то, что подсказывало плачущее сердце. Она ушла домой, успокоенная им. Халун сидела за столом, не поела, ждала сына. Шахри молча сразу принялась приготовить кураговую кашу. Незаметно от свекрови, собрала на дорогу еду в хурджины, вместе с саблей собралась вынести их из комнаты, но вдруг дверь отворилась со скрипом и на пороге появился с покрасневшими глазами Сулейман.
— О чем разговариваете? Как ты, мама? – спросил Сулейман, пытаясь улыбнуться, словно ничего и не случилось.
Как бы он ни пытался в его влажных и покрасневших глазах и в голосе была глубокая печаль. Он знал, что она угадывает его состояние, тревожится о нем и постоянно следит за каждым его шагом. Увидев сына у Халун, заблестели глаза, и в ответ пожаловалась на свое здоровье, что ноги болят и трудно ходить, показала опухшие руки и ноги стала рассказывать, как мучает ее боль и на спине. Халун протяжно вздохнула и спросила:
— Сын мой, я долго ждала тебя. Где ты был так долго? Не поел целый день. Садись со мной. Сулейман подошел ближе и склонился к изголовью, чтобы обнять мать и расцеловать в ее лоб.
Давно так нежно не обнимал он свою мать.
— Ты сама поела, мама? –  спросил он подчеркнуто спокойно.
—  Я тебя ждала, – обрадовавшись вниманием сына ответила она. Сынок, вот твоя жена и кашу сделала и суп есть, пусть в твоем доме всегда будет баракатная еда, — сказала она, вытирая руками губы и при этом подозрительно взглянула в глаза на присевшего рядом сына.
—  Мы заждались, почему долго не было тебя?
Сулейман немного задумался и ответил:
— Теленок пропал, искал, не смог найти… А ты жена, иди к дяде Хасану, отнеси ему кашу.
Шахри дрожащими губами кивнула головой, положила узелок на чугунную кастрюлю и вместе с ним вышла из комнаты.
Халун немного задумавшись слабым голосом снова спросила:
— Украли, что ли? Или волк напал?
—  Нет, мама нет. Где-то гуляет, наверное, сама придет… – сказал и вздохнул.
— Хорошо, тогда поешь…
Она ещё раз посмотрела сыну в глаза, которые он старательно прятал от матери. 
— Сынок, что-то ты плохо выглядишь… Плохие вести? – донесся до него взволнованный шепот матери.
— Ничего, мама, не беспокойся, я ещё днём прилёг на травку в саду и уснул и сейчас немного голова болит.
Халун хотела было вставать, но Сулейман удержал за руку и снова посадил рядом.
— Ты сиди мама, не ставай. 
Шахри быстро вернулась и с влажными глазами посмотрела на мужа. Сулейман, пряча от нее свои глаза отпустил взгляд.  Затем она налила в миску горячий суп и с несколькими кусочками мучари положила перед мужем.
— Ешь, сынок, суп вкусный. Твоя жена готовить очень вкусно. Смотри, как она до лета сумела сохранить сушенное мясо, видимо в прохладном месте держала. Да доченька?
 Шахри посмотрев то на мужа, то на свекровь кивнула головой и продолжала заниматься своими делами.
— Таибат всему научила дочку. Все она знает, все умеет делать. Вот и не скажешь же, что еще осенью сушили это мясо, запах какой приятный, вкус хороший, и соль в меру, – продолжала хвалить невесту, откусывая жирный кусок мяса.
—  Ешь сынок, ешь, как поела головную боль рукой сняло, Аллах даст, и твоя боль пройдет.
Сулейман, съев несколько ложек супа, отодвинул миску.
— Не нравится? Длиннокосая моя, принеси своему мужу кашу из кураги, подливай ее урбечом и немного меда тоже добавь, вот она точно всю боль и усталость снимет.
— Не нужно, мама, я сыт.
— Тогда принеси брынзу, творог, что там еще есть… – потребовала она пытаясь подняться.
Сулейман опять удержал её:
— Мама, я в лесу ягод поел, в саду тутовник поспел…
Хотел было еще что-то сказать, но дыхания не хватило, и он смолк.
Мать, присев, посмотрела на сына с грустью, увидев в его глазах печаль, ласково провела рукой по его волосам и спросила:
— Ты думаешь об отце, о сестре?
Сулейман кивнул головой и замолчал.
— Я тоже.
Глянув на беспокойную мать, Сулейман принялся её успокаивать:
— Не переживай мама, крепость Ахульго неприступная, будем на Аллаха полагаться.
— Слышал, какие звуки доносились сегодня? А ведь двенадцатый день сегодня… Сердце разрывается, сынок. О Аллах, помоги своим рабам, – с мольбой произнесла она.
— Да, мама. Но сегодня немного меньше, чем вчера.
— Дай Аллах, сынок, дай Аллах, все закончится.
— Сынок, не знаю, чем себя отвлечь. Мне бы с Длиннокосой в огороде поработать. Вот есть такое желание, разбивать черные комки земли всей силой, без других забот, как в молодости, – вдохнувшись, сказала она.
И тут же опять вспомнила и про свою дочь.
— Ах, ах, моя Меседу, глупая моя дочь… Ушла с маленькими дочерями на верную гибель, – хрипло бормотала она, закрыв глаза, с трудом проглотила то, что было во рту, слезы покатились по лицу, рука опустилась, лепешка упала на херч. Сулейман и Шахри, расширив глаза, посмотрели друг на друга.
— Сулейман, я спала, и Всевышний мне сон послал.
— К добру, мама… – еле проговорил он.
        — Меседу видела во сне с дочерьми. Я теперь точно знаю, они скучают по дому. Видела, как она полощет свои косы в мутные воды у реки, распустила косы и младшим дочерям и купала их в этой мутной воде, а руки-то их были протянуты ко мне… Моя Алжанай обиженно стояла подальше от матери. Не знаю, на кого обиделась на меня или на свою мать, – и у Халун задрожали губы. Я её ругаю, говорю: «Доченька, люди могут увидеть, собери их волосы в платок». А она мне отвечает: «Мама, в волосах у дочек песка много, помою и потом соберу их под платок». А я-то переживаю, хожу брожу по берегу реки и охраняю их от людских глаз.
Сулейман отвернулся в другую сторону, не выдержав, встал и стал по комнате кругами ходить. Шахри, открыв рот, с испугом наблюдала за ним.
— Знаешь, что она мне сказала ещё?
        — Что сказала, мама? – нервно и громко спросил Сулейман, не поднимая голову. Халун, сузив глаза, посмотрела на невестку, заматывая шею платком, продолжила рассказывать сон.
 — Меседу мне протянула миску с мутной водой из реки и сказала: «В этой воде есть благодать, дай невестке нашей пить, она радостную весть скажет». Сулейман и Шахри посмотрели друг на друга, так и не поняв, что хотела сказать Меседу. Мать посмотрела на бледное лицо сына и на этом закончила рассказывать свой сон.
Халун прилегла и закрыла глаза припухшими веками, тихо что-то бормотала в себе под нос. Все знали, что ее свекровь часто видит странные сны и почти всегда они оказывались вещими: разными намеками и видениями. Но ни у кого не получалось разгадать их смысл. Спустя какое-то время тайна ее сна обязательно раскрывалась – происходило что-то, чаще – плохое, иногда – хорошее. Салахудин иногда даже пытался шутить насчет ее снов: «Сны моей жены – страшнее гяура», – смеялся он.
— Да откроет нам истину Всевышний! Аминь! — Шахри провела ладонями по лицу.
В ее глазах была тревога. Сама, не замечая, она стала покусывать свои руки.
— Они скучают по мне, – закрытыми глазами произнесла Халун.
Сулейман, посмотрев то на мать, то на жену, кивнул головой:
— Да мама, скучают…
— Ты же не покинешь меня? — снова тихо спросила она, скорее умоляя, чем спрашивая.
Шахри удивлялась сдержанности мужа. Было видно, как ему тяжело говорить спокойно и тихо, но он старался скрыть горе от матери. Сулейман молча стоял, задумавшись на мгновение, а затем ответил:
— Мама, я же сказал, что никуда не уйду. У нас так много работы, мы ничего не успеваем, нам нужна помощь, дополнительные руки. Мы должны будем работать, и на днях нужно отправить мюридам продовольствие.
Халун грустно кивнула головой и открыв глаза прошептала:
— Правильно сынок… Просто боюсь, как бы какие-нибудь нечестивцы не соблазнили тебя, не заставили свернуть с пути, по которому наказал отец.
— Ну что ты, мама, разве я такой глупый?
— Сынок, иногда и взрослые люди теряют голову… — произнесла она, внимательно вглядываясь в лицо сына.
Сулейман решил успокоить мать и начал рассказывать ей о небывалом урожае:
— Мама после первой же прополки стебли кукурузы на террасах укрепились и дядя Хасан говорил, что этот год должен быть урожайным. Кукурузу и фасоль в этом году посадили больше, чем в прошлом году. Теперь оставалось только проредить их и подбить. Будем ожидать хороший урожай.
Сулейман с заботой рассказывал о бычках и молочных ягнятах, которые бегают на пастбищах и питаются сочной травой. Он говорил о крупных курдюках, о сушенном мясе и колбасе, о бычьих кишках, которые находятся в рассоле и которые скоро его жена заполнит на зиму топленным маслом и сыром, и как он их повесить сушиться под навесом. Не забыл он и о новом посаженном винограде, который по указке отца посадил. И о том, как он будет развешивать крупные кисти из нового урожая на потолке в кунацкой комнате. Конечно, он говорил и о абрикосах, которые будут сушить весь сезон, а осенью продавать в Шуре. И как всегда, они сделают и урбеч, который очень любит отец и мать. Мать сонным голосом напомнила ему и о покупках, которые могли бы сделать на шуринском базаре.
Он говорил обо всём, о чём мечтает мама, обо всём, что ласкало её слух и душу. Мать, иногда открыв глаза и рот, жадно слушала его со счастливой улыбкой на лице. Ее глаза всё время просили продолжать. Своей работой и маленькими хозяйственными заботами Сулейман вдохнул в неё жизнь и сладкие разговоры наполнили её душу. Казалось, какой-то момент ее сон убежал куда то, у неё зачесались руки, появилось желание встать и работать в огороде, в чулане, делать ту работу, которую она всегда делала. Она делала попытки встать, но не хватило сил даже подняться с нар, комната покачнулась в её глазах, и она снова легла в постель.
— Не вставай, мама, береги себя.
— Сынок, а ты не забудь сделать всё, как отец сказал, большую часть урожая имаму и мюридам отправь, дай Аллах, они выгонят этих урусов, — настоятельно потребовала она. — И сирот не забывай, сынок. И дядю Хасана не забудь.
— Да, мама, так и сделаем. Скоро всё станет на свои места. Все возвратятся в свои дома, в аул, земли будут обрабатывать. Их ждет большой урожай. Придут и все соберут. Шахри целых три дня прополола кукурузу и фасоль. А картошка уже вон какая крупная выглядывает под кустами. Ведь в этом году рано посадили мы её. А виноград! Много будет в этом году у нас черного винограда. Не зря я сажал новых саженцев. И отец обрадуется, — сам не заметил он, как увлеченно рассказывал, что при одном слове «черный виноград» у Халун рот заполнился слюной.
— Нам нужно успеть и второй раз кукурузу прополоть, пока не поспели абрикосы.
— Может, Меседу придёт с девочками нам на помощь? Всех надо будет позвать на гвай… — слабым голосом, но с большой надеждой произнесла она, словно во сне.
— Да, конечно, придёт, мама… — согласился Сулейман, с грустью посмотрев на мать. Заботливый и ласковый голос сына обволакивал и убаюкивал её.
— Да-да, — кивала головой Халун, слушая сына, закрыла глаза. Вскоре и четки выпали из её рук, она погрузилась в глубокий сон.
Халун давно не спала так спокойно и сладко. Сулейман нежно гладил руку спящей матери, по его щеке скатилась слеза. Он долго, с любовью смотрел на морщинистое лицо матери, осознавая, что никогда раньше не проявлял такой нежности и заботы, хотя и был самым любимым сыном.
Тихо присев на колени перед спящей матерью, Сулейман взял ее руку и нежно поцеловал. Шахри, стоя у стены, наблюдала за каждым движением мужа, беззвучно плача и кусая пальцы.
Сулейман встал, поднял хурджины и мешок с пола и вышел из комнаты. Руки Шахри безвольно повисли, а взгляд остановился на двери, за которой скрылся муж. Она резко выбежала вслед за ним, шла по двору, желая что-то сказать, но слова, словно комок в груди, мешали ей. Ей никогда раньше не приходилось о чем-то умолять мужа, и она не знала, с чего начать и как себя вести.
С хурджинами на плече Сулейман шел уверенно к своему коню, двигаясь легко и плавно, словно подчиняясь какому-то внутреннему, уверенному ритму. Под ногами в ночной тиши шуршала зеленая трава. Она молча, но растерянным видом наблюдала, как муж у калитки оседлает коня. Ей казалось, что он вот-вот передумает выйти на этот опасный путь ради данного слова отцу и матери.
Его уверенные движения все больше пугало ее. Она снова раскрыла рот, но ничего не смогла вымолвить. Затем с помощью рук снова попыталась что-то сказать, но из горла у нее вырвались лишь какие-то непонятные звуки. Она думала, что она вот-вот произнесет нужные слова и он остановится, и снова и снова слова застревали у нее в горле.
Шахри поняла, что не знает, как убедить мужа остаться дома. Ей ничего не приходило в голову. Не пришли в голову даже и самые обычные прощальные слова. У горцев и так не было такого обычая — прощаться ни с женами, ни с матерями, отправляясь надолго, даже если это было навсегда. А ей сейчас просто не хотелось верить, что муж уходит далеко и надолго.
Оседлав коня, Сулейман повесил хурджины с едой и водой, теперь ей стало понятно, что у него крепкие намерения. И вдруг она беспокойным тихим голосом вымолвила:
— А твоя мать? Что ей сказать? Ты же дал слово отцу и матери…
Сулейман поднял глаза на жену, поправляя мешок:
— Они меня поймут и простят перед Всевышним, а то, что я не отомстил за сестру, я сам никогда не смогу себя простить.
Шахри печальными глазами подошла ближе к коню, поглаживая его, прижалась щекой к его шее и безмолвно умоляюще взглянула в глаза мужа.
— А я… Что я буду делать? — спросила она, почувствовав жалость к самой себе, представив, какими пустыми будут ее дни и ночи, когда его не окажется рядом, она пыталась тихо возразить.
Он, посмотрев ей в глаза, улыбаясь, погладил ее щеку и преподнес ее косу к своему лицу:
— Ты же моя — «Шагьри моц1» — моя полная луна. Ты ведь всегда со мной. Каждую ночь ты появишься в небе и будешь наблюдать за мной. Моя «полная луна», ты будешь моим ночным ветром с ароматом хонобах, — с нежностью и с улыбкой, не удерживая своего чувства, он пытался успокоить жену.
Он старался смотреть ей в глаза, в темноте пытаясь разобрать выражение на ее лице, но не находил в нем того, чего хотел, или ему казалось, что не находит. И уже прощаясь, напоследок попросил он:
— Не перечь маме, если даже она будет тебя изводить, она несчастна, у нее в душе огонь, который ее же и сжигает, пойми, пожалей её.
— Что я ей скажу? — невольно спросила она, глядя ему в глаза.
Но он лишь с жалостью молча посмотрел на неё и пожал плечами.
— Не переживай, я все сделаю как она захочет — шепотом, но уверенно произнесла она, не заставляя его долго ждать ее ответа.
 Так уж воспитывали ее родители — покорной древним обычаям гор, привыкшей скрывать желания и мысли свои, лишь повиноваться воле мужа.
В ее глазах на какую-то секунду промелькнуло то выражение, которого ждал Сулейман. И этот ответ удовлетворил его.
— Скучать времени у тебя не будет, скоро абрикосы поспеют, работы много будет. Кушай их побольше за меня тоже, — пошутил он. Возможно, их не будет к моему приезду…
И снова молча посмотрели друг на друга. В его глазах, в его улыбке были все его чувства. Оказалось, что поначалу ее голос был ещё полон надежды, потом она начала таять в его глазах.
 — Как? Так долго не будет тебя?
— Будь сильной, пока меня нет рядом! — крикнул Сулейман, одним прыжком запрыгивая в седло. Его голос задрожал. Только теперь она заметила, как он волнуется и сдерживает в себя волнение и переживание. Он повернулся к Шахри и ещё раз крикнул: — Иди домой, Длиннокосая!
Лошадь Сулеймана повернула голову в ее сторону и тронулась в путь. Сердце Шахри сжалось от боли, и она крикнула вслед:
— Когда ты вернешься?!
— Инша Аллах, скоро… — послышалось из темноты, и эхо в воздухе повторялось еще некоторое время.
Застыв на месте, она долго пыталась понять, когда же наступит это «скоро».
— Храни тебя Аллах, — прошептала она дрожащим голосом, когда он уже скрылся из виду.

                ***
Пять лет они жили в гармонии и взаимопонимании, наслаждаясь плодами своего труда и не слыша ничего за пределами своих земель. Она знала, что такое короткая разлука, помнила, как это было тоскливо, но не представляла, что значит расстаться надолго. «Неужели пришло то время, когда настала долгая разлука?» — подумала она. Как только в голову пришла мысль, что он может не вернуться, она в страхе пыталась отогнать ее прочь. У нее закружилась голова, тошнота подступила к горлу, ноги задрожали, только тогда она тихим шагом направилась к дому.
— Ничего, — мысленно пыталась успокоить она себя, — Я буду сильной пока его нет. Вот он вернется и всем моим страхам наступит конец.
С большим грузом на душе она открыла дверь, словно огромные ворота в мрачную пустоту, где ей теперь придется сидеть в ожидании. Ранее она не успевала поднести руку к этому дверному молотку, как её муж уже радостно распахивал ее будто он только и ожидал ее появления. Никогда она не прикасалась ни к чему с таким тяжелым чувством. С его уходом теперь все казалось ей опустошенным и казалось, что без него на ее лице никогда не появится даже самая слабая улыбка.
Она тихо вошла в комнату и так же тихо легла в свою постель. Долгое время она находилась в непонятном для себя состоянии. Ей то опять тошнило, то бросало в жар, то в голову проникали страшные мысли, она чувствовала себя как в страшном сне. После долгих мучений к утру она заснула.
Рано утром Халун проснулась на утренний намаз и заметила тишину. Никто не встал, не ходил по дому. Дрожащими ногами, опираясь на палку, она сделала несколько шагов до дверей кунацкой комнаты. Со скрипом открыв ее, она заглянула внутрь и поняла, что сына нет дома, а невестка спит одетая, не укрывшись, не как обычно. Халун несколько раз толкнула невестку своей палкой, чтобы разбудить ее.
— Доченька, вставай. Рано надо вставать, иначе из дома благоденствие уйдет. Вставай, Длиннокосая, вставай! — кричала свекровь.
Шахри не сдвинулась с места и продолжала лежать.
— Длиннокосая, что с тобой, доченька? Вставай! — продолжала она звать ее с трясущейся рукой, ощупывая ее голову и плечи.
Шахри проснулась, не понимая, что случилось. Ее глаза были красными, лицо опухшим.
— Мама, что случилось? — растерянно спросила она. И вдруг задумавшись, закрыла лицо руками. Ей было душно, она вспотела. Если бы ноги ей повиновались, она бы тут же вскочила и убежала бы в сад. Но ноги чувствовали слабость и поэтому она продолжала сидеть на нарах.
— Я такую тебя впервые вижу, доченька, ты проспала утренний намаз. И Сулеймана, видать, нет дома. Где он?
Шахри опустила голову, немного задумалась и заикаясь ответила:
— Он бычка искать пошел… Скоро придет…
Халун посмотрела из-подлобья и стала подозрительно расспрашивать:
 — А говорил же, что бычок сам придет? И чего же это он решил пойти за ней так рано?
Не дождавшись ответа от невестки, она, так же опираясь на палку, села на постель сына, словно почуяла что-то неладное, неспокойным взглядом посмотрела на невестку.
«Где мой сын?» — этот вопрос можно было прочесть на ее посуровевшем, словно окаменевшем лице.
Шахри заметила грозный взгляд свекрови, дрожащими ногами встала, быстро взяла кувшин и вышла из комнаты, хлопнув дверью. Она замерла на другой стороне двери.
А за ними было слышно, как свекровь грозным голосом крикнула в след: «Где мой сын?!»
— Слава Аллаху, на террасу она не сможет подняться, — подумала она и, оставив кувшин перед домом, поднялась по каменным ступенькам в сад. Она исчезла за обвисшими ветвями деревьев, к своему любимому месту, под деревом хонобах. Но то душевное спокойствие, которое она всегда ощущала под этим деревом, развеялось без следа.
С самого утра её мучило одиночество, тоска по родным. Весь день она не могла избавиться от дурного предчувствия. Присев под деревом, она обняла обеими руками свои колени, склонила на них голову и плакала горячими слезами, чтоб этим вынести всю боль и тяжесть из внутри. Она почувствовала себя брошенной, несправедливо обиженной и это не проходило из сердца, словно тяжелый груз. Дом стал пустым, не хотелось вернуться туда. Не хотелось ничего делать, заходить в сараи, доить коров. А больше всего выслушивать обвинения свекрови, смотреть в ее горестные глаза. Вконец измученная, она свалилась на лужайке и погрузилась в сон, который скорее походил на забытье… Проснулась она только к обеду. Здесь она вспомнила и сон свекрови о мутной воде и задумалась: «К чему бы это?» Испугавшись своих мыслей, она попыталась успокоиться: «Это же всего лишь сон...». Но ей так хотелось услышать, хоть какую радостную весть.
Хотелось, чтоб её душа успокоилась. Затем она стала думать о предстоящем разговоре со свекровью, от которого зависел её дальнейший покой. Но она не умела лгать, и никакие оправдания не приходили ей на ум. Она понимала, что свекровь дотошно будет все расспрашивать о своем сыне, а обида на ее сына и без этого не утихала в душе.
Она ходила по саду, по огороду, по сараю и только к вечеру решила идти домой. Увидев гневное лицо свекрови, которая полулежала на нарах, опершись об стенку, она от испуга забыла все наивные оправдания, которые с трудом придумала. Состояние свекрови не предвещало ничего хорошего для неё. На её голове еле держалась чохто с растрепанными седеющими волосами. Она сразу, обхватив своими полными руками опухшие колени, посмотрела в упор на невестку жгучими чёрными глазами.
Стараясь скрыть от неё свой страх и печаль, Шахри дрожащими руками принялась готовить еду и зажгла в очаге огонь. Сидя на нарах, свекровь внимательно следила за выражением и каждым движением лица невестки. Шахри поняла, что целый день она кипела во гневе в ожидании её, и это странное безмолвие, охватившее её от страха, могло бы продлиться долго. Но свекровь, злобно бросая взгляды злыми глазами, сперва принялась громко читать зикру: «Лаиллаха ил-Аллах, Лаилаха ил-Аллах» и замолчала. Она почувствовала, что что-то здесь не так. После недолгого молчания она хриплым голосом возразила:
— Что ты молчишь, словно в рот воды набрала? Если бы не ноги, а то я тебе сейчас показала бы… Ну ничего, ты только подожди, я заставлю тебя заговорить…
Глаза у Шахри наполнились слезами. Когда она повернулась лицом к свекрови, её плечи задрожали от страха. Халун выглядела очень плохо, даже жутковато, с растрепанными седыми волосами. Она попыталась встать, но внезапно обессилев, присела на край нар. Её лицо покраснело, было видно, что она готовится затеять скандал.
Наблюдая за испуганной невесткой, она то засмеялась, то с бессмысленными взглядами качала головой, то стонала, то бормотала неразборчивые слова, и даже начинала причитать:
— О, горе, родившей тебя, сын мой, — причитала она, — будь проклят тот, кто помрачнел твой ясный взор…
Причитания свекрови звучали в отчаянном голосе. И теперь Шахри чувствовала себя меж двух огней, будто она виновата в чем-то. Ее неловкие движения, растерянный вид казалось, себя выдает. «Я не смогла его остановить! Какая же я никчемная! – такие мысли пришли в ее голову.
Ее сердце сжалось от предчувствия какой-то непоправимой беды, она забилась в тихую истерику, начала ломать свои руки, кусать пальцы.
— Почему дрожишь? Почему глаза прячешь? —  расспрашивала её свекровь. Где ты была целый день?
— Я была в саду…
— А мой сын где?
Шахри, дрожа от страха, молча ходила по комнате, будто не слышит её и не зная, как объяснить отсутствия мужа, ведь нельзя было лгать свекрови. А она уже сказала, что он ушёл за бычками. Теперь, если свекровь узнает, что она соврала? «Какой позор!» – подумала она. Она понимала, что это неуважение к свекрови, и, не зная, как себя вести, стала нервно носиться по комнате то туда, то сюда. Не хватало ей хитрости даже в самых простых в житейских делах. В конце концов, она поставила перед свекровью табуретку с подносом, полным еды.
Свекровь снова сделала попытку встать с нар, но ноги задрожали. Они отказывались её слушать. Со злостью она схватила с табуретки деревянный поднос с едой и со всей силой швырнула его в сторону невестки. Шахри, вскочив с места, с криком сделала два неуверенных шага в сторону двери и, повернувшись к свекрови, кусая свои руки, простонала:
— Ах, мама, мама, что ты делаешь со мной?
Свекровь сидела напротив нее грозным видом, а трусливая невестка дрожала от страха.
— Мне твоё молчание не нравится, — властно возразила снова она. — Говори, где Сулейман?! Где сабля, где кинжал и хурджины моего сына? — с диким криком спрашивала она, оглядывая по сторонам в комнате. — Подними бурку, что на стенке висит, покажи то, что было спрятано под ней?
Шахри виновато стала перед ней и покачала головой.
 —Как бы ты ни скрывала, мне моя плоть говорить, что он бросил свою мать! — и она подняла правую руку. А рука у неё дрожало всё сильнее и сильнее. Затем она снова с криками пыталась встать, но в глазах потемнело, ноги подкосились, охнула и без сознания рухнула на пол. Шахри, расширив глаза, продолжала стоять.
Но Халун вскоре пришла в себя и тут же, продолжая громко ругать невестку попыталась вставать.
— Ах, чтоб тебя! Какая же ты упрямая, тебя не прошибешь! Всё ты знаешь, притворяешься только и подло прячешь свои глаза… Ну ничего, я тебе сделаю! — продолжала выкрикивать Халун, стиснув зубы.
Ноги Шахри от страха перед свекровью начали ослабевать, из рук выпал платок, она прислонилась к стене и медленно сползала по ней на пол прямо напротив свекрови. От каждого крика свекрови она вздрагивала, была готова плакать и реветь. Казалось, чувство виновности, которые она ощутила, свекровь увидела насквозь, и теперь, страх перед свекровью полностью овладел ею.
— Ну что, проводила моего сына на верную гибель? — с злобным упреком продолжала Халун угнетать свою невестку.
— Ну что, смогла обмануть моего льва? — уже усмехнувшись от бессилия, спрашивала она у невестки.
— Может ты считала его трусливым? Может хотела очистить запятнанную честь моего сына? Или забыла, что он брат двух львов, ушедших в черную землю шахидами?
Они посмотрели друг другу в глаза и у обеих вместе потекли слёзы.
— Что ты наделала? Что ты наделала? Разве жена так делает? Совсем не любила его? Не чтила — только делала вид? — её руки вцепились в свои седые волосы, затем она начала бить коленки и кричать во все горло, смотря пугающим взглядом на невестку. Шахри с мокрыми и с виноватыми глазами, тихо шевелила губами и беззвучно читала молитву.
— Бездушная притворщица, вот ты кто! Я тебя чувствую, ой как чувствую… Отправила моего сына на верную гибель, а сама тут по дому, по саду расхаживаешь, как бика кумыкская…
Свекровь снова бросила на невестку, сидящую на полу, строгий и выразительный взгляд, указательным пальцем в приказном тоне потребовала:
— Ты его отправила, ты его и вернешь. Или сама тоже покинешь этот дом. Без моего сына ни один день здесь не проведешь!
Шахри сильно ранили горькие слова безутешной матери. Где-то внутри на что-то нежное и тонкое зацепили они, и в душе рвало. Но она продолжала молча, послушно сидеть перед ней.
Халун то закрывала глаза, то, выпучив их, скрипела зубами, то качала головой и причитала что-то тихо себе за пазухой. А потом подняла глиняный сосуд с водой, размахнулась с силой и швырнула в пол. Сосуд звонко разлетался на куски, и по тоненькому ковру потекла вода.
 —Ах ты змея… Я тебя придушу, сама своими руками похороню в саду моего сына, – пригрозила охрипшим голосом свекровь, от гнева ее лицо налилось кровью, а руки дрожали.
Она непрерывно раскачивалась взад-вперед, и из-под черного чохто все больше и больше выбивались пряди седых волос. Наконец Шахри не выдержала:
— Я не хотела, чтоб он уходил. Я просила не уходить… – промолвила она, покусывая нижнюю губу и теребя в руках платок.
«Но какими словами убедить озверевшую мать? Ведь и про дочь нельзя говорить…» – думала Шахри, и никакие другие убедительные слова не приходили ей в голову.
Свекровь сдвинулась к ней вперед, стараясь пригнуться к ее лицу, так чтоб она ощутила ее прерывистое дыхание:
 — Ах, я же знала… Я знала… Я тебе за все отомщу. Думаешь, не смогу тебя задушить? Задушу, а потом и сама выброшусь в пропасть, если ноги откажутся идти, ползком пойду и выброшусь! И за мою душу предстанешь перед Всевышним! – взбешенная свекровь подняла указательный палец вверх.
Ненависть поднялась у свекрови против невестки как против лютого врага. Снова обидные слова свекрови ошеломили Шахри. Она, шатаясь, направилась в кунацкую комнату и закрыла дверь на засов. У нее закружилась голова. Сперва она села на тахту, потом легла, выровняв руки и ноги смиренно. Какое-то время лежала с открытыми глазами и все старалась представить, каким будет для нее завтрашний день. Так и заснула крепким сном, не слышала, как свекровь то кулаками, то палкой била в дверь.
В полночь, когда она открыла глаза, из окошка, что на потолке, было видно лишь черное небо с мерцающими звездами, а лунный свет падал на пол из узкого окошка на потолке. К утру мир в этом маленьком окошке неузнаваемо преобразился: чистое небо, солнечные лучи ярко били из окошка на пол, щебетание птичек и звон речки издали. Чувствовался и аромат от множества трав, сушившихся под потолком.
Шахри села в постель и подумала о том, что случилось в их доме последние два дня. Постепенно мысль ее прояснилась. Стало слышно, что свекровь с утра сама с собой разговаривает, то плачет, то причитает, то угрожает. Шахри, кусая губы, приблизилась к двери и подслушала свекровь. Испугавшись, она снова вернулась в постель, но понимала, что этому не будет конца, и казалось, что даже где-нибудь на поле боя не будет так страшно, только бы не слышать угрозы озлобленной свекрови.
Одумавшись, уже покорная, без эмоций, но с виноватым взглядом она вышла к свекрови, опустив глаза предстала перед ней. Свекровь сидела на нарах бледная, качалась туловищем в разные стороны, уперев пустой взгляд в пол. Взгляд был как у затуманенного рассудка человека, и все время что-то шептала себе.
Ее было не узнать, в ней было что-то уже чуждое и совсем не понятное, сильное, пугающее для Шахри. Увидев состояние свекрови, было понятно, что новые оправдания казались пустыми и совсем ненужными. Шахри стало больно смотреть на нее, начала отчасти понимать безмерность свалившегося на их семью горя, отчаяния и рухнувших надежд матери. Ей хотелось убежать далеко, не видеть ее боль, но обессиленная пустота в душе и в груди не давала ей двинуться с места.
Состояние свекрови было плохое: губы понемногу синели, дышала с трудом с хрипами, глаза остекленели. Шахри испуганно подошла ближе, но боялась дотронуться до нее. От страха хотела кричать, хлопать по щекам, привести ее в чувство, но не решилась. Разве можно бить свекровь по щекам, еще и кричать перед ней? Но все же она сообразила, влажной тряпкой вытерла ей лицо, помассировала руки, ноги, напоила водой и уложила на нары. И она заснула. Через некоторое время она проснулась, начала приходить в себя, была очень бледной и слабой. Вначале потухшими глазами молча смотрела на невестку. Но вскоре слабым голосом снова начала требовать у невестки, чтоб она пошла за своим мужем, вернуть его домой.
Шахри стало тошнить, голова закружилось, но все же смиренно и неподвижно стояла перед свекровью.
— Мама, я согласна… — произнесла Шахри, покорно склонив голову перед свекровью, но в её глазах читался страх, который она старалась скрыть. — Я пойду за Сулейманом и буду просить, умолять его вернуться домой…
Халун пристально посмотрела на невестку, затем её взгляд смягчился, и буря, бушевавшая в ней уже два дня, казалось немного утихла.
— Ты сможешь. Ты толковая… — произнесла она закрытыми глазами, и её голос звучал спокойно и ровно.
После этих слов Шахри словно сама озарилась надеждой на то, что сможет вернуть мужа домой. Однако в глубине души она всё ещё стояла в нерешительности и страхе, не зная, радоваться ей или печалиться. И вдруг из её глаз хлынули слёзы.
— Не плачь, не плачь… Когда он вернётся домой, ты будешь смеяться и радоваться, — уверенно произнесла свекровь, Шахри, вытирая слёзы, кивнула головой в ответ. Уверенные слова свекрови придали ей сил, помогли преодолеть свой страх, в душе снова вспыхнул огонёк надежды. Свекровь, конечно, тоже заметила этот огонёк в обычно смиренных глазах невестки. «Он послушается меня и вернётся домой», — подумала она и сразу же начала собираться в дорогу.
— Бери всё, что хочешь, только вернись домой вместе с моим сыном… — умоляюще произнесла Халун.
Заметив настрой невестки, она решила проявить настойчивость:
— Не смущайся, доченька, и запомни, он слышит только твой язык, тебя он послушается. Поверь, ты только проси его, он послушается…
Шахри согласно кивнула головой. Свекровь немного задумалась и, словно что-то вспомнив, улыбнулась.
— А ну-ка, притащи ко мне мой сундук… — попросила она уже более бодрым голосом.
Шахри с большим трудом притащила небольшой деревянный сундук свекрови, захламлённый старыми вещами. Халун, еле нагнувшись, тяжело дыша, стала одной рукой копаться в нём.
— Смотри, оденься красиво, так чтоб он, увидев тебя, не смог отказаться. Я видела, какими взглядами он смотрит на тебя…  – с трудом дыша говорила она. Ты увидишь, твой муж как птица, прилетит на крыльях в своё гнездо. При одном твоём улыбке он растает, я-то ведь знаю…
Шахри покраснела, но понемногу все больше набирала уверенности и смелости, ей становилось легче дышать, груз со спины начал исчезать: «Действительно, Сулейман заберёт старшую дочь Меседу, а я увижу всех родных, и мы вместе вернёмся домой». Только от этой мысли становилось тепло в душе, а в жилах почувствовала текущую горячую кровь.
— Посмотри, что у меня здесь есть… Платье из Гуржистана, которое давно ещё привёз мой старший сын Назир, — произнесла она, взглянув на неё сквозь опухшие веки, и вытащила из сундука пышное платье синего цвета.
— Платья как у урус-мадам… — пояснила она вежливо, расширив свои покрасневшие глаза, и бросила платье к ногам невестки, словно желая её удивить.
Шахри действительно восторженно посмотрела на помятое, но красивое платье. Она нежно погладила руками белое кружево из шёлковых нитей, что были на манжетах и на воротнике. Хоть сама она много шила и вышивала, но впервые увидела кружево из шёлковых ниток, и это её впечатлило. Прощупала и двойную пышную снежно-белый подюбник, что делало платье для неё немного необычным.
— Мама, платье красивое, но я не могу его надеть… Мне кажется, оно неудобное, к тому же стыдно… Разве горянки в таком ходят? А вдруг Сулейману не понравится? И люди что скажут?
Халун нахмурилась и скомандовала:
— Быстро надевай!
Затем, ещё немного покопав, она вытащила роскошные чаруки, вышитые узорами из блестящих золотых ниток, которые шили даргинские мастера.
— Эти чаруки я обменяла на барана у цудахарского торговца. Давно это было. Не помню, который год они уже в сундуке… Меседу не надела, сказав, что мужу не понравились, видите ли, слишком броские на глаза. Я думала её оставить для внучки Алжанай… – продолжила она, немного замявшись, — ну… пусть будет твоим.
Шахри сперва взяла на руки чаруки, посмотрела, а потом, не поднимая глаза, положила обратно в сундук.
— А ну надень быстро на ногу, — снова приказала свекровь.
— Мама, зачем же так, стыдно же… Они так блестят… — возразила Шахри с жалостливым видом.
— Одевай, одевай… Мой сын на войну ушёл, а ты мне о стыде и о гордости толкуешь?! — с хрипом крикнула свекровь, так, что она уже не посмела возразить. Немного погодя, смиренно, но с дрожащими губами, она надела платье, затем и чаруки.
— И серьги и ожерелье не забудь надеть, над которым Малачилав целый год «колдовал».
— Мама, разве я на свадьбу иду? — снова задрожали губы Шахри.
— Я не знаю, где ты его найдёшь, на свадьбе или на войне. Где хочешь найди … Скажи, умру, если не вернешься… — подытожила она.
— А если не смогу уговорить?
— Ты его убедишь или он погибнет… Поторопись, дочка. Готовься сегодня же вечером в дорогу, — потребовала она, грозно взглянув на невестку.
— Ночью, в темноте? — испуганно переспросила она.
— Да, придется идти в темноте. При свете ты не сможешь попасть в крепость через аул, ведь он занят врагами.
Шахри не стала возражать и, задумавшись, начала собирать хурджины в дорогу. Она сложила туда еды, сколько могла унести, незаметно сунула туда же другое платье.
— Сушеную курагу возьми, доченька, моим внучатам, и курдюк не забудь для Салахудина… — напоминала свекровь.
Целый день она сделала все дела по хозяйству. Подоила коров, испекла хлеб, сделала свежий творог. После вечернего намаза перед выходом Шахри зашла к старику Хасану. Угостила их хлебом и творогом. Затем попросила присмотреть за свекровью и за хозяйством. Захра, лежавшая в постели, была слаба, с незажившими ранами. Она пыталась отговорить её от необдуманной затеи Халун. Но Шахри стояла перед ней уверенно и дала понять, что не передумает. Поняв, что у неё нет другого выхода, Захра с сыновьями пообещала присмотреть за свекровью и за хозяйством до её возвращения. Она, конечно, объяснила ей, как попасть в Ахульго, но при этом была уверена, что она вернётся, так как не сможет осилить дорогу в одиночку, без посторонней помощи, тем более подняться по отвесной скале на верёвке.
После ночной молитвы перед выходом в путь Шахри надела свой новый наряд. Оказалось, он не такой уж и пышный, как ей показалось вначале, но она заметила, что подюбник ей мешает ходить и достаёт до пола. Халун радостно посмотрела на похорошевшую невесту.
— А ты поправилась, похорошела… — заметила она, — а то была как сухая веточка. Буду молиться, чтоб Всевышний открыл тебе все дороги.
Шахри загруженная разными мыслями не ответила, молча со стены сняла свой кинжал, подаренный отцом. Лабазан ещё до её замужества пытался обучать её владеть оружием, так как, те времена всех девушек наравне с юношами учили владеть оружием. Но Шахри так и не научилась пользоваться ее, и сейчас, на поясе пышного платья, небольшой кинжал с костяной рукояткой висел весьма неуклюже.
Шахри, положа руку на сердце, не подняв глаза на свекровь, кивнула головой и попрощалась со свекровью.
—Мама, будь спокойна. Мы скоро вернемся вместе.
—Аллагьасде аманат – прошептала Халун.
Шахри тихо закрыла дверь за собой, а свекровь осталась сидеть на нарах с поднятыми ладонями и с молитвами.

Глава третья
Высоко на небе над Цохабом за облаками сияла луна, звёздочки замелькали, но всё кругом быстро чернело и затихало. Шахри не только ночью, но и днём, ни верхом, ни пешком никогда не выходила из дома одна, и в эту ночь не отважилась бы, если бы не предчувствие непоправимого, и страх перед свекровью. Она понимала, оставаясь дома, постоянные скандалы и угрозы от свекрови были неизбежны. Она вышла из дома вся потерянная, с тревожными мыслями в голове: «Как найти дорогу в такую темень в Ахульго? И вообще, она знала, выходить ночью одной далеко от аула для горянки — неслыханная дерзость. «Как объяснить родным её приход в такое время? Что скажет муж, если узнает, что его мать вынудила её выйти на такой опасный поход?» — задавала она себе вопросы по дороге. Беспрестанно вертелась у нее в голове мысль о Сулеймане «Где его найти? Как уговорить?» – она пыталась думать о чем-нибудь другом, и опять возвращались те же мысли.  «Дай мне силы, Аллах» – шептала она вновь и вновь вслух в темноте. Не понимала она толком, что же именно ей следует предпринять, чтобы уговорить мужа вернуться домой.
«Значит, стать взрослой, быть замужней женщиной вовсе не утешение, как ей казалось? Значит, если нет рядом мужа, нет прибежища? Нет сегодня такого надежного человека, кто защитил бы от надвигающихся ужасов ночи? Так вот оно что!». Было обидно признать самой себе, что в эту минуту ей не на кого надеяться, ни на мужа, ни на защиту любящих братьев, даже на отца, которого как гора всегда стоял за её хрупкой спиной. Эту самую страшную ночь для нее в этой жизни, не было к кому обратиться, кроме собственного сердца. А в мягком и нежном в её сердце засел лишь страх. Но всё же идти в страхе, неизвестность, в темноту, которая её поглотила, после первых же шагов ей показалось легче, чем потерять уважение к свекрови, который было бы большим позором и для неё, и для её семьи.
Она знала, что ей потребуется, по крайней мере, два часа, чтобы преодолеть путь в темноте и в одиночестве до самого аула. Как переплыть реку? Как найти дорогу в темноте в скалах? А в это время Чалух, будто знал, куда она собралась на ночь глядя, решительно стуча ногами, шёл вперёд и вёл её по узкой тропе, где между глубокими скалами вьётся словно змейка, теряясь где-то далеко внизу у глубины. А из глубины этой пропасти еще больше, чем обычные дни был слышен звон бегущей воды по камням. К удивлению, Чалух не ржал, не храпел и, будто остерегаясь, ставил копыто на землю. Теперь для неё не оставалось ничего лучшего, чем полностью довериться чутью своего коня, который в некотором смысле был умнее и ловчее её.
Когда ей самой пришлось двигаться по опасной дороге, нависающей над обрывом, она предпочла не смотреть по сторонам, доверившись лошади, а то ей казалось, при каждом её взгляде по сторонам, что шайтан схватит её за щиколотки своими острыми когтями и потащит вниз с лошади, в бездонную глубину в ущелье. Раньше, даже когда рядом был Сулейман, идя в путь по этой дороге, где были опасные, узкие тропы или повороты, она проходила их закрытыми глазами и стиснутыми губами. Но в эту ночь Шахри не смогла закрыть глаза. Она сидела верхом стойко, как истукан, слушая топот Чалуха, которые глухо отдавались в ночном безмолвии. Позже она вознесла благодарность Аллаху за появление луны, ярко осветившей ей путь. В страхе и в печали ей вспомнилось, как в обычные дни, спускаясь всё ближе к аульским садам, она беззаботно расслаблялась в саду, наслаждаясь пением птиц, вдыхая ароматами, исходящими от цветов и плодов. Этот темный сад, что сегодня вокруг неё странным шумом шелестел, было самым излюбленным местом, из тех, которых ей приходилось часто проходить. У плодородных земель, в густых садах, ценимых горцами чуть не на золото, было что-то исцеляющее для нее, то, что отпускало все душевные переживания. Здесь даже дневное время, переплетёнными кронами деревья создавал полумрак и прохладу. В эту ночь в темноте дул ветер, деревья шумели, скрипели стволы. Шахри побоялась оборачиваться и всматриваться в темноту, чтобы не дать волю своему воображению.
Прямо у дороги росло старое тутовое дерево, обвитое виноградной лозой. Ветки его всегда были согнуты под тяжестью золотистых гроздьев. Раньше в ее воображениях это было нежной любовью лозы к дереву, но в эту ночь впервые, в темноте лоза казалась ей ужасным существом, которое душит тутовое дерево, обрекая его на гибель. Сулейман, проезжая верхом на Кахабере, именно перед ней любил показывать своей жене разные трюки. Он вставал на седло и, не пользуясь руками, губами срывал спелые виноградные гроздья. А его молодая жена веселилась, как маленький ребёнок, хлопая в ладоши. Иногда она напоминала ему, что виноград нельзя есть без разрешения хозяина, что это большой грех, и тогда Сулейман послушно выплевывал спелые, разжеванные гроздья.
Сегодня она была пуглива как маленькая птичка, глубокая обида в сердце не давало ей покоя, возможно поэтому она так часто вздрагивала, словно просыпаясь от сна, и с грустью вспомнила те радостные походы с мужем. В темноте ветки деревьев иногда касались её дрожащих рук, листва хлестала по лицу, так как, Чалух торопился, и она не успевала выставить локти вперёд, чтобы защитить лицо от веток. Она была готова вот- вот криком плакать. Поэтому она не чувствовала ни ароматов от цветов плодовых деревьев, которые цвели в этом саду, а испуганные глаза устали от напряжения. Страх не покидал её сердце, потому что, она знала, что дальше её ждало ещё одно испытание.  За аульскими садами нужно было перейти речку, а за ней начиналась узкая тропа в аул через кладбище. Могилы были раскиданы по обе стороны от тропинки, насколько хватало глаз. Необходимость пройти эту жуткую и низкую тропу между двумя кладбищами казалась ей самым мучительным, страшнее, чем упасть в пропасть. Она шла узким и тесным коридором, где с обеих высоких сторон на нее смотрели могильные камни.
Конечно, как каждый верующий человек, Шахри понимала, что со временем и ей предстоит лежать здесь. Может быть, именно поэтому она боялась этого мрачного места больше всего на свете. Здесь часто она вспоминала историю, которую много раз слышала с детства от старших. Как группа молодых ребят ночью увидела могильный камень в объятиях огромного пламени. На следующий день они снова пришли к могиле у кладбища. С ними был покойный мулла Хаджи из Чиркея. Он подтвердил, что у могилы горел огонь. Мулла взял кувшин с водой и сухой травой, омыл камень от сажи перед всеми. Испугавшись своих жутких мыслей, Шахри зажала зубы и пыталась вспомнить всевозможные аяты и молитвы из Корана. Её глаза невольно разбегались по сторонам кладбища. Обычно в светлое время дня Шахри читала имена, написанные арабской вязью на старых могильных камнях. Впервые этой ночью не вспомнила о вечных вопросах, которые всегда задавала Сулейману. «Почему эти мрачные, грубые могильные камни разной формы и размера? И отчего некоторые из них поникли, склонившись в сухую траву с такой печалью?» Услышав звуки ночных птиц, всё что было раньше испарилось из её головы. Она продолжала сидеть на седле неподвижно, а её глаза устремлялись вперёд, ожидая знамения, выходящего огня из могил. В мыслях она читала молитвы, упрашивая Аллаха, чтобы быстро добраться до Ахульго.
Но эта ночь оказалась застывшей, тихой, никакие звуки не нарушили покой ни её, ни усопших. Когда она покинула аульское кладбище, стояла ещё глухая ночь, было ещё очень далеко до рассвета. Шахри знала, что аул занят чужими и понимала, что можно наткнуться на вездесущих врагов. Тут же вспомнились и слова её матери: «Гяуры хуже шайтанов. Шайтаны при чтении молитвы от нас убегают за тысячи километров, а эти – нет же, не сдвинуться с места…». Теперь страх и перед гяуром был велик, она представляла его всегда как могущественного и жестокого человека.
Ранее она не представляла, и даже не было интересно сколько разных людей населяет этот мир, не думала о размерах широт их гор, так же, как и не представляла себе, насколько сильна Российская империя с её солдатами и правителями, с которой горцы вступили в противоборство. Пусть назовут невежеством, но женщин-гор это никогда не интересовало. Но зато, если даже посреди ночи разбудят, каждая горянка в их ауле могла читать аяты Аллаха прекрасным звонким голосом. Они хорошо знали все дела по хозяйству, которыми в основном и должны были заниматься горянки. Конечно, сегодня она также не имела никакого представления, как попасть и в Ахульго, но, немного осмотрев вокруг, вспомнила, что Захра говорила: «Сначала надо подняться на Красный холм, а дальше идти, обходя аул, подняться на Красное плато и, спускаясь с западной части, найди проход к берегу реки через ущелье Дуданиб».
Шахри, не заходя в аул, поскакала вверх по Красному холму, который стоит за спиной аула. Она с детства знала, что на Красном холме есть пещера с небольшим отверстием, а внутри маленький водоём с зеркально прозрачной водой. В детстве в жаркие летние дни в месяц Рамадан она часто ходила в эту пещеру за прохладной водой. Но и эта дорога была сейчас небезопасной, так как много раз слышала от аульчан, что у этого холма в полнолуние собираются голодные волки, задрав к небу морды, воют. Мысленно говорила себе: «О Аллах помоги! Дай мне силы! Пусть волки меня съедят, если суждено этой ночью умирать, чем попаду в руки гяурам, они-то уж точно не пожалеют меня». Безусловно, она знала, как много горцев они погубили, а от зубов волков, пострадавших что-то особо и не припоминалось ей. Поднявшись на Красное плато, она обернулась, словно желая убедиться, что её родной аул в безопасности, как всегда, он величественно стоит между горами на берегу реки. Но в темноте ничего не было видно. Лишь запах гари повсюду был. Убедившись, что вокруг всё спокойно, она спустилась с другой стороны плато, через ущелье, к берегу реки. Здесь повсюду валялись огромные валуны и только у самого берега был узкий проход, покрытый гравием и песком.
Чалух тихо ступал по берегу. В тишине раздавался громкий гул реки. Где-то вдали слышался крик совы, а затем стремительный топот лошади, скакавшей в темноте во весь опор прямо к ней. Шахри остановила своего коня, напрягла слух, задержала дыхание и почувствовала, как её охватывает страх. На мгновение все звуки исчезли, кроме шума бегущей воды. И вдруг из темноты напротив неё встал всадник. Конь под ним, то ли испугавшись неожиданности, то ли чувствуя приближение знакомого человека, то ли возбуждённый шумом реки, беспокойно ржал, останавливался и бил копытами.
— Кто это? — прошептали её бледные от страха губы, и крепче вцепилась в стремена. Немного приблизившись, она увидела всадника и его глаза, пылающие диким огнём. Как ни старалась, в темноте она не смогла его узнать, но даже в такой тьме сразу узнала коня своего мужа Кахабера. Её сердце дрогнуло, от волнения оно не переставало учащённо биться. В голову полезли разные мысли. Всадник сидел неподвижно, в темноте были видны лишь его выпученные глаза, изумлённо смотрящие на неё, на её платье, которое почти полностью покрывало туловище лошади. Её растерянные и испуганные глаза снова пытались узнать незнакомца в темноте.
— Вах, вах, — вдруг воскликнул всадник. Неужели это Длиннокосая? — с неуверенностью в голосе спросил незнакомец, преграждая ей путь в темноте.
Немного покрутившись вокруг неё и не дождавшись ответа, он крикнул во весь голос:
— Куда путь держишь на ночь глядя, Длиннокосая?!
При этом всадник продолжал удивлённо рассматривать её с ног до головы. Его гордое и надменная поза на коне и удивленное лицо не скрывало восторга от неожиданной встречи с ней, которая отчаянно и безуспешно пыталась узнать его по голосу. Лунный свет хорошо освещал её испуганное лицо. Её бледный овал лица и чёрные большие глаза смотрели в темноте виновато и робко. Он увидел, как она вздрогнула в темноте, и этот момент с головы упал белый гурмендо, который потом повис на плече, а из-под чохто при лунном свете стал виден гладко причёсанный пробор. В тишине зазвенел тонким звоном висящие на мочках серебряные серёжки Шахри, на запястьях задрожали браслеты, а на груди на лунный свет заблестело ожерелье. Забыв о приличиях горцев, забыв обо всём на свете, незнакомец стоял перед ней, держа за узды коня, рассматривая её испуганное лицо с некоторой робостью, так, словно перед ним была какая-то диковинка из другого мира. Её странный наряд придавал ей не только надменную, но и ранее для него невиданную мистическую красоту.
И всё же, наконец, Шахри узнала его. Её природная стеснительность вдруг впала в какое-то странное оцепенение, лицо стало ещё бледным и напуганным. Она отвернулась, опустила лицо и отвела глаза на бурлящие волны, стараясь не смотреть в его сторону. А затем дрожащей рукой попыталась поднять на голову наполовину упавший с головы платок. Но всадник продолжал странно смотреть. Он удивлено смотрел, как из чёрного шёлкового чохто взглянулось концы её длинных кос, а из-под платья высвечивались блеск позолоченных нитей на мачуях.
Во всей его осанке, в каждом его взгляде даже в темноте было что-то, воспламеняющее кровь и страх её мягкого сердца.
— Длиннокосая, я днём много лет не видел вас идущей по аулу одной, вовсе не ожидал встретить ночью расхаживающую по окрестностям аула, где за каждым камнем может таиться враг.
Он говорил, а сам изумлёнными глазами продолжал смотреть, словно не верил, что это она наяву. Из своих девятнадцати лет четырнадцать она жила под крылом отца, а затем пять лет, без забот, под крылом мужа, ей никогда не приходилось в одиночестве разговаривать с посторонним человеком не то, что ночью, даже при свете дня. Горянок с детства учат: «Если придётся отвечать на вопросы чужого мужчины, отвечать нужно коротко и в строгом тоне. Нельзя улыбаться им, смотреть в глаза, вести мягкие разговоры».
Она была растеряна от неожиданности, испугана до слёз. Нижняя губа её была чуть выпячена, и казалось, вот-вот расплачется, как маленькая девочка. Но она пыталась успокоиться, мыслями собраться. Разумеется, нельзя было не поразиться, как быстро меняется напуганное выражение её лица. Но неожиданно для себя, она вдруг подняла голову, холодным взглядом и строгим тоном, и дрожащим голосом потребовала:
— Уйди с дороги. И кто вы такой, чтоб меня называть Длиннокосой? Меня так могут назвать только близкие.
— Вы меня не узнали?
— Нет – с лукавила она краснея.
— Я Ахмедхан.
Услышав его имя, у Шахри снова прошла дрожь по телу от страха. Не в силах выдержать его пристальный взгляд, она отвела глаза и, чтобы не упасть с коня, крепко ухватилась за седло. Однако, несмотря на свои переживания и волнения, она быстро заговорила, слегка заикаясь:
— Мне-то что, если даже шах из Шама... Уйди с дороги...
Ахмедхан, казалось, немного расслабился и был так доволен неожиданной встречей, что его улыбка осветила тьму вокруг.
— Я же вас не держу, идите... — ответил он, но продолжал стоять перед ней, не сводя улыбки с лица. — Что, два дня без мужа в райском уголке стало скучно? — снова спросил он, слегка сузив свои жгучие черные глаза, привыкшие к темноте, как у хищника.
— Если даже наскучило, какое вам дело до этого?
Ахмедхан рассмеялся и продолжил:
— Ха-ха-ха, хотел сказать, что здесь самое место для скучающих.
Не поднимая глаз, она снова потребовала:
— Уйди с дороги!
— Почему приказываешь, словно ханша хунзахская? — спросил он с лёгкой насмешкой.
— Разве дорогу уступают только ханше? — спросила в ответ она, немного рассердившись.
— Я перед ханшей, если дороги не будет, и спину свою подставлю... А если надо, и умереть могу! Ха, ха… — рассмеялся он.
— Умереть за неё уже поздно, а уважение ещё успеешь выразить, как только окажешься на том свете... — снова неожиданно для себя смело произнесла она, но при этом заикалась.
Ахмедхан сначала нахмурил лоб, а затем громко рассмеялся. Шахри, взглянув на него, на его смех, с презрением отвернулась. Ахмедхан, умело управляя Кахабером, ловко кружил перед ней, не позволяя её лошади сдвинуться с места. Его весёлые глаза, устремлённые в темноту, будто сверлили её.
— Если бы девушки с равнины увидели ваш наряд, они бы этой же ночью облачились в траур. Клянусь Аллахом, я уверен, что даже Бахтика не выходила замуж за Шушу-хана в более великолепном платье, чем ваше. Повезло, что Баху-бика уже мертва, иначе она бы умерла позорной смертью, от зависти. Бесспорно, не каждое живое сердце выдержит это сияющее лицо под лунным светом, словно у Хурулин из рая, — с иронией заговорил он.
И все больше и больше удивлял его наряд Шахри, он продолжал разглядывать ее с открытым ртом. Шахри возмутило то дерзкие, то восторженные непонятные для нее эмоции наглеца. Но она продолжала сидеть без движения на коне и не знала, что сказать, как себя вести, то ли стыдиться своего наряда, то ли злиться на его наглость. Она дышала тяжело, но при этом пыталась скрыть свой страх и набирать храбрости.
— А вы что здесь делаете? «Крутитесь как шакал на чужом коне...» —произнесла она с тревогой, глядя на Кахабера, на котором до сих пор никто не ездил.
— Ах, вы о Кахабере? Ваш муж подарил... — резко ответил Ахмедхан с легкой усмешкой на губах и развеял руками.
— Лжец! Не поверю, никогда! Где мой муж? — воскликнула она с большим испугом в глазах.
— Кахабер настолько хорош, что не хочу слезать с него. — Он погладил гриву коня, бросив на нее взгляд. — Ну давай, рассказывай сама, куда собралась?
— Эй, безумец, не расспрашивай о том, о чем не расскажут, не говори о том, о чем не спрашивают. Отвечай, где мой муж? — потребовала она гневно.
— Вы боитесь меня? — едва заметная насмешливая улыбка заиграла на его губах, а в душе он горел желанием узнать причину ее ночного похода.
— Не боюсь. Страх от судьбы не спасет.
— Правильно говоришь… Не нужно бояться меня, я всего лишь хочу узнать, в какую сторону собралась в таком виде. Может пришла смотреть на опустевший аул, сгорел ли он дотла? Ведь как только ногу вступили сюда враги, они ее отдали на разграбление перебежчикам, а те ее сожгли. «И неспроста они все это затеяли...» —задумчиво произнес он последние слова.
— И наш дом сгорел? —  перебила она, его выпучив глаза.
— Нет-нет. Не посмеют. Как они могут сжечь дом Падар -Али Лабазана? Точно нет, — с серьезным видом заигрывал он, а Шахри наивно с облегчением вздохнула.
— Ах, слава Аллаху…
— Я вот думаю, в таком наряде куда можно идти на ночь глядя? Не урус генерал ли на свадьбу пригласил? Вы тоже услышали звуки зурны и барабанов из Ахульго?
Наконец она поняла, что он смеется над ней, надув губы отвернулась. А Чалух и Кахабер от радостной встречи начали фыркать и кружиться вокруг друг друга. Шахри пыталась двинуться вперёд, нежно похлопав Чалуха, но Ахмедхан на Кахабере стоял как гора и не двигался с места.
— Что, острый язычок уже проглотила? — засмеялся он, кружась снова перед ней.
— Знай, что мой кинжал острее, чем мой язык… — немного дрожащим голосом, но смело поднятым головой ответила она, а мысли были о муже «Где он? Что с ним?»
— Ого! — посмеялся он над ее угрозой.
Ахмедхан знал, когда еще ее сватал, по словам матери, что Шахри очень с мягким характером, добрая девушка. И он был удивлен, видя ее мягкий характер и при этом неловко пытается ему угрожать. А Шахри все удивлялась его невоспитанностью, согласно по обычаям, воспитанный горец не должен был столько времени разговаривать с чужой женщиной.
– Удивительно, как мне удалось преодолеть столько гор и равнин, – продолжал он, – не погибнуть от пули гяура или разбойников? И вот теперь, я встретился с Длиннокосой, и я могу умереть от её кинжала… Ха-ха-ха, – насмехался он над ней. – Посмотри, не ржавая ли она?
– Для шайтана как раз-таки ржавая и подходит.
– Да, шайтаны здесь тоже обитают, они часто попадаются мне под ноги. Скажи, куда ты собралась, а то бывает, что они тянут и на неправильную дорогу… – начал он пугать её, жадно осматривая её в темноте.
Дрожь пробежала по телу Шахри. Ведь страх перед шайтанами всегда был с ней. Но она молча смотрела на Кахабера, который пристально наблюдал за ним.
– Как жаль, что я не ашуг, – продолжал он свой навязчивый разговор, – а то сегодня непременно захотел бы воспеть эту красоту... Серебро в ваших ушах звучит словно бубны! В этой жизни я давно не удивлялся, но сегодня я удивлён…, – с важным видом качал головой Ахмедхан, делая несколько резких движений рукой, точно помогая себе таким образом подобрать нужные слова.
Но тут Шахри очень сильно разозлилась:
– Ах ты бесстыжий! Ты и есть шайтан! Не связывайся со мной! Побойся Аллаха, уйди с дороги и исчезни с глаз моих! – крикнула она, стиснув зубы, наскучив его наглый разговор. Руки её дрожали, но она старалась держать голову и подбородок повыше, она понимала, что румянец на щеках, страх и волнение даже в темноте выдают её.
– Я вас разозлил? Смотришь так гневно… Но я помню улыбку и тёплый взгляд ваших глаз… – ехидно продолжал он, зная, что и эти слова могут её задеть.
– Ах ты безумец, осел бесстыжий, – перебивая его, кричала она снова, и наполовину вытащила кинжал из ножен. С кем ты пытаешься сладкие разговоры вести? Мой муж зарежет тебя, как жертвенного барана!
Хоть её хлёсткие слова пробудили гнев в гордом сердце Ахмедхана, он восторженно наблюдал за разгневанной Шахри.
– Эй, гневная девица, кинжал из ножен наполовину не вытаскивают.
Она продолжала сидеть на лошади, устремив взгляд то на него, то на кинжал, висевший за поясом, и выглядела так, словно вот-вот достанет его полностью из ножен. Рванув коня за уздцы, он ещё больше приблизился к Шахри и, склонившись с седла, прошептал игриво-нахальным голосом:
– Подумай над тем, почему суждено было нам сегодня ночью здесь встретиться? Чую, гул реки что-то для нас пророчить… Один Аллах знает, что ждёт нас впереди…
Шахри в гневе вскочила с лошади, выхватила кинжал из ножен и с злобным взглядом приблизилась к Ахмедхану. А Ахмедхан наслаждался впечатлением, которые произвели его слова. Но вслед за ней ему пришлось соскочить на землю. Он одной рукой схватил за уздцы, а другой ловко выкрутил её руку, так что кинжал упал из её рук.
– Что ты хочешь этим сказать? И как ты смеешь держать мою руку?! – в ярости кричала она, замечая, что каждый раз, гневаясь на него, страх отходит от неё.
– Смотри, ещё пожалеешь о своём бесстыдстве!
Ахмедхан, заметив её волнение и гнев, решил немного смягчить и отпустил её руку.
– Эй, Длиннокосая, шутки не понимаешь? Я до вашей плоти не дотронулся, и омовение ваше не испорчено, – оправдывался он, для убедительности подняв руку и показывая обмотанную на руку тряпицу, которую снова засунул в карман.
– Ты кто такой со мной шутить? Ответь мне!? – крикнула она в истерике и подняла с песка кинжал. – Почему у вас лошадь моего мужа?
Ахмедхан молча наблюдал за состоянием Шахри. Его всё больше и больше забавляло её гнев.
– Где мой муж? – спросила она, подняв к его горлу кинжал, высоко держа свою голову, стараясь взять себя под контроль.
Он лишь улыбнулся, смотря на нее, а Кахабер и Чалух стояли, навострив уши и взволнованно следили за их движениями.
Увидев её решительность, Ахмедхан сморщил лоб.
– Где мой муж? – спросила она снова, уже едва сдерживая слезы.
– Успокойся… – уже мягко произнес Ахмедхан, будто испугался её. – Ваш муж ещё позавчера переплыл реку и поднялся в Ахульго, – указывая рукой в сторону крепости. Ему что, и коня туда нужно было на спине тащить? – и усмехнулся. – Коня он у меня оставил. Не переживай, я её отпущу домой. А, ещё он попросил за продовольственными запасами кого-нибудь отправить в ваш «райский уголочек», – напомнил он с иронией.
Шахри отпустила кинжал, вопросительно, недоверчиво взглянула на него.
– Да, так и сказал, что к вам можно будет раненых женщин и детей отправлять, что мать и жена посмотрят за ними… И у меня в намереньях было в гости к вам заглянуть…
Увидев, что ее лицо ещё остается быть напряжённым, Ахмедхан тут же решил опять успокоить её:
– И вообще, мы помирились, он первым подал мне руку. Мы всё простили друг-другу, всё ради Аллаха. Всё решили по-адату. Ещё есть вопросы?
— Не поверю…
— Клянусь Аллахом! — воскликнул он, оскорбленный недоверием.
Шахри молча смотрела на него, пытаясь в темноте разглядеть искренность в его глазах.
— Да, война изменила нас всех, мы уже не те, что раньше, — произнёс Ахмедхан, став серьёзным и замолчал. А затем он вытащил из кармана небольшой клочок бумаги и показал ей.
— Вот, взгляни, имам получил письмо из Салатавии. А он мне ее доверил. Смотри, здесь написано: «Скоро будет помощь», — уверенно произнёс он и положил бумагу обратно в карман. — Отряд из ста мюридов. Я должен их встретить. Имам, не кому то, мне доверился. Поняла, мне … — гордо добавил он, указывая на себя. Уже третий день жду их, изучаю вражескую охрану. Наши вот-вот должны появиться. Я узнал, что в Игали тоже собирается небольшой отряд для помощи. Имам будет доволен. Главное, теперь мы знаем, что про нас не забыли, — рассказывал он с радостью на лице.
— Я тоже иду в крепость, — заявила она, заметив в его словах искренность.
— Зачем? Ещё в таком наряде? Разве ваш муж не оставил вас дома? — спросил он в недоумении.
— Да, оставил. Но я должна быть там…
— Нет, нет. Я не могу допустить этого. Вы должны вернуться домой, — с тревогой покачал он головой.
— Я не вернусь. Сегодня ночью я должна попасть в крепость. — Растерянно повторяла она, покраснев, скрывая истинную цель своего похода.
Ахмедхан в ответ лишь рассмеялся.
— Мне не до смеха.
— Эй, гордая горянка, — спросил он, глядя исподлобья. — Вы как горная лань, заблудившаяся в скалах, где же найдешь дорогу в Ахульго?
— А я либо дорогу найду, либо смерть приму здесь, — надувшись, отвернулась она.
— Послушайте меня, вернитесь домой. Вы потом будете благодарны мне, — уже заботливо уговаривал Ахмедхан её.
— Не могу.
— Почему? — удивился он.
— Без моего мужа я не вернусь домой! Или с ним вернусь, или рядом с ним останусь, — возразила она с расстроенным голосом.
— Ах, вот оно что! Ха-ха-ха!
Он снова иронически рассмеялся и запрокинул голову к звездному небу, закрыв глаза, словно хотел в темноте утаить что-то в своих глазах.
— Так иди вперёд! — крикнул он, пропуская её.
— Пойду… — с какой-то обидой вырвалось у неё, сделав несколько шагов вперёд с серьёзным видом. Она была настолько уверена в своём решении, что не хотела даже тратить время на этого несерьёзного глупца.
В длинном и пышном платье она казалась высокой и стройной, но было заметно, что ей совсем неудобно двигаться в нём, ноги путались внутри, а длинные косы, струившиеся из чохто по стройной спине в темноте, двигались из стороны в сторону.
Держа небольшую паузу, Ахмедхан, шагая за ней, немного задумался, но затем громко произнес:
— Я ранее слышал, что Салахудин оставил сына дома и очень удивился, когда встретил его здесь. Его решение, как настоящего горца, я понимаю. Но не понимаю, что заставляет вас идти на верную смерть? Как могла свекровь вас отпустить? Вы, скорее всего, ещё мала и наивна, в силу своего возраста не приняла всё всерьёз…
— Что за глупости… Я вам что, маленький ребёнок?
Но Ахмедхан смотрел на неё как на маленькую девочку, и казалось, будто он видел её насквозь. Шахри немного растерялась из-за слов про свекровь, ей казалось, будто он догадывается об обвинениях свекрови, и то, как она её обидела. Шахри даже покраснела. Пыталась скрыть лицо от него. Молча, задумавшись, в каком-то недоумении она ушла подальше от него. Но он громким голосом вслед крикнул:
— Там наверху идёт война. Каждый рассвет начинается с перестрелки и атаками урусов, затем эти звуки растекаются по горам как бурный поток реки и заполняют собой всё вокруг. Скоро там станет ещё хуже. К ним едут на подмогу столько сил, что мы и во сне не увидели.
— Все мои родные в этом аду! — крикнула она со слезами, повернувшись к нему. Ахмедхан тут растерялся.
— Рядом со своим мужем и с родными я приму всё!
Он почувствовал боль в её словах. Теперь он понял, что у Шахри серьёзные намерения, тревожно и с сочувствием посмотрел на неё.
— Нет, не думаю… — продолжил он с заботливым видом. — Не выдержишь и дня. Я знаю, что говорю. Я две недели в этом аду, вернись домой. Там все обречены, если не будет помощи. Царские войска большие, сильнее, скоро к ним прибудут ещё больше летящих огней, разбивающих наши дома и тела на осколки. Я знаю, твой слух привык к пению птиц, ты и дня не выдержишь звуков от взрыва вражеских пушек.
Но Шахри, словно не замечая его, повернулась лицом к Ахульго.
– Длиннокосая, выбери смерть в старости, в тени под деревом, с четками в руках, чем перед врагом под звоном сабель и огня.
Ахмедхан искренне уговаривал её, шагая следом за ней. Она вдруг резко повернулась:
– Если Всевышний предписал и под тенью в моём саду предстанет передо мной мой враг.
– Гм…, – покачал он головой и с удивлением посмотрел на неё: «Оказывается, она совсем не такая как я думал. Она не только цветок, но и как куст колючий», – подумал он с улыбкой.
 Шахри снова отвернулась, в этот момент её сердце было готово вылететь, как птичка, через реку к своим любимым, и с каждым мгновением она всё больше скучала по ним. Это и давало ей силу и уверенность.
– Пусть мой конец будет под звоном сабель рядом с родными, – твердо заявила она ещё раз, удивляясь своей смелости и спокойствию, в первые говоря о своей смерти с чужим для неё с человеком. Ахмедхан задумчиво стоял за её спиной, осматривая её с искрящимися глазами, и с изумлением задумался о её твёрдых намерениях. Он был озадачен, не ожидая, что мягкая и наивная по характеру, добрая и робкая Шахри так смело может заговорит о войне и о смерти.
Ахмедхан тут немного задумался и решил откровенничать:
– Я много раз в этой жизни боролся, сражался, участвовал во многих набегах, много раз бывал на краю смерти, но никогда не был поражён так, как твоим тухумом. Я лишь один раз оказался на земле, и вы знаете как…, и дедушка твой оказался большим хитрецом… Поверь мне, – уверял он искреннее, – я всё равно не желаю вам такого конца. Длиннокосая, живи долго, пусть даже проклиная меня, но живи…
– С чего бы мне вас проклинать? – повернувшись в недоумении, спросила она и опустила глаза, как положено замужней женщине, закрыла подбородок платком. – Я и не вспомнила бы вас даже для проклятия, – и махнула рукой на него.
– Никогда? – с большим любопытством спросил он, шагая за ней.
– Гм, а зачем? Никогда. И больше не называй меня Длиннокосой, я уже не та маленькая девочка, что стар и млад мог назвать Длиннокосой. И заботу проявляй к своим близким, обо мне не нужно, чужому человеку заботиться и переживать.
Вдруг он задумался и заулыбался – не ей, а самому себе, своему вдруг засиявшему настроению:
– Вы можете запретить мне называть тебя так. Но в мыслях я всегда называю тебя только Длиннокосой, ведь не запретишь?
– Перестань говорить глупости! – раздраженно крикнула она, держа узды Чалуха одной рукой.
– И как ваш муж смог уйти, бросив жену где-то в дали одну?
– Если вы такой, что вызывающий зависть у самого «небесного орла», а что же не женишься-то, а? Прежде чем думать, бросить или не бросить…. Что-то вы затянули с этим делом, – упрекнула на его холостую жизнь, немного удивившись своему смелому разговору.
– Есть «горная птица с узором золотым», что не дает мне жениться... – печально ответил он стихами. Вот не знаю, из чего сделано сердце у этой птицы… Но я знаю, что с каждым шагом уходя от меня, сама природа станет против неё…
Прищурив один глаз и почесав бороду одной рукой, продолжал наблюдать за её поведением.
– О, Аллах, что за бред несёт этот глупец? – развела она руками в недоумении.
Шахри в это время, не понимая, о ком и о чем он говорит, отвернулась. А он за её спиной улыбался, а сам не понимал, что вызывает такую улыбку. Также он не знал, что ответить, не ожидал смелых обвинений в свою сторону, немного растерялся, но потом всё же ответил:
– Женюсь я… Инша Аллах, скоро закончится и это очередное сражение, и я женюсь, и поверьте, вот клянусь… Женюсь на той, которая по красоте в ауле никому не будет уступать…, – твердо и уверенно сказал он, глядя на Кахабера, который фыркая подошел к Шахри.
– Дай Аллах… – коротко ответила она, стоя к нему спиной, и снова задумываясь над его словами и не понимая, причём тут какая-то птица, да ещё с узором золотым?
Не поворачивая назад, она двинулась по темноте вдоль реки, держа за уздцы Чалуха. Ахмедхан, услышав голоса людей, немного прислушался к темноте и быстро подошел к ней.
– Если вы любите свою лошадь, вам нужно будет отпустить её. На ту сторону её нельзя брать.
Шахри молча сняла свои хурджины с Чалуха, нежно погладила её, затем, прошептав ей что-то в ухо и отпустила домой. Ей было очень жаль отпускать своего верного четвероногого друга. Если бы не гяуры на том берегу, которые могут её убить или схватить, то он уверенно перенес бы её на другой берег, где она была бы уже совсем близко к родным. Чалух послушно, топая по скрипучему гравию, скрылся в темноте.
На другой стороне берега Ахмедхан заметил мерцающие блики факелов и он, схватив её за руку, потянул за большой камень.
– Тихо, – сказал он, положив свой палец к своим губам.
Шахри толкнула его и вытащила свою руку.
– Что вы делаете? – испугалась она.
– Сиди тихо, – опять шёпотом приказал он, – здесь надо быть всегда начеку, солдаты проверяют берег на той стороне, нас могут увидеть. Нужно будет подождать, пока они уйдут. Всё равно помощь к тебе спустится только после моего сигнала.
– Я разве у вас помощи прошу? Иди своей дорогой… 
В его глазах с лукавым взглядом пылал неприятный для неё огонек. Махнув рукой на него, спотыкаясь, наступая на длинный подол, не обращая на голоса, что были слышны из другой стороны реки, она отошла подальше, отвернувшись, посматривала на высоту горы. Ночную тишину нарушили выкрики стражников на противоположной стороне реки, которые расхаживали по берегу. Время от времени слышалось на непонятном для них языке: «Эй, смотри хорошо!.. Ты слышишь голоса?.. Кто идет?.. Зарублю!..»
И ей пришлось прятаться за валунами и испуганными глазами смотреть на высокие скалы, что ее разделяло от близких.
 Старое и Новое Ахульго — два аула, расположены совсем рядом друг с другом на высоких скалах, разделенных глубоким ущельем и рекой. Бурлящая вода омывала отвесные каменистые берега с трех сторон. Шахри никогда раньше здесь не была, её представление о мире ограничивалось тем, что происходило за горами, вокруг её родного аула и кули Цохаб. Как и многие другие горянки, она не нуждалась в большем. Конечно, она слышала об этих маленьких аулах, но только из рассказов старших, что они расположены на отвесных скалах и их соединяет маленький деревянный мостик.
Пока Шахри рассматривала Ахульго издалека, Ахмедхан, нашел удобное место, присел на камень, чтобы издали наблюдать за ней. Он стал размышлять над всеми словами, которые она говорила ему, пытался понять, что больше его задело — её обидные и гневные слова или её необыкновенная красота. А в это время, даже сидя спиной, она чувствовала его пронзительный взгляд на себе. «Что за сумасшедший? Что за глупости этот противный человек говорит? Я замужняя женщина. Что ему нужно от меня?» — злилась она, думая о его сомнительных разговорах и заигрываниях.
                ****
На самом деле, Ахмедхан был красивым молодым человеком, но с неоднозначным характером. Высокий, стройный, темноволосый, со смуглой кожей и небольшой бородкой, с пронзительными черными глазами, он привлекал внимание многих аульских девушек, втихаря засматривались, шушукались. Такое внимание доставляло ему величайшее удовольствие и уверенность в себе.
С детства Ахмедхан отличался упрямством и своенравием, привык своевольничать и не считаться ни с чьим мнением. В последние годы он был сильно увлечен набегами. В первый раз он отправился в дерзкий набег в Гуржистан с дружиной из Анди, найти себе имя, которое в то время, молодые джигиты ценили превыше всякой добычи. Тогда он был совсем неокрепшим юношей, но смог доказать всем, что он достойный сын своего рода. А затем каждый раз доказывал себе, что он всё ещё тот храбрый юноша, который с легкостью может рискнуть своей жизнью, ограбить богатых купцов на равнине, увезти пленников, угнать скот или табун лошадей. Конечно, единомышленников у него всегда было достаточно. И обычно такие случаи редко обходились без битвы.
Из-за его частых набегов многие считали его опытным воином, чья жизнь проходила чаще в седле, под синим небом, чем под крышей отцовского дома. Аульчане часто шептались, что родители недовольны его опасным занятием, и то, что ничто в этом мире не удерживает его от дерзких набегов и ничто больше не привлекает его, кроме как опасность. Считали, что он никогда не думает о последствиях, не боится ничего. Он привык жить весело, шутя, играя со своей и чужими жизнями. Может быть, поэтому спокойная жизнь в ауле для Ахмедхана была лишь временной необходимостью. Он часто мог действовать самостоятельно в походах, многим аульчанам казалось, что от него едва заметно пахнет кровью. Возможно, всю свою силу он расплескивал в походах и в боях, поэтому в самом ауле он всегда вел себя спокойно, тихо, так, что многим казалось, что он совсем безобиден. Согласно неписаному закону гор тех времен, набеги оправдывались тем, что у неверных кяфиров можно было отнять не только имущество, но даже и детей. Что и делали ранее многие горцы.
Многим понять Ахмедхана было сложно: то он казался опасным, хитрым и настороженным человеком, то мог показать себя честным и благородным. Бывало, что его дела и громкие слова из уст часто расходились. Поэтому одни считали его очень смелым и храбрым джигитом, не из тех, которые умирают своей смертью. А были и такие, которые считали его жадным и завистливым, честолюбивым, мстительным, говорили, что он никогда не довольствуется тем, что имеет, всё время метит выше, больше.
Пока Сулейман вдали от всех наслаждался семейным уютом, похитив его невесту, Ахмедхан славился удачными походами и большими добычами. Это давало ему силу и смелость перед другими аульскими джигитами.
Никто не может сказать, сколько джигитов только из Аварии погибло впоследствии, не вернувшись к отцам и матерям, увлекшись мечтой о славе и приключениях. Старики не уставали внушать молодым, чтобы те были осторожны, но многие не отказывались от безумной затеи. Со временем джамаат аула стал относиться к набегам отрицательно, понимая, что это приносит многим невинным людям горе. Но для Ахмедхана отказ от набега был будто признание своей трусости. А к тому, что с каждым разом он становился богаче, а вот по этому поводу, Салахудин очень радовался: «Сытый волк менее опасен», — говорил он.
После того как скоропостижно потерял отца и мать, он стал чаще появляться в ауле. Даже казалось, что он ушёл немного в себя, больше проводил время дома или с дядей Султан-беком, чем с братьями и двоюродными братьями, которые были заняты своими семьями и хозяйствами. Иногда его замечали задумчивым, усталым, иногда таинственно-молчаливым, поэтому и посчитали это за благочестие. Просто Ахмедхан годами научился молча держать обиду, страдать, стиснув зубы, и никогда не отказываться в глубине души от мысли о мести. Он все ждал удобного времени и места, чтобы с наслаждением выполнить свой долг перед тухумом и очистить свою честь от унижения. Все эти годы Ахмедхан в глубине души чувствовал себя несчастным. Счастье Сулеймана казалось ему огромной горой, заполняющей все скалы и ущелье, и он понимал, что ему будет нелегко его разбить. В эту ночь Ахмедхан задумался о своём недавнем поступке. Как он мог два дня назад взять руку своего врага? Почему он отпустил его живым, имея возможность убить? Разве он может простить его? Никогда! Безусловно, для себя у него была убедительная причина: «Идёт общая война против сильных, пока не время для мести. Я ещё успею».
И теперь, неожиданно этой ночью судьба подарила ему маленькое счастье — встречу с той, которая некогда была отнята у него другим. Конечно, Шахри, живущая своей скромной жизнью в тишине и в покое, никогда не могла бы узнать понять всю глубину его переживаний и намерений. Разумеется, она знала о причинах неладов между их тухумами, но после всего что случилось, никто и никогда не произносил его имя при ней. Возможно, поэтому она столько лет и забыла о его существовании.
Как только факелы исчезли вдали, Шахри взяла свои хурджины, перекинула их через плечо, привязала к поясу бурдюк с водой и, готовая перейти реку, встала у берега.
– Эй! Длиннокосая, что вы собираетесь делать? Неужели река показалась вам ручьём? — спросил Ахмедхан, подойдя ближе и наблюдая за её нетерпением.
Шахри делая вид, что его не слышит, серьёзным видом глядя на поток волн, начала прикидывать, как перейти реку. Ахмедхан подошёл поближе и с интересом наблюдал за ней.
– Думаете, что сможете удержаться против течения?
 Шахри молча продолжала осматривать берег реки.
Ахмедхан перепрыгнул с камня на камень, остановился у берега с палкой в руках, вытащил из кармана кусок ткани, намотал его на палку и зажёг факел. Немного погодя он поднял глаза и увидел, что у края горы появился ответный знак — огонёк, который то гас, то снова разгорался.
Тем временем Шахри, которая уже чувствовала себя храбрее и увереннее в темноте, смело зашла в бурлящую воду. Сделав несколько шагов, она остановилась. Но бурные волны, которые мчались, желая обогнать друг друга толкало её в перёд. А на дне реки мелкие камешки больно били по ногам, она держалась всё неувереннее. Ей становилось страшно, казалось, что у неё нет другого выхода, кроме как доверить себя Аллаху и надеяться на его помощь. Поэтому она решила двигаться дальше чуть медленнее. Ахмедхан у берега, положив руки за пояс, но неспокойной душой продолжал наблюдать за ней.
После следующих нескольких шагов, глядя на бурлящий водоворот, который в темноте жуткими кругами бурлила перед ней, Шахри остановилась. Она подняла платье и закрутила его в толстый канат, затем завязала вокруг себя, а конец заправила в шаровары. Платье уже не держал волны, казалось легче стало ей, что сделала ещё несколько шагов вперёд. Сделав короткий вздох, она решила сделать ещё один шаг, и тут её покачало от сильного течения. Ахмедхан был на чеку и наблюдал за каждым ее движением. Вода была уже до пояса, она попыталась держаться за камень, который светился под лунным светом, но каждый раз её рука скользила по нему. Течение всё больше толкало вперёд, казалось, что только тяжёлые хурджины и держат её. Но вскоре ноги начали терять опору, попытка удержаться за камень были безуспешны, вот-вот её унесет река. В страхе она мгновенно вспомнила про Меседу и её руку, который махал Захре под покрывающимися волнами.
– Эбееел! — вскрикнула она от страха, проглатывая воду.
Ахмедхан тут же кинулся за ней и мигом оказался около неё. Он схватил её сзади за плечи и удержал.
– Вы так сильно торопитесь к родным или к смерти? — с иронией прошептал он ей в ухо.
Её лицо покраснело то ли от злости, то ли от волнения, что, казалось, луна светилась в темноте. Напуганная, но при этом молча, качаясь как травинка в воде, она стояла против течения. Каждое течение разбивалось об ее грудь, будто об камень, торчащий посреди реки. Даже в таком состоянии, она одной рукой попыталась спрятать лицо шалью от неприятных глаз Ахмедхана.
– Туда нельзя, там глубоко, там течение намного раз сильнее. Чем здесь. — показывал он, держа ее сзади. — Запомни, вот здесь друг за другом три большие камни. И только с этой стороны… — показал он на валуны, покрывающие волнами, стоящие посреди реки, а затем и другую, что чуть дальше торчал из воды.
Он, стоя посреди реки, спокойно объяснял ей:
– Надо переходить от одной к другой, тут вода мелкая, а здесь глубокая, ещё один шаг и я не смог бы вам помочь… А за тем камнем большая глубина, куда можно упасть, течение тебе не даст встать, уж точно, второй раз маму звать ты не успеешь.
Шахри была взволнована и, понимая своё бессилие, кусала губы, мысленно ругая свою свекровь.
– Не торопись, не качайся, опирайся ногами на дно, ровно держись за меня, — подсказывал он, хотя и сам держался еле.
Шахри сначала, стиснув зубы, отталкивала его руки от себя. Но поняв, что здесь зацепиться больше не за что, без его помощи не сможет выйти, молча послушала его. Ей было обидно за свою беспомощность, то, что нужда заставляет слушаться его. Каждый шаг делался тяжело, мешало платье, которое она иногда, собрав, пыталась держать, боясь зацепить где-нибудь. Держась друг за друга, они с трудом миновали середину реки.
– Здесь надо знать точное направление, — продолжал показывать Ахмедхан, держа её руку, двигался впереди неё.
И наконец, когда Шахри еле ползком вышла на берег, бросив свои хурджины на белые камешки на берегу, без сил рухнула на берег. За ней же, но чуть дальше на землю лег Ахмедхан. Шахри почти задыхалась от пережитого, мысленно благодарила Аллаха за то, что позволил ей выбраться из этой бурлящей ловушки. Скорее всего, она даже не подозревала, какую силу этот неприятный для неё человек победил за её плечами, спасая её и себя. Она встала тяжело дыша, выжимала скрученный подол платья. Ахмедхан в это время сел на камень и опустил голову к коленям, пытался восстановить дыхание.
– Последние дни дождей не было и река намного раз меньше чем обычно, а то мы вообще не смогли бы переправиться даже на лошадях. Сверху послышались женские голоса:
– Ахмедхан, кто с тобой? Быстрее идите!
Шахри медленно взяла свои хурджины и направилась к веревке, которая уже висела на отвесной скале.
– Стой там! – крикнул он ей вслед.
 Ахмедхан быстро догнал ее и преградил ей путь. Испуганная Шахри хотела обойти его, но он резко повернул ее и схватил за руку. Лицо Шахри исказилось от боли. Он встал перед ней и строгим голосом приказал ей стоять, затем указал на неглубокую пещеру у скал:
– Стой, говорю. Там в пещере прячутся гяуры.
– Шутишь? – тихо и недоверчиво спросила она.
– Я видел, там кто-то есть… – прошептал он, затем прислушался и стал всматриваться в темноту. Оглядываясь по сторонам, он вытащил кинжал из ножен и стал ждать за камнями, прикидывая, сколько их может быть в маленькой пещере.
Однако его зоркий глаз уже прекрасно видел двоих солдат с винтовками в руках, выходящих из пещеры. Он посмотрел на Шахри и немного поколебался.
– Спрячься за камень! – скомандовал он.
Она тут же калачиком села за камнем. Сверху снова послышались женские голоса:
– Ахмедхан, быстрее поднимайтесь!
– Не выходи оттуда! – приказал он ей.
Солдаты тут же кинулись в сторону Ахмедхана. Ахмедхан встал в полный рост, большими шагами пошел навстречу к ним. Он держал в одной руке кинжал, а другой рукой, немедля, с песка вытащил камень. Одним прыжком он оказался на самом большом валуне. Солдаты растеряно в темноте пытались целиться, но Ахмедхан оказался намного раз шустрее чем они. Камень, что был в руках, он с большой силой бросил прямо в лицо одного солдата, а сам спрыгнул на другого и одним ударом кинжала в сердце повалил его. Со вторым, с которым лицо уже было в крови, ему пришлось еще побороться.
Шахри от страха пряталась за большой каменной плитой и наблюдала за раненым солдатом, что лежал недалеко от нее. Он еще немного бился на земле перед ней, корчась от боли, но потом скорее утих. Она тихим голосом, запинаясь, в страхе пыталась что-то говорить, стараясь не смотреть на мертвого солдата, но даже в темноте она увидела его приоткрытый рот и застывшие как стекла глаза.
И вдруг она с криком встала и бегом направилась к веревке, но боковым зрением заметила, что враг лежит на Ахмедхане и держит его за горло. И она резко повернулась к ним и в смятении обеими руками схватила лежащий камень перед ней, подскочила сзади к врагу и со всей силы ударила его по затылку. Солдат тут же замертво упал на Ахмедхана. Ахмедхан застыл и смотрел снизу как вкопанный на упавшего на него врага. Удар получился такой быстрый и резкий, что он сперва вздрогнул, как от боли, словно удар пришелся по нему. Лежа на земле, он смотрел на нее, словно не верил, что она способна на такую силу. Ахмедхан бросил с себя врага и медленно, шатаясь, поднялся.
– МашаАллах, МашаАллах, силы у вас больше, чем у меня. Я столько времени с ним мучился, а вы одним ударом убили его…И такой звук, будто не голова была, а тыква, набитая камнями. –  пробормотал он.
Услышав от него, что она убила человека, Шахри взволновалась. Сперва она немного перевела дух и, пытаясь посмотреть в темноте на тело солдата, жалобно прошептала:
– Убила? Нет же… Не умер он…
– Ещё как… Ты его голову разбила на части, как черепичную посуду… – еле удерживая смех склонился он на тело солдата.
– А вот, меня спасла… Возможно, я не осилил бы его, и он мог бы меня убить… – с хитрым взглядом продолжил он.
Шахри растерянная перешагнула через большой камень, поднимая подол платья и ушла подальше от трупов. Она не хотела верить, что убила человека.
– Я думал, от вас пользы будет лишь ругать врага с высоты гор, оказывается, бить и швырять камнями тоже можешь… – посмеялся он.
Шахри в темноте искала дорогу через горку камней, но почуяв жуткий запах резко закрыла нос руками.
– Это что за запах? – спросила она, оглядываясь назад в ужасе.
– Запах трупов. Тут за камнями их много. Я сам их тут засыпал песком.
– Что?! Не шути, мне не до шуток! – разгневалась она.
Ахмедхан медленно двигаясь, ироничной улыбкой ответил:
– Вы забыли, куда пришли? Здесь десятки трупов гяуров. А там наверху в Ахульго, их ещё больше.
– Там тоже такой запах?
– Запах смерти он одинаковый и на дне ущелье, и на вершине гор. Только вот, здесь их шакалы съедят, а там орлы. Этим гяурам иногда кажется, что они Аждаханы, которые могут не подпускать нас к воде. И моему кинжалу приходится каждый раз им напоминать, что они вовсе не Аждаханы, а такие же смертные, как и горцы.
Шахри стало немного не по себе от запаха, её затошнило. Закинув на плечо хурджины, и закрыв нос одной рукой, а другой рукой опираясь на скалы, она торопливо направилась к верёвке. Ахмедхан опять спешно побежал за ней и остановил её, держа за руку, смотря в упор наглым взглядом спросил:
– Длиннокосая, мне кое-что нужно спросить. Возможно, мы больше никогда не увидимся, возможно, меня скоро не станет… Я просто хочу узнать одну вещь…
И снова в его глазах появился тот же назойливый пристальный взгляд, который даже в тёмную ночь обжигающее смотрел на неё. Она вытащила руку и, отходя от него к стене, крикнула:
– Отойди от меня!
Он отпустил голову и смиренно отошел:
– Хорошо, отступаю. Просто хочу знать, почему твой дедушка выбрал не меня, а Сулеймана? Чем я был хуже? – спросил он, стараясь заглянуть ей в глаза, словно искал ответ, который пролил бы свет на скрытую обиду всей его жизни.
Шахри даже не задумалась и сразу ответила:
– Видимо, мой дедушка знал, что Сулейман никогда не осмелиться посмотрит в глаза чужой женщине...
Ахмедхан стоящий перед ней грозной позой немного растерялся. Он стал тяжело дышать, будто ему не хватало воздуха. И неожиданно краска стыда и негодования залила его лицо. А в это время вокруг царила настороженная тишина, нарушаемая лишь однообразным шумом реки.
– Оставьте прошлое, – скромно отпустила она голову, – смиритесь с тем, что Аллах не предписал, по-вашему.
– А если моему сердцу до сих пор больно от этого?
– Лее! – крикнула она, разозлившись уже. Мой дедушка на такие вещи говорит: «Осел умер ещё зимой, а ты решил оплакивать её летом?»
Мрачная улыбка досады, смешанная с презрением, сжимала его губы.
– Вы ещё не знаете, что такое боль сердца…
– Я знаю, что кроме от смерти, от всего можно найти исцеление у Всевышнего.
Её ответ так взбесил его, что он схватил камень из-под ноги и с криком бросил его далеко в реку. С его лица полностью исчез тот заботливый вид, что был даже несколько минут назад, а в глазах появился холодный блеск. Скрепя зубами, он посмотрел ей в лицо и, указывая пальцем на неё крикнул:
– Пусть тебе придётся искать это исцеление у Всевышнего! Чтоб стала вдовой чёрной, как ворона, и просилась стать моей четвёртой женой! – и ударил об свою грудь. А я тогда ещё подумаю…
У Шахри от этих слов губы, руки задрожали. Для нее эти слова стали неожиданностью, жестокими, после всего с ними случилось.
– Жизнь Аллах даёт, и забирает Он же! У кого раньше заберёт, нельзя предугадать…
– Когда останешься вдовой беспомощной, вспомнишь обо мне! – перебивая её, крикнул он снова с мрачной улыбкой.
Она, дрожа, быстро отошла от него подальше. Молча постояла спиной к нему, а затем, резко повернувшись, спросила:
– Вы так сильно желаете мне зла и смерти моему мужу?
Её лицо затуманилось, помрачнело.
– Я не желаю вам зла, но… – и он замолчал, словно подтверждал до этого сказанные слова.
– Будь ты сам проклят! – крикнула она, глаза её словно искры блеснули в темноте.
Губы Ахмедхана тронула опять недобрая усмешка, под эхо, где среди скал в темноте многократно повторялись её слова проклятия.
– Я клянусь! – продолжила она громко, указывая на него пальцем, немного задыхаясь от ярости, – если даже эта река потечёт назад, – и показала дрожащим пальцем на реку, – если даже встану вдовой чёрной, но никогда не стану вашей женой, пусть я умру, от этой клятвы я не отрекусь, если даже солнце взойдёт с того места, откуда он зашёл!
Ахмедхан не ожидал от неё такого гнева, такой смелости, такой клятвы. Не то что он, она сама не ожидала от себя такое! Её гневный и мрачный взор, казалось, вызывал на бой саму судьбу в эту ночь. А он, тут же будто раскаявшись о сказанном, с грустными глазами посмотрел на неё, но всё же сделал вид удивлённого человека, словно ничего плохого он и не произносил. Они стояли против друг друга, и снова наступила тишина, что от их сердцебиения их слух не слышал даже шум буйной реки.
– Эй, не шути клятвами, как безумная…
– Много ли слышал о шутках Шахри? – огрызнулась она.
– Не клянитесь. Кто знает, что судьба тебе готовит?
– Я поклялась, – твердо заявила она, сама не понимая откуда такая уверенность у неё.
Посмотрев на её грозный вид, защищавшую своего мужа, Ахмедхан даже побледнел. От зависти в сердце что-то защемило, в глубине души ещё раз позавидовал Сулейману. Отчаянно поймал себя на мыслях, что он все на свете отдал бы, лишь чтоб она защищала его так, как Сулеймана. Его безумный взгляд исподлобья стал настороженным. Почувствовав, что по лбу и по шее у него течёт пот, он, волнуясь, стал вытирать лоб рукавом черкески, а потом вытащил из кармана несколько тряпок, которые держал для сигнального огня, и одним из них стал вытирать лицо дрожащими руками.
– Пусть так и будет… Все удачи и победы — теперь будут только у меня. – промолвил он еле слышно, для себя.
На его лице было написано страх, который он сам ещё не понимал перед чем. После такой радостной встречи и необыкновенно приятных эмоций, он вдруг неожиданно почувствовал себя потерянным, ущербным. «Все знают, что я ему желаю смерти и что не оставлю это так. И Всевышний знает. Разве можно скрывать от рабов то, что знает Всевышний? Ведь я всё правду сказал…» – оправдался он в мыслях сам перед собой.
За какое-то мгновение, уже на его лице было написано раскаяние, он пожалел о сказанном, понял для себя, что страх был только перед ней, что она будет ещё больше ненавидеть его. А в его ушах всё ещё долго звучал непоколебимый голос Шахри, произносящий слова клятвы.
– Ты увидишь, как Сулейман скроет ваши бесстыжие глаза, чтобы вы больше никогда не посмели зариться на чужое! Если ещё раз попадёшься ему на глаза, он из тебя душу вынет. А если до моего отца и братьев дойдёт, ваш род исчезнет с лица земли… – пригрозила Шахри, уходя повернувшись к нему.

                ***
Это была самая длинная ночь в ее жизни. Где впервые она почувствовала одиночество вместе со страхом. И здесь впервые ей пришлось угрожать, быть смелой, и так дерзко заявить о себе. Это её и само удивляло, но это давало ей и смелости, и в то же время и угнетало.  Для нее было большой неожиданностью и жестокостью, пожелать ее мужу смерти. Ведь он самый добрый и заботливый человек во всем свете. Она не узнавала себя: ведь с детства её учили быть скромной и смиренной, а она осмелилась проклинать, угрожать, да ещё и такому непростому человеку, как Ахмедхану.
 Ахмедхан, всеми признанный храбрец, попытался скрыть своё раскаяние и страх за смехом перед девушкой, который сам недавно называл трусливой ланью.
– Ваши угрозы и проклятия для меня — что добрые пожелания! – крикнул он ей с хохотом и его безнадежный взгляд остановился на спине уходящей Шахри. Он почувствовал, что расстроен до глубины души. Безусловно, он не боялся ни её отца, ни мужа, ни молодых братьев её, но он впервые побоялся взгляда, в котором не было никакой надежды для него, её твердой клятвы — всё это наполнило его сердце пустотой.
 Шахри оказалось совсем не такой, о которой он мечтал много лет, она изменилась перед его глазами за короткий промежуток времени.  «Мг…Пришла трусливой ланью, а ушла как хищник» – прошептал он себе под нос.
Раньше он хотел её за красивое лицо, за чрезмерную скромность. Ахмедхан понял, что невольно этой ночью она ещё больше запала ему в душу за её дерзость. То, как скрывала свой страх перед ним, было завистно, как защищала она своего мужа, за удивительно наивную уверенность искрящихся глаз — всё это ещё больше привлекало её в его глазах. Чем больше она отдалялась от него, тем больше опустошалась его душа.
– Что там случилось!? Поднимайтесь скорее! – донеслось сверху снова.
Шахри бросила на него сторону строгий взгляд, хотя в темноте она его уже не видела, скрипя зубами, начала искать в тёмных очертаниях скал веревку, которую ей бросили сверху. Её косы успели расплестись, и концы волос разметались за спиной. Как только она увидела висячую веревку, она бросила на землю хурджины и бурдюк с водой, уверенными движениями снова собрала платье в шаровары и завязала вокруг себя за талию веревку. Затем, запрокинув голову, смело посмотрела наверх, на светящих звезд и как при лунном свете изваяния скал величественно взирали на неё с головокружительной высоты:
– Тяните меня наверх! – крикнула она во весь голос.
Веревка зашевелилась, сверху начали тянуть. Она крепко держала канат двумя руками и ногами, немного толкая об скалы, стала подниматься. Шахри почти ничего не видела во тьме, лунный свет будто исчез, каждое мгновение казалось, что она вот-вот сорвётся со скалы, но гнев, который кипел внутри, давал ей силу. Она прислушивалась к каждому шороху, извиваясь по канату, поднималась ввысь. Наконец она достигла места, где в стену были вделаны большие, крепкие деревянные палочки. С их помощью стало легче подняться на каменную гряду. Ахмедхан, расширив глаза, удивленно следил, как она в темноте исчезает, хоть и с трудом, но преодолевает все препятствия. Теперь он злился на себя: «Почему не смог сдержать свой язык? Столько лет же мог…». Ведь много раз, когда чувствовал невыносимую тоску и боль, он умел взять себя в руки, не пасть духом, а злость и тоску заливал иногда даже вражеской кровью.
Поднявшись до одной из пещер, её встретили две сестры, аульчанки Хумай и Патимат. Узнав её, они были удивлены. Будто не верили своим глазам, что это Шахри. Только потом опомнились и обняли её. Сестры всегда славились смелостью и полным бескорыстием. Оказавшись рядом с ними, Шахри почувствовала себя под их защитой.
– Шахри? Зачем пришла? 
И тут же удивленно осмотрела ее платье.
– Это что за наряд на тебе? – спросила Хумай, косо посмотрев на её наряд.
– Позавчера пришёл муж, сегодня ты… Лучше бы осталась дома… – перебила её Патимат.
– Я завтра же заберу мужа и вернусь домой, – твердо заявила она им, но промолчала о своём наряде.
– Чего? – рассмеялись девушки над ней. – И что, он сразу пойдёт домой?
– Я его уговорю…
– Ааа, конечно, хорошо, если согласится… А что там внизу случилось? Мы слышали твои крики. Какие-то проклятие…Вы ругались? – насторожено спросила Хумай.
Шахри растерялась, тут же опустила голову, раскрасневшись.
– Гяуры напали… Он убил их…Да, проклинала…– заикнулась она.
– Я же сказала, здесь война. Никогда не поверила бы, что ты сама смогла подняться по канату, – взволновалась Хумай.
Шахри молча вытаскивала платье из шаровар. Ее мысли были заняты Сулейманом. «Как объяснить ему ее приход в такое время? Нет, в первую очередь я расскажу, как этот бесстыжий человек помог мне, о потом как он себя повел, о его глупом разговоре.  Расскажу о клятве и проклятиях». Но Патимат перебила ее мысли.
– Все равно она не выдержит здесь… Через день будет проситься домой. – обратилась Патимат к своей сестре и махнула рукой.
Снизу услышали голос Ахмедхана:
– Киньте вниз веревку, я привяжу хурджины!
Девочки молча скинули веревку и быстрыми движениями подняли её хурджины с бурдюком.
– Самую сложную часть дороги ты прошла. Но дальше надо будет подниматься по очень узкой тропинке, вырубленной на камне лестнице, – поторопила её Хумай.
Шахри снова подняла подол платья, собрала его и снова засунула в шаровары.
– Осторожнее ставьте ноги. Что за дурацкое платье ты одела? – голос Патимат громким эхом отразился от скал. – Смотри, на ступеньках легко упасть.
– Не смотрите вниз. Гляди прямо перед собой, – подсказывала Хумай.
Когда они добрались до вершины, Шахри задыхалась от изнеможения. Сестры тоже тяжело дышали. Скалистый выступ нависал над рекой. В нём была выемка, с трудом вмещавшая троих.
– Днём здесь открывается чудесный вид на наш аул… – мягким голосом вздохнула Патимат указывая на Чиркату.
Шахри осмотрела нижнюю тропу, насколько позволяло извилистое ущелье, но в темноте на дне ущелья ничего не было видно. Она вынула платье из шаровар и ощупав её, поняла, что подмокшее платье уже высушил сухой ветерок. Дальше она смело поднялась за сестрами вверх по козьей тропе, где уже по узкой дорогой простиралось звёздное небо Ахульго.               
               
                Глава четвертая
                (Штурм первый)   
С мыслями о родных и о предстоящей встрече, казалось Шахри забыла о проклятиях и о споре с Ахмедханом. С хуржинами на плечах, она все больше ускоряла шаг, будто там все с распростёртыми объятиями ждали ее.
Узкая козья тропа на скале вела её всё выше и выше. Девушки, крепко держась друг за друга, приближались к вершине Ахульго. Поднявшись на край склона, Шахри с радостью взглянула на освещённый лунным светом величественный и неприступный аул, который словно оторвался от всего мира на краю отвесных скал. Каменные дома с плоскими крышами стояли ярусами друг на друге, почти так же, как в её родном ауле.
– Не думала, что здесь так высоко… – произнесла она, глядя вниз на реку.
– Твоя мать расстроится, – перебила её Хумай. – Она была спокойна за тебя.
Шахри молча последовала за сёстрами, ее сердце колотилось от волнения.
Внезапно начал моросить редкий, крупный дождь, на темную улицу спешно выбежали дети с разными сосудами в руках, чтобы собрать дождевую воду, но он так же быстро прекратился и дети, опустив головы вернулись в свои дома.
 В темноте каждый был занят каким-то делом. Женщины тащили на спинах полные плетёные корзины из небольших камней, грохотом сыпали их на холмики у края обрыва. Мужчины тащили брёвна на плечах, тоже направлялись на край аула. Некоторые чистили оружие, а другие рыли траншеи. Отовсюду доносился шум детей и женщин. Казалось, даже на необычное для горянок платье Шахри никто не обращал внимания. В полночь Ахульго не спал, чего очень удивило Шахри.
Проходя по узким дорогам мимо сакли, она заглянула в дверную щель и увидела в красноватых бликах огня кузнецов с закатанными рукавами. Повсюду чувствовался сильный запах гари, смешанный с разными другими запахами. Кузнецы ковали сабли, даже из дверных щелей на лицо Шахри обдало жаром, так сильно, что она, испугавшись, быстро отошла от дверей. И тут же маленькая деревянная дверь приоткрылась, разгорячённый работой кузнец Мухаммад вышел на воздух освежиться. Шахри сразу узнала кузнеца. Он был родом из соседнего аула и часто бывал у дедушки. Он много лет выковывал кинжалы и сабли. На его изделия всегда был большой спрос. Своему другу Падар-Али, он дарил и кинжал, и серп, и косу, и подковы. Умел делать такие рукояти, что многие глаз не могли отвести от них. Шахри с улыбкой на лице вспомнила, как брат Хабиб мог швырять подаренный им кинжал в дерево с десяти шагов, а они с младшим братом с восторгом наблюдали, как кинжал в полёте вертелся, крутился, вращался и с большим стуком вонзался в дерево.
Кузнец Мухаммед обливался потом, так что рубашка приклеилась к телу. Он поднял к губам глиняный кувшин с водой, жадно выпил тоненькую струю воды. За его спиной, сквозь дым, заполнявший помещение внутри, с трудом можно было различить его сыновей, стоящих у огня с саблями в руках. А чуть дальше, за поворотом улицы у костра, мюриды чистили ружья. Но, как ни странно, всё волнение Шахри понемногу проходило, стоило только смешаться со всем происходящим и находившимися в ауле.
Проходя по узкой дороге вверх по аулу, сестры привели её к надёжное убежище — к дверям землянки, способной укрыть десятки людей. Вокруг много домов были врыты в землю, а выступавшие над поверхностью части покрыты брёвнами и землёй. Местами стены землянки были возведены из речных камней — круглых и плоских. Патимат, отворив маленькую дверь с узким входом, где было слабое освещение керосиновой лампы, тихо позвала Таибат.
— Тетя Таибат, вы здесь?
— Я здесь, — ответили из глубины комнаты, где постороннему человеку было сложно что-либо разглядеть.
Полутемная землянка с низкими потолками оказалась просторной, с глубоким внутренним пространством, где в дальнем углу расположились женщины и дети. Слабом свете, как угольки светились печальные глаза обездоленных людей.
— Ах, мама, я так соскучилась! — воскликнула Шахри, входя в комнату навстречу к матери. В темноте из-под широких вышитых рукавов показались тонкие и белые руки ее дочери. Теперь, рядом с мамой, она была уверена, что, жизнь всегда будет спокойной и уверенной и все события, какими бы трудными они не были, они переживут легко.
Таибат была в растерянности, казалось, что, не скрывая разочарования, обняла дочь.
— Длиннокосая, как ты здесь оказалась?  Мне Сулейман сказал, что оставил тебя дома с матерью.
— Да, мама, он оставил меня дома.
— Почему ослушалась мужа? Как могла оставить больную свекровь одну? И что это за одежда на тебе? — удивленно рассматривая дочь с ног до головы, задавала она вопросы дочери.
Шахри, слегка расширив глаза, молча смотрела на мать. В ее взгляде, беспокойно убегающем от прямого взгляда, таилась что-то необычное для нее состояние. Не выдержав строгого взгляда матери, она опустила глаза, так как знала, что ее мать обладает даром заглядывать ей в душу.  Грустный, но ласковый взгляд дочери ставила ее в тупик. Шахри не знала с чего начать свой разговор, но была счастлива, что оказалась рядом с матерью и снова и снова обнимала свою мать. Но тем не менее, она была готова раскрыть перед матери все свои печали и горести.
— Мама, я всё расскажу тебе... — прошептала она в ухо матери, еще раз обняв ее. — Меня свекровь выгнала из дома. Потребовала вернуть ее сына домой. Говорит, я виновата в том, что он ушел. Сказала, зарежет и в саду меня похоронит...
Таибат стояла с открытым ртом, словно, не веря ее словам.
— Что за глупость ты говоришь, Длиннокосая? — спросила она.
— Не глупость, мама, не глупость...
— Ты скажи, зачем пришла? Ты меня очень расстроила своим приходом, ведь я была рада, что тебя здесь нет... — возмутилась Таибат.
— Мама, свекровь меня выгнала. Она стала очень злой. Я боюсь ее. Я не смогла остаться дома с ней... — прошептала Шахри, стараясь, чтобы женщины не услышали ее, и вытерла слезы с глаз.
Таибат качала головой и с удивлением слушала дочь. Она никак не могла поверить, что Халун способна на такое.
— Разве она на такое способна, доченька?
— Мама, я тоже не думала. Она всегда заботилась, ни одного плохого слова не говорила мне раньше, но вчера, будто ее подменили.
— Салахудин сказал, что она болеет... Она что, умом тронулась или шайтаны вводит ее в заблуждения?
— Не знаю, мама.
— Ах, Халун, ах, что она наделала, отправив мою дочь в такую даль? Неизвестно, какой конец здесь будет, мы все тут ходим, облачившись в саван...
— Я уговорю Сулеймана вернуться домой. Без него я туда больше ни ногой. Только никому не говори, — тихо шепнула она в ухо матери. — Возможно шайтаны сбивают ее с пути. Она очень сильно изменилась. Пусть люди не узнают, если узнает, что и дочери не стало, она не переживет это горе...
— Ой, доченька, что ж нам с ней делать?
— Я думаю, Сулейман, когда узнает, что матери плохо действительно вернется домой.
— Разве наши мужчины, ступив ногой на путь войны, могут вернуться домой? Нет, доченька.
— Нет, мама, он должен вернуться или я должна остаться.
— Ах, доченька, ах… Скажи, как Захра? Юсуп рад, что она жива, а то мы думали, что и ее река унесла.
— Думаю, скоро ей станет лучше.
—  Ах, Халун, ах... — опять задумчиво произнесла Таибат. — Ты скажи, как реку хоть переплыла?
— Ахмедхана встретила у берега. Он помог.
— Ахмедхан? — настороженно переспросила мать.
— Да...
— Дай Аллах ему здоровье, за помощь... — произнесла Таибат, пытаясь заглянуть в глаза дочери, но, может быть, из-за темноты она не заметила в них ничего, что могло бы ее насторожить. Говорят, он лучший проводник здесь, который знает подходы к горам и каждую тропинку.
О неожиданной встрече с Ахмедханом и о его неподобающим поведением она решила рассказать матери чуть позже. Изначально у неё были намерения сперва рассказать всё матери, но, увидев, как сильно мать расстроилась ее приходом, решила немного подождать. Она решила, что сперва нужно обсудить с мужем, и только потом раскроет все подробности перед матерью этой неприятной ситуации. Ведь у матери и так много забот, к тому же она не хотела, чтобы женщины аула, которые были рядом, узнали о случившемся.
Шахри быстро сменила тему, чтобы отвлечься от неприятных мыслей.
— Где мои братья Мухаммад и Хабиб? С ними всё хорошо?
— Они с Сурхаем на башне, которая находится выше и дальше от аула. Они держат врага подальше от нас.
— Завтра же я увижусь с ними.
— Но нас туда не пустят.
— Почему? А где отец и дедушка? — с нетерпением всё расспрашивала Шахри у матери.
— С ними всё хорошо. Сулейман на окраине аула, — ответила мать, хотя она и не спросила про мужа из-за скромности. — И Мухудин там же. Все самые молодые в башне. Твой отец и дед здесь, в самом ауле, Салахудин тоже с ними. Он очень расстроен, ведь он потерял дочь и внучек. Он ещё не видел Сулеймана и очень сожалеет, что тот не остался дома. Алжанай здесь со мной, уже заснула.
Шахри с горечью слушала мать и тяжело вздыхала. Теперь её задача заключалась в том, убедить мужа вернуться домой.
— Здесь каждый шаг нужно делать обдуманно. Мы окружены жестокими врагами. Вот Меседу своим необдуманным шагом погубила детей и себя. Как можно строить планы, не предупредив ни отца, ни мужа, в таком месте? — возмущалась Таибат.
Шахри молча слушала мать.
— Ах, доченька, неизвестно, послушается ли тебя муж, если здесь останешься, то здесь нет тех удобств, что были у тебя в Цохабе. Жаль, что ты это поймёшь, когда уже будет поздно…
Шахри виновато опустила голову и обняла мать.
— Мама, зато мы все вместе.
— Ах, ах Длиннокосая… Как легко ты говоришь. Здесь мало воды. Вон, вчера, — дрожащим голосом рассказывала она, — пробовали бросить в реку кувшины на веревках, но ничего не вышло... Царские солдаты развлекались стрельбой по кувшинам, которые наши ребята пытались поднять наверх, превратили её в решето. А если даже получалось поднять кувшины с водой, они разбивались об скалы. Здесь уже вместо воды для омовения употребляют перетёртую в песок землю. Ах, Длиннокосая, ах… Не хотела я, чтоб в жаркие дни от жажды тебе приходилось смотреть на полноводную реку под Ахульго, до которой невозможно дотянуться. Даже врагу такое не пожелаешь…
Шахри слушала мать и лишь вздыхала, понимая, что вернуться назад уже будет не легко, даже вместе с Сулейманом. К поздней ночи в убежище стояла духота, воздуха не хватало. Но женщины были терпеливы и тихо засыпали, кто на тахте, кто на полу на шкурах, кто на засыпанной соломе.

                ***
Ранним утром, когда Шахри разбудили отдалённые звуки выстрелов, в землянке всё ещё царил полумрак, лишь через щели в потрескавшейся двери просачивался слабый свет. Она лежала, не шевелясь, словно не могла понять, где находится. Потом села и огляделась. Пол был покрыт хорошо утрамбованной чёрной землёй, на которой местами лежала солома. Непрекращающийся шквал выстрелов со стороны русских с самого утра напугал её. Первый же день обещал быть тяжёлым.
Рядом с ней на большой тахте, сколоченной из старых балок и занимавшей половину комнаты, мирно спали женщины и дети из аула. Окон в стенах не было, и комнату освещало лишь маленькое окошко на потолке, сквозь которое струились солнечные лучи. Хотя из этого окошка поступал свежий воздух, в комнате всё равно его не хватало.
Пышное платье Шахри висело у стены, завязанное на деревянном гвозде, рядом с ней висело и серебряное ожерелье. Было понятно, что мама позаботилась о её вещах. Осторожно встав, стараясь не разбудить спящую Алжанай, Шахри вышла из комнаты.
Несмотря на выстрелы и грохоты вокруг башни Сурхая, которая стояла недалеко от аула, небо над головой было безукоризненно голубым, без единого облачка. Поднимаясь выше и выше по узкой дороге аула, осматривая ярусные дома, она подумала: «Вот она, «Набатная гора»». По рассказам дедушки, она знала, что издревле её использовали для сигнальных костров, когда двигались к ним вражеские аскеры. Оттуда звали на помощь соседские аулы и вовремя принимали нужные меры.
Аул повсюду был опоясан траншеями и окопами, которые служили мюридам продольными ходами к дальним частям обоих утёсов, где размещались друг за другом сакли горцев. Повсюду по краям были видны усыпанные в холмы из камней. По всему аулу были построены низкие прочные укрытия, замаскированные и защищенные скальными глыбами. А в окрестных, более защищенных местах были созданы склады боеприпасов и продовольствия. Здесь всё было сделано в расчёте на длительную осаду.
Впереди башни Сурхая возвышалась остроконечная вершина «Шулатлул гох», где горцы умело пользовались всеми естественными преградами: камнями, террасами, склонами и скалами. Башню оборудовали как наблюдательную, так как с неё открывался отличный обзор на всю местность, а со стороны врагов было совершенно скрыто.
Из соседней маленькой сакли друг за другом вышли мужчина и женщина. Мужчина был крупный, высокий, с носом, похожим на клюв хищной птицы. Он стоял под навесом из плетёнки, пригибаясь, стараясь не задеть забинтованной головой низкий навес, под которым укрывался от солнца. Худая, высокая, женщина стояла около него в белом платье, подол которого свисал почти до земли. Они смотрели на плоскую крышу соседей, куда взобрались несколько женщин и смотрели в даль.
Мужчина что-то крикнул им, а его жена ему что-то объясняла, затем вместе с женой тоже поднялись на крышу.
«Как же смело она последовала за мужем на крышу, где их может подстрелить враг. Теперь, я тоже стану смелой рядом со своим мужем» - подумала Шахри посмотрев вслед за женщиной, которой только что поднялась на высокую крышу, откуда виден был враг. Рядом с ней женщина в чёрном, протягивала руки в чистое синее небо, призывая на голову врагов проклятия и кару. Шахри посмотрев вокруг, не знала, в какую сторону ей нужно было идти в поисках мужа.
И в этот самый момент она услышала, как её позвал знакомый голос. С радостью повернувшись назад, она увидела дедушку, который стоял за её спиной.
– Длиннокосая? – удивился Падар-Али, – как ты здесь оказалась?
От удивления его губы и подбородок задрожали.
У Шахри от радости глаза заблестели, она тут же подбежала к нему, обняла как маленькая девочка.
– С кем ты пришла, доченька? – продолжал удивляться дедушка, и начал всё подробно расспрашивать.
Шахри сразу заметила, что дедушка был не в восторге от её прихода, так же, как и мать. Но всё же, спокойно облокотившись спиной к каменной стенке, она всё подробно рассказала ему.
– Дедушка, я знаю, что все будут меня ругать, но меня свекровь послала за своим сыном… Я сегодня же уговорю мужа, и мы вместе вернёмся домой. Оправдывалась она перед ним.
– В любом случае надо было остаться дома. Мужа надо было послушаться. Что могла бы тебе сделать эта больная женщина, которая еле ходит? Ничего.
Шахри немного надула губы и отпустила голову.
– Мельник Хасан тоже сказали вернулся в Цохаб, у него осталась бы, пока она успокоится, – недовольно высказался Падар-Али. – Длиннокосая, Сулейман не вернётся домой. Я видел его вчера ночью. Он пришёл с твердым намерением. А здесь положение плохое… Не знаю, сколько мы выдержим, без еды и воды, – он печально посмотрел вдаль, было видно, что в душе у него пылает огонь.
Шахри лишь молча снова опустила голову.
– В этой речушке вода была и так видимо-невидимо… Эти злодеи в первый же день перекрыли её. Кто бы подумал, столько лет живя у берега реки, омовение придётся делать сухой землёй, словно мы оказались в пустыне Арабистана.
И в этот момент звуки выстрелов всё больше и больше усиливались, из башни посылали ответный огонь в сторону противника. Сквозь треск ружейных выстрелов и бой барабанов были слышны издалека с нарастающей силой многоголосое «ура-а-а». Шахри немного удивившись спросила у дедушки.
– Дедушка, это голоса наших врагов?
Падар-Али кивнул головой.
– Они так радуются или от горя так кричат за погибшими? – спросила она опять, пытаясь прислушиваться к крикам.
— Так они кричат, когда наступают, — объяснил он ей, сжав губы. — Не знаю, сколько башня может выдержать, но Сурхай с нашими ребятами пока дают хороший отпор. И всё же зря ты пришла... — снова покачал он головой. — Теперь отсюда нельзя ни уйти, ни остаться, мы оказались в плену на своей же земле. Сегодня утром они поставил караулы на том берегу реки. Вчера мы с Азизил Исой, поднявшись на вершину, камнями убили двоих из этих караулов, но на их место пришли четверо. Их становится всё больше. Лучше заходи в землянку и не выходи, а я пойду посмотрю, что там наши делают.
Падар-Али выглядел растерянным.
— Дедушка, если увидишь Сулеймана, передай ему, что я здесь, — попросила Шахри.
— Хорошо, доченька, — ответил он. — Ты зайди в дом. Я чувствую, что к нам приближается большая беда, эти шайтаны готовятся обрушить на наши головы много несчастья.
— Дедушка, ты видел моих братьев? — спросила Шахри.
— Да, Длиннокосая — сказал он, — мои львы охраняют башню Сурхая. Ночью они не смыкают глаз, а днём бодрствуют, не теряя своей меткости.
Падар-Али был взволнован, будто хотел контролировать ситуацию. Он внимательно осматривал всё вокруг, пытаясь понять, откуда ждать опасности и предвидеть масштабы наступления. Он постоял немного рядом с внучкой и пошёл дальше, туда, откуда доносились крики и выстрелы. Шахри кивнула головой и посмотрела ему вслед, как дед, сгорбив плечи от зноя исчезает в окопе, опоясанном по склону вдоль за саклями.
Оглянувшись на один из высоких домов, она увидела мать и ещё несколько женщин, стоящих на крыше. Их лица были обращены к солнцу, они, пытаясь закрыть лица от лучей, наблюдали за наступлением гяуров. Шахри, забыв о просьбе дедушки, немедля двинулась к высокому дому, поднялась по узкой деревянной лестнице на плоскую крышу. Одна из женщин плакала, причитая что-то себе под нос, а другие ругали и проклинали врагов.
  Вероятно, в первые дни многие горцы надеялись, что русские генералы осознают неприступность крепости Ахульго. Если бы это мнение распространилось среди солдат, у многих из них пропало бы желание стоять в жару и тем более идти на штурм грозных скал, которые казались им непреодолимыми. Они бы вернулись на свои равнины. Царским солдатам было совсем неудобно действовать в диких горах с отвесными скалами и узкими тропинками по закраинам пропастей. Горцы же передвигались по самым узким и опасным тропинкам так же легко и свободно, как по ровному месту. Солдаты не могли предвидеть, где поскользнётся нога, где сорвётся с высоты камень или откуда неожиданно ударят мюриды.
Но вражеское командование изначально знало, что бой, если он будет, будет неравным. Поэтому они и осаду устроили так, чтобы горцы не могли уйти ни с какой стороны. Намерения врага горцам тоже были ясны, оставалось не спускать с них глаз и стараться с наименьшей потерей отражать контратаку. Имам Шамиль надеялся, что, если сражение будет развиваться по плану, который они составили, исход битвы может закончиться на выгодных для них условиях. Но ситуация на осаде шла совсем по-другому плану. Мюридам пришлось рассчитывать только на свои собственные силы и встретиться с намного превосходящими силами врага.
 Со всех сторон аула хорошо была видна башня Сурхая, которая располагалась на господствующей высоте над всей окружающей местностью, где лучшие мюриды держали под обстрелом позиции царского войска. Эта крепость играла для Ахульго неоценимую роль, потому что она прикрывала пути возможного наступления противника. Башня была невелика, но стены были очень толстыми. Вход в башню был закрыт, окна и двери заложены бревнами, а в стенах были проделаны узкие бойницы.
Мюриды из башни отвечали на атаку противника залпами из ружей. В то же время батальоны, воодушевленные громогласным «Ура!», ринулись вперёд. В ответ горцы кричали «Аллаху Акбар!», самые меткие из них открывали ружейный огонь.
Шахри, затаив дыхание, наблюдала за битвой. Стрелки из Нового Ахульго, укрываясь за камнями небольшими группами, поддерживали огонь из башни, отвлекая внимание противника. Каждый приближавшийся солдат падал под пулями мюридов.
Шахри прикрыла глаза рукой и отвернулась от этого зрелища. И тут раздался взрыв возле башни. Она покачнулась и упала, словно получив удар в спину. Один за другим раздавались грохоты пушек и барабанов, а за ними взрывы, которые отзывались в душе Шахри диким ревом.
На полу у плоской крыши она закрыла лицо руками и закричала:
– Мама! Это что?! На нас рушатся горы?!
Пушки не умолкали. Казалось, что противник всё больше усиливал огонь. Таибат бросилась к дочери. Шахри была в панике. Ей тут же захотелось вернуться в Цохаб, уйти и спрятаться от этого грохота и огня. Её глаза уже искали тонкую тропу на горке за рекой в сторону Цохаб, где всегда царила покой. Страх, боль и слёзы подступили к горлу.
– Вы только посмотрите, насколько их много! Эти проклятые гяуры всё ближе и ближе к башне идут. Эти шайтаны растоптали мою террасу с молодой кукурузой! Вы только посмотрите на их шайтанский огонь, что выжигает мой урожай! Они Аллаха не боятся, что ли?! – махая руками на них негодовала пожилая женщина в чохто.
– У них нет Аллаха. Аллах только с нами! Не бойтесь вы многочисленности врагов. Посмотрите, как мюриды метко целятся и разгоняют их, словно овец, – с какой-то лёгкостью комментировала бой с высоты красивая женщина.
С искажённым лицом подглядывая за ней, Шахри заметила, как женщина увлечённо наблюдает за боем и быстро провела платком по сухим губам. У этой женщины в глазах была храбрость, а в её словах и движениях уверенность, когда от каждого свиста пуль и взрывов горящих шаров сердце Шахри наполнялось страхом. Шахри дрожала, была бледна, её руки, ноги и губы тряслись, пока другие женщины спокойно и увлечённо, положа руки на бока, бесстрашно наблюдали за боем.
 Шахри подняла голову и оглянулась на башню, откуда из маленьких окон крепости шёл чёрный дым, её глаза наполнились смертельным страхом.
 – Мама, там мои братья! – со слезами кричала она, указывая на крепость. – Сулейман тоже там? Мама, из окошек идёт дым!
Таибат, качая головой, грустно смотрела на дочь.
– Длиннокосая, за них не бойся. Они знают, как себя защитить, – еле слышно промолвила Таибат.
– Это мой брат Сурхай построил эту башню, – гордо объявила молодая девушка, подойдя ближе к ней и спокойно повязывая чалму поверх платка. – Ты не переживай, там толстые стены… Да и хватит бояться этих шайтанов. Настройся на бой, скоро и нам придется сражаться с этими же шайтанами. Возможно, и твоя помощь нужна будет. Посмотри, как насторожено, с каким страхом они поднимаются по крутым склонам, выставив вперёд себя винтовки. Я уверена, они ещё больше бояться нас. Пусть их будет многократно, а наш дух ещё тверже и сильнее, чем их. И мы не будем смотреть, как они наших мужчин перебьют. Нет! Я не собираюсь на это долго смотреть! – возмущено крикнула девушка.
– Вы что все сошли с ума? – кричала Шахри. – Что вы можете делать в этом огне и в пыли?
– Ва-ба-бай, – качала головой с улыбкой на лице Ханзадай из Ашильты, – не думала, что у таких родителей может родиться такая трусливая дочь. А ты разве не знала, куда идёшь, когда шла сюда? – усмехнулась она над ней. Здесь даже дети знают, что вместе с каждым огненным шаром летает в нашу сторону и ангел Азраил…
– Ничего… – перебила её Сурхая сестра Аминат, зажав губы, – наши джигиты тоже на острие сабли не гостинцы им несут, а смерть.
– Ах-ах… – причитала старушка в старом чохто, – вот они, всадники из ада с горящими шарами, они скоро у порога наших домов будут. Ведь этот шар способен и в глубокую землянку залететь. – качала она головой. – Доченька, зачем же вы сюда пришли? Никто не знает, что с нами будет, здесь каждый ходит по земле, облачившись в саван… – продолжала она, не зная, как объяснить, что её терзает предчувствие.
– Будет то, что Аллах предписал. То, что есть в наших сердцах, они не смогут сжечь… Мы смело встретимся с ангелом Азраиль… Не так ли, Патимат? – с невозмутимым лицом обратилась Ханзадай к красивой голубоглазой девушке.
– Так и будет, Ханзадай… – поддержала её самоотверженная Патимат.
С растерянным лицом, казалось, Шахри будто с трудом догадывалась, о чём толковали эти женщины с такой лёгкостью. До неё только дошло, что здесь враг намного раз сильнее и война обещает быть жестокой. Как вспомнила, с какой же лёгкостью она сама говорила о смерти ещё вчера ночью у реки, мурашки побежали по её коже. Теперь она только и думала о том, как быстро нужно найти Сулеймана и он, крепко взяв ее за руку отведет ее домой. «Мой дом. Домой хочу и всё!» – кричало ее наивное сердце.
– Не пугайте вы девушку! – возмутилась одна из женщин. – И ты тоже не бойся так, – обратилась она к Шахри. – Верь в нашу силу, Аллах ниспошлет нам благой конец. Аллах будет с нами! – подняв ладони вверх, промолвила она, пытаясь всех успокоить.
Шахри, сжав губы и морща лоб, внимательно смотрела каждой в глаза, словно пытаясь понять, все ли они такие здесь, бесстрашные. Затем, среди них узнав голубоглазую девушку, спросила:
– Вы же нашего имама сестра. Патимат?
– Да, – улыбнулась девушка, кивнув головой.
– Я тебя видела в ауле.
– А я тебя тоже.
Шахри была удивлена их спокойствием, пронзительным, уверенным взглядам и смелым движениям. «Такой страшный грохот. Там, впереди умирают наши горцы. С одной стороны, на другую сторону огонь летает. А они спокойно разговаривают о битве с грозным врагом, что наступает на них…О, Аллах, дай и мне хоть горстку храбрости, что у этих сестер», – шепотом попросила она, закрывая рот дрожащими ладонями, так чтоб никто не услышал.
– Девушки, помогите увести её отсюда, пока ей плохо не стало, – обратилась Таибат к Ханзадай. Она тут же взяла Шахри за руку и повела на край крыши.
– Раз пришла, лучше привыкай к грохоту. Посмотри вон туда, – указала она на трех маленьких мальчиков, сидящих на улице, на камнях у стены дома, – это мои сыновья, они всё время ходят как хвосты за мной и не боятся, привыкли ко всему уже. Их отец тоже в самых первых рядах сражается в бою.
Она печально посмотрела ещё раз вокруг, с других крыш стали слышны крики. Отовсюду женщины взобрались наверх с палками в руках, потрясая ими, тут же все вместе по всему аулу подхватили громким эхом голоса мюридов, кричащие на поле боя «Аллаху Акбар!».
– Шайтаны хотят штурмом взять башню Сурхая. Пытаются окружить. Знают же, что только после нее смогут… – и промолчала, стиснув зубы, Ханзадай.
– Вай, Аллах, если их больше, они сильнее, чем мы можем им помочь? – в недоумении застонала снова Шахри, спускаясь по лестнице.

                ***
 Да, безусловно, знали бы они все наперёд, какой будет здесь конец, вероятно, тогда, в первый же день, все жители, несомненно, включая женщин и детей, ринулись бы в гущу боя, с голыми руками, чтобы каждого попавшегося под руки врага разорвать на части, не ожидая ослабления, не ожидая помощи со стороны, не ожидая болезни, голода обезвоживания и истощения. И тогда судьба этой битвы, возможно, была бы решена на исходе первого же дня осады.
Но, готовясь отразить удар, штаб имама, который находился то в мечети, затем в одной из землянок, разрабатывал другой план ведения войны. Они приготовились к затяжной войне. Они прекрасно понимали, что русские стремятся их окружить и затем разгромить, знали, что придется многие дни и ночи оборонять аул, отбивая многочисленные атаки врага. Скорее всего, расчет имама был на помощь со стороны. Возможно, он был верен, такая тактика хороша в бою, думаю, именно эта расчетливость и помешала им в этот раз.
Осада затихла только к вечеру. Русские солдаты отходили. Женщины направились в сторону лечебницы, куда мюриды носили раненых. А убитых стаскивали в маленькую мечеть, складывали рядом друг с другом. Женщины, читая молитвы в слух осматривали трупы, со страхом, увидеть среди них своих близких. Шахри стояла подальше, закрыв платком наполовину лицо, наблюдала, как тащат убитых и раненых.
Слышны были плач и причитания женщин убитых мюридов. Горем убитая горянка вместе с маленькой дочерью сидели возле совсем юного мюрида, который лежал в крови и плача гладила его лицо, разговаривая с ним:
«Мой храбрый сын! Знай, ты не первый и не последний из твоего тухума, павший на поле сражения в Ахульго… Запомни доченька, так умирают только храбрецы!».
    Шахри была шокирована всеми ужасами, что увидела в конце дня. Солнце только начинало скрываться за горами, слышно стало юный голос из башни вечернего азана. Шахри пыталась спокойно послушать азан и успокоить себя. Замерев на месте с каменным взглядом от страха и изумления, боль в груди терзала Шахри: возможно, впервые в жизни она оказалась не в состоянии понять, что творится у нее перед глазами.
И вдруг, среди множества голосов, чуткий слух Шахри издалека уловил хорошо знакомый ей голос свекра, но он звучал необычно для нее, отчаянным голосом. Обернувшись, её взор пал достаточно далеко у маленького моста на Старый Ахульго, она сразу узнала его, сидевшего спиной к ней. Дрожащие ноги сами несли её к нему, мигом оказалась за его спиной. Его широкие плечи скрывали лежачего перед ним человека в окровавленной бурке.
– Мой сын! Мой Сулейман! – повторял Салахудин громко. – Я знал, я знал, что ты не сможешь сидеть дома, когда умирает твой народ. Но я надеялся на твою мать, на твою жену… Разве вот так должен был исчезнуть наш род?! Зачем ты опередил старого отца?
Только тогда она узнала окровавленное лицо Сулеймана в руках у отца. Лабазан, ещё издалека увидев свою оцепеневшую дочь, у которой в глазах застыл испуг, быстро поспешил к ней и увидел, как постепенно расширяются от ужаса её глаза. Встретившись с взглядом отца, у Шахри скатились слезы по щекам. Плакать и причитать перед отцом за умершим мужем было постыдным делом для женщин гор. Ей пришлось сделать над собой усилие, сдержать эмоции. Она в ужасе, но молча стояла ровно как вкопанная, лишь несколько слезинок потекла по щеке.
Салахудин, обернувшись, увидел перед собой бледное лицо Шахри.
— И ты здесь, дочка? — спросил он, удивлённый её появлением.
Разбитый горем, Салахудин старался сохранять спокойствие. Горцы должны быть сильными и невозмутимыми, когда приходит беда.
— Вместе пришли за обещанным раем? — упрекнул он невестку.
Шахри закрыла глаза, ей хотелось кричать: «Я пришла за ним!» Но Лабазан опередил её. Ловким движением он оказался перед дочерью и закрыл её губы своим чёрным, как сажа, пальцем, строго требуя:
— Слёзы будешь лить там, где им место.
Затем, резко повернувшись к Салахудину, Лабазан положил руку на его плечо и промолвил:
— «Брат, воистину мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся».
После этих слов отца, у Шахри будто голос испарился, она почувствовала какую-то смиренность и пустоту. Лишь сердце тихо ныло, осознавая, что мужа больше нет...
За спиной послышались испуганные, хриплые голоса, шёпот, и она, словно пушинка, упала на землю. Лабазан поднял дочь на руки и, подобрав её платок, волочащийся по земле, понёс её в землянку. Таибат бежала за ним, держа руками голову и читая молитвы, иногда тихо что-то причитывая от горя.
Всех погибших шахидов хоронили в темноте, в облачении, в котором они приняли смерть. Старшие им говорили: «Окровавленная одежда станет свидетелем перед Всевышним об их кончине как шахида». После погребения тел, мюриды во главе с имамом Шамилем совершили под лунным светом молитву об упокоении их душ.
Шахри пришла в себя только на следующий день, рано утром, когда начался грохот пушек и крики «ура». Сначала ей показалось, что всё, что было с ней вчера, — это всего лишь сон. Но при каждом взрыве необычный звон монет её ожерелья на стене звенел в ушах, и все ужасы всплывали перед глазами вновь и вновь. В комнате потемнело. На душе было пусто.
Закрыв глаза, она наивно обманывала себя, представляя себя с мужем, что находится далеко от всех опасностей, от окружённой врагами крепости Ахульго, дремлет в своём маленьком и тихом доме, окружённом цветущим садом. Она так хотела в это верить, но голоса плачущих детей, звонко читающих зикру взрослых горянок и ноющих молодых вдов каждый раз вновь исчезали, словно в тумане.
И каждый раз, когда она понимала, что это не сон, боль пронзала её сердце, и она снова и снова пыталась себя обмануть. В мыслях представляла себя то в саду, то в доме, бегала за козликами по двору, собирала урожай, гладила Чалуха, варила хинкал для мужа, делала все дела, которые должна выполнять по дому. Но, внезапно открыв глаза на кривой потолок из висячих хворостин, из которого при каждом грохоте сыпалась земля, она понимала, что все мечты оказаться в Цохаб рассеялись. Горячая боль пронзала её сердце, она со стоном приходила в себя.
Когда она открыла глаза, перед ней стояла Ханзадай, за ней — её маленькие джигиты, а рядом с ними Алжанай. Даже у маленьких детей было желание разделить её горе. Они брали её горячие, безжизненные руки, вытирая текущие слёзы по щекам.
— Где моя мама? — прошептала она.
— Я здесь, доченька, — ответила Таибат и подвинулась ближе к дочери.
Печаль, павшая на лицо матери, словно тень, не ускользнула от глаз дочери.
— Мама, почему так случилось, что я пришла и его не стало?
— Всевышний так предписал, не мучай себя…
Шахри дрожащими губами, проглатывая слёзы, спросила:
— Мама, ты плачешь?
— Нет, доченька.
— Я тоже не буду, ведь мой муж пал шахидом? Мне нельзя плакать, не так ли, мама? Мне нужно держаться стойко, не так ли? — спрашивала Шахри у матери, еле сдерживая слёзы, стараясь быть сильной.
— Я не могу тебе запретить плакать, доченька. Ты поплачь… Хоть слёзы нам и не помогут. Но ты должна быть сильной.
— Мама, ты видела, где его похоронили?
— Да, дочка, когда тебе станет легче, я покажу тебе это место. Не переживай, заботливые руки отца уложили его в могилу, где он обретет вечный покой.
— Да… Он обретет покой… — повторила Шахри со смирением и закрыла глаза.

                ***
 После этого четыре дня в ауле царила тишина. Царская армия после первого штурма решила отдохнуть. Они продумывали следующие действие против горцев. Шахри лежала молча, не принимая еды, не поддаваясь уговорам матери. Вместе с дочерью Таибат проводила дни и ночи без сна, тревожась о судьбе дочери.
На четвёртый день вечером, когда стих грохот пушек, мать с дочерью отправились к могиле Сулеймана. За горами ещё виднелся закат. Казалось, что теперь только этот алый закат связывал её с прежней мирной жизнью, освещая весь аул также, как и Цохаб. Закат в Ахульго был необычайно красив, точно так же, как и в Цохабе.
Таибат остановилась почти у самого края пропасти восточной части аула, около большого камня, рядом со свежей могилкой, где лежал небольшой камень. Шахри села на землю и долго смотрела на могильный камень, где было поцарапано арабскими буквами: «Сулейман сын Салахудина, шахид Ахульго». Она смотрела, не произнося ни слова, не вытирая слёз, лишь губы её мелко дрожали, лишь перед уходом прочитали молитву за упокой души.
 Когда они отправились обратно по склону, у Шахри закружилась голова, в глазах потемнело. Таибат посадила дочь на травку около небольшой сакли.
 — Ты не ела и не пила, меня не послушалась, поэтому и сил нет, доченька, — поворчала она. — Я пойду и принесу припасы из твоего мешка. Ты подожди меня здесь.
 Таибат ушла. В тот вечер на небе хорошо были видны звёзды и только после заката весь аул понемногу погрузился во тьму. У Шахри не было сил сидеть, и она легла на землю лицом к небу, долго глядя на мигающие звёзды, пытаясь представить среди них лицо Сулеймана. Но его образ, не успев собрать испарялось среди сияний звёзд. И в тот момент ею овладел самый настоящий страх, что она больше никогда не сможет вспомнить лицо своего мужа. Когда Таибат вернулась с толокном и сыром, увидев лежащую дочь на земле, словно мёртвую, она испугалась. Когда мать подошла ближе, Шахри попыталась встать. Мать тут же накормила из своих рук обессиленную дочь. Немного подкрепившись, она вспомнила, что целый день не пила воду, ей очень захотелось пить, а в бурдюке воды не оказалось.
Воду, которую Шахри принесла из дома, Таибат в первый же день напоила ею других детей. Теперь она сама бегала ко всем в поисках воды, а воды не было ни у кого.
Когда враги закрыли маленькую речку, что бежала посреди Нового и Старого Ахульго, вода стала одной из главных забот, за которой приходилось спускаться в пропасть, к реке. И это становилось всё более опасным.
Позже кто-то принёс ей протухшую воду с запахом из открытого водохранилища, что заполняли на горе. Ранее в эту водохранилище текла вода из речки, как она перестала течь, от жары она начала портится. Почуяв запах, Шахри затошнило, она не смогла выпить воду. Обезвоживание в организме дало о себе знать, жажда начала её мучить. Губы высохли, в горле всё першило, говорить стало тяжело, словно задыхалась. Таибат позвала женщин на помощь, и они на руках отнесли её в землянку, уложили на тахту.
Перед рассветом Хумай пришла с радостным лицом, с бурдюком воды. Таибат долго благодарила её за эту помощь. Хумай налила в медную миску воду, словно сверкающий серебром под лунным светом. Шахри, увидев переливающуюся, мутную воду, немного задумалась, тут же вспомнила сон свекрови и слова Меседо: «Напои невестку мутной водой из реки, и она узнает хорошую весть».
  «Разве есть что-нибудь, что может теперь меня обрадовать?» — прошептала она и дрожащими руками подняла миску с водой к потрескавшимся губам, словно струя из райского источника. Мутная вода потекла по сухим и обветренным её губам, а затем и по сухой глотке. И ей никогда вода не казалась такой вкусной, что даже облизнула песок в губах. Но не успела насладиться, как её стошнило, и мутная вода струей стекала уже обратно со рта. Её лицо болезненно сморщилось, и приступ мучительной рвоты сотряс хрупкое ее тело. Мать сидела у изголовья дочери до утра.  Она гладила обессиленную от тошноты и рвоты свою дочь, целовала её руки, то и делала вытирала пот со лба. Утром Шахри стала стонать и корчилась в муках и болях в животе. Мать беспомощно склонилась к ней, испуганно заглядывала ей в глаза, искала в тусклом взоре дочери надежду и утешение.
– Длиннокосая моя… – шептала она в растерянности, нежно касаясь пальцами ее темных волос. Не находя себе места, она не могла избавиться от чувства тревоги. Как только дочь заснула, она вышла и вскоре вернулась с двумя женщинами, одна из которых была знахаркой из Ашильты.
– Алипат, посмотри, что с ней? Ей очень плохо, видно, что не только тело, но и душа болит у моей дочери… – с жалостью попросила Таибат знахарку.
– Сестра, я посмотрю, а ты выходи и остальных всех выведи из комнаты. Если это болезнь, мы вылечим её снадобьями, а если пришёл къадар, знай, мы все бессильны.
Таибат вывела детей и женщин на улицу и все с тревогой стали ждать знахарку.
 Снова с утра началась стрельба, послышались крики «Аллаху Акбар!». Сидя на коленях в сторону къилба, Таибат читала молитвы, прося помощи у Всевышнего, чтобы сохранить жизнь её дочери. Через некоторое время Алипат открыла скрипучую дверь землянки.
– Таибаат! – крикнула знахарка, закрывая за собой дверь. – Дай Аллах вашему роду многочисленное потомство, а тебе здоровье, чтоб заботиться о них.
– Что ты говоришь?
– Твоя дочь беременна, срок немаленький, не могу сказать точно.
– Скажи, ради Аллаха, это правда? – снова спросила Таибат, затаив дыхание.
– Айя, яй, как ты, мать, не смогла не заметить? Её можно понять, первая беременность, выглядит сама ещё как ребёнок, – упрекнула Алипат о невнимательности Таибат.
   Таибат, не зная, то ли радоваться, то ли печалиться, залилась слезами.
– Таибат, найди для дочери еду, накорми ее, у нее желудок пустой, поэтому ей и плохо.
 Таибат вытирая слезы кивнула головой, обняла Алипат и побежала к дочери.
   Шахри без эмоций молча лежала. Мать старалась ободрить её:
– Доченька, пусть Сулеймана нет с нами, но знай, он тоже рад…
– Почему я это не узнала ещё дома?
– Аллах так предписал. Сейчас ничего не сделаешь. Не мучай себя.
– Разве я смогу его родить здесь? Он погибнет здесь вместе со мной. Не только Сулейман, возможно даже я не увижу его лица.
– Не говори так. Не думай о таком плохом конце. Никто не знает, как угодно, Аллаху. Ты теперь должна делать все, чтоб его обезопасить от всего плохого.
 – Мама, не ты сама ли говорила, что здесь каждый ходить, облачив саван? Как мне спасать его от огня и дыма? – стоная заговорила Шахри.
– Длиннокосая, я тебя передаю к Аллаху. Только Аллах знает, как тебя защитить. А ты должна всего лишь верить в это.
Таибат мягкими уговорами принялась кормить дочь толокном с кусочками курдюка, которые ещё осталось в мешке у Шахри. Шахри ещё не понимала, радоваться ей или печалиться. Не знала и не понимала, что будет с долгожданным ребёнком, который ещё не родившись, уже в утробе стал сиротой. Она думала и о сне свекрови, теперь понимая, о какой тайне говорила её золовка во сне. «Если бы узнала раньше, возможно, свекровь не вынудила бы выйти на этот путь. Может быть, и Сулейман тогда остался бы дома…» – терзала она себя. «И вот плод мольбы моей свекрови и надежда моего мужа живёт у меня под сердцем», – закрыв глаза, разговаривала она сама с собой, поглаживая живот: «Что она скажет, когда узнает…?». «Что будет с нами в этом аду…?» — спрашивала она себя. «Ох, как же стремительно поменялась моя жизнь. Война. Потеря. Увижу ли я, в своих руках, новую жизнь?» – разные мысли мелькали в её голове, перед тем как заснуть.
В эту ночь она впервые спала спокойным сном. Утром ей стало намного лучше, и она вышла на улицу вместе с Алжанай. Весть о беременности узнал и Салахудин, который тут же примчался к невестке и прямо у дверей встретил её. В мирной жизни в ауле такой жест не смог бы сделать каждый горец, но здесь Салахудин понимал, что время против него, что, возможно, последняя встреча, хотел поделиться радостью с невесткой. Со слезами на глазах он обнял её и поцеловал в лоб.
– Доченька, я услышал новость… – начал Салахудин, не скрывая радость, и при этом голос его дрожал, а в глазах блестели слезы. – Я бесконечно рад. Когда потерял все надежды, вовсе не ожидал, что наступить и такой день, – свёкор волновался и был предельно серьёзным.
– Теперь ты обязана сохранить себя и ребенка ради моего сына. Я придумаю, как тебя отправить домой. Я позабочусь об этом – гордо сообщил он. – Завтра ночью имам переправляет через реку нескольких детей, это дети, которые остались последними с разных тухумов. Я поговорю с ним, а ты готовься.
Шахри опустила голову и согласно кивнула.
– Я буду готова – сквозь всхлипыванье вырвалось у нее.
Она теребила в руках платок и силой удерживала в глазах слёзы. Но мокрые ее глаза радовались по-детски, ощутив себя ценной, заботливо оберегаемой хрупкой вещью, несмотря на жестокость вокруг.
– Здесь оставаться всё больше и больше становится опасным, еды и воды нет, усиливаются выстрелы летающими шарами. Но ты только не грусти, доченька, а то твоя грусть поселится в душе моего наследника… Да, мирская жизнь коротка…
 Опустив голову, он сделал небольшую паузу.
У Шахри глаза снова залились слезами, но смиренно, не поднимая их, слушала его.
 – Мой добряк, мой работяга, опять ослушался отца… бросил всё и всех. Гм… – покачал он головой, – он захотел быть с братьями. Идрис, Назир, Сулейман, моя драгоценная дочь Меседу, все покинули мир раньше, чем их старый отец и больная мать. Разве так бывает? – отчаянно разводил руками Салахудин. Я не спорю с Аллахом. У меня есть внучка Алжанай. Аллах знает, как лучше, значить, так было предписано. Мы должны ко всему относиться с терпением. Знаю, дочка, что ты сияла сильнее в душе моего сына, чем тысячи звезд на небе…  Нужно делать все чтобы выжить. Запомни доченька, мир с посланным Всевышним огромный и ты найдешь все в этом мире. Доченька, позаботься о себе и о моем наследнике. Он не только мой, он наследник моего рода. Он аманат! – громко провозгласил Салахудин с влажными глазами. Позаботься и о моей жене, который Аллах дал только печаль. Не бросай и Алжанай. Слава Аллаху, всё, что я ценю у твоего отца, есть и в тебе – это благой нрав и чистота намерений, – искренне произнес он и дрожащими руками и взял руку невестки.
Он посмотрел на её худые и бледные руки и продолжил:
— Ты должна быть сильной. Я знаю, тебе сейчас тяжело и грустно, но ты должна пробудить в себе отцовский дух и материнский ум. Защити в себе это всё, доченька, передай своему ребёнку. Пусть Аллах защитит тебя от неверных, я вверяю тебя только Ему.
— Не переживай, отец, с помощью Аллаха всё будет хорошо, — успокоила она расстроенного свекра спокойным голосом.
Он снова обнял невестку и ещё раз поцеловал её в лоб. Салахудин, резко постаревший и утративший былую остроту зрения за несколько дней, ушёл сутулясь, тихими шагами. Он был уверен, что у него будет внук и ушёл с лёгкостью в душе, с необыкновенной уверенностью, что с его внуком всё будет хорошо. Смотря вслед свекру, Шахри тут же вспомнила его стойкую походку, которая была всего несколько недель назад, и о тех спокойных и счастливых днях в Цохаб.
    Вечером, засыпая на какие-то мгновения, она видела ужасные сны: будь то за ней штыками в руках гоняются шайтаны, или как переправляясь через реку мутные волны яростно кидаются на неё из глубин. Видела, как Меседу перекручивает волны, красный её платок кружится над ней в воздухе, затем, прикасаясь к волнам, исчезает. Шахри кричала во сне, но шум волн заглушал её голос и как боль испарялся в ней же.
Испугавшись от её стонов, Таибат разбудила дочь:
— Дочка, что с тобой. Плохой сон видела? — встревожилась Таибат.
Шахри проснулась в ужасе и, расширив свои глаза в темноте, смотрела на взволнованную мать.
— Доченька, ты боишься родов?
— Нет, мама, не боюсь. Гяуров тоже не боюсь, я боюсь утонуть в реке, боюсь шайтана… — с испугом на лице призналась она.
— Не бойся ничего и шайтана тоже, прочти молитву, они на тысячи шагов от тебя подальше убегут, — махнув рукой, успокоила она свою трусливую дочь. Таибат была уставшая, не высыпавшаяся, но чем-то воодушевлённая, и с радостью поделилась с новостью с дочерью. Шахри давно не видела мать такой и поэтому молча наблюдала за ней.
— Доченька, ты готовься сегодня, дедушка сказал, что ночью тебя ещё с тремя малышами будут спускать вниз к реке. Салахудин хочет и Алжанай с тобой отправить, но отец девочки говорят против. Какой же скверный характер у этого Мухудина, говорят, как жена и девочки погибли, совсем ушёл в себя, всех сторонится стал, ни с кем не разговаривает, и в бой идёт как зверь, словно ни боли, ни страха не чувствует. Отец говорит: «Чем больше он нуждается в поддержке, тем нелюдимее он становится». Он твоему отцу сказал: «Чем мутной воде отдать, пусть на этой священной земле погибнет, если ей суждено умереть». Разве так можно? Как мне жаль девочку. Ах, меня радует лишь то, что ты скоро окажешься дома. Обещали проводить тебя до самого Цохаб.

                ***
В этой ночью мысли Шахри были далеки от поля битвы, она маленькой птичкой носилась уже над горами. Теперь только от самого слова «Цохаб» на душе становилось светлее и теплее. Серпантиновые дороги и сады в Цохаб всё время маячили у неё перед глазами и от возвращения в свой мирок её отделяла всего-навсего бурлящая река и аул, заполненная врагами. Ей казалось, что все эти препятствии не сможет её остановить. Она уже видела себя как она уходить вверх по тропинке, оставляет эти грохоты далеко от себя, напивается прохладной родниковой водой, наедается досыта, сочными абрикосами сидя в саду, и наблюдает, как всегда, за тем, как садится солнце за горами. Она так сильно соскучилась по Чалуху, по Кахаберу, по козликам, даже по курам, что копались в пыли во дворе. Шахри от радости выбежала на улицу, легла на холмик рыхлой земли около окопа, повернувшись лицом к небу, посмотрела на звёзды, прикидывая, сколько ещё осталось до рассвета. Ей не терпелось ожидать до завтрашнего вечера.
Утром, выйдя на улицу, она уже не так сильно боялась выстрелов и жары, не замечала даже пыль, которая стояла столбом повсюду. Теперь она была уверена, что скоро окажется далеко от всех этих бед и вернётся в свой дом в тишину. Лишь страх перед свекровью не давал ей покоя. Что сказать ей? Как объяснить, что и сын, и дочь мертвы? Разве ещё не рожденный внук сможет ее успокоить, или заменить ей родных детей?
Теперь и целый день Шахри провела в ожидании вечера. Когда вечером они с матерью вышли к дороге, ведущей к козьей тропе, чтобы спуститься по канату к берегу Койсу, над аулом уже опускалась темнота. Вдали виднелся алый закат, и почему-то он сегодня напоминал Шахри огненного «зверя», притаившегося за горой и готового к прыжку на врагов. Сегодня ночью она чувствовала себя под защитой всего, что было вокруг.
У спуска их ждал незнакомый мюрид с тремя малышами. Он рассказал, что детей встретят чуть дальше по реке Халит из Чиркея. Патимат и Хумай уже привязывали детей к верёвкам и готовили их к спуску. Сердце Шахри защемило от предстоящей разлуки с матерью. Как их здесь оставить и насладиться тишиной и покоем у себя дома?
Тихим шагом пришёл Салахудин, а за ним и Падар-Али. Падар-Али, медленно перебирая четки, смотрел на свои руки, но потом поднял густые брови и посмотрел на внучку. В его взгляде Шахри увидела безмерную радость от того, что она вернётся домой.  Посмотрев в темноту за рекой, ее мысли снова были далеко, за горами и за скалами, высоко на небо поднимающейся тропе. Падар-Али кивнул головой на Салахудина и довольным голосом произнёс:
– Не ожидал от Ахмедхана такого благородства.
– Да, не ожидал... Он обещал доставить её до Цохаб. Он всё-таки смельчак и не такой уж злопамятный, как нам казалось. Думаю, он справится с этим делом, конечно, с позволением Аллаха, – радостно ответил Салахудин.
Услышав имя Ахмедхана, Шахри вздрогнула.
– Кто? Ахмедхан? – переспросила она в недоумении.
Падар-Али решил сразу успокоить внучку:
– Дочка, всё в прошлом. Он не держит на нас зла. Сулейман с Ахмедханом, когда виделись в последний раз, помирились и простили друг друга ради Аллаха. Сулейман сам лично мне сказал, что всё было, как должно быть у благородных горцев. Ахмедхан знает о твоём положении и, как брат, сам предложил помощь. Чтоб сохранить тебе и ребёнку жизнь. Ведь он помог тебе переправить реку?
– Да… – взволновано ответила она.
От неожиданности и волнения у Шахри закружилась голова, её затошнило. Она стояла у пропасти, погружённая в раздумья. «Ахмедхан! Ахмедхан! Он пожелал смерти для Сулеймана и его не стало!» — набатом звучало у неё в голове, а сама она стояла, замерев, плотно сжав губы.
– Разве никого нет кроме него? А где отец, где мои братья? – умоляюще спрашивала она.
– Твой отец ушёл в крепость, только завтра придёт. Зачем ждать его и терять время? И братья твои там нужны. Разве им сейчас до этого? Сейчас ты очень слаба, ты должна покинуть это место как можно скорее. Я не думаю, что отец был бы против…– уговаривал ее дедушка.  «Но, почему опять он хочет мне помочь? Теперь он будет злорадствовать?» насторожилась она.
– Длиннокосая, он меня убедил в своей искренности, – настаивал Падар-Али.
Но увидев, как она изменилась после слов об Ахмедхане, подозрительно сузил свои глаза и посмотрел на неё.
– Может, я что-то не знаю?
– Нет, дедушка, ничего не случилось.
Падар-Али продолжал смотреть в упор в её глаза. Все знали, что такое поведение не в её характере. Ей ведь всегда одного слова хватало.
– Почему ты так волнуешься, доченька? – спросил Салахудин. Если есть что-нибудь, то, что мы не знаем, я этой же ночью с него шкуру спущу, как с собаки.
– Я думаю, отец не согласился бы с таким решением… – отводя глаза, ответила она. И Сулейман не одобрил бы…
Таибат молча наблюдала за состоянием дочери, не понимая, что именно её так сильно взволновало, сам Ахмедхан или недовольство отца и Сулеймана.
– Нам нельзя терять ни одного дня. Ждать отца или братьев – это большая трата времени, – стала уговаривать и мать.
На краю пропасти у Шахри началось головокружение, она стояла, держась за голову двумя руками.
– Дочка, соглашайся, разве не он помог тебе перейти реку?
Шахри молча кивнула головой.
– По этой тропе только Ахмедхан или сёстры спускаются. Девушки не смогут тебя через реку переправить, только он сможет. Он как свои пять пальцев знает каждый камень у реки. У других троп спуски трудные и рискованные. Эта тропа менее защищена гяурами, чем другие. Вчера там не было Ахмедхана, а Курбанил Магомед спустился за водой по другой тропе и не вернулся. Помощи не было ему. Отчаявшись, он попытался переправиться на другой берег реки, но попал в плен и был расстрелян, – с грустью рассказал Падар-Али внучке, не зная, как её уговорить. А вот Ахмедхан переправляет удачно, он опытен, умен и ловок. Только с ним и есть шанс выйти живым отсюда.
Шахри растерялась:
– Дедушка, я плохо себя чувствую. Боюсь, что не смогу спуститься. Голова кружится, тошнит, я точно разобьюсь…
 Но ей совсем не хотелось рассказывать о споре с этим человеком и о его бесстыдных разговорах. Ведь по законам гор оскорбление жены, матери, сестры или дочери не могло остаться безнаказанным. Отец или братья здесь же, на горе, выследили бы этого оскорбителя, как дикого зверя, в присутствии четырех свидетелей, и объявили бы о его наказании во всеуслышание. И все бы посчитали, что они поступили честно – по адату. Но здесь и без того хватало проблем. Однако терпеть его бессовестные взгляды и разговоры она больше не хотела.
– Соглашайся, дочка, я верю ему, он знает, что лишится головы, если что-то пойдёт не так, – добавил Падар-Али.
Все умоляюще смотрели на неё, но сердце Шахри ни в какую не соглашалось принять помощь от Ахмедхана. Каждый раз, когда она вспоминала его наглый взгляд и как он желал смерти Сулейману, сердце горело огнём. Объяснив свой отказ плохим самочувствием, Шахри решительно сказала: «Нет» и ушла в сторону аула, оставив всех позади.
– Длиннокосая, а если, больше не представится столь неожиданный и столь надёжный случай? – крикнула Таибат ей вслед и была удивлена решением дочери, зная, как она хотела домой. У всех радостные мысли испарились в голове, как дым. Но Таибат тут же стала успокаивать всех:
– Ну что делать, боится она. Всегда же была трусливая… Аллах ещё раз даст ей шанс на спасение.
Таибат объяснила решение дочери перед своим свекром и свекром дочери, что это не капризы, а беременность и страх перед высотой. Салахудин и Падар-Али молча смотрели вслед уходящей Шахри.
В эту ночь Шахри не могла заснуть. Все её надежды рухнули при одном упоминании Ахмедхана. Он стал для неё самым плохим человеком из всех, кого она знает. И этот человек, зная, что один косой взгляд к чужой женщине, одно неправильное слово могут привести к пролитию крови, посмел так заговорить с ней, да ещё и пожелал смерти её мужу. Бессилие перед его наглостью и подлостью пылало у неё внутри. Она не решилась открыть матери истинную причину отказа от спасения. Тогда все узнают обо всём. О его подлом разговоре. О её клятве. В обычное мирное время разве он осмелился бы так себя вести?  На неё навалились тоска и страх ещё с большей силой, чем ранее. Теперь у неё будет сын. Ведь и она уверена была, что будет сын. И ей было важно, чтобы её честное имя не пачкали разными сплетнями. Среди горцев всегда считалось – незапятнанное имя, самое лучшее наследство от матери для сыновей.
Она начала осознавать, что, возможно, ей уже не суждено выбраться отсюда, и эти стены станут для неё темницей и могилой. В комнате для неё становилось душно, дышала с трудом, захотела тихо выйти на свежий воздух, но ей показалось, что Алжанай, которая лежит рядом, плачет. Слышны были её всхлипывание и глухое рыдание. На несколько секунд она затаила дыхание, прислушиваясь. Когда она дотронулась до её спины, Алжанай резко повернулась и бросилась к ней в объятия, плача:
— Тетя, ты хотела меня бросить, а сама уйти?
Шахри, еле держа слезы закрыла глаза.
— Прости моя хорошая. Если уходить, теперь мы только вместе уйдём.
От природы Алжанай была доброй и сообразительной девочкой, говорила мало, её лицо всегда озаряла приятная улыбка. Даже когда обида и боль в глазах, у неё улыбка была добрая с ямочками на щеках. Так обняв друг друга, они заснули.
Следующий день с утра Таибат забрала Шахри с собой ухаживать за больными и ранеными, а Алжанай оставили дома. Но Алжанай, тут же накинула на голову платок, выскочила из землянки следом за ним, кратким путем и догнала их. В просторном, глубоко вырытой землянке, где лежали больные, царила прохлада, особенно приятная после пыльной раскалённой от зноя улицы. Из маленьких окошек выглядывали тоненькие солнечные лучи. Шахри и Алжанай стояли у дверей не решаясь войти в темную комнату, где были слышны разговоры взрослых и шум детей. Под конец, когда их глаза привыкли к полумраку, она увидела лежачих детей и взрослых. Некоторые среди них неслышно шевелили губами. «Они читают молитвы» почему-то с облегчением подумала Шахри. Целый день звучали грохоты и выстрелы, а раненых несли друг за другом в течение дня. Ночью Таибат сама осталась с больными, а их отправила в землянку, чтобы хоть немного отдохнуть. Аул и ночью не спал, будто и не знает, что такое сон и отдых. Те, которые участвовали в бою на окраине аула и не смогли вовремя совершить намаз, совершали пропущенные намазы на развалинах, после вечернего отбоя.
Ночами на крышах можно было увидеть женщин, которые, подняв руки к небу, молились от безысходности. «О, Аллах, помоги своим рабам!» – просили они помощи у Аллаха.  В такое время здесь можно было услышать звон котлов, гортанные возгласы, споры, смех и чтение Корана. Однако все эти звуки заглушались непрерывным стуком в кузнице, где сутками пылал огонь, а под тяжелой кувалдой стонала сталь.
Знаменитый кузнец Магомед с сыновьями, черными лицами от сажи, звонко стучали молотками среди огня и горящих углей, словно звезды. Вместе со стуком молотка доносились слова Магомеда, обращенные к сыновьям: «Дети мои, от ковки сталь становится тверже, от тягот аварец становится выносливее!». А сыновья громким голосом повторяли за ним.
Почти из каждой сакли можно было услышать звон металла – это точили сабли. Каким бы трудным ни был день, ночью каждый старался прожить жизнь как можно ярче.
Старики сидели в ночном годекане, почти как в мирное время в ауле и спокойно обсуждали указы имама, кого-то хвалили, кого-то ругали или сравнивали военные успехи своих и врагов. Проходя мимо Шахри, узнала в темноте муллу Алилава, который спокойным голосом говорил другому старику:
– Они подобны орлам, наибы нашего имама. Ты видел, как они в битвах всегда бросаются первыми вперед, окружая своего предводителя со всех сторон и тем самым, не давая врагу подобраться к нему?
Другой старик, сидевший рядом, был невысоким и худым, с ровной осанкой и бородой. Он кивнул головой в знак согласия и ответил первому:
– Имам — настоящий предводитель, который не только впереди идет, но и за собой всех ведет. Не зря говорят, что лев после себя шкуру оставляет, а храбрец оставляет своё имя. Наш имам оставит – имя.
– Искренняя братская любовь появляется тогда, когда каждый готов умереть за брата, бросается в огонь, — снова доносился голос Алилава.
В это время до всех будто ветром доносились и мелодия из глубины аула.
 Старики прислушались и покачали головой.
– Опять наш безумец поёт?
– Да да… Он самый. Это его голос, – один из мужчин, что сидел в темноте громко засмеялся.
Казалось, что грустные слова и мелодия кумуза доносились даже в самую даль Ахульго: «Когда увижу — победила смерть! О, сердце! Я брошу к тебе все обвинения!».
Шахри, держа руку Алжанай, слушая прекрасную мелодию и думая над печальными словами, продолжала идти по лунному свету, пока не открылась узкая теснина между Старым и Новым Ахульго, через которую был перекинут старый деревянный мост. Она слышала от дедушки, что раньше здесь текла маленькая речушка, вливаясь в воды Койсу, но теперь этот путь речки был закрыт врагами.
Шахри вместе с Алжанай постояли на узком деревянном мосту, опираясь на жёсткие перила глядя вниз, представляя маленький ручеек с прозрачной водой. Ей так сильно захотелось услышать звонкий голос ручейка под мостом. Но снизу не было слышно шума ручейка, слышен был, грозный гул Койсу издали, который изгибал Ахульго полукругами, что и служило лучшей защитой от врага. Она посмотрела вниз и вздохнула:
– Если среди наших гор текли бы священные речки, то это речушка стала бы самой священной, утолив жажду у стольких несчастных людей...
– А такие священные речки бывают? – завороженно спросила Алжанай.
– Если сегодня её здесь нет, значит, её нет в этом мире.
Алжанай грустно посмотрела на Шахри, молча облизнула языком свои сухие губы. Продул легкий ветерок, небо затянуло темными облаками. Они шли медленными шагами в обратно к себе, а старики всё ещё сидели и обсуждали какого-то предателя:
– Алилав, правда ли, что с вашего аула один мерзавец работает у гяуров ради куска хлеба?
Алилав опустил голову.
– Да, есть такой… – грустно ответил мулла. – Чтобы совершить беду, ума много не надо. И малой глупости достаточно. И хорошо, что грех, совесть и бесчестие каждый с собою в могилу унесет. Он тоже все с собой унесет.
– Ах, ах, на какой позор он обрек свой тухум… – осуждающе покачал мужчина. Не зря наши отцы говорили: за блага мирские жизнь не отдавай, за хлеба кусок совесть не продавай.
– Пусть Великий Аллах меня простит, но его отец был не очень хорошим человеком, жадным и подлым, а вот мать была очень справедливой и доброй женщиной, – ответил ему Алилав.
– Если бы она знала, что вскармливает грудью змеёныша, который ради хлеба будет работать у врагов, она придушила бы его ещё в колыбели. Старший сын среди нас, видимо, на мать похожий был.
– Верю, брат мой, верю… Пусть лучше его мать узнает о гибели сына, чем о трусости и предательстве, — поддержал мужчина.
Спускаясь по склону мимо разрушенного, сакля, Шахри услышала грозный голос отца. Держа за руку Алжанай, она подошла ближе, откуда доносился звук. Из разрушенного сакля, лишенного крыши, доносились голоса женщин. Внутри горел костер. Даже при слабом свете Шахри сразу узнала большинство из них — это были ее аульчанки. Лабазан, стоя посреди них, высоким голосом говорил:
— Когда бесправие капуров коснется вас, вы должны будете показать, что женщины гор могут сражаться наравне с мужчинами!
Тут Лабазан заметил дочь и сделал паузу, но затем продолжил:
— Пусть их постигнет позорная смерть от рук женщин, если они встанут против вас! Наши мудрые старики всегда говорили: «Страх от судьбы не спасает!» Пусть даже их пушки с горящими шарами и острия штыков на винтовках не смогут вселить страх в ваши сердца.
— Отец, я не боюсь гяуров, — наивно возразила Шахри, будто он обращался только к ней.
— Трусливая была бы, через пучину реки не пришли бы сюда! — крикнула, смеясь, из толпы родственница отца Анисат.
Шахри немного покраснела, смущенно посмотрела на всех.
— Даже если на этой горе не останется ни одного мюрида, мы не подчинимся врагам. Я видела, как два года назад мюриды выгнали армию из Ашильты, а затем из Телетля, как телят гнали их… — похвасталась Ханзадай, вспомнив разгром войска гяуров под Ашильты и Телетль.
— Мы не боимся их! Мы не боимся их! — громко высказывались женщины.
— Шайтаны испытывают нашу веру, покусились на наши жизни на нашей же земле, на нашу честь и достоинство! — воинственно высказалась высокая широкоплечая женщина. — Мы завтра же выйдем на сражение!
— Не торопитесь, сестры, держать сабли в руках против врага, наберитесь терпения, вы и так многое делаете. Но, всегда будьте готовы к самому худшему, мы не знаем, что будет дальше, только Аллах ведает обо всем, — громко говорил Лабазан.
Горянки внимательно слушали и согласно кивали головой.
— Дочка, — продолжил Лабазан, посмотрев на свою дочь, — оружие у орла — это когти, — показывая руки как когти у орла. — Орел верит только в силу своих когтей, и ты верь только в свои руки, — Лабазан поднял голову и, обращаясь ко всем, продолжил. — Сильным ударом вонзай кинжал в врага прямо в сердце, как орёл вонзает свои когти, — и показал, как нужно вонзать кинжал в сердце врага. Каждый раз цепляйтесь за жизнь ногтями, зубами, но не сдавайтесь, не бойтесь ничего! Запомните, холодный взгляд – тоже оружие. Пусть в ваших глазах горит ярость, чтобы расшаталась уверенность врага, противник тоже из крови и плоти, тоже знает, что может умереть. Тем более на чужбине человек «слепой» бывает, а у слепых страх всегда в душе. В эмоциях не переусердствуйтесь — подсказывал он, — удар кинжала не потерпит халатность, бей сильно и уверенно, так, чтоб враг не смог ответить!
Лабазан, держа в руках ружьё, показал женщинам, как владеть ею, как заряжать. Многие женщины подходили ближе, наблюдая за каждым движением Лабазана.
Шахри, открыв рот, слушала отца. Наблюдала за каждой, как они старательно учатся заряжать ружьё, держать в руках сабли, бросать кинжал на врага. И почему-то всё время ей казалось, что это всё не наяву, а во сне. Воспитанная в отцовском доме в нормах скромности и возвышенной горской морали, Шахри неожиданно для себя на этой горе столкнулась с ранее для нее незнакомыми вещами, не только с жестокостью, окружающей ее жизнь. Странным было для нее даже то, что отец стоит посреди множества женщин, учит их совсем не женским делам. Не любила она острые кинжалы и оружие, никогда не хотелось ими пользоваться, в ее руках крутились и кололись лишь тонкие иголки, когда она вышивала черкески для братьев. Трудно было принять эту жизнь такой, какой она предстала перед ней за короткое время, но всё же, казалось, что понемногу внутренне созревала для этого.

                ***
Лежа на топчане в землянке, Шахри представляла себе бой. Она старалась в мыслях перебороть страх. Закрыв глаза, она видела себя на поле битвы с саблей в руках, то на коне верхом, как сухую траву косит врагов, то кинжалом наносит удары по туловищу врага. Ей хотелось мстить, вдохнуть воздух жаркой схватки, увидеть огонь и дым за холмом, где стояли царские палатки. Ведь в этот самый миг её родные проливали кровь у самого порога аула, совсем близко. В груди сердце всё увереннее кричало со словами «Месть!». Как только открывала глаза, погладив живот своего ещё не родившего малыша, сознание собственного бессилия и слабости удручало её. Иногда ей казалось, что она никогда не соберёт в себе столько смелости и храбрости, чтобы войти в бой, крепко держа саблю в руках и бить врагов. Но тут же вспоминала, как она уже убила гяура одним ударом камня у берега, сомнение долго мучило её, убила ли она его, так как тогда в темноте она не увидела кровь. Но больше хотелось верить, что он остался живым. Она твёрдо понимала, что не имеет право быть жалостливой и трусливой, так как главной её задачей было: сохранить не только свою жизнь, но и жизнь ребёнка.
В эту ночь она во сне была как никогда воинственной, бесстрашной, видела себя с саблей в руках, но проснулась в холодном поту с первыми выстрелами в предутренней тьме. Она посмотрела на узкое «дурное окошко», в локоть длиной, где уже даже солнечное утро, сквозь нее просачивался неяркий свет от черного дыма и запах пороха веяло над аулом.
С самого утра царское войско открыла огонь из артиллерии, которая была самым страшным оружием горцев. Враги вновь пытались окружить Сурхаеву башню, с самого начала обстрела она подвергалась беспорядочному огню из орудий. В этот раз снаряды летели не только в башню, но и в аул, попадая в жилые дома на окраине.
Пыльная улица была окутана летней жарой. Женщины и дети укрывались в землянках, громко читая молитвы, чтоб не слышно было грохота. Шахри, окружённая испуганными детьми, сидела на топчане. И вдруг со страшным свистом снаряд пушки пробил потолок и упал в комнату, оставляя за собой горящий фитиль. Женщины и дети с открытыми ртами и выпученными от страха глазами следили за шаром, который крутился на глиняном полу в центре комнаты, и безмолвно ожидали огня и смерти.
В ту же секунду распахнулась дверь, и в комнату большими шагами влетел Лабазан. Он схватил горящий шар голыми руками и выбежал на улицу. Только тогда женщины вздохнули и начали кричать: «Астафируллах! Астафируллах! Астафируллах!» За их криками раздался глухой взрыв.
Шахри с диким криком выбежала из землянки за отцом:
– «Дадаа!»
Отца не было видно поблизости, но она встретила Ахмедхана, бежавшего к ним на помощь. Увидев её, он резко, опустился перед ней на колени у пыльной дороги со словами:
– Шахри…
Затем он, резко закрыл лицо руками, возможно от растерянности или от неожиданности. Шахри, не обращая на него внимания, пробежала мимо его и держась за сердце звала отца:
– Дадаа! Дадаа! Ты где?!
Лабазан уже успел выбросить раскаленный снаряд в обрыв и вышел из-за угла разрушенной стены с чёрным от сажи лицом, и держа перед собой дымящиеся ладони. Увидев дым, идущий из его ладони, Шахри с криками побежала к нему навстречу. Осмотрев его руки, она стала дуть на обожжённые ладони отца. Когда они вернулись к землянке, Ахмедхана уже не было по близости. Шахри разорвала подол своего платья и забинтовала отцу руки. Как только дочь закончила оказывать ему первую помощь, отец поспешно ушёл, не слушая её уговоры.
Лабазан долго ходил с забинтованными руками. Рукоятки холодного оружия или ружья не давали заживать его ранам. Таибат смазывала их разными снадобьями, но Лабазан, несмотря на раны, участвовал в боях. Лабазану приходилось совершать подобные подвиги с горячими ядрами ещё много раз, спасая этим жизнь горцев, но уже в рукавицах из шкур. Со временем он научился точно определять опасность ядра, изучая его скорость. Знал, как скоро взорвётся пушечное ядро, по длине фитиля и яркости огня.
При каждом свисте рядом Шахри бывала в напряжённом ожидании: «Если этот раз горящий шар опять окажется на полу перед ней, Аллах смилуется над ней или это будет её концом?» Свист, затем раздавался звук взрыва – где-то там, далеко, но при этом она никогда не могла вздохнуть с облегчением...
Имам Шамиль высоко ценил верных мюридов и соратников, оберегал их. Часто говорил Лабазану: «Береги себя. Ты мне ещё нужен». Он без сна и отдыха каждую ночь работал со всеми воинами имама, возводя новые земляные сооружения, укрепляя завалы на подступах к аулу и к крепости.

                ***
Почти каждое утро продолжались бесконечные выстрелы. Горящие снаряды летели, встречаясь с горячим ветром в воздухе, и взрывались, сжигая один за другим сакли горцев, оставшиеся деревья, и сухую траву на склонах. Тлеющие сакли, мерцающие огни, всё больше и больше увеличивали жар и дым в ауле.
Иногда, по ночам, горцы выходили с чёрными лицами, покрытые сажей в бою, к свежим и тихим ветрам, к обрыву, проветривать свои раны. Они смеялись друг на друга, слушая шум реки, в мечтах окунались в холодные родниковые воды, а затем тихо возвращались к душным землянкам, к своим обязанностям. Они понимали, что так невозможно утолить жажду, но возможно было поднять друг другу настроение.
А иногда они шли наблюдать за царскими солдатами, как они день и ночь работают над усилением своей мощи. Долгая осада позволила царской армии выиграть время и обеспечить занятие выгодных позиций, построить защитные укрепления.
Таибат каждый день с утра уходила в лечебницу, а ночью, как утихали взрывы, приходила утомлённая. Каждую ночь она рассказывала все новости, что говорят в ауле: кто умер, кого ранили, кто вылечился.
Вчера ночью наши мюриды совершили вылазку в сторону врага и успешно разрушили их инженерные сооружения. Шахри, переполненная радостью, не могла сдержать своих эмоций и радостно хлопала в ладоши. Также до нее дошли вести о том, что недалеко от Ашильты произошло нападение на русские обозы, в результате которого было захвачено оружие и продовольствие. Это известие снова вызвало у нее бурю восторга, и она снова захлопала в ладоши.
Таибат рассказала дочери, что она занимается лечением неизвестной женщины, которая находится в очень тяжелом состоянии.
– Видимо, эта женщина и ее сын решили помочь нам с припасами. Без посторонней помощи они поднялись на гору по отвесной скале, таща на спине узлы. Однако, когда они шли по козьей тропе, бедная женщина упала, мы у нее обнаружили множество переломов. Сын спрятал узлы с припасами в пещере и, не обращая внимания на боль, на спине потащил мать вверх по тропе. Женщина была на грани жизни и смерти, а ее сын, спасая мать, успел лишь прошептать несколько слов, прежде чем потерять сознание.
Шахри, слушая рассказ матери, ощущала грусть и тревогу. Таибат пыталась ее успокоить:
– Не переживай, теперь им уже лучше. Сын уже встает, а мать все еще лежит, но ей уже намного лучше.
Шахри долго думала о храброй женщине и ее сыне, которые решили помочь им, рискуя своими жизнями. «Откуда у людей столько храбрости?» – спрашивала она себя с удивлением.
Когда луна вышла из-за туч и осветила аул, Шахри вышла из землянки и, погруженная в размышления, пошла по склону в поисках отца, освещаемого лунным светом. Она думала о его незаживающей ране на руке. В ночном ауле мюриды повсюду копошились, словно муравьи, а со стороны врагов доносились безумные ржание и крики лошадей.
Проходя мимо места, где обычно по ночам сидят старики, она заметила муллу Алилава с двумя другими стариками. Один из них сидел у костра с кумузом в руках и рассказывал о песнях, которые он сам сочинил. Алилав терпеливо объяснял ему о доводах из Корана, о недозволенности музыки и пения, а третий старик лишь молча слушал их спор.
Они продолжали спорить, но, заметив, что кто-то спускается к ним по узкой дороге, замолчали. К ним подошли Ахмедхан с ружьем на плече, а за ним Яхья из Мехельты. Вскоре подошли и ещё несколько молодых людей. Ахмедхан, как младший и идущий сверху, первым приветствовал стариков:
– Ассалам аллейкум!
– Ваалейкум салам! – ответили старики вместе.
Молодые люди по очереди пожали руку старикам. Увидев Ахмедхана, Шахри не решилась пройти мимо него по узкой дороге, решила остаться незамеченной и, пробравшись в уголок за саклей, присела на камень. Она подняла голову на небо, где ярко светилась луна. Ниже, под обрывистым берегом, где всего несколько шагов отделяли от отвесной скалы, шумела река.
Со стороны реки продул освежающий ветерок, Шахри, прикрыв глаза, решила насладиться этой прохладой. Старики снова начали громко говорить между собой, и она прекрасно слышала их голоса.
– Наши враги с огненным мечом введут нас в рай, потому что мы гибнем во имя благого дела, – твердо заявил Алилав. – Видать, царь долго собирал неверных в своем царстве, и теперь они, как черная туча, надвигаются на нас.
Несколько мюридов, что проходили мимо, сели на камни недалеко от стариков и решили послушать их спор. Ахмедхан выглядел немного недовольным и возражающим голосом обратился к Алилаву:
– После Аргванийской бойни нам нужно было уйти подальше отсюда, немного отдохнуть, окрепнуть, только затем, свежими силами, повернуть против врага. Мы допустили ошибку.
Ахмедхану не терпелось получить немедленное подтверждение своих слов, но Алилав не спешил, будто взвешивал каждое слово. Только потом он ответил:
– Это ничего не изменило бы... Да, имам с мюридами смогли бы где-нибудь переждать. А жителям Чиркаты, Ашильты и других аулов куда им идти? Враги искали бы мюридов в каждом доме, в каждой пещере, и при этом не пожалели бы наших женщин и детей. И тогда мюридам пришлось бы выйти из укрытия. Ты смог бы наблюдать из укрытия как гибнет твой народ?
– Нет! – вскрикнул Ахмедхан. Он вел себя неспокойно, был раздражён и встревожен.
– У нашего врага оружие лучше, есть пушки, воинов многократно больше, чем у нас… – с упреком начал он опять. – Сам Аллах научил их создавать огненные шары для победы над нами… Но почему так несправедливо? – громко возмущался он. 
– Вот мы, мусульмане, выполняем все требования Аллаха, все пять фарз совершаем. Каждый день читаем шахаду, молимся пять раз в день, держим пост месяц Рамазан, выплачиваем закят, – с раздражённым голосом перечислял на пальцах Ахмедхан. Только вот в хадж ехать нет у нас возможности… Не пойму, почему, несмотря на это, Аллах неверным гяурам дал больше сил над нами?
Расширив свои черные как уголь глаза, при свете костра он влился в усталые глаза Алилава, ожидая ответа. Яхья задумчиво посмотрел то на Ахмедхана, то на муллу Алилава. Мулла Алилав опустил взгляд, немного подумал и тихим голосом промолвил:
– Аллах дает победу и поражение. Если Аллаху угодно будет, сто наших мюридов обратят в бегство тысячу гяуров. Если такое не случиться, значит, Аллаху не угодно было так… Сынок, не знаю, есть ли смысл в словах, если ты ещё не познал истину жизни.
–  Истина – это смерть! Это к чему мы все идем!
– Мир велик, а человеку не все дано знать, а тем более почему Аллах хочет именно так.
— Тогда учи меня к вашей истине. Я не умудрен жизнью как вы, — произнес он с грустью в голосе, положив руку на сердце. — Расскажите мне, может быть, и я смогу понять... — попросил он, шагнув вперед, чтобы внимательно выслушать его.
— Истина кроется во всем, её можно найти повсюду, стоит лишь присмотреться. Мы можем найти её в ночной тишине, в дневных пениях птиц и даже в стихах, сочинённых, на первый взгляд, человеком не очень умным.
– Скажи мне, то, что мне важно. Как победить на этой войне?
– Разве это так важно? Разве жизнь заканчивается только этой войной? — прозвучал ответ Алилава.
Ахмедхан, казалось, был разочарован словами человека, которого он считал мудрецом.
— Но наша жизнь может закончиться на этой войне! — воскликнул он, внезапно рассердившись и развел руками.
— Возможно... Смерть — это судьба для всех. Ведь и наши враги смертны... Они не могут перебить всех горцев, так же, как и мы их. А жизнь будет продолжаться и после нас. И войны будут происходить и после нас. Важно то, с чем мы предстанем перед Аллахом после смерти. Вот о чем нужно заботиться. Победа или поражение — это не главное. Важно, насколько чисты наши намерения, и знать, с какой целью мы воюем. Разве победа будет у них, если считать количество смертей и ущерб, нанесенный и нашему, и их народу?
— Ха-ха-ха... А кто будет судить ущерб? Победителей не судят!
— Аллах! Суд Аллаха страшнее! Такая победа — ужасное преступление, большой грех. Перед Всевышним это поражение. Вот если бы царь смог договориться с нами с мудростью, с чистыми намерениями, без жертв и ущерба для своего и нашего народа, вот это была бы победа. Разве царь бескрайных равнин будет снами договариваться? Неет…Проливая кровь, царь не победитель! Он самый большой грешник.
— Я хочу лишь понять, почему мне Аллах не помогает? — с возмущением снова спросил Ахмедхан.
— Эх, сынок, какой же грех ты на себя берешь... Разве то, что ты здесь ещё живой стоишь, не помощь ли это от Аллаха? Сколько дней и недель многотысячное войско возятся с тобой? Ты голодный и умирающий от жажды, не Аллах ли дает силу и волю стоять на ногах? Ты посмотри на этих горстку мюридов, умирающих жаждой, на этих голодных женщин и больных детей... Думаешь, всё это без помощи Аллаха? Разве не это показывает, что Всевышний с нами?
Ахмедхан откинул голову, посмотрел на небо и замолчал. Затем он промолвил:
— Я не хочу проиграть эту войну. Я ещё многое не успел сделать в этой жизни...
Старик с кумузом в руках, улыбаясь, покачал головой, глядя на расстроенного Ахмедхана. А Алилав продолжил:
— Кто ты, горец? Ты гость, пришедший в этот мир на три дня! Кажется, вчера ты появился на этот свет, сегодня живешь, а завтра покинешь её. И ты, не имея терпения, за свои молитвы и благие дела просишь в этой же мире плату у Всевышнего? Видите ли, ему нужна победа! Был ли ты наказан сразу за свои грехи?
Алилав помолчал, чтобы Ахмедхан задумался над его словами.
— Нет... — согласился Ахмедхан.
— Ну вот, видишь. Терпение — ключ рая, сынок. Все в этом мире всё повторяется, войны, и плохие, и добрые времена. Если бы мы жили сотни лет, не старели бы и не умирали бы, мы и не заметили бы течения времени, и эти войны для нас были бы ничем, кроме как самым обычным, очередным набегом в Алазанию... — разъяснил Алилав, подмигнув Ахмедхану, тот согласно кивнул головой.
— Разве бессмертные переживали бы за победу или за проигрыш? — спросил Алилав. Разве ты сильно огорчался бы, живя сотни лет, и, если однажды пришёл с пустыми руками из набега? Ведь ты будешь знать, следующий раз может быть благополучнее, чем все времена до этого?
Ахмедхан опять кивнул головой.
— Ты совершаешь множество грехов, больших и маленьких, словно ты бессмертен, будто не должен будешь отвечать перед Всевышним, а почему за проигрыш очередной войны на земле переживаешь как смертный? Эй, горец, думай и над этим.
— Ведь не только я, все переживают! Никто не захочет проиграть войну, — обратился он к молодым мюридам, что рядом, и они согласно кивнули головой.
— Потому что всему человеческому разуму во всем мире многое доступно, а вот это нет! Сынок, ведь это — Аллах вдыхает в имама каждый раз новые силы, чтобы он снова и снова смог сопротивляться против врага. Это чтоб нас защитить, это нам необходим мятежный имам против угнетателей. Разве это не помощь Аллаха для нас?
Ахмедхан кивнул головой и молча развеял руками.
— В этом мире у всех народов есть разные пути укрепления своего могущества на своих землях. Умные народы стараются сохранить все для своего будущего поколения. У нас тоже она есть... Мы тоже сохраним тот путь, что сам Аллах для нас определил. Коран — это истина, шариат — закон. Так мы все это передадим нашим потомкам.
— Как же ты все понятно говоришь… — кивнув головой, перебил его молчаливый старик.
— Эти молодые люди сегодня думают, что только они могут размахивать саблями, а у людей постарше она проржавела. Разве это война для горцев первая, друг мой? — спросил Алилав у старика.
— Нет, — ответил тот сразу. Я знаю, что наши предки много раз видели войны.
— Если вы не знаете, то скажу, сабля моих предков многие годы не знала ножен. — продолжил Алилав. Разве до них не нападали чужеземцы с тысячными войсками уничтожить нас, не пытались потоптать нас и наш уклад жизни? Несмотря на то, что, возможно, мы проиграем в этой битве или мы все погибнем, Ахульго будет стоять ещё веками, как священная гора для наших внуков и правнуков.
Несмотря на всю сложность и, казалось бы, безысходность этой битвы, в наших горах день и ночь будут чередоваться до конца времен. Наша бурная Койсу будет продолжать течь и шуметь, а сады в Ашильте и Чиркате будут снова и снова расцветать. Будут рождаться дети, и наш характер и дух будут передаваться из поколения в поколение. Разве это не помощь Всевышнего?
Молчаливый старик согласно качал головой и вновь перебил Алилава:
— Всё от Всевышнего, всё… Эх, моя мать говорила: «Мы гости в этом бренном мире, пришедшие на три дня…» Жаль, что мы не всегда ведем себя как истинные, гости в этом мире…
Ахмедхан взволнованно лишь развеял руками.
— А ты, — обратился к Ахмедхану Алилав, указывая пальцем, — защищай свои земли, свою семью, как настоящий горец, словно ты бессмертный! Не думай о результатах битвы! Битвы в мире никогда не закончатся! — крикнул он в конце на Ахмедхана и замолчал.
Ахмедхан, услышав слова Алилава, стал немного бодрее, с улыбкой посмотрел на муллу, затем вдаль и задумался над его словами. Молчаливый старик тоже улыбнулся.
— Алилав, расскажи ему, как сто лет назад горцы сокрушили жестокую армию Надиршаха. А до него как Чингисхан хотел нас завоевать. Коварный Чингис, то со стороны Дербента, то с грузинских гор пытался к нам приблизиться. А кто их остановил? Вот такие как ты, горцы. Алилав, расскажи ему, как твои предки пошли против покорителя гор не только с саблями, но и с камнями и палками. Не смог он выпутаться из смертоносного капкана, что построили ему горцы, все было тщетно. И тогда враги пустились в бега. В войне с горцами нет ничего страшнее отступления, которое неминуемо заканчивалось для них позором и смертью.
— А Хромой Тимур? — Алилав напомнил старику о ещё одном завоевателе.
— Уфф… — махнул рукой старик. Много кто вторгся с разных сторон на наши земли.
— Я много слышал про них, мне в детстве бабушка рассказывала… — согласился Ахмедхан.
— Да, они смогли сжечь наши аулы, разорить их. Но смогли покорить нас? Нет. И дань мы никому не платили! — гордо поднял голову Алилав. Они ведь приходили не просто ограбить и потешиться, но и покорить, а мы прогнали их с гор, как чужих овец с собственного пастбища. Сила и мужество нашего народа все еще не иссякли. Все горные народы Дагестана сумели, как один кулак, собраться и оказать достойное сопротивление против угнетателей. Одно только жаль, что не смог своими глазами увидеть, как после всего ущерба, нанесённого нашему народу, Надиршаху пришлось бежать в Персию от сабель наших отцов. Пусть мы не увидели, но наши предки увидели эту победу. Возможно, здесь, в этой битве, предначертано увидеть проигрыш, я и с этим согласен. Аллах знает лучше…
— Да, да, — согласился старик с кумузом.  Друг мой, Алилав, как же ты все правильно сказал. Мы вроде как эти горы, ха-ха… — посмеялся старик, положив кумуз рядом с собой и указывая на горы, — царь об нас головой бьёт и свою голову ломает, а мы все ровно стоим и будем стоять!
           — Воистину так, Захид… — подтвердил Алилав, погладив бороду, и улыбнулся ему.
— А ты не переживай так сильно, — обратился он снова к Ахмедхану довольным лицом, — скоро будет «ахир замана», недолго все будет повторяться…
— Что было раньше, прошло… — махнул рукой Ахмедхан. Сегодня у нас нет силы, которая могла бы противостоять огненным шарам врага. А я по -любому должен остаться в живых, — в конце уверенно заявил он, смотря вдаль и прикусив нижнюю губу.
Ветерок с высот гор приятно охлаждал разгоряченное лицо Ахмедхана. Старики во все глаза с восторгом глядели на разошедшегося молодого человека, воодушевившись дерзкой идеей, которая здесь, на горе, окруженной бесчисленным войском врага, казалась такой неосуществимой. Наступила тишина.
— Что тут долго размышлять? Ты совсем ещё молод, силен и храбр… — хитро посмотрел на него Захид. — Я с тобой, конечно, хорошо не знаком, но мне кажется, что ты любитель крайностей… — подозрительно спросил он и взял в руки кумуз, что стоял рядом.
— Он из моего аула. Он такой и есть, как ты говоришь... — пояснил Алилав Захиду.
— Да, не из трусливых я… — подтвердил Ахмедхан. Только вот есть одно не законченное дело…
— Ха-ха-ха, — опять посмеялся Захид, поглаживая бороду, — он ещё надеется выйти отсюда живым? Ха-ха-ха...
— Не всем же погибнуть в одной битве, кто-то же должен остаться живым, чтоб сразиться с врагами в другой битве, — не согласился с ним Ахмедхан. Старики посмеялись. Ахмедхан тоже усмехнулся, задвигал челюстями. Но все же Ахмедхан посмотрел на незнакомого старика с интересом, ему понравилось, что он хоть и старый, но подвижный, приветливый, не лишенный юмора.
— В твоем возрасте все шустрые, — почти шёпотом обратился Захид к Ахмедхану, — а в старости и ты на всё посмотришь беспечно, считая, что это «кисмат».
Захид внимательно присмотрел на Ахмедхана и указывая на камень, что рядом себя, предложил ему сесть:
— Иди-ка сюда, сядь со мной рядом. А то стоишь так, что мне лица твоего не видно, не тебя ли я на днях видел, преклонившись колени у пыльной дороги, когда взрывали огненные шары гяуров у наших домов?
Ахмедхан вздрогнул, расширил свои чёрные глаза и запинаясь ответил:
— Не-е-ет, не меня…
Старик с лёгкой улыбкой покачал головой, словно не верил словам молодого человека, и толкнул локтем Алилава:
– Друг мой, Алилав, тебе не кажется, что этот молодой человек сражается сразу на двух разных битвах?
Алилав лишь рассмеялся в ответ.
– Поверь, в сердечных битвах всё гораздо сложнее, – вздохнув, добавил Захид, устраиваясь поудобнее и положив на левую ногу кумуз.
– Не сказал бы… – ответил Ахмедхан с вызовом, собравшись с мыслями. – В сердечной битве всё решает лишь время, а в битве с врагами мне нужны скорость, ловкость, умение преодолевать страхи, используя свою молодость, смелость, ум и опыт. Во многих сражениях я выходил непобеждённым, – продолжил он гордо и уверенно. – Инша Аллах, и здесь я добьюсь успеха…
Старики разразились смехом.
– Он только что говорил нам, что Аллах ему не помогает, а сам много раз выходил непобеждённым в сражениях… – смеялись они.
Ахмедхан замолчал, он задумался над словами старика.
– Что ты не успел сделать, сынок? – спросил его Захид. – Ты ещё не женат?
– Нет… – покачал головой Ахмедхан.
– А есть ли у тебя невеста?
– Есть на примете. Мне нужно лишь время, чтобы получить её согласие. Я не согласен лечь в чёрную землю, пока не достигну этой цели.
Молодой мюрид Яхья, услышав признание Ахмедхана, слегка удивился и смеясь, стукнул его в плечо:
– Эй, Ахмедхан, сын Батирхана, оказывается, я совсем не знал тебя…
Ахмедхан выглядел немного смущённым.
В это время Шахри, сидя на камне, смотрела вдаль. Когда его слова донеслись до её слуха, она вздрогнула и почувствовала холод. Немного подумав, она тихо сказала себе:
– Про кого он так говорит? Не про меня ли? Не может быть… – немного задумавшись, тихо произнесла она. Она покраснела и укрыла платком лицо в темноте, будто её кто-то видел. «Разве такое бесстыдство возможно в человеке? Ах, так? Для этого бесстыжего ишака всё решает время? Если Аллах даст нам время, мы ещё посмотрим…» – пригрозила она в мыслях.
– Однако, хвастливый ты воин, – громко крикнул Захид, коснувшись струн, полилась печальная мелодия кумуза.
Ещё несколько мюридов подошли и тихо сели неподалёку. Затем старик умолк, на горе снова воцарилась тишина. Ахмедхан присел рядом со стариком.
– Ну, спой нам что-нибудь… – попросил он, пытаясь отвлечь старика от тяжёлой темы, взгляд его метался из стороны в сторону. Мулла Алилав молча посмотрел на Захида и в знак недовольства лишь покачал головой. Старик с кумузом посмотрел на него и тоже замолчал. После короткой паузы он поудобнее пристроил инструмент, тронул струны раз, другой, снова заиграли струны и красивым голосом запел:
Земля горит огнём гяура под ногами,
А дым идёт горящего от сердца любви.
Пламенем он был объят, а ранен тобой,
И горы полыхали, и сердце пылало его.
Когда огненный хлынул поток перед ним,
В каменную глыбу душа его обратилась.
Он преклонил колени у склона Ахульго:
«У горянки моей в груди сердце окаменело.
Не кувшин с родника ей носить в Ахульго,
Сабли, кинжалы, и смерть в охапку для врагов».

Старик печально опустил голову. Казалось, он о чём-то думал, подозрительно улыбаясь, повернулся к Ахмедхану. Ахмедхан сам не заметил, как резко поднялся, покраснел, встал напротив старика, посмотрел ему в лицо в упор, словно что-то хотел сказать, но вдруг растерявшись, не зная, с чего начинать, повернулся и отошёл в другую сторону.
И тут по склону в темноте спустились трое. Двое были с ружьями в руках, а у третьего через плечо была перекинута сложенная вдвое бурка, а за поясом — сабля.
– Ассалам аллейкум!
– Ваалейкум васалам!
Молодые встали и по очереди за руку поздоровались с ними.
Молчание, воцарившееся при их приходе, очевидно, нисколько не смущало их. Первый из них внимательно оглядел при лунном свете на все лица и остановил равнодушный взгляд на кумузе.
  – Кто здесь поёт? – раздался резкий и высокий голос, и, узнав среди сидящих Алилава, он слегка удивился.
– Какие песни и мелодии могут звучать здесь, где сам воздух пропитан смертью и кровью? – спросил другой, с недоумением глядя из темноты на старика с кумузом в руках.
– Это я, Захид… – тихо ответил ашуг, пытаясь разглядеть их в темноте. – Я ашуг, слагаю песни и пою их сам, мои руки, кроме этих струн, ничего не знают, а убивать врага могу лишь словами… – искреннее, положив руку на сердце признался он.
– Если ты не безумец, брось кумуз и читай шахаду, раз пришёл сюда, – грубо ответили ему, все в недоумении уставились на старика.
– Безумец я, безумец… – махнув рукой, сказал Захид, улыбаясь, словно не стеснялся показаться наивным и глупым, чем он был на самом деле и при этом пристально разглядывал их. Кажется, он их узнал.
– Аа, это вы, старый безухий волк, Иван-Муртазали? – спросил ашуг, его глаза радостно сверкнули в темноте. – Я знаю, что ты именитый стрелок, хваленный ещё первым имамом, с зорким глазом, не зря же тебя называют убийцей Иванов. Слышал, что твое ружьё не знает промаха. И вы… – на мгновение задумавшись, уважительно обратился он к другому, с мягким и доброжелательным взглядом, – верный наиб имама Ахбердилав Мухаммад, безусловно, большой мастер сабли, видел, как ты вчера с утра гяуров колошматил словно мышек.
При слабом свете костра он обратил свой взгляд на третьего:
– И тебя знаю, сын старого храбреца Падар-Али Лабазан. Видел я, как ты голыми руками брал шайтанский огненный шар, видел, как дымились твои руки, видел, как он летел в ущелье, оставляя за собой огненный хвост. Ты тот, кто на днях сохранил жизнь женщинам и детям в землянке.
– Я смотрю, вы всё здесь знаете. Что-то я вас раньше не видел… – подозрительно посмотрел на него Лабазан.
– Может, и не видели, но голос слышали наверняка… Да, знаю я много чего, знаю…Знаю, что многие, кто здесь ходит по земле как обычные люди, в душе они настоящие львы, – продолжил Захид, добродушно улыбаясь. – Знаю, твои сыновья вместе с Сурхаем в крепости находятся, а дочь недавно стала вдовой.
За слова о дочери Лабазан гневно сжал губы, поднял брови и хмурый взгляд бросил на Захида.
– Не смотри так на меня. Не враг я вам. Хоть ночью расслабьте свои лица.
– Откуда вы? С какого аула? – спросил строго Ахбердилав.
– Какая разница, откуда я? Горец я, горец… Зовут меня Захид. Я далёк от вашего мастерства, так же, как и вы от моего ремесла, поэтому не беритесь судить мои поступки. Никогда не держал саблю я в руках, не познал её остроты и тяжести, мой кисмат – кумуз и песня, – и с грустью махнул он рукой, с тем же ребячливым выражением на лице улыбаясь, приглаживая бороду.
Как бы серьезен ни был разговор, кто-то улыбнулся, кто-то недовольно качал головой.
– Кумуз и песня – это занятие для слабаков. Ведь вы даже царапину не нанесешь гяурам с их помощью и не сможешь помочь братьям на поле боя. – возразил Ахбердилав.
Старик улыбнулся.
– Я стихами и мелодией могу пленить сердца людей, – ответил он снова с невинной улыбкой.
– Твоих слов враг не боится и кумуз не может сокрушить на их головы беду, как лезвие сабли. На нашу крепость днями и ночами летят то пули, то огненные шары, а вы здесь чем занимаетесь?
– Мой враг – враг Аллаха. Пусть Аллах и покарает их. Кроме того, твоя сабля может на время осилить, покорить, но не объединить. Мои песни людей объединяют, дают силу, дают теплоту души, что тоже не мало важно в бою. Вон, посмотрите через темноту ко мне идут люди, услышав мой голос, – и все заметили людей, идущих к ним по темноте.
Ахбердилав осторожно оглянулся вокруг и добавил:
– Алилав, объясните этому безумцу, что песня ему не поможет ни на этом, ни на том свете. Враг не дремлет, готовьтесь умереть шахидами.
Алилав согласно кивнул головой и произнес:
– Не переживай, наиб Ахбердилав, этот путник собирается уходить «в далекий край» с правильными мыслями в голове.
И дальше начал крутить какие-то палочки в руках. Захид посмотрел на Ахбердилава и согласно кивнул головой. Он сел поудобнее, облокотившись спиной у стены разваленной сакли и продолжил:
– Пусть поздно, но я нашел свой истинный путь. Отсюда начинается моя дорога в самый «дальний путь». Напоследок хочу вместе с храбрецами гор дышать огненный воздух. Пусть на этом горе острые камни будут мне рвать пятки, пусть орлы будут клевать мою голову, а горячие ветры сбивать со склона вниз, пусть буду страдать, но буду умирать с гордостью, на одной горе с такими храбрецами, что всю жизнь воспевал.
Захид мог бы продолжать свою непринужденную беседу ещё долго, но Муртазали, махнув рукой, словно говоря, что всё это не имеет значения, ушёл. За ним молча последовали Ахбердилав и Лабазан. Шахри, тихо вышла из угла, незаметно исчезла в темноте.
По дороге она возвращалась мыслями к тому, что говорил этот бесчестный человек. «Неужели он имел в виду меня?» Её мысли возвращались к разговору стариков, которые произвели на неё впечатление своим спокойствием и мудростью. Но всё же она не могла избавиться от тревожных мыслей: «Неужели он надеется, что со временем я соглашусь выйти за него замуж?» Она ужасалась от этой мысли. «Что, если даже такая клятва не способна удержать его? Как такое возможно?»
 В последние дни Таибат и Лабазан старались не показываться дочери, скрывая от неё смерть её младшего брата. Недоброе предчувствие охватило её ранимую и чуткую душу. «Как мои братья? Почему мать молчит и не говорит о них?» — думала она. Шахри чувствовала что-то неладное по тяжёлому взгляду матери, по едва заметной её отстранённости. Она каждый раз молча смотрела на мать, словно была готова разделить с ней все беды. Но Таибат, сжалившись над своей дочерью, хранила молчание и спокойствие в её сердце. Её лицо, иногда неожиданно для дочери, озарялось улыбкой, вселяя уверенность в каждого, кто её видел. Ранним утром, когда вершины гор и небо только начали светлеть, Шахри, утомлённая бессонной ночью, вышла из землянки, сжимая в руках пустую медную миску. Облизывая сухие губы, она осторожно перешла на левую сторону аула, откуда доносился шум бурлящей воды Койсу. Сквозь туман и с первыми лучами солнца можно было увидеть величие Ахульго — он словно заполнял собой весь мир. Куда ни посмотри, синие вершины за вершинами, а вокруг них белые облака. Здесь можно было почувствовать, как ничтожны люди перед величием гор, как горы будто стоят за тобой, защищая от всех бед. Облака медленно двигались, что казалось, то они шепчутся между собой, то игриво прячутся друг за другом, а солнечные лучи ярко просачивались сквозь них, разделяя их на разные фигурки.
На левой стороне Ахульго раскинулся родной аул Чирката, где раньше росли пышные цветущие сады и виноградники. Ещё до её прихода жители Ахульго успели наблюдать, как горит аул, как красные языки огня ползли снизу-вверх по всем узким улочкам, постепенно поглощая один за другим дома и сараи, вместе с деревьями и садами. Казалось, дома не должны были гореть, так как, для построек домов в основном горцы использовали камень и глину, но потолки у всех были из балок и из опорных столбов, которые в первую очередь враги сжигали, заходя в каждый дом. Поэтому дома горели долго и иногда по несколько дней бывало видно, тонкую чернильную полосу дыма над горящим домом. Даже сгоревший аул для чиркатинцев с каждым днём начинал обладать целебным взглядом, только там они могли представить себя в будущем. Женщины тихо плакали, проклиная врагов, мужчины молча скрипели зубами.
Как и мать, она замечала часто, словно невзначай, бросала взгляд на аул. Возможно, она боялась снова увидеть там чёрный дым и языки огня, ползущие по крышам. От плохих дум и волнения во рту пересохло у Шахри, каждое дыхание кололо в её груди.
«Сколько дней я провела здесь? Сколько ещё дней Всевышний наделил нам?» — спрашивала она себя, уже давно потеряв счёт дням. «Будет ли ещё одна возможность в этой жизни подойти к реке и напиться прохладной водой?» — вздыхала она, прижимая к груди миску и не отводя глаз от реки.
Давно не было ни капли дождя. Не только Шахри, но и сама земля, покрытая сухой травой, выглядела очень печально, всё пожелтело или местами сгорело. Казалось, земля стонала, в ней появились болезненные трещины, её лихорадило, она мучилась от огня и от жажды. Шахри обратилась к Аллаху с молитвами о дожде. Она села на землю и молясь с закрытыми глазами, старалась вызвать в памяти образ ручья, что течёт в Цохаб, журчащей, омывающей ноги прохладной водой, не позволяя себе тонуть в негативных мыслях, не желая замечать жуткие картины, что окружают её со всех сторон. Но эти образы не длились долго, в мыслях они текли обрывками и, словно маленькие птички, вылетали из головы, доставляя слабость телу, так как стояла невыносимая духота, а утренние солнечные лучи уже ослепляли глаза. Мучительная недоступность воды невозможно было долго вынести, шум воды магически притягивала всех к реке. И она с трудом уговаривала себя вернуться в землянку.
Лежа на топчане, она не успевала до конца погрузиться в сон, просыпалась от сухости во рту, от жажды. Иногда бессильное состояние так легко уносило далеко-далеко в прошлое, в более счастливые времена, в воспоминания о детстве, о братьях, какими она видела их последний раз, а теперь они незаметно для нее стали мужчинами и воюют рядом с именитыми наибами. Так проходили дни у горцев в Ахульго в голоде и в жажде, почти каждое утро встречали одинаково, стрельбой и с криками «Ура!» и «Аллаху Акбар!».
Как бы горцы не страдали от жажды и голода, но были готовы понять друг друга и пережить все беды вместе, каждый был готов отдать жизнь за родную землю. Голодные, умирая от жажды, они воевали, а вслед за этим торопились в руины поклониться Аллаху. Таков был непреложный горский закон у мусульманина даже на войне.
Несмотря на своё трудное положение, Шахри вместе с матерью старалась помочь всем чем могла, заботилась о больных и о раненых, добрым словом давала надежду испуганным детям. А молодые джигиты чаще были нетерпеливыми, всегда рвались в бой, не обращая внимания на небольшие ранения, в них горел огонь любой ценой победить врага и желание жить. Иной раз они бывали и неразговорчивыми, возможно, потому что их тоже мысли полностью были поглощены воспоминаниями о родных, о тех далёких спокойных днях, когда они были со своими семьями.

                Глава пятая
                (Штурм второй)
Наносимый осаждённым ущерб был огромным. Женщины, мужчины и дети работали по ночам, создавая земляные укрепления и завалы на подступах к аулу и крепости. Имам Шамиль вместе с наибами неустанно следил за всеми укреплениями.
Ожесточённые бои у крепости Сурхая продолжались, мюриды отражали штурм за штурмом. Обстрелы пушкой наносили самый большой урон для крепости. Оба аула Старая и Новая были уже изрыты пещерами, которые горцы начали использовать как убежища от горящих снарядов, становящихся уже всё более серьёзной проблемой. Перед вторым штурмом несколько дней было подозрительно спокойно. Однако рано утром в безмолвной тишине раздался взрыв, расколовший небо и землю. Воцарилась напряжённая тишина.
Со временем, в самый зной жары, началась стрельба с обеих сторон, а затем и выстрелы горящими шарами в сторону башни Сурхая. С самого утра стрелки в башне были очень хороши. Хотя они понимали, что окружены и вокруг них тьма царских солдат, они отражали атаки намного раз превосходящих сил противника.
Скоро в жаркой схватке башня Сурхая стала невидимой, чёрный дым и пыль скрывали её со всех сторон, поглощая в свои объятия. Сопротивление из башни стало заметно ослабевать. Но едва кто-нибудь из солдат пытался приблизиться к заветной башне, из бойниц звучал выстрел, и очередной смельчак падал на землю. Несмотря на окрики офицеров, желающих среди солдат идти на верную смерть было немного, и перестрелка снова прекращалась. Снова со всех сторон загремели пушки. И снова наступала тишина. Все, кто был в ауле наблюдали за тишиной. Печальные лица горцев были обращены к башне. Им казалось, что пушки сделали своё дело и в башне никто не уцелел.
Но скоро прозвучал сигнал к атаке. Царские солдаты разделились на два ряда. Один ряд медленно поднимался к крепости спереди, а другой с сзади, закрывая свои головы деревянными щитами, подбитыми войлоком для прикрытия голов и груди от камней.
С башни начали стрелять по солдатам, это так обрадовало горцев, что группа мюридов с радостными криками и свистом вышла из аула навстречу к солдатам в сторону крепости. Сзади из нескольких позиций со стороны аула был открыт и ружейный огонь. Русские атаковали храбро, но их солдаты падали друг за другом, а за ними тут же появлялись всё больше и больше. Они медленно поднимались вверх, наступая на своих же раненых и убитых, а затем дружно ринулись вперёд, крича: «Ура!». Небольшая группа шла к ним, рассекая воздух свистящими саблями, желая установить контроль вокруг башни. Началась жестокая рукопашная схватка. Каждая новая атака врага давалась горцам ценой больших усилий и жертв. Обе стороны рубились так, словно изголодались по крови. Тут и молчавшая башня снова ожила. И снова мюриды восторженными криками ответили им.
Издали пушечный обстрел попал и в аул, настигая женщин и детей в землянке. Выбегав на улицу, они попадали и там под огонь. Горящий снаряд все сносил на своем пути. Прозвучал свист и вновь в небо взметнулись крики, стоны, женщины и дети повалились на землю. Пыль поднялась на небо, когда начинал понемногу рассеиваться, видны были обнажившиеся ноги и растрёпанные косы раненых горянок, скрывавшие с ранних лет от всего мира. Первым, кто подходил к ним, горец или горянка, прежде чем осматривать ранение, сперва укрывали их головы и ноги.
Вместе с взрывом был слышен и крик ребенка: «Эбеел!». Раненый мальчик упал и лежал в крови. Он умирал. Его лицо стало бледным, а сухие губы синели. По пыльной дороге мама бежала к ребенку с распростёртыми руками, а за подол её цеплялись ещё несколько ребятишек — один меньше другого. Она бежала, словно раненая птица, испаряясь в знойной жаре и в своем горе.
– О Аллах! – кричала она от страха с искаженным лицом. Подняв тело ребенка в руки, мать с отчаянными криками ушла в глубь аула. Царские солдаты снова начали атаковать башню и двигались всё ближе и ближе к аулу. С узких улиц аула в друг за другом выходили женщины, одни переодетые в черкески, а другие в длинных платьях. Уверенными шагами они шли в сторону башни, с саблями и кинжалами в руках. Увидев знакомые лица горянок, скрывающие под папахами свои косы, Шахри неожиданно для себя улыбнулась.
— Ах, мои сестры! — воскликнула Шахри, узнавая по глазам Ханзадай, Зайнаб, Хумай, Патимат, Шамай, Хажи, Узу и Пата. С другой стороны улицы вышла Таибат с группой женщин, уверенно шагая вперед и не оглядываясь по сторонам. Таибат даже не заметила свою дочь, восхищенно смотревшая на них. Шахри, открыв рот от восторга, наблюдала за ними, поражаясь их непоколебимой храбрости. Некогда невинные и целомудренные взгляды девушек перед врагами превратились во взгляды хищниц. Ведь ещё недавно они стеснялись поднять глаза на сторону чужих мужчин, а сегодня они вышли на бой с такой уверенностью, словно всю жизнь участвовали в жестоких сражениях наравне с опытными мюридами. Казалось, один лишь взгляд Ханзадай придал Шахри необычайную уверенность в себе и силу духа, что она решительно сняла верхний платок, туго обтянула живот, а на голове осталось сверкать лишь атласное чохто, переливаясь на солнечных лучах. Следом смело вытащила свой кинжал из ножны и двинулась вверх по склону за женщинами к башне. Вокруг башни оказалось была настоящая бойня. На поле боя, ни горцы, ни их противники не понимали друг друга. Здесь они говорили только на языке огня и звоном сабель. В этот момент она абсолютно не чувствовала страха, даже забыла о малыше, который находился в её утробе. Все страхи исчезли, словно растворились в пыльном воздухе, овеянном запахом крови. Она ощущала то же, что и каждый горец на поле боя — решимость и полное смирение перед смертью. Уже подходя к башне и заходя в толпу, она загнала кинжал в ножны, подняла саблю с поля битвы у шахида. Шахри подняла левую руку вверх, а правую с саблей вперед и громко заявила о себе:
— Я уповаю на Всевышнего, что привел меня сюда! Аллаху Акбар! — и уверенными шагами пошла вперёд.

                ***
Перед ней началась настоящая рубка. Немигающие черные глаза горянок, как угольки, пронзительно смотрели в глубь, где царила смерть и жестокость. Они поднимали руки с саблями вверх, словно крылья птиц, и растворялись в глубь боя, окрашивая свои обгоревшие лица брызгами крови. Около башни небольшие группы мюридов попытались окружить отряд врага в плотном кольце. Казалось, что несмотря на множество раненых и немало убитых, горцы твердо удерживают позиции.
Знойная жара, где не было даже лёгкого ветерка, заставляла мюридов обливаться потом. Пот увлажнял ладони, из-за чего рукоятки сабель становились скользкими. Но лезвия сабель, несмотря ни на что, вновь и вновь взметнулись вверх. Мюрид, который был впереди, обхватив саблю обеими руками, нанёс противнику удар в живот, пронзив его насквозь. Удар был такой сильный, что мог бы раскроить надвое человека. Но и враг не стоял на месте, дожидаясь, когда его перережут пополам, он храбро защищался. На передовой солдаты штыковыми ударами сбрасывали мюридов на землю. Друг за другом горянки шли вперёд на солдат, которые целились в них из ружей, а за ними шла и Шахри. Но вдруг случилось что-то неожиданное для всех. Как только горянки бросились в бой, пушки гяуров замолкли. Царские солдаты сзади услышали команду:
— Отставить!
Генерал Граббе приказал войску отойти на исходную позицию. Немного удивившись команде, солдаты начали отступать. Они быстро и оперативно поднимались обратно по склону, подбирая своих раненых товарищей. И мюриды, воспользовавшись паузой, быстро уносили своих раненых и погибших в аул. Горянки осыпали проклятиями вслед своих врагов. Шахри в недоумении смотрела на отступающих солдат.
— Пусть ваши ружья заржавеют, а сердца ослепнуть! —  кричала она им вслед, повторяя проклятия, которые слышала от старых горянок. — Пусть буря великая унесет вдаль всех вас — в адский огонь!
Она вместе с другими спустилась по склону, громко крича на врага. Издалека слышался плач другой отчаянной горянки. Хоть она уже была далеко от неё, но долго не смолкали в её ушах слова той горянки: «Неужели так голоден был мой волк с бурой гривой, чтобы пулю врага проглотить? Сильную ли жажду испытывал сын мой дорогой, чтобы уста свои кровью окрасить?».
Генерал Граббе, по неизвестным причинам для горцев, решил сделать паузу на несколько часов. У порога аула мюриды ждали новых вражеских атак. Уже вечерело, когда снова заговорила своим грохотом царская артиллерия. Оказалось, генерал Граббе предпринял решающий штурм именно артиллерией, так как это было выгодно им. Генерал увидел непоколебимую храбрость горцев, что решил не рисковать жизнью своих солдат. Только так можно было уменьшить потерю солдат. К вечеру десятки горящие шары с искрами летели на башню Сурхая при непрерывном огне артиллерии, который длился несколько часов. Крепостные стены башни дали трещину, когда ещё с верхних ярусов до последнего продолжали стрелять по солдатам. Напор снарядов не выдержали стены. Вечером судьба башни Сурхая была решена, она пала на глазах у горцев. Все защитники были мертвы или погребены заживо под завалами. На горе, которую называли «горой, на которую нет дороги», не оставили камня на камне.
Оставив башню Сурхая позади, солдаты начали продвигать блокадную линию к Ахульго. Теперь их дальнейшая задача была ясна: сосредоточить все усилия на штурме Ахульго. Только поздно ночью замолкли все пушки и ружья. Генерал приказал отвести свои силы на исходные позиции. Но, не смотря на положение горцев, они вовсе не думали сдаваться. В штабе имама строили планы на дальнейшее сопротивление, как бороться до конца. В темноте горцы стали искать своих среди раненых и убитых. Убитых хоронили в братских могилах, не обмывая, в запачканной кровью одежде.
Шахри узнала, что в аул из крепости Сурхая вернулись лишь несколько мюридов. Она надеялась, что среди них окажется хотя бы один из её братьев, в темноте она начала поиски. После долгих расспросов и блужданий среди развалин и раненых, она наконец нашла одного из них — Мухумирзу, который сообщил ей о печальной судьбе обоих братьев.
— Вы родственница Мухумирзы? — спросил её один из мюридов.
— Нет.
— Вот он, на том склоне стоит, — указал мюрид за её спиной.
Она медленно обернулась и в лунном свете на склоне увидела гордо стоящего молодого человека с ружьём на плече. Мухумирза стоял, высоко подняв голову, словно кого-то искал в темноте. Подойдя поближе, было заметно, что он очень слаб и истощён, тело качало из стороны в сторону. Но, несмотря на это, он стоял твёрдо, словно последний обломок крепостной стены Сурхая. Шахри приблизилась к нему и, тихо назвав имена своих братьев, замерла в ожидании ответа. Мухумирза незамедлительно ответил:
— Я знаю Хабиба и младшего его брата Мухаммада из Чиркаты. Они с первого дня были в башне. Чугунный дождь пушек гяуров забрал их жизнь… Мухаммад был самым младшим среди нас. Ох… Смелые были братья… Их отец Лабазан часто наведывался к нам то с водой, то с едой. Сам же он предал земле своих сыновей неподалёку от крепости. Младшего чуть раньше, а старшего три дня назад.
Когда Шахри узнала о том, что её братья приняли мученическую смерть, она не смогла даже заплакать. Ни единой слезинки не пролилось из её глаз. Неожиданно для себя она приняла смерть родных братьев смиренно и спокойно, будто только теперь начала понимать и принимать слова о том, что здесь все обречены на смерть шахидов.
У Шахри закружилась голова, её стошнило от запахов трупов, силы постепенно покидали её. В последнее время подъёмы и спуски давались ей нелегко. Она, опираясь на стены, боясь упасть и держа руку за живот, еле спустилась по склону.
И вдруг она услышала голос, просящий помощи у Всевышнего в одном из разрушенных саклей. Тихо войдя в него, она обессиленно села, облокотившись к стене. В центре у маленькой комнаты возле небольшого костра спиной сидел худощавый парнишка около раненого мюрида:
— О, Исцеляющий, о, Исцеляющий, — повторял он, обрабатывая горячим ножом рану в груди лежачего.
Мюрид стонал и корчился от боли.
— О, Исцеляющий всех ран, душевных и телесных, — повторял совсем растерянный юношеский голос. О, Исцеляющий, помоги моему отцу! — И потом заботливо спрашивал: — Отец, тебе сильно больно?
— Не переживай за меня, сынок. Если суждено умереть, то ты мне не поможешь.
Обработав рану, сын заботливо положил голову отца к себе на колени. Отец мюрида широко открыл глаза и посмотрел на сына, он смотрел так, будто умолял сына, но не из-за страха, вовсе не из-за страха, он лишь переживал за сына и шептал ему:
— Сынок, спасибо, мне уже лучше. Не терзай себя, не боюсь я смерти, и ты не бойся.
Парнишка снова и снова просил у Аллаха помощи:
— О, Исцеляющий, помоги моему отцу! О, Исцеляющий, помоги моему отцу!
Отец поднял руку на плече сына, а сын, почувствовав тяжесть отцовской руки на своем плече с трудом удержался от порыва уткнуться лицом в грудь отца. Молодой мюрид сдерживался, видимо подумал, что для таких порывов он уже чересчур взрослый. Он уставился прямо в глаза отцу, пытаясь понять, о чем тот говорит.
Шахри смотрела на отца и сына. Ей казалось, что юноша похож на её брата Хабиба и представила, как ее брат просит помощи у Всевышнего исцелит младшего. Она заплакала, подняла ладони к небесам и промолвила:
— О Аллах, услышь молитву своего раба!
Юноша, повернувшись назад, когда увидел плачущую беременную женщину, которая просила Всевышнего услышать его молитву. Он положил руку на сердце, поблагодарил её, а потом встревоженно спросил:
— Вам помочь чем-нибудь? Вы не ранены?
— Нет. Я не ранена. Позаботься об отце... — всхлипывая ответила она ему и потеряла сознание.
И в этот момент в развалину за ней прибежала Алжанай и, увидев её без сознания, начала кричать. Сперва от криков, потом уже когда почувствовала на своём лице взволнованное, жаркое дыхание Алжанай, она пришла в себя. С помощью парнишки и Алжанай она встала, они привели её к дверям землянки.
— Тебе больно? — беспокоилась Алжанай за неё.
— Нет, не больно...
— О, Аллах… — и в темноте заблестели её глаза.
Они уже второй день не пили воду, им принесли травы, собранные из скал и пещер, лишь её и жевали днём. Когда в сакле открывалась дверь, оттуда доносился взволнованный голос Таибат. Она не находила свою дочь после атаки, поэтому искала ее среди раненых и убитых.
— Дочка, не выходи, ради Аллаха. Не заставляй меня искать тебя среди трупов.
— Разве остались ещё слёзы в твоих глазах? — и протянув руку к лицу матери, вытерла слёзы с её глаз. Не плачь, мама, больше никогда не плачь. Мама, какая же ты сильная женщина. Где же такое видано? Отец и мать похоронил двух сыновей, а у них в глазах ни одной слезинки… Как держать в себе такое горе? Научи мама и меня…
— Длиннокосая, не говори так…
— Когда меня потеряешь, тоже не плачь…
 Таибат посмотрела на дочь и горькие слезы потекли по её щекам. Таибат заметила не только горечь потери у дочери и обиду. Она поняла, что ждет каких-то слов от нее, почему они скрыли от неё гибель братьев. Таибат обняла свою дочь.
— Тебя пожалела, Длиннокосая…Ты и так слаба...
— Нет, мама, я сегодня на поле боя почувствовала настоящую силу, что ранее никогда не было у меня. И эта сила должна меня направить вслед за моими братьями…
— Какая сила? Ты хоть видишь в каком состоянии ты?
— Я скучаю по ним…
—Дочка, не говори так, хоть ты не говори… — плача ещё крепче обняла она свою дочь.
— Мама, я так и не увидела их. Как же так?
— Не мучай себя.
Увидев, что дочь обессилена, Таибат посадила её на тахту.
— Полежи немного.
— А отец? Где он? Дедушка? Они живы? Я давно их не видела.
— Они живы... Только вот Салахудина нет, у него сегодня был последний бой... Он ушёл к сыновьям...
Услышав о гибели дедушки, Алжанай закрыла лицо руками, её плечи задрожали, и тихо застонала, заплакала без слёз. Шахри обняла её.
— Не плачь, твой дедушка скучал по своим детям. Теперь Аллах позаботится о них.
Таибат уложила их спать вместе и легла рядом. Чтобы отвлечь их от горечи и печали, она рассказывала им о шахидах-воинах, которые перейдут в мир иной, более совершенный, оставив все горести и печали в этом бренном мире. Она говорила о райских садах и молочных реках, где окажутся все шахиды.
Интерес к рассказам матери терял силу, когда начинался голод и жар, проникающий в дом, пронизывающий насквозь стены.
— Мама, ты так заманчиво описываешь загробный мир, что так и хочется поскорее перепрыгнуть в него, — тихо промолвила Шахри, закрывая глаза.
— Торопиться туда не нужно, все в руках Всевышнего.
Потом Алжанай начала рассказывать, как она и другие девочки ещё вчера вечером, почувствовав вкусный запах еды со стороны врага, пошли смотреть на ашильтинские сады. Она долго рассказывала, как солдаты жарили мясо с душистыми травами, пекли хлеб и спокойно набирали воду у речки, как они напивались из кувшинов, выливая всё на себя...
— Тетя, река ведь наша? Но воду из неё пьют шайтаны... У них там ещё и громкая музыка была, что можно оглохнуть от этого звука, а музыкантов не видно было. Они и танцуют как безумные... — прибавила тихо Алжанай.
Но Шахри уже ничего не слышала, утомлённая в бою и от жажды, она заснула. Так проходили дни и ночи у многих, больных, раненых и ослабленных, прячась в тёмной землянке от грохотов пушек.
На рассвете, когда ещё темно было, кто-то постучался к ним. Таибат проснулась, у дверей уже стоял Лабазан с маленьким кувшином воды и небольшими кусками мучари. Утро начиналось как обычно, с громкими хлопками взрывов. Каждый день, при каждом грохоте на стене звенело ожерелье серебряными кругляшками с выбитыми узорами. И платья качалось на палочках у стены, но уже только одни рукава, так как всю нижнюю и верхнюю часть они давно уже разорвала на перевязки для раненых.
С утра у Шахри было плохое самочувствие. Она продолжала лежать на топчане, чаще думая о тех мирных и счастливых днях, которые прошли так быстро в её жизни. К обеду прибежала Алжанай с криками:
— Тетя, наших сестер Хумай и Патимат в плен взяли!
— Вай, Аллах! — громко крикнула Шахри.
За ней же прибежала в землянку и Таибат и начала их успокаивать:
— Не переживайте, они живы, если бы хотели убить, убили бы сразу у реки, как других. Мы с отцом смотрели на их сторону, они девушек привязали к дереву. Бедные мои девочки, ночью они успели два раза спускаться и передать отцу бурдюки с водой. Даже котел наполнили.
— Что теперь будет с ними?
— Доченька, не знаю, правда это или нет, говорят Яхья из Мехельты был влюблён в Хумай, а она даже не подозревает о его чувствах. Он перед всеми обещал вернуть их обоих. Они с Ахмедханом думают над тем, как взять плен двоих гяуров и обменяться с ними.
— А какой он, этот Яхья? Сможет ли он сдержать слово? — переживала Шахри.
— Он явно похож на храбреца, доченька. Ведь не зря говорят, коня узнают по походке, а человека по словам.
— Хоть бы так…
До ночи Шахри думала о сестрах, которые попали в плен. «О, Аллах, с чем можно сравнить то благо, что делали эти сестры для всех. Рискуя своей жизнью сколько раз, они поднимались и спускались по этим страшным скалам, за едой и водой. О, Всемогущий, помоги своим рабам вернутся живыми и невредимыми», — молилась Шахри, держа ладони перед собой долго на молитвенном коврике после ночного намаза, так и заснула на ней.
Рано утром, когда только появились робкие солнечные лучи за горами, она побежала смотреть на сторону врага. Издалека видны были, как две пленённые сестры были завязаны руками к дереву. Они так и стояли целый день в знойной жаре, где после обеда их спасало тень небольшой ветки абрикосового дерева.

                ***
Яхья из Мехельты, храбрый мюрид, вместе с Ахмедханом с утра привели с собой двух пленных царских солдат. Один из них был ранен в ногу и потерял много крови. Яхья обработал, перевязал рану и поместил их в яму. Теперь он ждал с нетерпением до следующего дня для переговоров с генералом Граббе. Говорят, этот вопрос они обсуждали с имамом Шамилем и с наибом Ахбердилавым.
Следующий день тоже ничего не получилось с переговорами. Яхья был очень опечален. К пленным он относился с терпением, хотя по глазам видно было, что он весь кипел от сдерживаемой ярости. Он дал им немного воды из того, что было. Конечно, пленным не терпелось возвращаться к своим. Волнение Яхьи всё нарастало. Он попросил мюридов сторожить пленников около ямы, а сам ушёл. Один из тех, кто остался с пленниками был Салатгерей, который немного знал русский язык. Мюриды между собой говорили, что Яхья направился к имаму вместе с наибом Ахбердилавым, ещё раз решить вопрос об обмене пленных. Салатгерей был немолодым человеком, уже с поседевшей головой, но образованным, его считали большим грамотеем, так как он был знающий человек, умеющий читать и писать на аджаме и на русском языке. Он был опытным торговцем на рынке в Шуре и, как многие другие жители Чиркаты, занимался добычей серы для продажи в Кевутле. Кроме того, он торговал свежими и сушеными фруктами из своего сада. Хотя он не всегда понимал, о чём говорят пленники в яме, но он с большим интересом подслушивал их разговор.
Пленные, скучая и страдая от духоты, ждали своей участи. Один из них, более старший по возрасту, рассказывал раненому, молодому офицеру забавные истории. Раненый был очень слаб и всё время только слушал его. Солдаты, видимо, не ожидали, что их надолго оставят в плену, со временем их переживания только усиливались. Они начали ругать и проклинать горцев, за то, что, затягивали обмен пленными.
Салатгерей сидел с мюридами у костра, внимательно слушал пленных, и с большим интересом наблюдал, что страдания и надежды царских солдат на войне мало чем отличаются от страданий и надежд простых горцев, которых они вовсе и считают дикарями. К ним подошли несколько мюридов во главе с Ахмедханом и уселись вокруг костра. Ахмедхан был молчалив и внимательно слушал всех. Некоторое время вокруг костра царила тишина, лишь из глубины скал доносился ровный шум реки. Со временим мюриды начали громко обсуждать позиции в завтрашнем бою.
Услышав их разговоры, пленный солдат что-то громко сказал из ямы. Раздражённые мюриды потребовали у Салатгерея перевести то, что он сказал. Салатгерей успокоил их: ничего плохого они не сказали, всего лишь «Пришли чабаны» и, смеясь, развеял руками.
– Ага, они узнали, что мы чабаны? Знают ли они, что они овцы, которые пришли к нам стричь?! – подойдя к яме крикнул молодой мюрид, будто ему нужно было весь гнев излить из души. Старшие ему сделали замечание, и, казалось, он немного успокоился. Солдаты в яме продолжали возмущаться, не понимая, почему вдруг резко начал кричать на них мюрид. Конечно, они не догадывались, что один из них понимает их язык. Однако долго молчать у Салатгерея не хватило терпения, и он спросил на своём ломаном русском языке:
– Ле, солдат, ты зачем пришёл на мою землю?
Солдаты от неожиданности вздрогнули и, подняв головы, молча смотрели на Салатгерея.
– Говори, почему на моей земле хочешь убить меня?
Один из них, более разговорчивый, какие-то непонятные слова бормотал себе под нос. А другой, раненый офицер со светлыми волосами, лишь опустил глаза и посмотрел на дно ямы, не сказав ни слова.
– Скажи, урус, ты хочешь жить на моей земле?
Солдат молча поднял голову и покачал ею.
– Почему поднялся на наши горы, на равнине земли мало? – нервно спрашивал он, стоя у краю ямы.
– Мне не нужны ваши горы, – в недоумении ответил солдат.
– И я не люблю ваши равнины. Они не дают никакой защиты, в отличие от гор, которые могут противостоять и врагам, и ветрам. Вала азим, они и свидетели всего! – дрожащим рукой показал Салатгерей на горы, окружающие их. Знайте, даже они заговорят в Судный день!
– Возмездие не будет ждать Судного дня! Зачем вы с ним разговариваете, да ещё на гяурском языке? Я поговорю с ним на языке кинжала! – сердито крича, подошел к яме другой молодой, худощавый мюрид, подняв кинжал, а из-под папахи выглядывал его длинный с горбинкой нос, напоминающий клюв хищной птицы.
Резкий взгляд Салатгерея остановил его, мюрид опустил голову.
– Эх, взмахнуть бы кинжалом — да отрубить ему голову! – и снова посмотрел на Салатгерея умоляющими глазами, словно прося на это добро.
– Держи свой гнев в узде, – коротко ответил ему Салатгерей.
Стиснув рукоять кинжала, худощавый горец с носом как у хищной птицы начал бродить вокруг ямы, пытаясь побороть это желание. Тяжело давалась ему эта борьба с собой — весь вспотел.
– Эти гяуры – аманат, нашего брата Яхьи. Возможно, от них зависит жизнь наших двух сестёр, – обратился Салатгерей к нему, и наконец немного смягчили его сердце и согласившись с ним, словно к нему снова вернулось благородство.
Салатгерей стряхнул в стороне пыльную папаху и продвинулся к яме. Опять продолжил допрос солдатам:
– Скажи, солдат, мама есть?
– Угу… – кивнул тот головой.
– Почему сжёг мой аул, мой дом и мой сад?
– Я не сжигал. Те, кто сжигали, их тоже царь отправил…
– Царя вашего мы не трогали. Зачем он нас трогает? Кто он такой сжечь мой аул, мой дом, мой сад, на моей земле?
– Ведь он царь…
– Он не мой царь!
– Но он наш царь, мы должен повиноваться его воле.
– Ты боишься его?
Солдат согласно кивнул головой.
 – Трон вашего царя выше, чем это гора? – спросил Салатгерей указывая на гору.
Немного помолчав, солдат промолвил:
– Нет…
– Валлахи-билляхи, выше гор только Аллах!
Когда понял о чём идёт разговор Салатгерея с пленником, молодой мюрид, взглянув на них сверху, воскликнул на своём языке:
— Шайтан, это святая правда, бойтесь Аллаха. Он покарает сильнее, чем ваш царь. Ваш царь увидит весы правосудия. Жариться ему в адском пламени… — и пригрозил он пальцем на своем языке.
Солдат молча выслушал мюрида и опустил голову. В этот момент пришёл Яхья с хорошей новостью: «Завтра вечером царский генерал обещал произвести обмен на девушек…» Все обрадовались, но Яхье всё же было грустно. Он отошёл от всех, сел на пне и задумчиво посмотрел на сияющие россыпи звёзд на небе. Яхья так старательно скрывал глубоко в сердце самое высокое, самое благородное чувство на земле, как будто оно — позорная слабость или ужасное преступление для горцев.
Из темноты к костру тихим шагом вышел ашуг Захид с кумузом в руках и, положа руку к сердцу, приветствовал всех:
— Ассалам аллейкум, мюриды достопочтимого имама!
— Ваалейкум салам! — хором ответили мюриды и все вместе резкими движениями встали, уступая старику место в центре.
— Я тут, чуть дальше от костра… — и сел он поудобнее на пне, подбирая сзади обветшалую, латаную и перелатанную черкеску. Кто-то из толпы бодрым голосом попросил:
— Братья, оставьте в покое этих шайтанов, может, дадим слово ашугу? Хвала Аллаху, язык у него подвешен уж лучше некуда. Может Яхье немного дух поднимем?
— Вот, вот… — похлопав его по плечу, обрадовавшись, ответил ему другой мюрид.
— Имам узнает, накажет нас… — предупредил сзади кто-то другой.
— Не накажет, — твердо ответил старик. Имам знает, что я иногда даю волю струнам. Может, считает, что я обделённый умом… — развел он руки по сторонам и посмеялся.
— Аллах накажет, если не имам… — настоял на своём тот же мюрид.
Остальные неодобрительно посмотрели в его сторону. Ашуг, обернувшись к нему, спросил:
— Разве Аллах накажет за то, что тяжелое время может смягчить твое сердце?
Мюрид пожал плечами, что не знает ответа.
— Нынче у всех дела плохи, может, уже завтра нас всех ждёт «длинный путь» в другой мир… — обратился ко всем с перевязанной головой мюрид, — может, напоследок ашуга послушаем?
Все замолчали и посмотрели на ашуга, словно они согласны с ним. Довольная улыбка светилась в его глазах, будто долго ждал он этого момента.
— Меня зовут Захид. Все в нашем роду обычно рослые, широкоплечие, сильные, а я уродился худым, щуплым, шустрым, но и глупцом… — начал рассказывать ашуг, приветливо улыбаясь всем. В молодости я страшно из-за этого переживал, потому что был влюблен. А влюблен был я в молодую вдову. Я отправил к ней сватов, но она отказалась выйти за меня замуж, хотя не была первой красавицей аула. Я не был бедняком. Отец оставил мне дом, сад. Вскоре эта вдова заболела и умерла. Даже после её смерти не проходила обида, всё думал над тем, почему она мне отказала? Я так и не узнал точную причину. Целыми днями просиживал в одиночестве, изливая свою печаль в стихах. Думая, не успокоится ли сердце, горящее от горя, я потихоньку научился касаться струн кумуза, чтоб затихла боль в груди, поделился с песней с друзьями. Вот так я сочинил первые свои стихи и запел их в народе. Я не поэт и не певец, я просто в словах утоляю свою печаль и боль… У поэтов строки в стихах блестят и звенят как сабли, а мои стихи похожи на кривые и сухие ветки абрикосовых деревьев. А голос, мне даже кто-то говорил, что похож на скрип старой калитки от его сарая, — махнув рукой, смеясь, рассказывал старик. Однако некоторым людям понравился этот «скрип калитки сарая» и стихи сухие как ветки, которые я сочинял на ходу, даже в то время, когда проглатывал хинкал.
Тут все посмеялись, но слушали внимательно, так как всем понравилось, как ашуг с юмором рассказывает о себе.
— Вот так веселые наши горцы начали меня приглашать на свадьбы и на свои посиделки. Что греха таить, от рабов Аллаха, когда Аллах сам всё видел…, любил я вино выпивать и жареного ягнёнка в костре. Но я был глупцом, братья мои, пусть меня Аллах простит… Думал только о музыке и веселье.
Ашуг немного помолчал и дальше продолжил.
— Любил я воспевать о подвигах храбрецов, о красоте нашего края, конечно, и о самом прекрасном чувстве человечества. Вот так и стал я ашугом, а больше ни к чему другому не было у меня тяги. Кто-то называл меня глупцом, а кто-то и мудрецом, никогда ни на кого не обижался за это, потому что есть во мне и глупого, а кто-то находит и мудрого во мне.
Послушав его внимательно, снова мюриды попросили спеть.
— Может, отвлечёмся от невесёлых мыслей, послушаем твою песню и укрепим свой дух? — предложил Ахмедхан. У многих загорелись глаза. Ахмедхан срубил кинжалом ветку, бросил ее в огонь и посмотрел на Яхью, он печально сидел в одиночестве. Ашуг как дотронулся до тонких струн и проникновенные звуки мелодии полились по склону. Он пел вдохновенно, устремив взор свой, полный печали, на костёр.
Генерал Ермолов может и не виноват –
Осел идет туда, куда укажут ему дорогу,
Дорогу для осла сделали шамхалы –
Да пусть постигнет их множество бед мира.
Не встанешь ли ты наш, хан Умма-хан,
Надев кольчугу, гяуров из гор своих гнать,
Не забудешь ли ты сор храбрец Хаджимурад,
С вершины Ашильты, саблей взмахнуть.
А ты, генерал Граббе, только запомни –
Не гордись ты шибко. Не возомни о себе.
И Надир-шах к нам приходил, ведя войска свои,
Еле, бегством спасся, бросив под ноги трон.
На призыв Шамиля, на бой вставай горец!
Сабля у имама острая, и в сердце вера крепкая,
Царю ещё возиться, там, где орлы гнездятся.
Когда-нибудь вы вспомните слова старика...
Ведь крутится, вертится земля под солнцем…

Мюриды слушали, затаив дыхание. Возможно, им никогда раньше не приходилось слышать такого чистого и проникновенного голоса. Песня и мелодия ашуга воодушевили всех, они с интересом разглядывали освещённое пламенем улыбчивое лицо старика. Его высокий и широкий лоб был словно изрезан морщинами, а в глазах затаилась тоска. Время от времени скромная улыбка и вздох встречались на его губах. Ашуг молча опустил глаза на затухающий костёр. Вслед за ним у всех взгляд упал на костёр. И вдруг они все, откинув головы, стали наблюдать за маленьким огоньком, который выпутался из пепла и, заигравшись весёлым язычком, вырвался на волю. Огонёк осветился высоко на воздухе и затух.
— Мда, какой прекрасный голос, — послышался шёпот среди мюридов.
— А слова-то какие — настоящие! — добавил кто-то другой.
Какое-то время все опять молчали, обдумывая слова из песни, продолжая смотреть на воздух, где потух огонёк. Среди множества лиц, освещённых красным пламенем, особенно выделялось суровое и мрачное лицо Ахмедхана, который, казалось, больше всех остальных был погружён в свои мысли.
— Да, хорошие слова… — снова раздался голос из толпы.
— Я вот чего не могу понять: наши горы что, медом намазаны? Почему все эти неверные устремились к нам, словно тот ажуж-мажуж, страшный народ из Корана? — спросил кто-то сзади.
И ашуг ответил ему:
— Брат мой, они будут подниматься ещё много раз, по разным причинам… Разве можно отдышаться легко на равнине, покорённой силой оружия Иблиса? Мы живем в райских местах. Придёт время, когда они не смогут там жить, все будут искать горы, им нужен будет воздух, наш воздух! Ведь здесь жизнь, расстилающийся у ног, всё чистое.
Мюриды немного удивились словам ашуга, но молча слушали его.
— Да что вы тут переживаете? Откуда вам знать? Может быть, они хотят здесь, на высоте, ближе к Аллаху, найти смерть. Пусть идут, … — махнул рукой один из мюридов, сидевший впереди, — всех «гостей» мы встретим как подобает с саванном в руках.
Мюриды, смеясь, согласно кивали головой.
— Они разве не из плоти и крови? Пусть идут…
— Да-да… — кивал головой и раненый мюрид, а затем обратился к ашугу, немного смутившись:
— Лучше спой-ка нам песню и про свою вдову.
Мюрид погладил свою раненую голову, которая была в окровавленной белой повязке. А на щеке была рана, замазанная грязью. Тем временем ашуг краем глаза взглянул на Ахмедхана и спросил:
— Ну что, друг, спеть про вдову?
Ахмедхан немного растерялся, взволнованно обвёл всех взглядом и молча кивнул головой. Ашуг поправил поудобнее кумуз и, дотронувшись до тонких струн, снова полилась, словно звонкая вода по речке, печальная мелодия:

Я был влюблён в вдову чёрную,
Чья душа была окутана мраком.
Она ответила мне на мою любовь:
«Моё сердце давно покрыто пеленой.
И радости нет во мне и счастья нет.
Будешь ревновать, будешь горевать,
Когда стану скучать по сердечному другу
И по его деревьям, что дарят мне цветы».

Голос у ашуга умолк, а струны всё пели, в глазах появился странный блеск. Он посмотрел на Ахмедхана, в темноте в его глазах увидел отражение костра. Старик печально улыбнулся, его глаза незаметно прослезились, будто он разгадал его замысел, но притворился будто ничего не понял.
По телу Ахмедхана прошла дрожь, потом он замер, затем надвинул папаху на лоб, вся кровь хлынула к лицу. Ему стало трудно дышать, сердце стало сильно биться. Он встал. В глубине души у него была буря, он не смог смириться, что какие-то слова из песни старого глупца и его взгляд на него так сильно подействовали. Он посмотрел по сторонам, стараясь быть спокойным.
Ашуг продолжал задумчиво смотреть на него влажными глазами, словно даже в такую тёмную ночь видел жизнь Ахмедхана насквозь, он чувствовал всё, то, что было спрятано у него в глубине души. Ахмедхан был слишком взволнован, но сумел выглядит спокойным. Даже в таком состоянии, при свете костра, его покрасневшие глаза сверлили вокруг темноту, будто искал кого-то...
 – Я слышал, что твоими стихами можно покорить сердца людей. Как же так вышло, что ты не смог пленить какую-то вдову? – с усмешкой спросил худощавый мюрид с носом, напоминающим клюв хищной птицы.
– Да, не смог… – согласился ашуг, опустив голову и ненадолго замолчал.
Спустя некоторое время он продолжил:
– Знаете, я думаю, что в её сердце чувство к умершему было сильнее, чем у меня к живому. Это разве не причина для отказа? Другого объяснения для себя я не нашёл.
Ахмедхан, стоявший в темноте, даже вздрогнул, но постарался скрыть это. Другие же молча, удивленно переглянулись. Один из них даже странно скривил рот, а другой, немного смущаясь, спросил:
– Скажи, ашуг, вот хочу знать: у людей, которые испытывают такие сильные чувства, они становятся глупыми, или только глупцы могут испытывать такие странные переживания? Как ты думаешь?
Некоторые мюриды, похлопав в ладоши, рассмеялись, а другие с серьезным видом ждали ответа старика.
– Гм… Прожив много лет, я так и не понял, сынок… – произнес он, разведя руками. – Если хочешь узнать, глуп ли ты, пока не столкнешься с глупым, ты не узнаешь и своего ума, – усмехнулся он.
Мюриды вновь разразились смехом. Ашуг, погруженный в размышления, тихо спросил, стараясь, чтобы Яхья не услышал его слов:
— Вы хорошо знаете этого юношу, который влюблён в Хумай?
— Не очень хорошо, а что случилось? — ответили мюриды.
— Хотелось бы знать, он умный юноша или глупец? — повторил ашуг свой вопрос.
— О, нет, он не глупец, — хором ответили мюриды.
 — Он может придумать то, что нам и не снилось.
— Нет, он точно не глупец.
— Он умный.
— Он словно настоящий лев в бою, — тихо дополнили они друг друга.
— Это хорошо. Я рад. «Храбрость — не товар на базаре, её не купишь, она лишь достаётся в наследство от предков, через кровь, через мозг», — сказал ашуг с удовлетворением.
— Ему она точно досталась, — уверенно произнёс раненый мюрид, указывая на Яхью.
— Я слышал, что он беден и жалуется, что не может жениться из-за этого? — снова спросил он у мюридов.
— Говорят, да... — согласился один из них.
— Я старый, сгорбленный, несчастный старик, который прожил свой длинный век в своём огромном доме один. Нет у меня наследника. Если этот храбрец спасёт из рук гяуров нашу спасительницу, которая, рискуя своей жизнью, таскала по скалам бурдюки с водой для нас, я хочу всё своё наследство оставить ему в награду. Хочу дать приют молодой семье, — продолжил ашуг, — пусть воспользуются, если преодолеют эти ужасы войны. Пусть им достанется мой дом и сад, где гнездятся множество птиц и в изобилии растут самые сладкие фрукты в наших краях.
— Вах! — в восторге воскликнули мюриды, все вместе похлопывая друг друга по плечу поддержали ашуга.
— Мудрец же ты, ашуг!
— Щедрым ты оказался, ашуг.
— Надо бы поздравить Яхью.
— Эй, сынок, не снимай башмаки, пока не зашёл в реку, — перебил другой пожилой мюрид, закрывая одной рукой свой рот, — подожди до завтрашнего дня, пока не произойдет обмен пленными.
И все согласились. Постепенно голоса мюридов становились громче, поведение свободнее. Мюридов привела в восторг необыкновенная искренность и щедрость старика, все благодарили его за это. Беседа мюридов была такой тёплой и радостной, что казалось, ничто уже не сможет её омрачить.
— Давно, братья, я как сегодня, не беседовал, не было так хорошо на душе, завтра я могу умереть спокойно, — заявил мюрид с носом, как клюв, положив на сердце руку.
— Отец, пусть Всевышний вас одарит благами в обоих мирах, за то, что смягчил наши сердца, — поблагодарил другой.
Старик ответил скромно, положа руку на сердце и кивнув головой.
— Братья, я чувствую вкусный запах мяса... — перебил разговор раненый мюрид и резко встал. Все услышали, как он пересохшим горлом проглотил слюну, которая мгновенно заполнила его рот.
— Да, запах жаренного мяса идёт, — одновременно зашумели мюриды. Некоторые встали и посмотрели по сторонам. Ахмедхан, который стоял в этом веселье невозмутимо, в ярости крикнул:
— Опять эти гяуры наших барашек жарят, пусть они для них ядом окажется!
— Нет, Ахмедхан, это мы жарим мясо! — крикнула старушка Хадижат из темноты, которая проходила мимо, ведя маленьких детей за собой. — Последнюю корову пришлось зарезать сегодня, она была ранена после обстрела. Слава Аллаху, успели зарезать, а то могла бы стать и не пригодной для еды. Сегодня у нас будет жареное мясо, была бы вода, конечно, лучше было бы её варить.... Чуть попозже все приходите к мечети, там будет раздача, — заботливо объяснила старушка Хадижат.
В темноте у мюридов засверкали глаза, вздрогнули желудки, ведь они давно не ели мясо, а для горцев мясо и есть самая здоровая еда. Но мюриды держались скромно, спокойно, при этом ещё шутили, если было бы мирное время, они ещё поели бы и кукурузный хинкал со сметаной и с чесноком, запили бы ещё бульоном или сывороткой.
— Вы знаете, — начал свой рассказ один из мюридов, облокотившись спиной о стену и с наслаждением облизывая губы, — когда моя тётя варила в нижней части (авал) аула сушеную колбасу, я всегда первым ощущал её аромат в воздухе, поднимающемся к верхней части аула и всегда оказывался у неё первым в гостях. Никто в нашем ауле не умеет готовить такую ароматную, вкусную колбасу с душистыми травами, как она.
— Да, — продолжил другой мюрид, смеясь, — нам теперь даже об аульских ветрах вспоминать приятно на голодный желудок, — и все засмеялись.
Даже серьёзный Салатгерей не смог сдержать улыбку, тряся своей седой бородой.
— Если ваши ветра пропитаны ароматом, то у нас каждый камень в сакле пропитан дурманящим запахом тмина и сушеной колбасы, — поддержал его другой мюрид, тоже смеясь.
— Ради Аллаха, не поднимайте аппетит, мне и так от этого запаха плохо… — попросил мюрид с носом, как у хищной птицы, поглаживая рукой живот.
— Мне легче переносить голод, мой организм привык к лишениям, уже много лет я держу пост по три месяца в году, а вам молодым тяжело, — с сожалением сказал другой молчаливый пожилой мужчина и подошёл к яме, чтобы посмотреть на пленников. Оказалось, что к этому времени пленные солдаты мирно спали, уткнувшись друг в друга.
— Вы все идите, покушайте, я присмотрю за ними, — предложил он всем и отправил их в мечеть.
Все пошли в сторону мечети, где женщины жарили мясо в чугунных котлах. Их встретил вкусный запах жареного мяса, смешанный с запахом дыма, сухого дерева и трав, который смешивался с дыханием ветра по всей крепости Ахульго. Мюриды в эту ночь хорошо подкрепились мясом и, после того как съели свои порции, прочитали благодарственную молитву, прося Всевышнего уделить долю из того, что они съели, душам ушедших в мир иной в Ахульго.
Один Яхья пошёл в другую часть аула, чтобы наблюдать за Хумай и Патимат. Прислонившись к большому камню, он смотрел на них сверху вниз в лагерь врага. Солдаты разожгли костры, осветили сады, жарили мясо, доносились сладкие запахи хлеба из земляных русских печей, и казалось, там не военный лагерь, а готовка к торжественному пиршеству. Повсюду стучали топоры. Видно было даже издали, что солдаты сооружали себе что-то подобие щитов для защиты от камней, которые горцы кидали на них. Яхья смотрел на них в гневе, кусал губы и сжимал кулаки от того, что их враги вели себя спокойно, как будто они на своих землях, чувствовали себя в такой безопасности, что даже утратили самую необходимую в условиях войны бдительность. А сестры так и продолжали стоять, привязанные к дереву. Голодные и мучавшиеся от жажды под горячим солнцем целый день они стояли неподвижно.
Долго Яхья не выдерживал и нарушил ночную тишину криком:
— Хумаай!
Но сестры, опустив головы, продолжали стоять на месте неподвижно, словно они и не слышали его. Яхья ещё раз со всей силой крикнул:
— Хумаай!
Солдат, охранявший девушек, поняв, что мюрид обращается к ним, подошел ближе к пленницам, указал вверх и объяснил ей, что её кто-то зовёт с вершины. Хумай подняла голову и слабым голосом в тишине ответила:
— Что тебе?
— Хотел узнать, как ты?
— Как видишь, жива… — еле слышно ответила она.
— Я завтра вас обоих обменяю на пленных! — крикнул он ещё раз.
— Кто ты? Я не узнаю по голосу?
— Я Яхья из Мехельты.
— Не рискуйте ради нас… — покачала она головой и снова от бессилия опустила голову.
Его гордое и влюблённое сердце не давало ему покое. Прислушиваясь и наблюдая за сестрами, уставший Яхья чувствовал, что временами его начинает клонить ко сну, он приложил ухо к сырой земле попытался уснуть. Он не смог сомкнуть глаза до утра, сидел там же, наблюдая за всем, что происходит во вражеском лагере. Когда показались первые проблески зари, в беспокойной дреме слух его уловил недалеко от себя лёгкие шаги и приглушённый говор мюридов.
 Сверху вся окружность виднелась горцам, как собственная ладонь, и казалось, они еще много месяцев любовались бы на врага со своих высот, если бы не пушки, которые достают их даже глубоко в землянках, а отвечать им лишь саблями или старыми ружьями им было сложно. Они видели, как горное пространство для большого количества царских солдат постепенно сужалось, так как царская армия на склонах гор увеличивалась новыми полками. Их становилось всё больше и больше, настолько, что с высоты казалось, если горцы осмелились бы спуститься навстречу им, то их бы проглотила огромное количество вражеских солдат, как воды маленькой речушки в бурной реке Койсу.
Яхья, горевший жаждой мщения, не мог успокоиться и с утра стрелял из ружья по солдатам, которые приближались к Ахульго. Как только кто-то из них поднимал голову над укрытием, Яхья не медлил и пускал в него несколько пуль.
Когда солдаты начинали стрелять из пушек, Яхья приходил в ярость и сжимал кулаки, не находя достойного ответа на их орудийный огонь. Вечером, когда стрельба прекратилась, он вернулся из поле боя прямо к яме, где в ожидании сидели его пленники.
К его большому огорчению, раненый солдат скончался, теперь он опасался, что противники могут не согласиться на обмен. Чтобы поделиться своими переживаниями, он направился к Ахбердилаву, на что тот ответил:
— На всё воля Аллаха. Но сначала мы посмотрим, что получится.
Яхья был очень взволнован. Однако Ахбердилав оставался спокойным и первым направился к гяурам. Вслед за ним Яхья с несколькими мюридами, с папахой руках спустился к ашильтинским садам, ведя перед собой пленника. Яхья, помахал папахой несколько раз, а затем надел его на голову, он был зол и был готов сразу же обнажить кинжал. Яхья едва сдерживал свой гнев. В лагере противника повсюду горели костры, при их свете можно было увидеть генерала. Он сидел окруженный солдатами в кресле под деревом с хмурым лицом. Недалеко от них стояли захваченные в плен сестры. Увидев только одного пленника, генерал ещё больше нахмурился. Однако, девушки, как только заметили мюридов оживились.
Подойдя ближе, Яхья и Хумай встретились взглядами. Взгляд Яхьи был полон заботы и чуть покровительствен, а его рука лежала на рукоятке кинжала, готовая обнажиться в любой момент. Прапорщик подошёл к мюридам и спросил, есть ли у них ещё пленных солдат. Яхья объяснил на пальцах, что он один, а другой умер. Прапорщик же показал на пальцах, что за одного пленника они отдадут только одну девушку.
Яхья, еле сдерживая гнев, убеждал их, что в смерти раненого нет их вины, ведь Аллах забрал его. Однако прапорщик не соглашался на такой обмен. Поняв, здесь что-то идёт не так, сестры отыскали руки друг друга в темноте и побежали к мюридам. Раздался выстрел в воздух, но сестры не испугались и не сбавили шага. За ними побежали несколько десятков солдат и остановили их. Мюриды вытащили сабли и были готовы пойти навстречу.
— Разреши пойти на врага! — крикнул Яхья на Ахбердилава, вытащив саблю и указывая на сторону солдат.
Ахбердилав, грозным голосом скомандовал:
– Нет, мой лев! Убери саблю. Подожди ещё немного.
Солдаты, окружавшие генерала, шагнули вперёд, держа в руках штыки.
Прапорщик, докладывая генералу, сообщил:
— Ваше высокородие! У них только один пленник.
Генерал, прищурив глаза, взглянул на пленного солдата, который находился далеко и громко произнёс:
– Если у них только один пленник, мы отдадим одну из девушек. Пусть выбирают сами.
– Сию минуту будет доложено!
Прапорщик направился к горцам, которые были готовы к любому исходу, держа руки на рукоятках сабель. Ахбердилав и Яхья сделали шаг навстречу.
Прапорщик высоко поднял голову и посмотрел на Яхью, который старался оказаться впереди всех. Тот не отвёл глаз.
– За одного пленного мы отдадим только одну из девушек. Можете сами выбирать, какую из них.
Яхья хоть и не очень хорошо понимал русский язык, но понял их намерения. От услышанных слов его тело задрожало, в груди закипела ярость. Ахбердилав увидев его состояние снова крикнул на него:
- Яхья! Терпение — ключ от рая!
– Собаки! Я разорву их всех или отдайте обеих сестёр! – закричал Яхья, еле сдерживая себя.
Прапорщик не понимал, что он кричит, но с ухмылкой наблюдал за ним. Ахбердилав похлопал Яхью по спине и прошептал что-то на ухо. Мюриды, стоявшие позади него, тоже успокаивали его, говорили, что завтра они поймают ещё одного солдата и обменяют его на другую сестру.
Генерал встал из кресла, заложив руки за спину, с гордой осанкой наблюдал за происходящим. Прапорщик, наблюдая за лицом Яхьи монотонно повторил:
– Только одну девушку.
И, ухмыляясь, спросил снова:
– Какую из них выбираете?
Сестры стояли недалеко от солдат, не понимая, что происходит, наблюдали за всеми. Ахбердилав громко и ясно сказал, обращаясь к Яхье:
– Быстро забери свою девушку, а за другой мы вернёмся завтра.
Яхья с болью в сердце подошёл к сестрам и, не глядя на их лица, указал на Хумай. Сестры, почувствовав, что их ожидает разлука, с криками обнялись и прижались друг к другу. Солдаты с грубой силой разъединили их руки и бросили в разные стороны. Яхья, не выдержал свой гнев и напал на солдата, который разнимал их, ударил его в челюсть. Мюриды снова прибежали на помощь, забрали Яхью и Хумай и направились по склону к Ахульго.
Патимат ещё какое-то время стояла в недоумении, раскрыв рот глядя вслед уходящей сестре. Затем она упала на землю и в отчаянии крикнула вслед:
– Хумааай! Дун тущманасухъ щай толей?!
В темноте по ущелью заметалось эхо с именем «Хумай!», а по Ахульго пробежала лёгкая дрожь. Её отчаянные отголоски ещё долго бились вокруг об отвесные склоны, что казалось, со скатов посыпались мелкие камешки, словно слёзы невинной горянки Патимат.
Хумай от бессилия криком упала на колени и била зажатыми ладонями землю. Яхья взял её за руку, поднял и уговаривал идти дальше вверх по склону.
У жителей Ахульго на лицах ожидание чего-то хорошего смешалось с тревогой. Они ожидали обеих сестёр и осторожно всматривались в лица вернувшихся. Многие с надеждой спрашивали про Патимат, где она, что с ней? Узнав печальную весть, они опускали головы, скрывая слёзы отчаяния, медленно уходили подальше в темноту. Ведь эти сёстры их вытаскивали не один раз из рук смерти по имени «жажда».
Ашуг Захид долго сидел на камне и ждал их. Как они подошли по ближе обнял Яхью, потом взял его руку и что-то ему сказал. Таибат и Шахри встретили девушку и сразу забрали её к себе в землянку. У Хумай не оставалось из близких никого, кроме Патимат. Двоюродная сестра Хажи была больна и лежала в лечебнице, а все остальные родственники были убиты или умерли от болезни. Хумай была в замешательстве. Металась по комнате. То прислонившись спиной к стенке не шевельнется, обдумывая, как быть, то крича и плача выскакивала на улицу. Шахри не знала, что сказать, чем утешить, как помочь ей. Таибат первой прервала молчание:
– Доченька, слава Аллаху, твоя сестра жива. Скажи, слава Аллаху, что она не под землёй, а ещё ходит по земле, а значит и надежда есть, что она вернётся. Они могли бы её и убить.
Смелая Хумай прислушалась к Таибат и немного успокоилась, а в мыслях просила защиту для её сестры у Аллаха. Казалось, и на душе ей стало немного легче. Шахри напоила, накормила её жареными кукурузными зёрнами и уложила спать рядом с собой. Хумай мучилась долго, не могла закрыть глаза, все мысли были заняты сестрой.
Вот так печально закончился и ещё один августовский день в осаждении в Ахульго.

На следующий день с восходом солнца все артиллерийские батареи открыли шквальный огонь по укреплениям и окрестностям аула. Вскоре после этого начался штурм. Генерал Граббе сумел стянуть кольцо осады, хоть и не смог выйти на левый берег Андийского Койсу. Тем не менее, ему удалось продвинуть блокадную линию ближе к аулу. Батальоны двинулись на приступ, оставив Сурхаеву башню в тылу.
Солдаты медленно и уверенно продвигались вперёд, стреляя в воздух. Дистанция поражения ружей была не более 50 метров. Для них было привычнее действовать штыками, чем огнём, ведь за их спинами стояли пушки, на которые они полагались. Солдаты были уже почти у рва и вскоре могли бы ворваться в укрепление.
На этот раз подниматься к башне Сурхая царским солдатам никто не препятствовал. Падение башни позволило им значительно выдвинуть вперёд артиллерийские батареи, и вместе с тем выросла результативность пушек. Некоторые солдаты взбирались по лестницам на крутую скалу, прикрываясь щитами. Мюриды открыли оружейный огонь, а затем дети и старики начали бросать в солдат град камней. Солдаты падали, раненых уводили. Слышны были радостные крики детей: «Аллаху Акбар!».
Дети и старики ждали ближе к аулу, пока солдаты приблизятся за огромными грудами камней, которые они собрали из разрушенных домов. Солдаты приближались очень осторожно, прикрываясь щитами, но уже ближе к аулу на их головы снова посыпались брёвна и град огромных камней, и они с криками катились по каменным пластам вниз. Но несмотря на это, солдаты были настойчивы и продолжали подниматься вверх, цепляясь за всё, наступая на своих же убитых и раненых.
Теперь все пушки и ружья были нацелены на укрепления аула, артиллерия могла спокойно их обстреливать. У порога Ахульго ждала группа мюридов с саблями в руках, встречая солдат с криками «Аллаху Акбар!». Они, воодушевляемые примером имама и его наибов, смело стремились вперёд и защищали упорно свои укрепления.
Отдельной группой двигались женщины, одетые в черкески. Для горянок уже давно всё было предельно ясно: им предстоит не только заряжать ружья, но и выйти на передовую. Здесь уже ни женщины, ни мужчины не думали о своей жизни. Их сердца горели желанием отомстить за сожжённые аулы, за погибших родных и близких, за испорченные поля, вырубленные сады и виноградники. Ведь, даже тем, кто остался в живых, некуда было возвращаться.
На самых высоких домах и уцелевших крышах аула находились стрелки. Мюриды придумывали различные хитрости, чтобы сбить с толку врагов. Они ставили на насыпь свои папахи или бурки, а сами осторожно следили за передвижениями противника. Когда солдаты попадали в папаху, это вызывало у горцев весёлый смех.
В одном из уцелевших домов, к дедушке на плоскую крышу поднялась Шахри. У Падар -Али пот просачивался за шиворот, стекал по спине, однако не было выхода, надо было стоять под открытым небом. Но всё же, он чувствовал себя сильным, бодрым, полным энергии и способным противостоять сильному врагу. С зоркостью, которую недаром горцы называют орлиной, он с этой высоты видел всё: двигающих в их сторону врагов, храбро идущих навстречу мюридов, и в то же время объемлет весь аул и горы вокруг. На крышах рядом стрелками сидели их женщины или дети, помогали им заряжать ружья, заодно тревожась за близких, глядели в даль.
Часто, бывало, Падар-Али не слышал, что говорит ему внучка: он прислушивался к полету пуль, желая понять, нашла ли пуля того, в кого он целился своим острым взглядом. Иногда он требовал заряжать ружьё двойным зарядом пороха, чтоб значительно увеличивать дистанцию огня на поражение. Таким образом, практически, все его выстрелы попадали в цель.
Шахри, чувствуя себя немного неуклюжей из-за своего положения, села на колени за небольшим укрытием из камней. Она быстро заряжала ружья, и успевала внимательно наблюдать за происходящим с высоты крыши.
Иногда, когда наступали редкие моменты отдыха, уставшая Шахри пыталась вернуться мыслями в Цохаб. Она представляла, как сидит на крыше своего дома, перед ней целая гора спелых абрикосов. Ей казалось, что она своими худенькими пальчиками раскрывает сочный плод, вытаскивает косточку и раскладывает их рядами на плетёнки для сушки. Однако её мечты прерывались: дедушка громко ругался на солдат и ей приходилось поддерживать его шутками или убеждать спрятаться за камнями.
Со стороны могло показаться, что у Шахри не было никакой другой жизни, кроме той, что она жила здесь, в пыли и огне, под бесконечными звуками пушек и мерцанием сабель. На какое-то время её воспоминания были стёрты, но она знала, что позже, в тишине, сможет восстановить всё в мельчайших деталях. Это давало ей уверенность в военном деле.
Горцы, хотя и рыли траншеи, но не очень любили их. Они предпочитали свободу манёвра, где каждый мог проявить себя, один на один. Ближнем бою они были сильны, здесь они могли показать ловкость рук. А в кинжальном бою им не было равных. С крыши сперва все стрелки наблюдали за боем, они видели, как сам имам защищает укрепление аула вместе с мюридами. Падар-Али с высоты наблюдал за битвой, улавливал каждый звук и крик, подбадривал и восхищался своими бойцами.
— Посмотри на этого Мухаммада, сына Щахху! Его тело словно соткано из ветра, он везде успевает. От рук Мухаммада головы гяуров летят в разные стороны! — кричал он, восторженно поднимая руки.
Недалеко от него на другой крыше был другой именитый стрелок Муртазали.
— Эй, Муртазали! Смотри, ружья гяуров ослепли! Они не видят меня! — кричал Падар-Али, прицеливаясь стоя на врага.
— Падар-Али, встречайте врага с радостью, с халвой, политой из меди!
— Падар-Али! Либо победа для нас, либо смерть, другого нет! — кричали стрелки с других крыш, воодушевленного поддерживая старика.
Внезапно грянули выстрелы. Одна пуля, ударившись об камень, разбила его, и осколок слегка царапнул лицо Падар-Али, который тут же нагнулся. А вторая пуля прожужжала совсем близко от Шахри.
— Эти слепые совы целиться не умеют. Их пули ослепли… — бормоча, снова прицеливался Падар-Али.
Шахри, боясь поднять голову, с трудом меняла заряженное ружьё с незаряженным и передавала его дедушке. Её сердце колотилось не только в груди, но и во всём теле.
— Дедушка, чуть нагнись, ради Аллаха! А если хоть одна «зрячая» прилетит? — переживала она за дедушку.
Когда он с ружьём в руках двигался по крыше, его походка была не такой, как раньше. Она была твёрдой, быстрой и решительной, несмотря на жару и усталость. Это её так радовало и оживляло.
— Лее, сынок, Малачилав! Отрубай голову непрошеному гостю! Нет почтение тем, кто пришел без приглашения! — продолжал кричать Падар-Али с азартом, снова прицеливаясь и стреляя. Малачилав, словно услышав голос старика, отважно бился в окружении врагов. Шахри наблюдала, как в бою её отец не отставал от имама ни на шаг. Возвышаясь за ним, словно скала, он рубил направо и налево, прикрывая спину имаму. Падар-Али на миг замер на месте: его пленила быстрота и ловкость рук его храброго от природы сына.
— Мой сын… — гордо прошептал он, немного поднимая голову, чтобы лучше посмотреть.
Увидев, как быстрыми движениями рук машет Ахмедхан саблю, он тоже не смог промолчать:
— Ай, молодец Ахмедхан! Ай, молодец!
Увлечённый таким зрелищным сражением, он долго не слышал, как внучка просит его не поднимать голову слишком высоко. Солдаты, жаждущие крови горцев, вдруг стали большими толпами подниматься к аулу. И тут внезапно среди штурмующих произошла заминка. На узком перешейке собралось в столпотворение нескольких тысяч солдат, которые не могли двигаться ни вперёд, ни назад, представляя собой прекрасную мишень для стрелков-мюридов
– Ага! – воскликнул Падар-Али с нескрываемым восторгом, его глаза заблестели. Он сперва, не веря своим глазам закрыл рукой солнце перед глазами, посмотрел ещё раз хорошенько. Заметив панику и хаус у позиции врагов, вспрыгнул от радости.
 – Ну что, глупые бараны, застряли на узкой тропе? – и начал стрелять в толпу, не целясь, просто один за другим. Враги падали. Шахри не успевала заряжать ружьё, а дедушка громко требовал от внучки быстрых и точных движений.
Остальные стрелки, воспользовавшись благоприятной возможностью, обрушили на атакующих град пуль из множества бойниц и завалов. Прицельный огонь косил солдат, в суматохе они несли огромные потери. Солдаты падали на землю, топтали друг друга, заполняя узкий проход и траншею, они словно тонули в пыли и крови, вязкой ужасной массе. Многие из них находили свою смерть в траншее среди товарищей.
Батальоны, вышедшие из смертельной ловушки, снова рванулись вперёд, но за небольшой площадкой оказался второй глубокий ров, который находился под перекрёстным огнём из двух скрытых рвов. Среди солдат увеличилась паника, крики. Они в неимоверной толкотне с криками падали с гор в пропасть. Узкий путь для отхода был полностью завален множеством убитыми и ранеными солдатами. Казалось, судьба сражения этого дня висела на волоске. Но к ним подоспела подмога. Враги в панике ещё долго пытались удержать позицию на окраине аула.
Муртазали кричал из соседней крыши:
– Лее, Падар-Алии, смотри! Ты видел, как я урус генерала ранил! Смотри, как его тащат, словно барана!
Издалека было видно, что ранили важного человека, так как солдаты окружили его и, передавая друг другу, выносили его из столпотворения. Нельзя было упустит такой случай, не нанося им как можно больше вреда. Пока стрелки стреляли в падающих солдат, группа мюридов, вооружившись саблями, напала на них. Падар-Али был крайне рад успехам мюридов.
– Давным-давно пора было заглушить грохот пушек звоном сабель! – с радостью восклицал он, размахивая рукой с крыши. И ему отвечали:
– ИншаАллах, Падар-Али!
– Только взгляните на них, — он покачал головой, прикрывая глаза от солнца и поднимая руку ко лбу.  Эти дьяволы готовы карабкаться к нам по грудам тел своих друзей.
Солдаты старались выпутаться из смертоносного капкана, но всё было тщетно. Единственным выходом из ловушки оставалось для них только одно — отступать с боем. Прежде они уже не раз оказывались в подобной ситуации, когда горцы занимали другую позицию, отход всегда был самым трудным испытанием, неизменно приводя к большим потерям среди их воинов. Излюбленная тактика горцев — окружение отступающих — она была очень эффективна против небольших отрядов и часто использовалась в боях с царской армией. Однако на этот раз ситуация была иной. Они сами оказались в окружении и столкнулись с многочисленной и хорошо вооружённой армией. Чего только стоили одни пушки царской армии!
Падар-Али снова поставил руку козырьком и, посмотрев вдаль, спросил у внучки:
– Доченька, посмотри на того храбреца, не могу узнать, кто он? Вон тот в черной папахе… МашаАллах, МашаАллах. Откуда он? Ты только посмотри на руки этого храбреца, с какой легкостью обезглавливает врагов одного за другим.
Шахри забыла про свой страх, подняла голову и закрыв руками лучи солнца, посмотрела туда, куда указывал дедушка. С открытым ртом она стояла какое-то время и только потом крикнула:
– Дедушка, это же Ханзадай!
Падар-Али, услышав, что это женщина, опечалился, сел на камень, затем заскрипел зубами, вздохнул так тяжело, словно с этим вздохом избавлялся от тяжелой, давившей его и душившей злости.
– Дедушка, у Ханзадай вчера ночью умер муж от ран. Хороший был боец Нуричу.
– Знаю я, Нуричу... – печально повторил он имя мюрида.
– Мама рассказывала, что на рассвете, незадолго до нападения гяуров, его похоронили во дворе мечети. А сегодня в его одежде его вдова вышла на поле боя, чтобы отомстить за него. Мама уговаривала её остаться с тремя малолетними детьми в землянке и сохранить свою жизнь ради них. Дедушка, знаешь, как она ответила?  «Месть не может ждать так долго, пока вырастут дети».
– Ох… – с горечью вздохнул Падар-Али, – если Аллах даст мне ещё несколько дней жизни на этой земле, боюсь, что увижу ещё более ужасные вещи…
— Дедушка, прошу тебя, живи долго! Ради Аллаха, не говори так, умоляю! — просила Шахри, стоя на коленях перед ним, держа его руки, нежно глядя в его печальные глаза. Он молча посмотрел на нее, затем, пряча свои глаза обнял её и поцеловал в лоб. На мгновение Шахри показалось, что дедушка на какое-то время погрузился в раздумья.
 Падар-Али немного погрустил, затем посмотрел сверху вниз на дорогу, что идет около их сакли, заметил, что оттуда проходит дядя Ахмедхана Султанбег, который много лет враждовал с ним. Султанбег остановился, подняв голову, посмотрел на крышу, откуда раздавались выстрелы по врагам, бросил тоскливый взгляд на Падар-Али, а затем и на его внучку.
– Ну что, Султанбег, иди в бой! А я понаблюдаю, насколько поможет вам, ваше благородное происхождение! – с лёгкой иронией произнёс Падар-Али, вспомнив, как много лет назад, когда они с друзьями бегали по крышам аула, Султанбег дразнил его, говоря, что он не настоящий горец, а чужеземец, рожденный в семье неверных. Хотя здесь, через года, несмотря на происхождение и несхожие нравы горцев, все были близки друг к другу по положению.  А Султанбег, обычно гордый и кичливый, выглядел поникшим и, не говоря ни слова, устало зашагал прочь. Падар-Али же, напротив, был бодр, уверен и как никогда прежде доволен своей судьбой.
К вечеру был получен приказ Граббе на отход. Но всё же ещё какое-то время продолжали стрелять. В какой-то момент они ощутили, что в плотной тьме никого нет – огонь ведётся впустую и прекратили стрельбу.
Имам ночью собрал всех мюридов отметил, что сегодняшний день был самым удачливым для них. Поблагодарил всех стрелков за меткость и за быстрое реагирование на удачный момент. Действительно, этот день был одним из самых неудачных для вражеского войска и удачным для мюридов. Маленькие джигиты в ауле увидев, что вражеское войско возвращается не по-вчерашнему, без победных криков и ликования радовались и свистели вслед царской армии. Горцы были убеждены, что нанесли ущерб не только численности армии, но и гордости генерала. Они убедились, что по армии великой империи вполне успешно можно бить.
Обе стороны в тишине стали подбирать своих раненых и тела убитых товарищей. Измученные боем царские войска уныло отступили за нижний гребень. Под утро пришла плохая весть: Малачилав погиб после тяжелого ранения. Падар-Али был подавлен. Только и повторял: «Лучше бы пуля нашла меня, чем Малачилава».
Многие горянки отказывались сидеть в своих подземельях, ожидая печальных вестей, они были готовы разделить с отцами, братьями и мужьями все трудности поля боя, горе и месть. В эти знойные августовские дни в Ахульго даже орлы — гордые птицы, обитающие на высоких скалах, издавали печальные звуки, словно разделяя общее горе с другими жителями гор. Они могли целыми днями кружиться над Ахульго, их уже давно не пугали взрывы пушек, ружейная стрельба и громкое эхо, отражающееся от гор.            
               
                Глава седьмая

                (Штурм четвертый)
            
 Над горами медленно, наполняя все вокруг красноватым светом, разгорался новый день. Оставалось лишь дождаться рассвета. Горцы, напрягая зрение, терпеливо ждали, чтобы разглядеть противника. Из-за вершины горы лениво выползло солнце. Пока тишина оставалась не нарушенной.
В течение следующих ещё четыре дня на горе царила удивительная, безмолвная тишина. Оказалось, что генерал Граббе не был готов продолжать штурм. Конечно, горцы инстинктивно почувствовали, что царская армия охвачена какой-то подавленностью. Они были не готовы к большим потерям и для них требовалась передышка. Впрочем, и для горцев она была не менее важна. Но эта странная тишина настораживала.
После последнего штурма в руках у мюридов оказались несколько десятков пленных солдат. Кто-то из них смог бежать, а раненые побросали оружие, чтобы сдаться в плен. Это обрадовало Хумай, которая надеялась спасти свою сестру из рук врагов.
Воспользовавшись передышкой, имам договорился с другой стороной и отправил во главе с Яхья и несколькими солдатами для обмена пленными. Однако мюриды вернулись с плохими и с хорошими новостями.
Плохая новость заключалась в том, что генерал Граббе под конвоем отправил на равнину всех пленных женщин и детей из разных аулов, которые не покорились им. Среди них оказалась и Патимат. С другой стороны, они привели трех раненых мюридов, которые попали к противнику в плен.
Хумай была в отчаянии. Все ее надежды на спасение сестры рухнули. Но смелый юноша Яхья снова её обнадёжил, пообещав перед множеством свидетелей, что он найдёт её сестру, даже если все эти горы выстроятся перед ним, разрушив всё на своём пути. Хумай ничего не оставалось, кроме как верить словам смелого горца.
Среди мюридов было большое количество убитых и ещё больше раненых. Знахари одну за другой извлекали пули и осколки из тел мюридов, делали перевязки. Ежедневные обстрелы строений наносили большой ущерб. Много домов было повреждено в ауле. Один из пушечных шаров попал в землянку. Лабазану пришлось подыскать другую землянку, отдельно для своей семьи, более безопасном вместе, хотя она была совсем мала, по сравнению, с той, что было до этого.
  В лечебнице положение было очень плохое. Дети и взрослые умирали не только от полученных ран или от обезвоживания, скопилось много больных эпидемией оспой. Дети умирали тихо, спокойно, веря, что переселяются в мир иной, более совершенный.
По всей крепости и в его окружности был отравлен воздух запахом гниющих трупов, они лежали в недоступных и опасных участках гор. Быстрому гниению трупов сопутствовала невыносимая жара. Потери с обеих сторон был достаточно велики. Издали с Ахульго было видно, что вражеские палатки-лазареты тоже не вмещали раненых солдат, которых было слишком много. Многие лежали рядами на траве, под тенью деревьев, ожидая своей очереди в лечебнице.
 Имаму доложили, что царские генералы ждут пополнение войск. В лагерь врагов прибудут ещё больше солдат и пушек. В это же время имам Шамиль получал одно за другим письма от генерала, в которых предлагали сдаться и выдвигали свои условия. Генерал Граббе вовсе не желал мира, он требовал от горцев лишь покорности. Имам каждый раз отказывался от предложенных условий. Однако война продолжалась и теперь генерал не мог её остановить, не решив главные задачи. Горцы обстреливали каждого, кто высовывался из-за укрытия, поэтому солдаты особо не рисковали. Царские генералы к этому времени начали понимать, что на Ахульго засели отчаянные мюриды, решившие умереть, чем сдаться.
Горцы пользовались тишиной и укрепляли свои поврежденные укрепления на окраинах. Готовились к новому штурму. В этот день было и радостное событие на Ахульго с небольшими припасами прибыли около ста мюридов из Чиркея. Каждому маленькому узелку продовольственной помощи, которую получали иногда даже и из самых дальних аулов гор они были безмерно рады, старались насколько это возможно, распределить по очереди нуждающимся, а главное, по справедливости. Для этого была создана целая группа людей. Самые доверенные люди имама.
Новость о прибывшем отряде заставила умерить свой пыл Граббе, он понял быстрого покорения Ахульго не будет. Среди защитников аула начали поговаривать, что генерал Граббе требует маленького сына имама Джамалудина в заложники или угрожают следующим штурмом аула. Конечно, генерал Граббе полагал, что значит для имама старший сын. Однако переговоры закончились безрезультатно и штурм возобновился. Имам медлил. Уклонялся от выдачи сына, старался потянуть время. И все эти дни в Ахульго продолжались работы по усиления обороны.
 Время стремительно утекало, крошечнае надежда Шахри на спасение, за которое она ещё цеплялась, медленно угасала. Всё, о чём она могла думать — это о том, как её организм теряет свою силу. Она беспокоилась, что не сможет родить ребёнка, чувствовала, что время приближается. От переживаний в голову лезли разные плохие мысли.
 Утром Шахри ощутила мгновенный озноб, кровь прилила к голове, её тело охватывал то жар, то холод. Она несколько дней ничего не ела и не пила. За спиной на стене висела козлиная шкура. Она, пощупав руками по стене, хотела ее снять, чтоб себя укрыт ею себя, но сама не заметила, как одной рукой потянула ее к лицу и понюхала. Запах был не очень приятный. Но в этом бредовом состоянии это помогла вспомнить детство: вкус тушеной козлятины с пряностями, принесенной в жертву ее отцом в честь Курбан-байрама. Она вытерла сухие губы козлиной шерстью. Ей показалось, что её желудок и кишечник огнем внутри загорелись. Стоная, она попыталась встать, перед глазами закружились какие-то предметы на табуретке. Следом малыш в утробе стал щевелиться, отчего ее тело ещё больше ослабло. Как только закрывались глаза, ей снились короткие, но мутные сны. В них она видела Цохаб, различные водоёмы, речки и реки, погружалась в их холодные воды, сгорая от жажды. Мать всё время пыталась её отвлечь, бодрить, сидела на молитвенном коврике и молилась. Шахри в жару и бредовом состоянии, словно во сне, слышала последние слова из дуа матери, в котором она просила помощи у Всевышнего и для сына имама Шамиля Джамалудина. Ей стало понятно, что ему что-то угрожает.
– Кто хочет забрать Джамалудина? Мама, кто эти люди с летящими огнями? Они пришли из жагьандама? – жалобно спросила она в горячем жару, словно сидела у печи.
– Не знаю, моя дорогая…Потерпи немного, скоро всё закончится, очень скоро… Поспи, моя Длиннокосая… – успокаивала Таибат дочь, стараясь не показывать своего беспокойства.
– Мама, когда я засыпаю, мне снятся дожди и мои сады… Я хочу есть, хочу пить… – тихо ныла она. Таибат лишь отвернувшись молча кусала руки.
– Разве не Аллах дал нам жизнь, чтобы мы жили в этих горах? Разве не из этой реки утоляли жажду наши предки сотни лет? – спрашивала она в недоумении у матери.
Таибат, не в силах вынести стоны своей дочери, не сдерживая слез, вышла из землянки.  Безусловно, она понимала, сильный жар угрожает жизни не только ещё не рожденному ребёнку, но и ей самой. С отчаянием в сердце Таибат принялась искать воду у всех, кто мог бы ей помочь, но поиски оказались напрасными. Она обошла весь аул, спрашивая о муже у каждого встречного, но его нигде не было. Возвратившись к дочери с пустыми руками, Таибат вновь залилась слезами. Шахри становилось всё хуже и хуже. И, будучи в сильном жару и в бредовом состоянии, она разговаривала сама с собой: то будто с Сулейманом смеялась, то плакала как безумная. Таибат было понятно, что состояние у дочери тяжелое и она решила больше не отходить от неё.
– Мама, слышишь мелодию свиста Сулеймана? – спросила она.
– Да, доченька, да, – тихо плача кивнула головой Таибат.
Шахри улыбалась, смотря на стены и держала голову так, будто она на вершине горы и чувствует прохладу по лицу. Теперь, она услышала и журчание речки по камням, шелест цветов, трав и листвы, шуршащая по-особенному – и всё это издавало магические звуки в её видении. Она всё больше и больше с внимательным выражением лица пыталась уловить издали разные природные звуки: звуки абрикосовых бабочек, мычание коров, блеяние коз, топот ишаков и скрип плетеных корзин, а за ними она услышала и звонкие голоса горянок. Шахри обрадовалась, даже похлопала в ладоши, её лицо светилось от счастья. Все её видении были из детства. Она худыми, обессиленными ручками водила по воздуху, будто плескалась речной водой, пытаясь открыть ладони и взять воду. Она даже пыталась встать. Таибат держала её за руки, помогла ей сесть на топчан и со страхом смотрела на обезумевшую дочь.
– Мама, – сказала она счастливым лицом, указывая на угол комнаты, – видишь, абрикосы спелые по речке плывут?
Мать с болью начала целовать и гладить горячие руки дочери.
– Мама, – продолжала она, лицо светило счастьем, – посмотри на этих абрикос! Я знаю, Сулейман бросил их в воду, – ее лицо снова озарилось. Он всю корзину абрикос тети Халун высыпал в речку… Лови их мама, вытащим их из воды...
Она двигала руками, словно ловила спелые плоды из речки, радостно оглядываясь по сторонам. И вдруг ей показалось, что Сулейман стоит над ручьём, как великан над большой рекой, опираясь ногами на разные берега.
– Вот он! Сулейман идет!
Громкий, необычный смех и полузакрытые глаза дочери пугала Таибат, уговорами, еле уложила её в постель, во рту у неё пересохло, говорила с трудом, в глазах появился болезненный блеск.
– Ты вся горишь, спи, моя Длиннокосая, спи немного, тебе станет лучше… – плача шептала она в ухо дочери, поглаживая её волосы.
– Мама, дай мне один абрикос…– слабым голосом просила она у матери облизывая языком сухие губы.
— Доченька моя, мой прекрасный цветок гор, потерпи немного… Скоро придёт отец. Если бы Сулейман был жив, он всё нашёл бы для тебя, дитя моё… Он оберегал бы тебя от каждого дуновения ветра и окружил всем, что могло принести тебе радость. Пусть он окажется в раю.
— Мама, сад Сулеймана опустел…
— Нет, доченька, не опустеет. Инша Аллагь, ты вернёшься к себе домой. Будешь орошать его сады своей любовью и заботой, и фрукты поспеют самыми сладкими. У тебя всё будет хорошо, доченька. Только поспи немного, хотя бы до прихода отца.
Она то засыпала, то снова стонала, затем снова утихала. Стоная, ее голова бессильно упала в другую сторону. Таибат, испугавшись, пощупала руки, щеки, потом положила голову на живот дочери и прислушалась, шевелится ли малыш. Убедившись, что ребёнок живой, она положила под её голову маленькую подушку и опять спешно вышла из комнаты. У дверей на корточках сидела Алжанай, подслушивая их, она тихо плакала.
— Миленькая моя, посиди с Длиннокосой. Я пойду поищу дядю. О Аллах, помоги моей дочери… — с молитвами бежала она вверх по аулу.
На улице уже вечерело. В тёмном и узком углу улицы её кто-то остановил.
— Тётя Таибат, что-то случилось?
В темноте, даже не глянув в лицо идущего навстречу, Таибат, плача, крикнула:
— Моя дочь умирает! Мне нужно найти моего мужа.
— Что с Длиннокосой? — запыхавшись, спросил он снова.
— Она заболела, у неё жар…
— О Аллах!
— А ты кто, сынок, а то совсем не вижу твоего лица?
— Я Ахмедхан.
— Сынок, Ахмедхан, может, найдёшь воду или поесть что-нибудь для моей дочери? У неё сильный жар… Она умирает… Воду просит, абрикос просит…
— Тётя Таибат, сейчас иди к ней и жди меня. Я что-нибудь придумаю. Лабазан роет окопы у окраины аула. У них там ничего нет, ни воды, ни еды.
— Ах, ах…Что мне делать? Она мечется в жару, и ребенок и она могут умереть. Сынок, а ты и вправду найдёшь воду?
Глаза Ахмедхана блеснули, он крикнул «Да!» и исчез в темноте.
— Ох, горе мне, — замирая от страха, твердила она. — Лучше бы я умерла сегодня же, чем испытать участь матери, пережившей всех своих детей. О Аллах, пожалей мою дочь! О Аллах, пожалей, хотя бы не родившегося дитя, что во чреве её… Моя дочь не вынесет этих мук.
Таибат, не зная, верит ему или нет, в отчаянии вернулась в землянку.
В тёмной комнате стояла зловещая тишина, которую изредка нарушал слабый стон Шахри. Её лицо было багровым, дыхание тяжёлым, но удивительно, что даже в таком состоянии её тело продолжало бороться с болезнью. Алжанай сидела рядом, беззвучно плача, она нежно целовала и гладила её измождённую руку. Вскоре подошел Лабазан с водой, он узнал, что его дочь серьёзно больна. Шахри несколько раз пила и прохладную, и кипячёную воду с травами, но облегчения это не принесло. Отец и мать провели ночь рядом с ней, читая молитвы и прося помощи у Всевышнего. Когда рассвело, кто-то постучал в дверь. Лабазан, скрипнув, открыл её, но за порогом никого не оказалось — только небольшой мешок и бурдюк с водой. Лабазан был удивлён, подняв мешок и бурдюк, полный воды.
— Это кто здесь оставил? — спросил Лабазан в недоумении.
— Это Ахмедхан! Он обещал помочь и сдержал своё слово!
— Ахмедхан? —  удивился Лабазан.
Таибат, увидев мешок, тут же стала развязывать его дрожащими руками и вытащила оттуда завязанные в узлы платки:
— Дай Аллах ему здоровья, дай Аллах ему долгих лет жизни.
— А почему ушёл так быстро?
— Вай Аллах, откуда я знаю, Лабазан… – дрожащими руками осматривала она каждый узелок.
Поднеся к слабому освещению «дурному окошку» узелки, она узнала в них платки дочери.
— Это разве не платки нашей дочери? — удивившись спросила она у мужа.
— Я откуда знаю?
 – А я-то знаю…
 –  Как? Он что, в Цохаб успел за ночь? — тоже удивился Лабазан.
Муж с женой в недоумении опять посмотрели друг на друга.
— Только он мог сообразить такое! Дай Аллах ему долгих лет жизни.
Положив мешок около маленького и низкого столика, Таибат один за другим развязывала узлы на платочках. В первом узелочке ей попались груши и яблоки. Спелые груши уже сочились через платок, а в другом узелке были свеже-сушенная курага, то, что больше всего обрадовало Таибат. Она знала, что только кислая курага пойдёт в пользу её дочери при таком жаре. В других узелках оказались кукурузные хинкалы, толокно, варенное мясо, творог, сыр и масло сушеный в бычьих кишках. Очень обрадовал большой кусок сушенного курдюка. Были и сушенные травы, собранный в пучок, который собрала Шахри и сушилась под навесом. Нашла даже немного свежего шиповника.
— Все что нам нужно есть здесь, — обрадовалась Таибат.
— Здесь много чего, не только для нашей дочери, еще и других можно угостить, — заметил Лабазан.
Лабазан тут же вышел, принёс хворост, зажег огонь в маленьком очаге, которая выглядывала из серого цвета стены. Таибат повесила на ржавое железное колечко чугунную кастрюлю, налила из бурдюка воду и стала варить настой из кураги с травами, положила туда немного шиповника. Она дрожащими руками намочила потрескавшиеся губы дочери от обезвоживания то дольками груши, то намоченной курагой. Как только настой был готов, напоила её. Горячий настой Шахри пила жадно небольшими глотками. Она съела всю вареную курагу, ещё и облизывала губы, на лбу начали собираться большие капли пота. Затем поела и немного мяса, маленький кусочек хинкала. Пока Таибат была занята дочерью, Лабазан разбудил спящую Алжанай:
— Маленькая моя, вставай покушать.
Сонная Алжанай с удивлением взглянула на Лабазан и на узелки с едой, которые стояли перед ним.
— Дядя Лабазан, откуда это всё? — спросила она, расширив сонные глаза.
— Это Аллах дал. Он находит причину, когда хочет кому-то помочь.
Алжанай с жадностью выпила настой, съела толокно и откусила кусочек яблока. Облизав пальцы, она расплакалась. Таибат была немного удивлена тем, как Лабазана, который никогда не проявлял нежности даже к своей дочери, растрогали слёзы Алжанай. Он вытирал её щёки своими грубыми руками, затем обнял.
Таибат заботливо гладила руки дочери, которая уже заснула. К полудню она проснулась и жар начал спадать. Шахри начала приходить в себя. Когда открыла глаза она увидела отца, сидевшего рядом с ней, и, немного стесняясь, прикрыла лицо почти до глаз. Отец никогда так близко к ней не сидел.
— Отец, как твои руки? — тихо спросила она.
Лабазан слегка пошевелил пальцами, показывая ей руку и ответил:
— Хорошо, дочка, раны давно зажили.
— Как дедушка? Я его давно не видела.
— Сегодня сидит в окопе, его цель — враг. Иногда они с Муртазали меняются по сменам.
— Отец, никто не придёт к нам на помощь? Про нас все забыли, словно нас и не было? — с жалостью спросила она.
— Нет, не говори так. Нас не так просто уничтожить... Многие хотят нам помочь, но они не могут. Пока враг сильнее нас, но это ненадолго… — сказал Лабазан, печально опустив голову, словно он в чём-то виноват перед дочерью.
— Так про нас забудут, никто так и не узнает, что мы были в аду… — снова прошептала она.
Лабазан резко встал во весь рост, посмотрел в глаза дочери, которые печально смотрели на него из-под покрывала:
— Нет, не забудут, у нашей крови память крепче, чем у разума многих людей. Не доживём мы, вырастут другие сыновья у нашего народа — доживут они!
— Откуда мы знаем, какими они будут?
— Разве они могут быть какими-то другими, кроме как мы? Ты крепись… и не переживай, поспи ещё немного, тебе станет легче.
Шахри послушно закрыла свои влажные глаза и уснула.
Таибат собрала понемногу еды из всех узелков в один узелок и передала мужу для мюридов. Лабазан, бросив взгляд то на спящую дочь, то на жену, взял в руки узелок и ушёл.
На следующий день Таибат показалось, что Шахри стало немного лучше. Настой из кураги сделал своё дело, жары почти не было. Она оставила дочь с Алжанай и, спрятав под край большого платка узелок с едой, направилась к детям в лечебницу, которые мучились от лихорадки и покрывались сыпью. Болел и младший сын Ханзадая Малачхан, который сильно полюбился Шахри.
Увидев, что люди собралось у мечети, и услышав, как они перешёптывались между собой, что сам генерал Граббе со своей свитой пришёл к имаму с предложением о перемирии, она остановилась. Вокруг мечети толпились сторожевые воины с ружьями и с саблями, готовые выполнить любую команду своего предводителя. Около одного из старых домов, где проходила встреча имама Шамиля и генерала Пулло, стояла генеральская охрана и охрана имама, за ними горцы старались протиснуться вперёд, задние напирали, становились на цыпочки и вытягивали шеи. Старики и женщины, что впереди, с палками и с камнями в руках с ненавистью смотрели на непрошеных врагов. В их глазах было видно, если бы им дали добро, они бы всех разорвали на части за короткое время. Из толпы слышны были разговоры:
— Говорят, они старшего сына имама просят отдать… Он ведь маленький ещё…
— Маленький. Но может решить большую проблему…
— Нашего имама сам Всевышний благословил. Дай Аллах ему силы принять правильное решение. — громко молилась женщина рядом с Таибат.
— Нет сомнений, что он примет правильное решение, — ответила стоящая рядом пожилая горянка, со спящим ребёнком на спине в завязанном платке.
— Отдать своего ребёнка в руки врагам? Разве на такое может пойти отец ребенка? — шепотом спрашивала одна у другой.
— Только храбрец. Если кто сомневается в этом, пусть посмотрит на войско у ашильтинских садов, разве, кроме как храбрец, посмеет с горсткой солдат выйти предводителем против такого огромного войска? — громко ответила стоящая чуть подальше женщина.
Горцы начали шуметь, женщины выкрикивали разные оскорбительные слова на охрану генерала. Вскоре генеральская делегация вышла с недовольными лицами из сакли, горцы неторопливо расступались перед спешно уходящим генералом. За ним же показался имам Шамиль, один вид которого усмирил толпу и, словно по волшебству, превратил их гнев в спокойствие, между тем шум затих.
Генерал молча, но свысока, наблюдал за мюридами, словно за орлами, которые уже третий месяц неустанно парят над их головами. Когда русский генерал и его охрана уходили, горцы провожали их взглядами, полными ненависти.

                ***
Таибат, поспешно покинув комнату, где находились раненые, направилась в соседнее помещение, где лежали больные женщины и дети. В тускло освещённом пространстве раздавались стоны и мольбы о помощи. Каждый из них сражался со смертью, в бреду вспоминая своих близких. Она заботливо кормила их небольшими порциями, меняла повязки и старалась отвлечь от боли разговорами. Вскоре за ней прибежала Алжанай и, позвав ее на улицу, с волнением попросила быстро идти к дочери. Ледяная дрожь пробежала по телу Таибат.
— Тетя Таибат, скорее, Шахри стало плохо, она громко кричит от боли... — шепотом сказала Алжанай.
Таибат торопливо побежала по улицам к дочери, но Хумай уже стояла у дверей и не пускала ее.
— Скажите, что с ней? Ради Аллаха, скажите, она хоть жива? — умоляла она.
— Тетя, успокойся, с ней там наши женщины, у нее начались схватки... Уповай на Всевышнего. Не переживай, Аллах поможет ей... — успокаивали ее женщины.
— О, Аллах! Она очень слаба... Разве она сможет родить? О, Аллах, помоги моей дочери... — с тревогой просила помощи у Всевышнего Таибат, открыв свои ладони к небесам. — Пусть облегчится ноша моей дочери. Дай Аллах ей силы!
Но на сей раз ее сердце забилось в еще большей тревоге, зная слабое состояние дочери. В мыслях и словах она все время обращалась только к Всевышнему за помощью, зная, что больше другой помощи у нее не будет.
Вскоре из сакли вышла Жавгарат, жена имама, а за ней — повитуха. Увидев бледную Таибат, Жавгарат обняла ее и спокойным голосом произнесла:
— Сестра моя, Всевышний, тот, кто, когда его рабы теряют надежду, дарующий любовь и милость больше, чем их разочарования на жизнь. Пусть род Салахудина и Лабазана продолжится и приумножится. У вас родился внук.
— О, Аллах! — громко крикнула Таибат в страхе. И тут же спросила:
— Она жива?
— Конечно жива... Но очень слаба... — ответила ей повитуха. — Пока есть жизнь, в нас должна жить и надежда. Аллах сегодня совершил чудо перед нами. Думаю, все ваши молитвы были услышаны.
Шахри лежала очень слабая, без эмоций, в ее глазах не было ни радости, ни горести. Рядом с ней лежал тоже на вид очень слабый, маленький, преждевременно рожденный ребенок, синеватый оттенок которого был заметен сквозь белый платок. Таибат взяла его к себе на руки и со слезами смотрела на плачущего внука. Она нежно прижала его к себе, боясь сжать слишком сильно.
Когда ребенок заснул, заснула и она. Шахри спала, даже когда ребенок проснулся и криком плакал. Но бабушка неустанно вела разговор с плачущим внуком, пришедшим в этот неспокойный мир горцев. Мать поочередно возилась то с внуком, то с дочерью, поглаживая ее лоб или его руки. Отрезав маленький кусочек курдюка, она дала ребенку пососать его, зная, что пока дочь не в состоянии его кормить. Были безуспешные попытки кормить и дочь. Мать, перемешав толокно с творогом, пыталась кормить дочь, но попытки были безуспешны. Шахри молча отвернулась от еды и печально смотрела на трещины стен, пока опять не заснула.
Следующее утро началось с грохотов. Шахри продолжала чувствовать слабость и лежала с мокрыми глазами. Она перевела залитый слезами взгляд на Алжанай, которая стояла у тахты и смотрела то на нее, то на ее ребенка, потом взяла ее руку, притянула к себе и шепотом прошептала:
— Он твой брат.
Алжанай долго смотрела на брата не отрывая глаз, словно зачарованная, и проглатывала слезы радости. Она легла рядом с Шахри, прижалась головой к ногам братика и после бессонной ночи сразу же уснула.
 На следующий день, когда стрельба пушек с вражеской стороны утихла, имам Шамиль снова получил очередное письмо от генерала Граббе с предложением сдаться. Мюриды, как могли, затягивали время, используя его для восстановления своих укреплений, разрушенных артиллерией. Генерал Граббе снова грозился, что в случае немедленного непредставлении ранее оговоренного аманата, вскоре начнется штурм.
И все же имам Шамиль, после долгих размышлений, послал к генералу Граббе в заложники своего старшего сына Джамалудина, с условием, что они дадут им уйти из Ахульго. Также имам твердо настаивал на возможности своего пребывания в горах Дагестана, а его сын должен был проживать в ауле Чиркей под присмотром старшины Джамала.
Условия, предложенные мюридами царскому генералу, вероятно, были неприемлемы. Тем не менее, после долгих раздумий обе стороны решили вывесить белые флаги, на время объявить полное перемирие, прекратив взаимную перестрелку.
Четыре дня в Ахульго продолжались осадные работы: постепенно восстанавливались обломки стены, рылись окопы. Горцы готовились к защите, а царская армия – к возобновлению кровавой бойни под палящими лучами солнца.
Таибат была в добрых отношениях с женами имама Шамиля – Патимат и Жавгарат. Вечером Таибат пришла от них в слезах и рассказала дочери о том, как имам отдал своего сына врагам, чтобы спасти остальных.
– Ах, бедная Патимат, сердце у неё разрывается. Жавгарат утешала её, а сама, держа на руках маленького Саида, бежала за Джамалудином... Разве теперь Патимат сможет спать спокойно? Ах, ах, – горевала Таибат.
– Мама, если я умру, что ты сделаешь? – неожиданно спросила Шахри у матери слабым голосом. Таибат спокойно посмотрела на неё и ответила:
– Ничего не сделаю, доченька. Смерть – это фарз. Я похоронила твоих братьев, и что я смогла сделать? Ничего…
– Мама, ты думаешь, Патимат и Хумай тяжелее, чем тебе? У одной сестра, а у другой сын в руках врага, а твои в чёрной земле отданы…
– Им тяжелее, дочка, мои предстали перед Аллахом, а они перед врагом…. Какое же будет спасение от тех, от которых нет спасения от неверности?
После таких слов матери Шахри долго смотрела на своего ребёнка, со страхом подумала о большом горе матери Джамалудина и Хумай. В тяжёлых думках она заснула. Таибат и Алжанай, охраняя её сон, ещё немного повозились с ребёнком, только потом легли спать.
Последние несколько дней были спокойными. Не было стрельбы и атак на аул. И эти дни, Шахри лежала в тишине и чувствовала себя намного лучше. В полночь ребёнок заплакал, как только проснулась, она протянула руки к своему малышу со словами: «Бисмиллахи рахмани рахим» и покормила его грудью. Ребёнок, наевшись материнского молока, успокоился. Лунный свет через «дурное окошко» освещал комнату. Она могла бы ещё долго сидеть так, слушая его слабое, еле различимое дыхание, но она решила встать.
Шахри еле встала с постели, её тело было слабым, казалось, её длинные косы стали тяжёлыми, словно они были залиты свинцом. Бесшумно сняв со стены свой кинжал, она с лёгкостью острым лезвием отрезала свои косы. Повесив косы на плечо, она сняла со стены и своё серебряные ожерелье, которые висели на деревянном гвозде, оторвала оттуда одну монетку, затем порвала край своего платка и привязала монету на руку малыша.
Прижав к груди ребёнка и ожерелье, с косами на плече, она вышла из землянки в темноту. Лунная, но душноватая ночь разлилась по аулу Ахульго. С трудом поднимаясь по склонам, она довольно быстро оказалась около того большого камня, где был похоронен Сулейман. Держа в руках ребёнка, она села на корточки рядом с камнем и прошептала:
– Сулейман, твой сын пришёл к тебе.
Ребёнок в её руках сразу начал плакать. Шахри опять прошептала:
– Сулейман, ты слышишь своего сына? Он плачет… Я принесла тебе свои косы и ожерелье. Пусть они будут здесь, ведь скоро и мы придём к тебе...
Она положила плачущего сына сперва на сухую траву, а затем палкой на его могиле выкопала небольшую ямку, куда сложила ожерелье и косы, сложив их несколько раз, посыпала сверху землёй.
– Эй, кто здесь? – спросил кто-то громким голосом за спиной.
Шахри вздрогнула. Этот голос ей был знакомым.
– Чей этот ребёнок? Почему он плачет здесь? – снова спросил тот же голос.
Она быстро взяла на руки сына и, прижав его к груди, продолжала сидеть как комочек у камня.
– Почему молчите? – снова удивлённо спросил мужчина, подойдя ближе. Голос звучал строго, но очень благородно, для нее он был знаком, но в легкой растерянности она не смогла узнать его сразу. Затем она тихо встала, повернулась и подняла голову. Перед ней стоял силуэт высокого человека с могущественной стойкой. Не поднимая глаза, приложив руку к сердцу, она обратилась к незнакомцу:
– Это мой ребёнок. Я пришла к могиле моего мужа.
– Ты откуда, доченька? – спросил снова незнакомец более мягко и заботливо.
– Меня зовут Шахри. Я дочь Падар-Али Лабазана из Чиркаты.
– Вдова Сулеймана, сына Салахудина?
– Да, – ответила она, не смея поднимать глаза.
– Кто у вас родился?
– Сын.
– Маша Аллах, маша Аллах… Я безмерно рад, что у Сулеймана родился сын. Вы меня очень обрадовали. Нет сомнения, что вы сегодня обрадовали не только меня, но и его отца и деда… Доченька, ты очень сильная. Аллах милостив к тебе. В таких невыносимых условиях носить в утробе ребёнка и родить – это необыкновенная сила духа и тела. Пусть сын вырастить похожим на дедушек. Сильным и благочестивым как они.
Шахри кивнула головой.
– Вы меня не узнали, отважная девица?
Только тогда Шахри немного подняла глаза и увидела в лунном свете благородное лицо в папахе, обвитой чалмой из светлой кисеи. Конечно, она сразу узнала имама Шамиля, и тут же опустила голову.
– Имам, прошу прощения, я не сразу узнала вас.
– Ах, доченька, какие извинения вы просите у меня... Я ещё не забыл, как вы накормили меня и двенадцать моих голодных мюридов. Мы, незваные гости, голодные путники, пришли в ваш прекрасный дом в Цохаб и ушли от вас сытыми и довольными. Грех вспоминать, но именно такие дни вспоминаешь, как всё было вкусно тогда. Пусть Всевышний защитит вас от рук врага и дарует вам и вашему сыну долгую жизнь, за ваше добро и щедрость проявленное к нам.
– Спасибо, – скромно поблагодарила Шахри за похвалу.
– Как назвали сына?
– Ещё не назвала… – тихо ответила она. – Его дед Салахудин хотел назвать первого внука в честь старшего сына, павшего шахидом вместе с имамом Газимагомедом Идрисом… – и она замолчала. Потом тихим плачущим голосом продолжила: – все мужчины их семьи стали шахидами… – и тихо плача, прижала ребенка к себе.
– Не плачь, доченька. Знаю, все его сыновья были достойными мюридами. Теперь твоя задача — позаботиться о ребенке, зная, как твой муж и его отец хотели наследника. Послушай, меня, храбрая девица, сделай всё возможное, чтобы сохранить себе и ребенку жизнь. Я попрошу, чтоб для тебя нашли хоть немного еды и воды.
Шахри, постеснявшись своих слез, стала отказываться от помощи:
– Нет, не нужно, имам, у вас много хлопот и без меня. Здесь много больных, голодных и раненых.
Имам замолчал, в темноте в глазах блеснула слеза. За этот короткий миг имам смог увидеть, глубину ее страдания, вспоминая, как прежняя жизнь этой горянки протекала легко и просто, теперь она здесь, перешагнув все, среди ужасов войны. Имам протянул руки к ней, Шахри с печальным взором передала ему ребенка. Но ее взгляд не был сломленной женщины, взгляд был мягким, смиренным, но продолжающий свой тяжелый путь несмотря на боль и горечь утраты. Имам взял в руки малыша со словами:
– Бисмиллахи рахмани рахим.
Затем обеими руками в лунном свете высоко поднял ребенка и громко прочитал молитву, а затем:
– Бисмиллахи рахмани рахим. Я тебе даю имя шахида, твоего деда, Салахудин!
Потом, отпустив немного, прошептал ему в ухо три раза имя «Салахудин. Салахудин. Салахудин.» и после тоже прочитал молитву. И в конце обратился к Шахри:
– Ты согласна, доченька, с тем, что я дал твоему малышу имя его деда?
Шахри кивнула головой в знак согласия.
– Ты очень благородная и смелая. Пусть ваш сын проживет долгую жизнь, продолжая свой род. Наши предки всегда ценили храбрых джигитов и горянок с благими нравами, как вы.
Имам был печален, но горд за горянку. Он видел, как тяжело приходится им, как они устали, но стойко переносили все несчастья, тяготы и испытания. Он передал ребенка в руки матери и попрощался.
Посмотрев вслед уходящему имаму, Шахри вспомнила маленького Джамалудина и тихо произнесла свои мысли вслух:
– Почему сына отдал врагам?
Твердыми шагами уходящий имам Шамиль, промедлил шаги, остановился и медленно повернулся к ней. У Шахри остановилось дыхание, она закусила свою нижнюю губу до крови.
– Так надо было, доченька… – спокойным голосом ответил имам и, повернувшись, скрылся в темноте.
Шахри стояла неподвижно, она смотрела на темноту, прижимая своего ребенка к груди, перед ней встало грустное лицо Джамалудина, ждущего где-то далеко своего отца и мать. На вершине Ахульго подул теплый ветерок, нежно касаясь и лелея израненные тела и печальные лица горцев. Ослепительные звезды сияли для них, словно напоминая о красоте неба и гор, ибо многие из них, возможно, видят эту красоту в последний раз.

                Глава восьмая

               
                (Штурм пятый)
На следующий день после неожиданной встречи с имамом, Патимат, сестра имама, пришла к Шахри с горсткой жареных кукуруз и миской воды.
Это были последние дни душного августа. Горцы с надеждой следили за передвижениями противника, ожидая, что после того, как они отдали в заложники маленького Джамалудина, сына самого имама, им разрешат спокойно покинуть горящую гору, а дальше заключать мир и могут завершить эту неравную и жестокую войну.
Имам Шамиль снова отправлял письма с условиями, но все было безрезультатно. Генерал Граббе готовил хитрый план, стремясь к полной победе над горцами, принуждал их сдаться. Конечно, имам догадывался об этом, поскольку не доверял генералу и был готов к самому худшему. Он понимал, что генерал может пойти на любые меры, чтобы добиться своего.
И действительно, рано утром войска заняли позиции напротив Ахульго на другом берегу. С этого момента в Ахульго не осталось практически места, недоступного для вражеских батарей: не осталось укрытия для женщин и детей. Каждый спуск к реке за водой был уже под прицелами орудий.
Прислонившись к большому камню, имам Шамиль смотрел сверху вниз на их лагерь, где враги уже чувствовали себя хозяевами ашильтинских садов. Он глядел на них задумчиво, словно стараясь проникнуть в сокровенные мысли гяуров, разгадать их намерения:
«Пусть подходят, легко ли будет обуздать Ахульго?» – мысленно промолвил он.
В лагере противника, скрываясь в тумане, лежавшем в ущелье, готовились к штурму Нового Ахульго. Вместе с лучами солнца перед лицом имама открылись разграбленные, потоптанные абрикосовые сады с роскошными палатками военачальников, множество пушек на крутых скалах, направленных прямо на них. Рядом с каждой пушкой лежали целые холмики, крупными ядрами. Все опасения имама подтвердились: царскому генералу нельзя верить.
В тишине настороженности наступил рассвет. Время тянулось медленно для притихших в ожидании мюридов. И вдруг тишину нарушила тревожная дробь военного барабана. Загрохотали все царские пушки и залился свинцовый дождь. На передовые укрепления обрушились горящие шары из всех тридцати артиллерий. С утра бои достигли такого накала, что многие женщины и дети просидели в землянках, не смея выйти на улицу. Даже некоторые мюриды были вынуждены прятаться в землянках или спускаться по тропинке вниз по отвесной скале в пещеры, не отвечая на непрерывный огонь артиллерии противника.
Из передовых укреплений приходили неутешительные новости. Горцы всеми силами пытались остановить царских солдат, преграждая им путь в аул, но отчаянно погибали на штыках или от пушечных осколков. Кровопролитный бой за обладание передовым укреплением длился до полудня. Этот успех позволил врагам закрепиться в непосредственной близости от Нового Ахульго. Здесь артиллерия стала самым важным фактором гибели горцев, она прекрасно сделала свое кровавое дело. К обеду от самых верных и храбрых защитников аула остались немногие. Оборона горцев была прорвана сначала с южной, а затем и с северной стороны. Всем было ясно, что взятие Ахульго полностью является делом нескольких дней.
С утра Шахри решила заплести Алжанай множество тонких косичек, чтобы снять напряжение испуганной девочки. Алжанай сидела перед ней на полу неподвижно, закрыв глаза, чувствовала, как по голове ловко движутся пальцы Шахри, ей от этого становилось легче.
Сокрушив все, что можно было сокрушить, снарядами, артиллерия уступила Ахульго пехоте. Ряды солдат в тяжелых сапогах, сверкающими на солнце стальными штыками, стали подниматься по скале, цепляясь за голый плитняк, и медленно продвигались к аулу. Они иногда двигались ползком над пропастью, нитью держась друг за друга. Женщины и дети понемногу стали выходить из землянок, понимая, что мюриды нуждаются в подмоге. Женщины бросали вниз камни, царские солдаты падали с криками, за ними уже другие с окровавленными лицами без страха продолжали лезть вверх, наступая ногами на своих же бойцов и несмотря на град камней, которые летели на их головы. Узкие улицы к аулу были завалены большими и маленькими камнями, сухими деревьями, балками, но их это не удержало, многотысячная армия со всех сторон медленно, но упорно двигалась на гору, словно они ползли за сокровищами мира. И вскоре они прорвались с разных сторон и на улицах развернулась ожесточённая рукопашная схватка.
В землянке Шахри было слышно, как за стеной бегали люди и раздавались крики: «Аллаху Акбар!». Она уже привыкла к тому, что от ударов пушек скалы в подземелье дрожат, но, услышав шум разгневанной толпы, она села на пол, в страхе прижав к себе ребенка. Алжанай, закрыв глаза, читала молитвы. Мать ушла на рассвете и до сих пор не вернулась. От отца уже два дня не было вестей. И тут до неё донёсся голос Ханзадай:
— Сестры мои, всем нужно перебраться в Старое Ахульго!
Шахри начала улавливать крики «ура», что свидетельствовало о приближении и успехах врага. Она резко встала, быстро собралась с мыслями и передала ребёнка Алжанай:
— Сиди тихо. Я пойду посмотрю, где мама и что там происходит, а ты просто сиди и жди. Пока я за вами не приду, никуда не выходите.
Алжанай заплакала:
— Тетя, ради Аллаха не уходи, не оставляй нас одних.
Шахри успокаивала её:
— Отец, мама или дедушка могут прийти за нами. Если нас обоих не найдут, они испугаются. Я скоро приду. Здесь безопаснее, чем в верхней части аула. Но только знай, что я ухожу, «облачив саван», всё может случиться со мной... а ты должна смотреть за своим братом, если меня не станет.
Алжанай, громко крича и плача, одной рукой держала ребёнка, а другой — за подол платья умоляла:
— Тетя, не бросай нас. Я боюсь. Не уходи...
Шахри, убрав руки Алжанай от себя, не торопясь, привязала кинжал за поясом. Она медленно и задумчиво подошла к дверям, тяжело дыша, встала перед ней, словно теперь она грозная хранительница этого порога. Напоследок, повернувшись к ним и бросив один лишь взгляд, вышла из землянки с именем Аллаха:
— Бисмилляхи Рахмани Рахим. Ва х1авла ва къувата, илла биллагь!
Выйдя на улицу, она постояла на мгновение на залитом солнцем дворе. Жгучие солнечные лучи резко ударили в её загорелое лицо. Она посмотрела на небо, и так было ясно: «День будет очень жарким».
Миновав двор, она пошла по узкой улочке. В ауле рисовалась страшная картина: от взрывов всё взлетало высоко. Перед ней везде были развалины, где пыль стояла дыбом, на улицах повсюду были разбросаны камни и бревна от пушечных взрывов. Сперва она решила подняться на развалины стен, чтоб осмотреть вокруг. Уцелевших домов в Новом Ахульго почти не осталось. Небольшими группами женщины и дети бежали в сторону в Старый Ахульго.
На каждой улице шли упорные бои, и было понятно, что противник двигался уже в глубь аула, готовясь к решающей схватке. С высоты были видны, как ветры, по узким улочкам навстречу друг другу понеслись мюриды и царские солдаты, и казалось, что в небо поднимается пыль красного цвета от крови. Несмотря на численное превосходство врага, мюриды сражались умело и бесстрашно, что давало ей немного уверенности. Издали она сразу узнала, по зеленной чалме, имама Шамиля, который шёл впереди всех и громил врага быстрыми движениями рук. Следом двигался и Алибе-бег. У него одна рука висела на одной коже, а другой рукой он дрался. И вдруг Али-бег крикнул мюриду:
— Хасан, избавь меня от этой никчемной руки!
Но Хасану враги не давали, даже смотреть на сторону наиба. Тогда наиб Али-бег наступил на свою висячую руку одной ногой и сам же отрубил ее. Али-бег бился одной рукой, враги падали от каждого его удара с обрызганными лицами горячей кровью наиба. Наиб так смело зашел в глубь толпы, откидывая их на разные стороны и бился до последней капли крови, которая ему помогала идти вперед.
С другой улицы поднималась группа женщин под руководством Ханзадай.
Когда она увидела, что местами по узким улочкам спокойно идут царские солдаты, нигде не встречая сопротивления, лицо Шахри стало багровым от гнева. Было трудно и больно смотреть на это всё, не хотелось верить, верить своим глазам, ушам, даже наблюдая разгорающиеся уличные бои и слыша звон рукопашной схватки.
«Сперва надо найти маму» подумала она мысленно. Как утром вышла, вооружившись, она больше не вернулась. Шахри поднялась по склону, держась за кинжал, быстрыми шагами по узкой улице пытаясь догнать женщин, но улица была взорвана и засыпана огромными камнями, повсюду были разбросаны дымящие, разорванные на части горячие ядра пушек. Не найдя прохода через горы камней и земли, она решила её обойти, переходя через развалины, по другой дороге, что шла по краю ущелья. К её удивлению, даже со стороны ущелья царские солдаты уже свободно поднимались по канату и атаковали с разных сторон.
И вдруг на краю скалы заметила рыжую голову, с кучерявыми волосами, зажав в зубах клинок, подкравшееся поднимающееся по веревочной лестнице. Шахри встретилась с ним взглядом. Солдат испугался, когда она приблизилась к нему, он, держа ещё в зубах кинжал, сделал попытку улыбнутся. Не отводя от неё глаза, с ехидной улыбкой, он одной рукой положил клинок на край пропасти. Шахри резко повернулась и быстрыми шагами направилась к холму за камнем, двумя руками еле подняла большой камень и вернулась к врагу. В это время солдат уже, еле поднимал левую ногу в длинных сапогах на край, но тут она, неожиданно для него, быстрыми шагами снова предстала перед ним. Поняв, что не успеет, солдат жалобным видом перекрестился. Она ещё какое-то время стояла перед ним, держа над его головой камень, хладнокровно смотрела на его расширенные глаза, а затем бросила на него камень.
– Бисмиллахи рахмани рахим! Убирайся, шайтан, убирайся подальше! – воскликнула она, солдат, издав страшный крик, полетел вниз в ущелье. Она закрыла глаза и постояв немного, услышала совсем рядом крики «ура!». Не оборачиваясь назад, она побежала вверх по склону, поднимаясь всё выше и выше.
Солнце начало печь как никогда. Несмотря на все, пожилые горянки поднялись на уцелевшую крышу и попытались осмотреться вокруг. Внезапно она увидела, что мать увидела сына, как вступил в единоборство с врагом прямо перед саклей. Старушка попыталась прицелиться из ружья, которое нашла на крыше, но поняла, что не сможет попасть в цель и отбросила его. Обеими руками она сорвала с края крыши камни и метнула их во врага. Камень попал прямо в голову солдата, горец сумел повалить его на землю. Подоспевшие женщины оттащили его от врага и ударами добили солдата.
Тут взгляд Шахри упал на дымящуюся развалину, откуда вышел обессиленный старик. Он с трудом волочил ноги, согнувшись, одной рукой опираясь на ружьё, тяжело дыша и покрытый серой пылью. Когда она заметила, что он левой рукой тащит за собой кумуз, то сразу узнала старого ашуга. Вдруг его ноги задрожали, положив рядом по обе стороны ружьё и кумуз, он сел у дороги, облокотившись спиной об стену. Немного погодя ружьё упало с его рук на землю, он облокотился на кумуз, словно на плечо самого надёжного друга.
Подойдя поближе к нему, она осмотрела его, не ранен ли он. Его глаза были закрыты, седая борода в пыли и крови слегка подрагивала, а старая черкеска была окровавлена. Рана была на руке, капели крови текли по струнам кумуза. Шахри сняла с его головы папаху и положила под голову. Кровь, не останавливаясь, текла тонкой струёй и по его лбу.
– Дедушка Захид, ты ранен?  Ещё другая есть рана? – спросила она, осматривая его руку. Ашуг молчал, лишь иногда издавая тихий стон. Шахри разорвала рукав старой черкески и, завернув его, стала осматривать окровавленную руку.
– Дождь капает? – спросил ашуг вдруг с закрытыми глазами, так тихо и печально, протягивая свою окровавленную ладонь. Шахри от удивления, не веря своим глазам, сперва посмотрела на него, а затем и вокруг, потом подняла голову на небо. На небе появились чёрные тучи, и, действительно покапали крупные капли дождя. Редкие капли попадали в морщинистое, бледное лицо старика и капля за каплей стекали по щекам в седую бороду, оставляя чистые полоски на пыльном лице. Счастливый, с дрожащей рукой, он молча провёл под дождём ещё пару минут.
Старик, понимая, что этот дождь последний в его жизни, открыл глаза и неожиданно увидел напротив себя лицо Шахри. Он широко улыбнулся. Посмотрел в её глаза добрым взглядом и, собрав все силы, шёпотом сказал:
– Я тебя знаю... Ты вдова шахида и дочь храбреца.
Шахри кивнула головой и со слезами посмотрела на умирающего старика. Она смотрела на него, будто сомневалась, этот ли старик пел не так давно прекрасным голосом? Ранее она никогда не слышала поющий голос мужчин и ей показалось, что он совсем стар для такого чистого, звонкого и красивого голоса, который она слышала в ту ночь. Несмотря на его положение, не пощадившее временем и судьбой, добрый его взгляд оставался прежним.
– Дедушка Захид, я хочу тебе помочь… Что мне делать для тебя?
– Ничего… Моя душа меня скоро покинет…
– Не переживай, дедушка, я сейчас тебя в дом притащу…
– Нет, не нужно… Знаешь… – продолжил он с закрытыми глазами, тяжело дыша, с какой-то обидой, с хриплым голосом, – тот миг, когда моя душа увидит, что победила смерть, кого я обвиню в этом?
Шахри растерялась и покачала головой, не понимая, что он хочет этим сказать. У неё задрожали губы, по щекам потекли слёзы. Неожиданно для Шахри, старик слегка стукнул кулаком своё сердце.
– Мое сердце… – и тяжело вздохнул он, – оно не противилось против зла и несправедливости. Противилось лишь пустыми словами. Оно не помогло страдающим горянкам… Моё трусливое сердце дрожало перед смертью всю жизнь. А я его щадил, когда оно ныло от страха… Я каюсь перед всеми горянками в Ахульго… Ничем не смог им помочь. Я был слаб, стар… Пусть они простят меня. Пусть Аллах простить меня…
Он закрыл глаза, наполненными слезами и со стоном покачал свою голову в папахе.
– Пусть Аллагь простит все ваши грехи – повторила она за ним. Все тебя простят. Не переживай. Вы украсили темные ночи горцев прекрасным голосом, осветили их печальные сердца.
Старик, тяжело дыша, с ясновидящим взглядом поднял к небу указательный палец и шёпотом продолжил:
– А вот сердце имама – борзый конь… Я видел, как храброе его сердце за один миг, как к самой высокой вершине наших гор возносил его. Он был ранен, кровь повсюду струей брызгала из его груди… А его, как необузданного коня, еле уговорили мюриды спуститься в пещеру на перевязку. Запомни, доченька, его ни огонь, ни пуля, ни сабля не возьмёт… Он не страшиться ничего. И ты иди вперёд, без сомнения… Не бойся… Всё давно предначертано... – тихо закончил старик.
Немного погодя истощённый старик шёпотом поблагодарил Шахри и стал читать молитву, но не успел он закончить её, испустил свой дух. Шахри дочитала за него молитву, подняла ладони к небесам, произнесла:
 «Пусть Аллах очистит тебя от всех грехов», – она закрыла глаза ашуга. Он будто уснул, продолжал сидеть, облокотившись спиной о стену, а его правая рука продолжала лежать на кумузе. Слова ашуга оказали на неё сильное впечатление. Осмотревшись вокруг, она поднялась вверх по склону, изредка оглядываясь на тело ашуга. Запах смерти, идущий с окраины аула, быстро распространялся по всей территории. Накрапывающий дождь прекратился, чёрные тучи рассеялись и вновь показалось палящее солнце. Вокруг аула поднялся пар, словно гигантские печи источали жар. Шахри заметила, как юный джигит ползёт к небольшому дому, бесшумно передвигаясь от камня к камню. Он был так близко к врагам, что даже самый зоркий глаз врага не смог бы его заметить. В этом юном мюриде она узнала того, кто просил помощи для своего раненого отца у Всевышнего.
Джигит осторожно взобрался нанаполовину разрушенную крышу. Затем он встал во весь рост и начал прекрасным голосом призывать всех к молитве. Его слова «Аллаху Акбар!» эхом разносились над горами и над головами горцев, смело идущих на смерть. Он прославлял могущество Аллаха и силу пророка. На мгновение молитва заглушила все звуки, и, казалось, все задержали дыхание, чтобы прислушаться к ней. Для многих это был последний призыв для поклонения Аллаху. По глазам горцев, наполненным верой в Всевышнего, было видно, что они готовятся к неизбежной гибели.
Раздались выстрелы. Солдаты целились в маленького горца, который, не обращая внимания на опасность, продолжал неспешно читать молитву. Шахри, кусая губы до крови, спрятавшись за камнем, с тревогой наблюдала за ним.
Вдруг раздался ещё один выстрел и пуля попала прямо в голову горца. Выстрел оказался смертельным. Джигит тихо опустился на колени, словно склоняясь в молитве, но перед тем, как упасть, он упорно пытался держаться за колени. Его глаза, смотревшие из-под лба, были похожи на глаза зверя, готового к прыжку с крыши на врага. С открытыми глазами молодой горец мягко упал на бок и замер.

                ***
Шахри, глотая слёзы, с криком «Аллаху Акбар!» выбежала из укрытия и без страха побежала вперёд. Она большими шагами поднималась всё выше и выше по склону и вдруг издали узнала по походке идущего навстречу к ней дедушку с могучими плечами, в высокой белой папахе на голове. Но он не увидел внучку и направился в сторону ущелья. И тут неожиданно рядом с ней прогремел взрыв. Что-то горячее и обжигающее приподняло её вверх и швырнуло в сторону. Она оказалась высоко в воздухе, увидела то небо, то землю и приземлилась на горку рыхлой земли. На голову посыпался дождь из пыли, мелких деревяшек, камешков и земли вперемешку с сухой травой. Какое-то время она пыталась понять, что с ней случилось, но не смогла. Она пыталась подняться, кричать, но звон в ушах заглушал все звуки. Грудь, руки-ноги, живот болели. Лицо было поцарапано, губа разбита. Почти рядом дымилось горячее разорванное ядро. В глазах всё вертелось, и, пока всё не прояснилось, она продолжала лежать.
Шахри осознала, что только что находилась на волосок от смерти, но огненный шар судьбы и на этот раз просвистел мимо. Тихо подняв голову, её затуманенный взгляд снова искал дедушку у края ущелья. Дедушка её не мог увидеть, он продолжал стоять на краю и, никуда не спеша, одним за другим бросал камни на врагов. Он держал камень высоко, одной рукой подняв до плеч, и потом, выкрикивая: «Сгинь с глаз, гяур!» бросал вниз на солдат. За ним же и другие старики и женщины стояли на краю ущелья и обрушивали на врага в ущелье заранее припасённые камни. На какое-то мгновение, затуманенный взгляд становился яснее, ей показалось, что её дедушка не совсем тот немощный старик, а сильный и могучий Цилин из сказки горцев. Падар-Али взял в руки большое сухое дерево, которое царские снаряды вытащили с корня. Подняв её высоко, словно метлой выметал солдат вниз в ущелье, а потом с криком: «Сгинь гяур!» скинул и её за ними. У Шахри голова закружилась, она, лежа ещё продолжала наблюдать за дедушкой.  И вдруг Падар-Али стал бродить по полю кровавого сражения, среди распростертых тел, в поисках раненых. Бездыханные тела мюридов лежали на земле, невозможно было отличить живых от мёртвых. Он словно не замечал врагов, карабкающихся на краю ущелья и бегающих вверх-вниз по склону, спокойно прислушиваясь, дышит ли раненый мюрид, трогая его руки и лицо.
Когда почувствовала прилив сил. Шахри начала медленно передвигаться. Страх ушёл, и она встала, шатаясь и спотыкаясь, подходя всё ближе к дедушке. Но вдруг совсем рядом раздались выстрелы, Падар-Али зашатался, а его папаха улетела в ущелье — то ли пуля снесла её, то ли порыв ветра. Он упал перед дверьми наполовину разрушенной сакли, тут же из угла вышел вражеский солдат с дымящей винтовкой, перешагнув его, он зашёл в разрушенную саклю.
Шахри, как быстрый ветер, оказалась у изголовья умирающего дедушки. Видимо, он ударился об камень, были выбиты последние передние зубы, а разбитая десна кровоточила. Он лежал, распростёршись, струйка крови стекала по пыльной черкеске.
Когда Падар-Али открыл глаза, он увидел внучку, сидящую перед ним на коленях. Видно было, что он был удивлён. Он пытался что-то сказать, приподняться на локте, но не смог. Она взяла его обессиленную руку и, плача, осыпала её поцелуями. Он смотрел на неё с трудом, с огромным волнением опять пытался, что-то сказать. В это время из сакли вышел тот же солдат и перед ней встали сапоги выше колена, которые были обвязанные тряпками для лучшего сцепления по скальному грунту. Враг насторожился, бросил волчий взгляд то на Шахри, то на умирающего старика. Но она не спеша отпустила руку дедушки на землю и смиренно предстала перед врагом, в упор посмотрела на солдата, в его растерянные небесного цвета глаза. В этот момент противник в жгучих чёрных глазах горянки увидел лишь спокойствие и уверенность, от чего он немного растерялся. Ему хватило всего несколько секунд, чтобы уловить, что происходило у неё в уме, а ей лишь мгновение, чтоб вспомнить слова отца. Враг почувствовал страх. Солдат только успел сделать движение со штыком, чтобы заколоть её, но она молниеносно выхватила кинжал из пояса и одним движением руки, как и показывал отец, пронзила острие кинжала прямо в его сердце.
Солдат продолжал стоять и пристально смотреть ей в глаза. И наконец он отпустил руки, сверкнул блик на его штыке, расширились глаза, и, прежде чем упасть, он успел глухим голосом крикнуть:
– Ох! – и замертво упал на колени перед ней.
– Не было бы «ох», если бы сидел около мамы… – хладнокровно ответила Шахри излюбленными словами деда, которые он говорил ей в детстве.
Падар-Али истекал кровью и терял силы. Он устало поднял свои густые седые брови и молча посмотрел на врага, лежащего у его ног, а потом посмотрел на внучку, самым ее любимым нежным взглядом. Падар-Али смотрел, не моргая и тихо пошептал молитву. Конечно, после такого взгляда ей не нужны были его похвальные слова, она твердо знала, что он доволен ею.
– Дедушка… – нежным, в то же время умоляющим взглядом посмотрела она на него и погладила его руку.
Наконец снова его губы зашептали, и он в последний раз позвал её:
– Моя Длиннокосая...
Глаза его закрылись. Он замолчал, покой навсегда разлился по его морщинистому лицу. И всё же он успел увидеть воочию, что его кровь была отомщена, как у настоящего горца, ушёл в мир иной с спокойствием, будто погружался в глубокий сон. Шахри сжала зубы, потом кулаки, не дышала, замерла на какое-то время. Долго не двигаясь, со скорбью смотрела на дедушку, только через какое-то время придя в себя, собрав все силы, оттащила бездыханное тело в развалину и оставила, повернувшись лицом к Каабе.
Здесь, на поле битвы, в один из самих жарких дня августа, став шахидом, закончилась история Падар-Али, маленького грузинского мальчика, украденного горцем прямо с рук у матери седьмой десяток лет назад. Он завершил свой земной путь так, как и хотел — на поле битвы, выполняя свой долг до последнего вздоха, как подобает воину-гази.
Храброе сердце Падар-Али остановилось, он навечно остался в Ахульго. Как и другие храбрецы и он остался без могильного камня. Она им и не нужна была. Ведь земля не спросить ни у кого, кто ты, как твое имя, откуда и с какого ты тухума? Она сама свидетель всего. Конечно, в то время уже многие позабыли о той молве, что шла семь десяток лет назад в ауле, о похищении ребенка из грузинской семьи. О том, как молодой горец Гулла с гордостью рассказывал: «С пустыми руками вернуться домой с набега было постыдным делом, и с друзьями пришлось напасть на обоз купца, следовавший из Тбилиси. Мы перебили вооруженную охрану, связали купца, захватили богатую добычу, вдобавок забрали ещё и ребенка с рук у матери, подарок для своего бездетного брата». Он шутя рассказывал аульчанам: «Хоть и мать ребенка была совсем молода и прелестна, но я выбрал для себя крепкого племянника, чем красавицу-жену!».
Шахри вспомнила грустное лицо бабушки, когда в детстве она им рассказывала, как перед смертью уже старик Гулла вызвал его к себе. Завещал ему вместе с родными детьми часть своей земли, а затем покаялся и попросил прощения у молодого Али.
«Твой дедушка сразу же простил его, потому что любил дядю как родного», – рассказывала бабушка. Однако сам Падар-Али никогда ни с кем не делился своей историей.
Шахри вышла из развалин, пошатываясь, задумчиво подняла саблю, которая валялась у порога, и, перешагивая через груды камней, направилась на другую улицу. С тяжёлым сердцем она посмотрела на руины, где лежало тело её дедушки, но продолжила свой путь. Несмотря на боль и жажду в глубине души Шахри испытывала чувство гордости и удивительное умиротворение. Ведь враг, который унес жизнь ее дедушки, сам столкнулся с гибелью, именно от ее рук. И в этой беспощадной битве она защитила честь своего рода. Даже в таком месте и в таком состоянии она осознавала, как это важно для них.
Поднявшись выше, Шахри заметила свою руку, забрызганную кровью врага, и почувствовала отвращение. В душе её царила лишь грусть, в глазах — сухость, все страхи мира, казалось, растворились в воздухе.
Вдалеке она увидела темные силуэты, которые двигались то вверх, то вниз. Какое-то время она не могла понять, что это враги, горцы или сами горы двигаются. В соседней улочке снова завязался жестокий бой, снова были слышны звон сабель, крики «Ура!» и «Аллаху Акбар!».
Шахри, переползая по окопам, плотно прижавшись к земле, двигалась бесшумно, словно тот джигит. Она понимала, что некогда милые улочки аула превратились в западню, где за каждым камнем и в каждом закоулке её поджидает смерть и несчастье.
Маленькая группа мюридов, вооружённых саблями, упорно стояла против нескольких десятков солдат. Мюриды были не только в меньшинстве, но и многие из них были ранены и постепенно отступали в сторону ущелья. Шаг за шагом враги продвигались в глубь. Шахри встала посреди узкой дороги, посмотрела вверх и вниз, облизнула сухие губы языком. Во рту пересохло, очень хотелось пить. Ей казалось, что под палящим солнцем она уже видит миражи. Но когда она увидела, что приближается группа женщин с оголёнными саблями и с криками «Аллаху Акбар!» во главе с Ханзадай, она поняла, что это не мираж.
Ханзадай шла впереди, дрожа от напряжения, с отчаянной жаждой ринуться в атаку. Она двумя руками обхватила рукоять меча, в её глазах светилась злоба. Те мюриды, которые хотели уйти от неравного боя, не посмели, когда встретили группу женщин. Увидев жажду мести у женщин, мюриды воспряли духом, подняли знамя и начали наступать на позиции врага.
Окинув всех быстрым взглядом, Ханзадай обратилась к Всевышнему:
 — Я Расулуллааах!
Над горой загремел звонкий голос горянки, и битва разгорелась с новой силой.
«Несчастный, несчастный, иди к смерти своей…» — шептала она, игриво улыбаясь врагам, и, кружа одной рукой саблю в воздухе, стремительно настигала своих врагов.
Сверкали сабли и кинжалы, с волчьим воем некоторые мюриды кинулись в рукопашный бой, а солдаты штыками пробивали себе дорогу. Воспарявшие духом мюриды шутя выкрикивали друг другу:
– Братья, я сегодня умру лишь от гордости, но чуть не умер от стыда перед нашими женщинами!
– Горжусь, что меня родила такая же храбрая горянка! – ответил ему другой мюрид, заткнув рану пучком сухой травы.
– Вот где, оказывается, у нас мощь! – радостно крикнул мюрид, при этом острия сабли с лёгкостью доставал врагов.
— «Несчастный, несчастный, иди к смерти своей…» — снова монотонно звучал голос Ханзадай.
– Будем биться до последнего вздоха! – слышался хриплый голос, выплевывая кровь.
– Братья, они хороши лишь на расстоянии, видите, как мы сильны в ближнем бою!
Солдаты падали друг за другом и понемногу начали двигаться назад, отступая в сторону ущелья. С обнажёнными саблями рядом с мюридами шли Ханзадай и Патимат. Они затерялись в гуще поля боя и валили всех, кого могли нагнать и достать их сабли на своём пути. Вслед за ними устремилась и Шахри, стараясь не отставать, держа в одной руке саблю, а в другой кинжал, нанеся уверенные удары по врагам. Но вскоре почувствовалось, что бой неравный. За падающими спинами мюридов выходили женщины и совсем молодые девушки.
У Ханзадай была изрезанная рана на лице, которая заливала её лицо кровью, казалось, один глаз её не видит, но она продолжала биться, сметая со своего пути каждого, кто пытался её остановить. Один из солдат ловко проткнул Ханзадай штыком, она резко схватила штык, притянула к себе солдата, а сквозь её пальцы побрызгала кровь, но она смогла свалить его одним ударом сабли. После этого медленно вырвала штык из груди одной рукой и бросила в сторону. Из раны потоком хлынула кровь, она подняла руку с саблей вверх, но замедлила шаги, ноги её не послушались, вскоре упала наземь. Шахри была рядом, когда её сухие губы перед смертью повторяли несколько раз одни и те же слова:
– Мои дети, мои дети…
В это же время враги окружили Патимат, которая стояла у пропасти, готовая сразиться с каждым, кто осмелится приблизиться. Солдаты загнали её в ловушку, теперь ей оставалось только сдаться или прыгнув в ущелье принять смерть. Силы покидали её, она, закрыв лицо окровавленным гурмендо, выбрала смерть. Солдаты, не веря своим глазам, смотрели ей вслед с края пропасти, где она уже лежала на дне ущелья у берега реки, словно птица с поломанными крыльями.
С другой улицы к ним присоединилась ещё одна небольшая группа, но их окружили несколько сотен солдат.
Один из мюридов крикнул в сторону женщин:
– Сестры! Нашего имама ранили. Его недавно спустили в пещеру. Если среди вас есть Жавгарат, пусть идёт к нему!
– Её нет с нами! – крикнула ему в ответ одна из женщин.
– Она в другой группе женщин, которые ушли в сторону Старое Ахульго! – громко подсказал другой женский голос.
Шахри остановилась, в её голове продолжали звучать слова: «Имама ранили!».
       «Имам, имам, имам!» — как сигнал бедствия звучало у неё в голове, а сама же она, плотно сжав губы, шла вперёд, била саблей по врагам. «… Имама ранили. Если имам умрёт, будет ли это означать, что горцы проиграли не только битву, но и войну?»
На мгновение какой-то непонятный страх овладел ею. Она смотрела по сторонам и видела, как каждый мюрид старался дорого отдать свою жизнь, нанеся как можно больше ущерба врагам, чтобы не опозориться в глазах, воспрянувших духом царских солдат.
Шахри понемногу начала чувствовать слабость от жары и обезвоживания, в голове звучал тревожный звон. Она, шатаясь, посмотрела по сторонам, будто откуда-то может прийти ей помощь. Дыхание прерывалось, в ушах звенело, лица мюридов и врагов расплывались перед ней. Сделав ещё несколько шагов, она почувствовала, как её ноги стали ватными и упала как пушинка на горячую землю.
– Братья и сестры! – услышала она призыв мюрида словно во сне, голос продолжал звучать в её ушах словно эхо: «Идите прямо, не обворачивая назад! Там в конце, за спинами врагов, откроется вам таинственный мир!»
Истощённые лица у последних оставшихся мюридов были обращены к солнцу. Они стояли перед огромной толпой царских солдат, жаждавших их крови. Солдат сильно раздражало стойкость горцев, гневные их лица были обращены к ним. За их спинами стояли поднимающиеся в небо столбы пыли. Мюриды с криками «Аллаху Акбар!», а за ними и оставшиеся горянки двинулись на последнее сражение. Здесь, с последними ударами над врагом, под звон сабель распахнулись ворота для шахидов в иной мир, уже почти три месяца стоявшие у порога Ахульго.
Ахульго умирал, умирал он гордо и упорно.
Через какое-то время Шахри пришла в себя, её подняла незнакомая женщина с окровавленными руками.
– Вставай, ты ведь жива? – слышала она встревоженный голос горянки.
Она открыла глаза на мир, словно после долгого сладостного сна, но очнувшись, нашла себя в жестокой действительности. Шахри, обсыпанная пылью и пеплом, обгоревшая на жарком солнце, подала руку склонившейся над ней женщине. Казалось, она потеряла счёт времени, но всё же двинулась вперёд, медленно, неуверенными шагами. Повсюду по склону были усеяны трупы, в ушах звон, отчаянными стонами и криками раненых было охвачено безумием.
И вдруг с оглушительными звуками закачались горы вокруг неё, а затем казалось, что эти же горы безумными плясками от боли корчились.
– Аллах, что это со мной? … – пошептала она, держа обеими руками голову, глаза её расширились от ужаса. Страшные звуки и нахлынувшая боль на висках заставили её поднять голову на вершины гор, всё растворилось в сером, даже те горные синие вершины, которые до сих пор стояли как великаны и надёжными опорами вокруг Ахульго, стали расплывчатыми силуэтами, испаряющиеся в жару и в дыму. Она закрыла глаза, пытаясь ослабить грохот в ушах, но звуки продолжали бушевать внутри. В этих мутных очертаниях она вспомнила, что искала мать и где-то там внизу аула оставила сына, при этом сама приготовилась к тому, что неожиданно может стать ей темно в глазах и никогда уже больше не увидит свет…

                ***
Посмотрела то наверх, то вниз на склон и в этот час решила: надо идти вперёд и снова искать маму. Она как заворожённая продолжала смотреть вниз по склону, туда, где оставила сына и Алжанай, и где всё уже было застлано огнём. Но затем, повернувшись назад, дрожащими босыми ногами перешагнула бездыханные тела. В этом безумии она сумела заметить, что уцелевшие были оттеснены на Старое Ахульго. Слышно было, как они отчаянно отбивались. Не доходя до моста, она встретила двоих солдат. Увидев в её руках кинжал, они направили на неё винтовку. Обессиленная Шахри смиренно предстала перед ними и тихо отпустила руки. В ее взгляде и в движениях рук ощущалась безнадежное смирение. Её левая рука, которая сжимала платок, обессилено разжалась и он упал наземь. Она решила наклонится за платком и в тот же миг солдат вытащил из пояса старый кинжал горцев и с улыбкой на лице пригвоздил платок к земле. Солдаты с улыбкой переглянулись, смотря на растрёпанную горянку, вся одежда и лицо которой были в пыли и в крови. В это время Шахри стояла оглушённая, ошарашенная, и прикончить её сейчас для них ничего не стоило.
Однако, из-за холма что стояла за спиной солдат показались двое — мужчина и женщина. Их лица были бледными, как у мертвецов, на голове и на лице была запекшая кровь, несмотря на состояние, уверенно держали в руках сабли. Шахри узнала изможденные лица, которые грозно смотрели на солдат. Это был мюрид с носом как клюв и его жена. Они были из аула Бетль, которых она увидела вместе первый же день в Ахульго. Она и после их видела часто вместе. Они так близко встали к спинам солдатам, что те, не догадываясь ещё улыбались, когда смерть подстерегало их самих. Один из солдат почувствовав резко повернулся, он сделал шаг назад и направил дуло винтовки на горца. Но горец спрыгнул на него и одним махом отрезал ему голову, и она скатилась вниз по сожжённой траве. Затем он сам свалился на землю, как подрубленное дерево. Вокруг хлестала кровь. Шахри не могла даже шевельнуться с места. Второй солдат испугался и стал замахиваться клинком и попытался достать то окаменевшую Шахри, то раненую женщину. Вдруг лезвие блеснуло перед лицом Шахри и клинок скользнул по её рёбрам, она ощутила тёплую кровь на теле. В тот же миг раненая бетлинка, рыча, словно превратилась в дикое животное, как тигр, тоже спрыгнула на растерянного врага, и они вместе скатились по склону вниз в ущелье.
Ошеломлённая Шахри, закрыв глаза, стояла как камень и ждала смерти, которая крутилась вокруг неё. Платье на спине была приклеена кровью, что текла из ран.  Шахри быстро пришла в себя, вытащила кинжал из земли, подняла свой платок и шатаясь пошла вперед, пока не наткнулась на множество убитых женщин и детей. В кровавых лужах она узнала некоторых своих сверстниц. Вместе с Узу она учила Коран у слепой Патич, а с Багисултан они часто ходили за водой в родник. Сайгибат, их родственница, с бабушкой и с маленьким братом Гадисом приходили часто к ним в гости. Все они были мертвы.
Чуть дальше она заметила платок матери, а ещё дальше, облокотившись у горки камней и она сама. Таибат сидела в луже крови, на голове было лишь чохто, а в руках зажат окровавленный кинжал. Её глаза были открыты, будто она ждала кого-то… Здесь у многих они остались открытыми лишь для того, чтобы не сводить взгляд от своих детей.
– Эбел! – крикнула Шахри и упала к её ногам, стараясь не дать рыданиям вырваться на свободу, впиваясь до крови ногтями в землю, но не выдержала.
– О, Аллах. Как я без тебя все эти беды мира выдержу? О, Аллах, помоги… – хриплым голосом вырвалось из её сердца. Дрожь пробежала по её спине, словно струя воды из холодной реки. Ведь это неумолимая правда – матери больше нет! Она хотела кричать, плакать, но не было сил. Жар огня, будто высушил все слёзы в глазах. Она лишь гладила и целовала её окровавленные руки и задыхаясь от боли в сердце, укрыла платком её лицо.
Недалеко от неё, на узкой дороге, облокотившись к стене, сидела убитая штыком в сердце Жавгарат. На её спине, жёлтым ее платком был завязан с высохшей кровью по телу, посиневший маленький Саид. Шахри мысленно произносила молитвы и дрожащими руками спрятала светло-золотые волосы Жавгарат под платок и натянула на босые ноги длинное её платье. Шахри ползала по полю битвы на четвереньках посреди груды мертвых тел женщин, читая молитвы одной за другой она, покрывая им головы, натягивая на ноги платья, пока сзади неожиданно не подошли к ней солдаты и грубым образом заковали её руки на оковы и стали толкать в сторону край аула. Шахри пыталась вытащить руки, только сил совсем не оказалось. Она почувствовала себя совсем беспомощной, сухой веткой дерева, которую уносит сильное течение бурной Койсу.
Всё происходящее для неё было странным, хотя давно осознавала, что для всех здесь будет плохой конец, но в глубине души не хотелось верить в это, пыталась найти в себе силы. Но их не было. Теперь она ничего не осознавала – её жизнь меняется или она просто заканчивается... Солдаты грубо ругались, толкали её вперёд. Навстречу шла толпа, одетые по-разному, перед её глазами мелькали искажённые страхом и болью их лица, блуждающие глаза, шепчущие что-то губы, дрожащие подбородки. В голове начало всё шуметь: звуки барабанов, голоса людей, топот сапог. Словно во сне были слышны, что где-то ещё стреляли, кто-то ещё кричал «Аллаху Акбар!», кто-то командовал… Кто-то кого-то рубит… Падали женщины, мужчины… «Вот, всё кончено…» – мелькнула в голове, спотыкаясь то об трупы, то об камни. Руки были скручены назад, платок упал на плечи, лицо было обращено на землю. Перед ней в тёмной луже мирно растекалась тонкая струйка крови горца, смешиваясь с кровью врага. Обветренные сухие губы, как у мертвеца, без капли кровинки чего-то шептали, а в глазах снова всё плавало в жаре. За спиной слышны были незнакомые голоса на чужом для неё языке.
— Равнение на-ле-во-о! Ша-го-о-ом ма-а-а-рш! – совсем рядом скомандовал солдатам русский офицер. И солдаты, стуча сапогами под звуки барабанов, шли мимо голов навеки уснувших горцев.
— Пленных не бить! — кричал кто-то важным командным голосом с сзади.
В это время на высоком холме в окружении солдат и офицеров стоял генерал Граббе, гордо подняв голову и наводя бинокль на Ахульго. Он с удовлетворением наблюдал за длинными колоннами новоприбывших солдат, поднимающихся по склону из ашильтинских садов и за сверкающими на солнце штыками винтовок на их спинах.
Им навстречу шли усталые солдаты, ведя за собой пленных горцев, нескончаемой рекой спускались вниз по склону в затоптанные сады. Обросшие, грязные, с штыками в руках, они шагали через трупы горцев, улыбаясь и здороваясь друг с другом. Некоторые из них с удивлением смотрели на истощенных, оборванных пленных, словно на пришельцев из далекого и забытого мира. А некоторые солдаты смотрели с грустью и печалью на горцев. Пленные медленно двигались по узкой тропе, осознавая, что здесь заканчивается их путь к жизни и свободе. К горе приближались всадники, разделяясь на два больших спуска в разных обмундированиях, с довольными лицами, говоря слова благодарности друг другу за поддержку. У подножия Ахульго стоял страшный гул от радостных криков, смеха и топота тысяч ног.
У опушки ашильтинских садов стояли палатки и шатры, где в беспорядке лежали сотни раненых. Их продолжали нести на носилках, санитары быстро перевязывали. Среди раненых стоял растерянный священник, который читал молитвы и заботливо закрывал глаза умерших солдат. За шатром стояли оседланные кони, громко били копытами об землю.
Но Шахри уже ничего не видела и не слышала. Ее душа опустела... Ни один день в её жизни не был таким долгим, тяжёлым и жарким, как этот. Ей казалось, что всё внутри и снаружи охвачено пламенем. Вокруг Ахульго тоже начинало темнеть, а за горой ещё не скрылась красная, как огонь, раскаленная луна. Даже в сумерках царские солдаты непрерывно куда-то двигались, то поднимаясь, то спускаясь толпами. Даже плач маленьких детей и стоны умирающих горцев не заглушались крики победной радости царских солдат.
Под деревьями сидели сотни пленных: окровавленные женщины, дети с дикими взглядами, беспомощные старики и отчаянные, раненые мюриды. Их глаза были полны глубокой печали, затуманены горечью поражения. Казалось, они не чувствовали боли от своих ран, слезы катились по их лицам о павшем Ахульго. Многие из них молились, словно в полусне, проводя долгие часы неподвижно, не шевеля ни рукой, ни ногой. Находясь беспомощными перед врагами, они в душе просили у Аллаха смерти, чем унизительный плен.
Между царскими солдатами и офицерами шел оживленный разговор о победе. Даже не понимая их язык, горцы тяжело слушали и видели, как враги с гордостью поздравляет друг друга со взятием непреступного Ахульго, будто они великие победители, завоевавшие весь мир. От довольных вражеских лиц в жилах у некоторых пленных ещё продолжала кипеть кровь. Царские солдаты и офицеры всю ночь сидели вокруг костров, курили сигары, шутили и пили. Пот струился с их сосредоточенных лиц, никогда ранее не ведавших такой жары и духоты. Утомленные целый день в бою, некоторые солдаты задумчиво лежали на зеленой травке под соснами, подложив руки под голову, уставившись в черное небо, усыпанное мерцающими звездами. Разве они ещё когда-нибудь смогли бы увидеть так близко усыпанное небо сверкающими звездами? Они отдыхали телом и душой на земле горцев, наслаждаясь дразнящим запахом хлеба и мяса из земляных печей.
Из шатра с хохотом выскочил невысокий человек с аккуратно постриженными усами, в форме песочного цвета. Он неуверенными шагами приблизился к костру и остановился. Высоко подняв медную кружку, он громко произнес:
– Здоровье его императорского величества!
Дружное «ура!!!» раздалось в ответ.
– Урра! – радостно закричал и всадник из союзного войска, который только что поскакал из темноты к костру, стоя на стременах с поднятым клинком. За костром все встали восторженными лицами и выпили. Расслабленные их лица будто выдавали их мысли, что они спаслись от смерти. Человек с постриженными усами с облегчением улыбнулся и тряхнул головой, словно избавившись от тяжелого груза. Пленные горцы, воспитанные в надежде, что они выиграют на каждой войне, наблюдали за всем этим с большой горечью. Им казалось, что в этой ночи в горах сосредоточен целый мир. И этот мир перед ним ликовал. Он был пьян и злорадствовал. Столько много врагов сразу вместе, радостных их возгласов они ранее никогда не слышали и не видели на своих землях. Их враг был расслаблен, чувствовал себя свободно, друг за другом гордо произносили умные и восторженные речи. Радостные беседы и довольные возгласы солдат с болью доходили до гордых сердец горцев. Для них это было тяжелее чем рана, истекающей кровью с груди.
Наблюдая за сияющими горами, залитые первыми лучами солнца сердце Шахри замирало.
«Разве такое возможно?» – задавала она себе вопрос, закрыв глаза.
На рассвете перед всеми предстала картина Ахульго, окутанного черным дымом: горели сакли, землянки, повсюду лежали трупы людей. Казалось, что если бы кто-то остался в живых, то он бы не смог пережить этот смрад и удушье...

                ***
Однако в те дни были и такие мюриды, которые, окружённые врагами и раненые, бесстрашно ждали своей участи в пещерах, расположенных у подвесных скал. Они были убеждены, что умереть таким образом гораздо благороднее и достойнее, чем сдаться врагу.
На вершине склона в тумане виднелись две фигуры — лежащее на земле тело и склонившийся над ним ребенок. Пленные думали о тех, кто остался на горе — о мертвых и живых. Некоторые раненые, закованные в цепи, пытались покушаться на жизнь офицеров в надежде на смерть. Как они и предполагали, солдаты без колебаний бросались на них с шашками, без жалости рубили их.
Шахри думала о своем сыне и об отце, которого она не видела ни живыми, ни мертвыми. Пленных мучали жажда и голод, не было сил плакать и горевать. Многие из них полностью потеряли надежду. О чем они думали в этот момент? Не знаю. Уверена, что раньше они никогда не думали, что в их родные края, в недра гор проникнет такая жестокая война, где они потеряют все и всех.
Царское войско до утра искало имама Шамиля и его наибов среди обугленных труп и руин. Но все было напрасно.
– Бездари! Трусы! – взревел генерал с утра, его гнев был готов вырваться наружу. Он метался по шатру, криками разбивая все, что попадалось под руку.
– Разве царь нас отправил любоваться горами? Где главарь этих дикарей?! – истошные крики генерала были слышны по округу.
Имперский царь отправил огромную армию, чтобы разбить горцев, завоевать их и поймать духовного лидера имама Шамиля. Для успешной победы нужно было найти тело мертвого или плененного имама, теперь весь замысел генерала Граббе был сорван.
– Недостаточно десять тысяч солдат, чтобы поймать раненого беглеца? Что же вам ещё подавать?! – кричал он в бешенстве.
– Он ранен, ослабший, но он сумел уйти, горы его союзники, они его прячут, — ответил командир батальона.  – Здесь горы будто живые, – шёпотом продолжил он, – они умеют будить их душу.
– Я ваши души оставлю здесь, или найдите мне этого имама! – провозгласил генерал с каким-то непонятным акцентом.
Взбешенный генерал, а за ним офицеры и солдаты прошли мимо пленных. Они гневными взглядами осматривали каждого раненого мюрида, женщин и детей. И каждый из них смотрел, будто говорили или спрашивали себя: «Ничего особенного в этих людях нет. Но почему мы не можем их покорить? Почему они не чувствуют боль и не страшатся смерти? И зачем только они живут на свете? Зачем вообще дышат и ходят по земле? Какой смысл могут находить эти дикари в своем жалком существовании в этих диких горах? Да они самые обыкновенные дикари. Кажется, в их жизни нет и не может быть ничего такого, что могло бы нас заинтересовать».
Безусловно, прежде чем так подумать, им тогда следовало бы попробовать их понять. Почему тогда они не задавались вопросом, что особенного в этой среде, которая взрастила таких героев? Почему не поняли, что в них кроется что-то удивительное и неоценимое? Ведь у них есть свои особые обстоятельства, которые заставляют их себя защищать, тщательно оберегать свой мир. И если бы они, вместо того чтобы уничтожать их, проявили бы любопытство к их непонятному для них внутреннему, духовному миру, то, вполне возможно, увидели бы такие богатства, о которых даже не подозревали и не догадывались. Конечно, тогда не было и той потребности, что сегодня, поделиться с другими зрелищем природных и духовных сокровищ. Но зато после этого сражения у каждого солдата в сознании возникало при слове «горец» и «Дагестан» — это без малого полувековая Кавказская война и горстки горцев против могущественной империи.
А ведь ещё вчера генерал Граббе считал судьбу Шамиля решенной. В гневе он сегодня почувствовал тяжелую усталость и слабость, будто лопнула какая-то жилка внутри, он пошел прочь в сторону шатра. А горцы в это время даже не сомневались, что чудесное спасение имама Шамиля — это воля самого Аллаха.
Солнце перевалило за полдень, и, казалось, стало ещё горячее. Руки Шахри смирно лежали на коленях, а взгляд был устремлен на горы, на два зубца, что стоят за спиной родного аула. Она представила, как имам Шамиль вместе с отцом верхом на своих конях одним могучим прыжком из Ахульго перелетели посреди тех гор и скал, над извилистыми горными тропинками, что окружают их родной аул Чирката. В сказках Сулейман много раз рассказывал ей о летающих конях, теперь она хотела верить в это, и в то, что враги больше никогда не догонят и не навредят им.
 «Они отомстят за всех, что погибли здесь…» – мысленно успокаивала она себя. Она была поражена, что даже в таком положении, в глубине своего сердца, она верила в чудо, не желая верить, что все кончено.
Душные последние дни августа дымились в Ахульго в пустоте, без звона сабель и взрывов пушек. Все ещё продолжались радостные возгласы солдат и глухие выстрелы в пещерах Ахульго. На высоте гор парили орлы и выжидающе смотрели зоркими глазами на бездыханные тела.
К полудню к пленным присоединили ещё одну группу пленных. Среди них оказалась и Алжанай. Маленькая девочка с грустными глазами шла так, словно ей много лет. Она одной рукой прижимала к груди папаху, высохшую от крови, а в ней мирно спал маленький Салахудин. В правой руке она держала руку уставшего от плача, с опухшими глазами и обветренными губами, самого младшего сына Ханзадай и Нуричу Малачхана. Они шли тихо, наблюдая за этим ужасом, где по земле были разбросаны окровавленные тела солдат и мюридов.
На протяжении всей своей жизни, наверное, они будут вспоминать тот миг, то радостное чувство среди этого ужаса, что охватило их тогда, когда они увидели Шахри и бежали к ней, обнимали то друг друга, потом и ее, словно она единственный родной человек для них, который остался в целом мире. Ведь и она уже мысленно попрощалась со всеми. Шахри долго смотрела на своего малыша и на дрожащие руки Алжанай. Маленький живой комочек, завернутый в платок матери, мирно лежал в папахе и спал. Ребенок был совсем маленьким и слабеньким, держать его в руках было неудобно, поэтому Алжанай, увидев на улице папаху, решила в него положить ребенка.
– Как хорошо ты придумала, что положила его в папаху, – Шахри снова поцеловала ее в лоб.
Малачхан испуганными глазами вцепился в окованные ноги Шахри и не отходил от нее ни на шаг. Руки Шахри тоже были закованы железными цепями, но она сумела обхватить его и крепко обнять. Малачхан при каждом ее шаге все больше и больше вцеплялся в ее ноги, касаясь их своими щеками. О судьбе его старших братьев никто ничего не знал. Теперь она чувствовала, что должна быть сильной, знала, что во что бы то ни стало должна защищать не только своего малыша, но и этих беззащитных детей, которые ходят за ней по пятам и нуждаются в ее заботе.
Среди раненых они заметили и Салатгерея, дядю Алжанай и старшего брата Мухудина, который был ранен в руку. Алжанай поспешила к нему, чтобы обнять. Увидев страх в ее глазах, он попытался успокоить её.
А в это время весь вражеский лагерь был в готовности, ожидая сигнала. Когда яркое солнце поднялось над горами, они услышали команду:
— Равняйсь!
Войска пришли в движение. Сперва они умолкли, а затем выровнялись. Сегодня у царских солдат было иное настроение. Их радость омрачало то, что имам Шамиль не был пойман. Усталыми лицами конвои вместе с телегами и пленными тронулись в путь.
Офицер, поняв, что мать ребёнка Шахри, освободил её руки. Ей пришлось долго сжимать и разжимать пальцы, так как они затекли и онемели от железных цепей, только потом смогла принять своего малыша из рук Алжанай.
Перед тем как отправиться в путь, всем пленным дали напиться воды из маленькой речушки Ашильтинки, которая текла у дороги. Преклонив колени перед речкой, пленные припадали к воде, мечтая о ней целых три месяца. Все вместе жадно пили прохладные струи воды из горной речки.
— Не пейте много воды залпом! Тошнить будет, живот будет болит! Поддержите во рту ненадолго воду, прежде чем проглотить! — охрипшим голосом кричал кто-то из раненых горцев.
Все старались быстро ополоснуть свои лица, вымыть руки и досыта напиться водой. Их снова построили в ряды и тронули вперед.

                ***
Царское командование решило этапировать пленных в Темир-Хан-Шуру через Унцукуль и Гимры. Все знали: ещё поворот — и Ахульго скроется из глаз. Царские солдаты, занимавшие все возвышенности, наблюдали, как пленённые в кандалах покидают свои земли. Женщины и дети уходили со стонами и скорбными причитаниями, прощаясь с Ахульго. Чтобы водворить порядок, солдаты били кого-нибудь ружейным прикладом или врезались в толпу на коне. Однако глаза пленных не отрывались от этой горы, такой близкой в сердце и уже бесконечно уходящей далеко, где остались самые родные люди. Дети-сироты плача звали своих родителей и не хотели идти без них. В их голосах слышалось такое отчаяние и тоска, что некоторые царские солдаты прятали свои глаза и лица от стыда и волнения.
У края дороги в длинной веренице пленных молодая женщина шла последней. С мертвым младенцем в руках она то покачивалась, то вздрагивала, затем прислонилась к стволу сосны. Шахри узнала обезумевшую от горя аульчанку Нуцалай, которая пришла одна вместе с тремя детьми в Ахульго. Вытирая слезы, она смотрела на мертвого ребёнка и дрожащими губами шептала:
— О Всевышний, мой последний ребенок умер, открой и мне дорогу вместе с ним в мир иной…
К ней подбежала другая женщина и тут же, у обочины дороги, пока солдаты не подошли ближе, то острыми камнями, то голыми руками вырыла небольшую могилку для ее ребёнка. Нуцалай упала на колени перед ней с мертвым ребенком в руках. Солдат, приблизившись к ним, молча наблюдал за этой печальной сценой, как молодая мать прощается со своим ребёнком. Женщина сняла с головы Нуцалай чохто, которое было под платком и завернула в него тело ребёнка. Солдат подождал, пока женщины засыпали могилу землёй и камешками, а затем грубо провёл нагайкой по их спинам, с криками погнал их к другим пленным. Женщины, не обращая внимания на побои, которые сыпались на их спины, опираясь друг на друга, шли вперёд, выкрикивая проклятия в адрес солдат.
— Не печалься, сестра, твои дети в раю! — повернувшись крикнул ей раненый мюрид.  Руки его были связаны веревкой, конец которой сжимал в ладони конный офицер.
— Ох, ох долго ли мне теперь ждать своей смерти? — спрашивала она, рыдая от горя. Ведь я уже скучаю по ним…
— Сестра, силен дух у нашего человека, и нет бед, которых он не может вынести...
— Не разговаривать! Шагом марш! Не отставать! — скомандовал офицер, выпрямившись в седле и тронул коня. Пленные, звеня кандалами, двинулись по каменистой и пыльной дороге, что идёт посреди густого соснового леса. Пленные двигались не спеша, зная, что им предстоит проделать долгий путь под солнцем, которое с каждой минутой пекло всё яростнее. Иногда легкий ветерок веял жаром и продувал пыль в их глаза, что казалось вместе с этим, все стоны детей и женщин уносили тихие ветры, летели по своим осиротевшим к отцовским очагам оплакивать горе.
Кавалеристы молниеносно поскакали вперёд, то и дело производя предупредительные выстрелы в воздух. По дороге между колоннами конных казаков растянулись пешие пленные, а в самом конце медленно следовал обоз: гнали коровы, бараны, козы, везли какую-то домашнюю утварь горцев в плетёных корзинах. Офицеры скакали верхом впереди, за ними были и пешие солдаты. Пленные шли друг за другом по затоптанной дороге, через пыльное облако, босыми ногами в закованные в кандалы, которые утопали до щиколотки в жёлтой пыли. Дети шли за женщинами с завязанными руками, обуглившимися на горячем ветру с лицами, разбитыми ступнями, рассеянно глядя по сторонам. В их лицах не было детства, видно было, что они её давно оставили где-то позади, в своих домах в ауле, а в глазах не было столько страха, сколько обида за поражение. Казалось, что чем дальше удалялись они от Ахульго, шагая по пыльной дороге, тем картина бедствия горского народа становились все ужасней. Ведь никто из них не знал, сколько им шагать вместе по этой дороге, кто куда попадёт в конце… Впереди их ждала неизвестность…
Печальные глаза Алжанай с усталостью вглядывались в этот ужасный мир. Малачхан, крепко держа подол платья, следовал за Шахри, словно тень. Тревога и страх затушили и его глаза. Позади них шла старая телега, привязанная к лошадям с солдатами. Скрип колёс напоминал печальный напев горянок, который затем затихал где-то высоко на вершинах. А когда дорога вошла в Ашильтинский лес, где сосны густо покрывали склоны гор, повеяло легкой прохладой. Голодный ребёнок Шахри не переставал плакать, он хотел есть и пить, а у неё не было молока. Она жестами показала всаднику, что ребёнок хочет воды. Но лишь гнев и презрение прочитала она в ответ на их суровых лицах.
Никто не внял мольбам Шахри, никто и не думал подать ей воды. Лишь качали головой. Оглядев всадников гневным взглядом, она громко причитала:
– Пусть не утолит ваша жажда никакая вода в мире!
Багровое солнце понемногу клонилось к западу. Пленные шли, опустив голову вниз, глотая дорожную пыль. Они стонали, падали на ходу, причитали, плакали и вставали. Пленных остановили на привал в сосновом лесу, где была тень, прохлада, и пленники немного вздохнули. Голодный ребёнок продолжал плакать.
Солдаты и офицеры возмущались плачем ребёнка, который их раздражал, а обессиленная мать никак не могла успокоить его. Она остановилась, едва переводя дыхание, ещё раз попыталась успокоить ребёнка. Но вдруг, ругаясь сзади, к ней подошёл один из офицеров и, несколько секунд размышляя с раздражённым видом, выхватил с её рук папаху вместе с ребёнком и выбросил в кусты у дороги. И ребёнок сразу затих в кустах. Шахри в ужасе вцепилась в лицо офицера, они вместе упали наземь. Выпучив глаза, на офицера напала и Алжанай, пытаясь оттащить его от неё. Малачхан сзади схватил рубаху офицера, оседлав его, и успел обрушить на него град ударов своими маленькими ручонками, а в это время Шахри снизу криками и проклятиями выдавливала пальцами глаза офицера:
– Ах, чтоб твои руки высохли! Чтоб твои глаза родных детей не увидели! – хрипела она.
Но тут же к офицеру пришла подмога, они вытащили его от их рук. У него капала кровь с носа, он задыхался от ярости. Алжанай и Малачхан, пошатываясь, стояли перед ними, сузив глаза, зажав губы, повернув к ним свои бледные лица, и хотели во что бы то ни стало и дальше поквитаться с врагом. Офицер отошёл, сплюнул землю с кровью и, указывая пальцем на землю, грозно обратился к ним:
– Видите эту землю? Хорошо видите? – спросил он, брызгая слюной и указывая дрожащим пальцем на землю. – Я не офицер этой великой Империи, если вы не забудете эту землю!
Казалось, голос его сорвался на крик, он гневно оглядел вокруг собравшихся солдат.
Затем он старался спрятать за плечами солдата своё багровое от гнева лицо и вытирал кровь с опухшей губы. Он быстро вытер рукавом кровь с губ и, не говоря больше ни слова, положил руки в карман, поднял подбородок и посмотрел на них с высока с злобной улыбкой.
Солдат, который помог офицеру, виновато улыбнулся перед детьми, снял шапку и вытер с лица пот. Нечесаные пряди русых волос упали на его загорелый красный лоб, под ними продолжали смотреть на них восхищёнными голубыми глазами. Мужество маленьких горцев, которые сдержанно переносит своё горе, потрясало солдата, заставляло сжиматься сердце, когда ещё тем временим офицер никак не мог успокоится и угрожал всем как мог:
– Эй, дикари! Ахульго окажется сладким воспоминанием для вас!
Шахри, бледная, продолжала сидеть в пыли. Сузив свои глаза, она посмотрела снизу-верх на офицера, словно понимала смысл его грозных слов, обращенные к детям. Собрав все свои силы, громко крикнула:
– Малачхан, Алжанай, не бойтесь их!
Её глаза сверкали злобой, вокруг глаз расплылись черные круги. Пленные женщины и мужчины приблизились к ней, пытаясь помочь, но они тут же были сражены, проколоты штыками и выкинуты за обочину.
Салатгерей, который шёл впереди обоза за конными офицерами, резко повернувшись к детям, крикнул:
– Дети мои, никогда не забудьте, что вы горцы! А вы, – обратился он к офицерам и солдатам, угрожая указательным пальцем, на ломаном русском языке: – Вы все собаки! Трусы! Не трогайте женщин и детей! – прохрипел он, задыхаясь от ужаса, проводя языком по запекшимся губам. – Думаете, мы у вас будем просить милости? Лишь Создатель достоин этого!
Конечно, русская речь из уст горца не ускользнула от внимания солдат, один из них воскликнул сипловатым голосом:
– Ого, дикарь заговорил!
Офицер, не спеша, выплевывая кровь, приблизился к Салатгерею и молча с размаху ударил его. Ударь. Еще удар. В грудь, в голову, в живот. И Салатгерей упал на землю.
– Эй ты, старый, уже сожалел, что остался в живых? – спросил его солдат сипловатым голосом.
— Его не сложно будет прикончить, — ухмыльнулся раненый в плечо солдат и начал наносить ему удары ногами.
— Отставить! — крикнул кто-то издалека, словно отдавая приказ.
— А ну вставай! — приказал солдат Салатгерею. — Товарищ поручик, он уже просит смерти у своего Бога! — рассмеялся он, пристально глядя ему в глаза.
Салатгерей с трудом поднялся на ноги. Из его уха тонкой струйкой сочилась кровь. Он весь напрягся от боли, глаза его округлились, но из груди не вырвалось ни крика, ни стона.
— Нет, не смерти прошу я…, — задыхаясь, ответил Салатгерей. Он поднял голову и, посмотрев в упор на солдата, снова на русском языке сказал: — Я у Аллаха прошу ещё сто лет жизни…
— В чём дело, «дикарь»? Зачем тебе ещё сто лет мучений? — расхохотался раненый в плечо солдат, наклонившись на него сзади.
— Чтобы напиться кровью гяуров, — громко, с оттенком игривости ответил ему Салатгерей.
— Да я его сейчас… — пригрозил завязанным плечом солдат, подходя к нему. Он покраснел до ушей, разглядывая глаза Салатгерея, которые смотрели на него без малейшего страха.
— Отставить! — скомандовал поручик, уже подходя ближе и смерив Салатгерея с ног до головы надменным взглядом.
— В чём дело? — спросил он сразу.
— Ваше благородие! Вот привязался… Говорит, кровь нашу хочет пить…
Поручик посмотрел на Салатгерея, затем снова на офицера и, оглянувшись, негромко приказал:
— Не трогать его.
Солдат в знак того, что разговор окончен, отступил назад на три шага, а затем, что-то пробормотав и задохнувшись от бессилия, удалился подальше. Поручик, подходя ещё ближе, с усмешкой посмотрел в упор в глаза Салатгерея.
— Чего глаза выкатил? — зло покосился поручик на него. — Или проглотить меня собрался?
Некоторое время Салатгерей стоял неподвижно, в душе его бушевала бессильная ярость, но он продолжал смотреть ему в лицо. «Как же так, он, горец, должен молча выслушивать все эти оскорбления от врага и не убить его?» — понимая своё положение, своё бессилие перед врагами, с горечью подумал он.
— Не трогайте наших женщин и детей, или ваша победа — вашим позором станет.
— Так, значит, дикарь знает наш язык… Это хорошо. Он ценный «дикарь», однако… — усмехнулся он. — А то сам насытился бы не только кровью, но и плотью его… — и злобно улыбнувшись, подошел поближе к солдату, вытирая лоб платком, тихо обратился к нему:
— Ты хорошо присмотри за ними. Здесь за каждым поворотом пропасть, а им тут любая тропинка знакома, — обратился поручик к солдату и, задумавшись, добавил: — Я их знаю. Одним словом — дикари!
— Ничего не случится, — ответил солдат подчеркнуто невозмутимым голосом. В ожидании дальнейших вопросов солдат неподвижно стоял перед поручиком. Поручик собрался ещё что-то сказать, но тут один из солдат его перебил, жестом указывая на Шахри, которая пытается вставать.
— Смотри, смотри! Живучка! Ха-ха-ха!
В этот момент Шахри, шатаясь, еле встала из пыли с окровавленной лицом. Она медленным взглядом измерила расстояние, разделявшее ее с врагом, даже невольно провела рукой по поясу, будто у нее там висел кинжал. Ее глаза были полны ужаса, она уже собиралась вскочить, как на поле боя, наброситься на худощавого офицера, что стоял недалеко от нее, но офицер заметил ее и, резко сделал шаг вперёд и ударил кулаком. Удар она выдержала и успела вцепиться в его руку ногтями, зубами, кусая и царапая его руки. Офицер, крича от боли, со всей силы снова ударил кулаком ее в челюсть. Тонкая, как тросточка, Шахри отлетела на несколько метров от него и долго продолжала лежать неподвижно.
— Смотрите! Как пить дать, опять она встанет! — крикнул раненый солдат, наблюдая за ней.
Все, словно зеваки, таращились на лежащую без сознания горянку, на ее растрепанные волосы и обрызганное кровью лицо. По их оживленным жестам, звонкому хохоту, по тому, как весело перекликались с товарищами, видно было, что это зрелище вполне их удовлетворяет.
— Нет, не встанет. — холодно ответил офицер.
Алжанай и Малачхан тут же с криками закрыли ее своими руками и телами. Офицер подошел и резким движением рук разбросал их в разные стороны, как беспомощных птенцов. Затем, желая точно удостовериться, что он прикончил её, прислушался, пощупал руку, пнув её бок, крикнул:
— Дышит!
– Я же говорил, она живучка! – крикнул тот же солдат.
Все продолжали наблюдать за ней: кто-то смеялся, а кто-то плакал. Офицер посмотрел на поручика, тот надменно и медленно поднял голову, а затем кивнул, соглашаясь с тем, что её нужно прикончить. Офицер, наклонившись у дороги, собрал мелкие камешки, с довольным лицом показал их всем и, смеясь: – Это за её ругань! – крикнул он, запихивая их ей в рот.
– Сейчас всё выплюнет и опять проклянёт тебя! – захохотал солдат, толкнув в локоть другого.
И остальные солдаты тоже рассмеялись, некоторые едва удерживались в седлах от смеха.
Алжанай, поняв, что он собирается делать что-то ужасное, закричала охрипшим голосом:
– Ради Аллаха! Ради Аллаха!
Она уронила платок и с мольбой на миг заглянула в лицо офицера. Мольба и осуждение выражали её детский взгляд. Офицер брезгливо и грубо оттолкнул её. А Шахри, держа за обе руки, он с легкостью оттащил к краю дороги. Обернувшись к пленным, словно всем угрожая тем же самым, он с той же легкостью бросил её вниз в ущелье. Пленные горцы и горянки со скованными руками кричали с проклятиями, плакали от бессилия, а бесчувственное тело Шахри, ударяясь то тут, то там, покатилось глубоко вниз по склону в ущелье.
 – Пусть на дне этого ущелья будет её могила, – довольно улыбаясь, заявил он, прежде чем повернуться к ним и похлопал руками.
Алжанай и Малачхан, сидя на пыльной дороге, кричали, били руками землю. Они не чувствовали обжигающего прикосновения раскаленной пыли, от бессилия звали на помощь, запрокинув свои головы к небесам. В этот момент над сосновым лесом крутился орел. Вдруг солдат, продолжавший ехать впереди всех, резко остановился, соскочил с коня и стал пристально глядеть в небо. Все замерли, увидев так близко огромного орла, летевшего к ним навстречу на дорогу из вершин сосен. Стало тихо, что было слышно, как похрапывали кони. Орел махал мощными крыльями, расставив их во всю ширину и держа неподвижно. В тот момент орел не высматривал добычу, чтобы насытить своё чрево. Он обратил своё зоркое око к беспомощным детям, будто он слышал не только крики, а даже шепот бледных их губ. Малачхан, зажав губы от обиды и боли, протянул свои маленькие руки к орлу, и ему казалось, что, осилив протянуть руку ещё выше, он почувствует, как упругие перья орла трепещут в его руках, крепкие крылья поднимут его высоко над горами и заберут его далеко от всего этого ужаса. Но орел лишь издал непонятные печальные звуки и улетел мимо, за горами.               

Глава девятая
               
В то время, шагая в неизвестность, пленные горцы были уже далеко, утренние солнечные лучи поднимались из-за вершин гор. Шахри, постепенно приходила в себя после произошедшего. Она размышляла о своей земной жизни, которая теперь казалась ей такой далёкой и незначительной по сравнению уже близким, с вечным покоем.
Ей казалась, что она слышит какие-то звуки, поэтому долго пыталась открыть глаза. Но не могла. Поняла, что лежит на левом боку и это навело ее на мысли: не находится ли она в могиле? Первая её мысль была: «Я уже мертва?». Затем она попыталась услышать биение своего сердца, но не могла уловить ни одного звука. Уверенная, что она уже мертва, в её голове проносились воспоминания о самых радостных моментах жизни, всё плохое, казалось, исчезло из ее памяти. Увидела вокруг себя счастливые лица своих близких. В какой-то момент её охватило невероятное ощущение простора, как будто она переходила в другой мир. Внезапно в её ушах раздался тонкий звон, который заставил её отвлечься от своих мыслей. И снова попыталась открыть глаза, чтобы увидеть мир, в котором оказалась. «Я в раю? Много ли я уделяла времени богослужению?» — с легким испугом подумала она. Звенящий звон становился всё чётче и громче, она постепенно начала понимать, что это звук бегущей речной воды по камешкам. «Это точно — вода!» — мелькнуло в её голове. Она представила себе рай и текущие четыре разных реки, как описано в Коране и успокоила себя мыслью, что в аду не было бы речки, а её чуткий слух не мог её обмануть.
Её левая щека прижималась к чему-то твёрдому и прохладному, а волосы и веки были склеены запекшейся кровью. Она пыталась шевелить губами, но они тоже были тяжёлыми. Шахри попыталась провести языком по пересохшим губам, но что-то преградило ей путь. Её горло пересохло, дыхание было тяжёлым и болезненным. Она начала понимать, что её язык опух и зажат чем-то, но желание увидеть воду было настолько сильным, что она преодолела свою слабость и боль, смогла открыть левый глаз. Перед её взором заструился ручеёк и засияла белизна камушков, наполовину утопающих в сияющей воде. Всё казалось туманным, расплывчатым и необычным. «Это рай!» — снова мелькнуло в её голове. Но всё же она ясно увидела, затем стала наблюдать, как ручеёк сворачивает то вправо, то влево, ударяясь о камни. Шахри будто не поверила тем мутным очертаниям, которые стояли перед её взором. Она попыталась улыбнуться через боль, но не смогла, из глаз потекла одна слеза. Еле шевельнув опухшим языком, она глухим голосом прошептала: «Лъииим…».
В голове быстро закружились мысль, как ручеёк, который пытается вырваться из плена и нестись по течению. «Почему я не могу пошевелиться? Что со мной?» Её тело казалось совсем тяжёлым и липким, словно измазано чем-то, а железные оковы на ногах не давали двинуться с места. На правой руке пальцы были склеены кровью, но всё же, медленно ощупывая гладкие камни, она почувствовала, как её рука коснулась прохладной воды. Шахри вздрогнула от холода, пробежавшего по телу, всё вокруг поплыло перед глазами.
Когда она снова пришла в себя, то ощутила на своём лице чьи-то руки, омывающие ей глаза, лоб, щёки. Грубые пальцы вытаскивали изо рта мелкие камешки, один за другим. Наконец, она смогла открыть оба глаза и увидела перед собой незнакомое мужское лицо, склонившееся над ней.
 — Где я? — прошептала она с трудом глухим голосом.
— Что с тобой случилось? — услышала она в ответ удивлённый голос мужчины.
— Вы меня омываете для погребения? — спросила она беспомощным голосом.
— Астафируллах, Астафируллах… — воскликнул мужчина. Где такое видано, чтобы мужчина омывал женщину для погребения? Он огляделся вокруг, осмотрел её раны на ногах и руке, покачал головой от возмущения. — Ах, шайтаны, ах… Они что, нелюди? Ах, шайтаны, ах… Рука поломана, нога поломана, голова в нескольких местах разбита, всё лицо, рот, тело в крови. Ах, шайтаны… Ах, шайтаны… Как теперь снять эти железные цепи? Будьте вы прокляты!
— Я жива?
— Жива… жива… Умирать рано, ведь совсем молода… Ты не переживай, моя мать помоет кровь и излечит вас как следует, — разговаривал незнакомец будто сам с собой и брызнул холодной водой ей в лицо.
Каждое движение приносило ей нестерпимую боль, от каждого движения темнело в глазах. Немного подняв голову, она успела посмотреть вокруг: увидела, как бежит рокочущая речка посреди густого леса, увидела утреннее солнце за горами, и то, что небо было чистым и светлым. И вдруг снова земля поплыла, поплыла куда-то, не позволяя на неё опереться. Она долго не приходила в сознание, её трясло от холода и жара. На следующий день, казалось, жар немного спал. От резкой боли в ногах она очнулась, в маленькой комнатушке с низкими потолками. Закрыв глаза, немного простонала и затихла. И только через день, сознание, казалось, медленно возвращалось к ней. Слышно было, как кто-то ей что-то рассказывал, а другой кто-то пилил на ногах железные цепи и раз за разом от боли она теряла сознание.
Когда уже полностью пришла в себя, Шахри лежала так смиренно, с пустым взглядом, словно ничего и не произошло с ней, хотя руки, ноги и голова были забинтованы. Мать и сын сели, устроившись в уголке, не нарушая покоя больной, тихо беседовали. Их тихие разговоры были слышны ей:
– Мама, может позвать кого-нибудь, чтоб осмотреть её раны?
– Нет, сынок, не нужно. Я осмотрела все её раны, помыла их. Всё пройдёт с помощью Аллаха. Рука поломана. Нога поломана. На ногах раны до костей открытые, – тихо говорила женщина. Помнишь, как твоему отцу вложила ровную палку, когда он поломал себе ногу, так же и ей положила на руку и на ногу и хорошенько завязала её. На теле и на голове везде есть раны, порезанные острыми камнями, исцарапанные колючими кустарниками. Видно, она очень слаба, и ей очень больно, но она молода, ИншаАллах, молодость возьмёт своё и всё заживет.
— Ох, мама, если бы ты видела, с какой высоты её сбросили, даже я не выжил бы… Она скатилась по страшной пропасти, заполненной колючими кустами и острыми известковыми камнями. Один Аллах знает, как она осталась жива, не разбив голову на две части. А если бы отец много лет назад не привез из Аргуна эту пилу, не знаю, сколько ещё пришлось бы ей терпеть железные оковы... — рассуждал молодой человек, вытирая пот с обгоревшего на солнце лица.
— Значит, так суждено было… Аллах так предписал, сынок. Она хоть живая или мёртвая осталась на своей земле, а те, которые были с ней, куда их угнали? Ах, ах, юношей наших угнали в неволю, девушек превратят в служанок для богатых гяуров.
Шахри лежала на тахте с закрытыми глазами, хотя до неё доносились лишь обрывки разговора матери и сына. Её сердце начало колоть, сильно волновать, понемногу она начала вспоминать всё, что с ней происходило. Она попыталась вставать, но не смогла, тело было тяжёлым. Потом она начала кричать:
— Где мой сын?! Моего ребёнка там оставили, зачем спасли меня? Я должна к нему идти. Где мой сын?!
Женщина сразу прибежала к ней, держала её за руки, гладила их, успокаивала:
— Доченька, если бы там был ребёнок, мой сын не оставил бы его там… Не так ли, Тагир?
Молодой человек немного удивился от услышанного, потому что он думал, что она совсем юная девушка, а не мать ребёнка.
— Валлахи билахи не было там ребёнка, я не оставил бы его там… — согласился он с матерью немного заикаясь.
Не открывая глаза, она посмотрела на женщину, и уже обессиленная чуть слышно прошептала:
— Он там, гяуры выбросили его у дороги в крапивные кусты, ради Аллаха спасите его, — умоляла Шахри.
Она подняла голову, обессиленно, мутным взглядом посмотрела на дверь, ей показалось, что она услышала плачь, а у открытой дверей будто качается крупнолистовая крапива, как там, растущая у обочины дороги, а за ней сосны и даже далекие синие горы будто виднелись. Шахри снова пыталась встать, но её схватили и уложили обратно. А она стала кричать: «Мне надо идти! Мой сын там! Если я жива, то и он жив, если он умер, пусть и я умру…». Но они не хотели ее слушать. Мать с сыном ее держали, чтобы она лежала спокойно и не щевелилась. Шахри замолкла от бессилия. Но теперь в голове мысли ее начали кричать: «Сынок, прости, не нашёл ты рядом свою мать. Некому прикрыть твое нежное тело от колючих ран. Ах ах…Я ведь должна была ещё сильнее прижать тебя к груди!». Вдруг она резко подняла вверх свою израненную, худую руку, посмотрела на потолок мутным взглядом и тихо сказала: «Будь ты проклят гяур…». Потом она утратила силы, обмякла и позволила уложить себя спать.
Мать и сын посмотрели, друг на друга не зная, что сказать, чем ей помочь. И тут Тагир неожиданно пулей вылетел из комнаты.
— Дочка, поспи немного, мой сын ещё раз осмотрит ту местность, если найдёт живого или мёртвого, принесёт его. — успокаивала её старая горянка.
Целый день она не могла отвести взгляд от двери. Перед ней, словно по ветру колыхалась крапива, она не могла сомкнуть глаза, будто она обжигала её, но она всё ждала. Ночью опять был жар, хозяйке дома пришлось прислушаться к бреду ослабевшей Шахри. Как непонятно и путано, обрывками фраз она бредила то о маме, то о брошенном сыне в кусты крапивы, то о умирающих от жажды, то об огне, сжигающем плоть. Тагир вернулся следующий день к обеду, но, без сына Шахри. Он искал его по всем склонам ущелья, во всех в зарослях крапивы, но всё было безуспешно. Ни живым, ни мертвым его он не нашёл. Утром, когда она открыла глаза, Тагир сообщил ей о своих поисках, и то, что поиски не дали результата.
Шахри, услышав весть задрожала. Ни одна слезинка не покатилась из её глаз. Она крепко сжала губы, словно решив не произносить ни слова. Даже заснувшись, они оставались плотно сомкнутыми. В течение месяца она так и хранила молчание.
Она молчала, когда ей обрабатывали раны, когда кормили как младенца, когда рассказывали новости из соседнего аула. Она была жива, но безмолвна, как мёртвые на кладбище. На её лице и во взгляде не отражалось никаких эмоций. Взгляд стал пустым, наполненным отчаянием и безразличием.
В своём безмолвии она думала о своём состоянии, о всех, кого любила. Боль тела она не так сильно чувствовала, у неё больше болела душа. Раньше она не знала, что в такой тишине сердце может разрываться от боли, не знала, как душа может корчиться вместе с телом в ужасных муках. Она не знала, зачем она ещё дышит, зачем живет? Думала, над тем, можно ли жить на свете без родных? Теперь она понимала, о какой тяжелой боли говорили старые горянки, сравнивая о боли души и тела.
Она перестала отвечать на вопросы, словно не слышала и не понимала их. Лишь по ночам она бормотала во сне, сны не давали ей покоя. Она вскрикивала, называла какие-то незнакомые имена, звала на помощь и металась. Иногда мать и сын с трудом удерживали её. С каждым днём боль всё усиливалась в её душе, её стало так много, что она не помещалась внутри. Теперь ей хотелось плакать во весь голос, но всё ещё чувствовала тот грозный палец отца на своих губах, который мешал ей выплакаться. И один день она не выдержала и закричала во весь голос, а затем и заревела навзрыд.
– Ааай, аайй Аллааах! – кричала она пока голос не захрипел.
Невыплаканные слёзы по сыну, по мужу, по братьям, по матери и по дедушке наконец прорвались наружу вместе с болью, которая долго-долго не могла остановиться.
Мать и сын испуганно и беспомощно наблюдали за ней. Затем, не находя себе покоя, они бродили взад-вперёд вокруг дома. Решили дать ей вдоль выплакаться. Когда она затихла, они тут же прибежали домой. Шахри затихла так, что опять несколько недель не промолвила ни слова.
– Сынок, я даже не смогу спросить у неё её имя. Не могу спросить, что с ней случилось, боюсь, от её горя моё сердце не выдержит, – шептала мать сыну.
– Не спрашивай, мама, не спрашивай. Захочет – сама расскажет, – отвечал сын.
Женщина каждый день меняла на ранах болеутоляющие травы, то перевязывала поверх них руку, то ногу, и Шахри каждый раз начинала стонать от боли.

                ***
Дело уже шло к зиме. Рассветы начали наступать хмурыми, дожди лились не переставая, один за другим шли тяжёлые дни. В такие дни томилось всё её тело, ныло сердце, везде чувствовалась боль, а при свете солнца, что освещало маленькое окошко, резало глаза, и Шахри пряталась под одеяло. Её мрачный взгляд поверх одеяла часто пугал их. Она молча наблюдала, как сквозь маленькие окошки внутрь струился солнечный свет. Крупные порезы на голове, на лице и на шее, на израненных руках и ногах понемногу заживали. Ела она редко и мало, а воду пила много, дрожащими губами, не обороняя ни капельки. С её стороны, на их вопросы, появились однозначные ответы. Сколько времени она провела между жизнью и смертью или в беспамятстве, она сама не имела представления. Если ей станет лучше, выздоровеет, она не знала, куда уйти, чем заняться и как жить. Она понимала, что за ней ухаживают чужие для неё люди, и она, смирившись со своей участью, лежала у них, пока они лечили её поломанную ногу и руку, завязанными палками.
Была поздняя осень. Мать с сыном целыми днями работали в своём хозяйстве. Им нужно было запастись сеной, пока не выпал снега. Со временем Шахри понемногу начала молча выходить к ним, опираясь на палку, пыталась помочь им по хозяйству. Иногда она могла подолгу смотреть в сторону гор, словно хотела разглядеть что-то за тучами. Мать с сыном жалели её и отправляли домой. Она понимала, что нежность и забота, обращённая к ней, смешана с жалостью и это её вовсе не огорчало. В душе была искреннее благодарна им за заботу, при этом не имея представления, как их отблагодарить за добро, проявленное к ней. Иногда она снова лежала по несколько дней молча без эмоций, будто ждала смерти. Только вот, смерть не хотела за ней прийти.
Во время совместного ужина мать и сын наперебой угощали её, клали перед ней самые лучшие куски мяса, а она ела как птичка, всё наблюдала, как догорают угли в очаге. Когда ложилась спать, она глубоко в сердце могла ужаснуться, ругала себя, не зная, что стало с её ребёнком, как она могла вообще есть руками мясо, откусить хинкал… А иногда в этой полутьме начинала чувствовать странно, что вовсе не с ней происходить это всё, словно сама одновременно и верила, и не верила всему, что пришлось ей пережить последние месяцы. Мать с сыном как чувствовали, что ей опять плохо, пытались со своими разговорами отвлечь её от плохих мыслей. А иногда, даже когда скучно, они сидели рядом, рассказывали о своих думах и заботах, зная, что она даже закрытыми глазами может слушать их. Тагир был высоким, крепким на вид, с умным взглядом и доброй душой человеком. Он был большой любитель рассказывать всякие истории.
– Я тоже очень хотел попасть в Ахульго, – рассказывал Тагир Шахри, пока его мать занималась коровами в чулане, – но мать умоляла меня остаться. Здесь у нас есть земля, скот, мы живём как отшельники. Мы родом из села Ахатли, но у отца были кровные враги, нам пришлось покинуть родной аул. Несколько лет назад отец умер, сестёр выдали замуж в другие аулы, мы с матерью остались одни. Если бы мы жили в ауле, то хотя бы аульчане из жалости могли бы помочь ей, но здесь поблизости никого нет. Я помогаю матери, не могу ее бросить одну. Мне дорога в аул закрыта, как сыну убийцы. Я должен буду жить здесь, пока они не простят меня.
Он посмотрел на лицо Шахри, понял, что она не спит, и продолжил свой рассказ:
– Между прочим, я очень меткий стрелок и хороший охотник. В лесу я убивал волков с десяти шагов и часто попадал в голову. Однажды отец попросил меня помочь зарезать козу. Он только начал завязывать ей ноги, как коза вскочила и убежала. У отца не хватило бы сил догнать её, я тоже не догнал бы ее, но я метнул вслед свой кинжал, и он угодил козе прямо в шею. Коза тут же рухнула на землю. Тогда отец впервые похвалил меня, и я был очень горд.
Мать Тагира, Париза, была очень доброй и богобоязненной женщиной, как и её сын. Каждый раз, перед тем как открыть дверь или дотронуться до чего-либо в доме или во дворе, она громко произносила молитву «Бисмилляхи рахмани рахим». После окончания пятикратной молитвы, сидя на молитвенном коврике, она громко делала дуа за своих детей и близких. Ни разу не забывала просить у Всевышнего исцеления и для Шахри. Поглаживая её голову, Париза повторяла: «Дочка, научись проявлять терпение к несчастьям. Ведь и горе, и радость предначертано Всевышним». Мать и сын понимали, что безграничная благодарность гостьи таились в самой скрытности и сдержанности, в её скромном взгляде.  Тагир уже замечал в каждом в ее движениях спокойствия, но и столько же и горя в глазах, что даже чувствовал себя немного виноватым.
Вечерами Париза подолгу хлопотала и возилась в очаге у угла в маленькой комнатке.
– Сколько она у нас пробудет? – тихо спросил Тагир у матери.
– Пока не поправится. Ты на неё только посмотри, бедняжка. Ну куда она теперь пойдёт? И она не торопится никуда, может, никого не осталось у неё...
– Я и не хочу, чтоб она уходила…– тихо промолвил Тагир.
Да, Шахри не торопилась уходить. Она ещё нуждалась в утешении и заботе рук Паризы. По ночам ей продолжали сниться кошмары и от приступов отчаяния ей было никуда не деться. «Куда вернуться? В сожжённый аул? В пустой отцовский дом, где нет никого из той большой семьи?  Или в Цохаб к свекрови, к той, которой её отправили к этой пучине боли и страдания? Что сказать ей? Ради чего и ради кого жить?» – спрашивала она себя.
 Но мудрая Париза знала, чем ободрить, и как облегчить её страдания. Рано утром она читала ей вслух Коран, положив её на колени, освещаемые тонким лучом солнца, исходящим из «дурного окошка» в потолке. Она верила, что под чтение сур в Коране её сердце исцелялось. И действительно, при чтении Корана измученное её тело расслаблялось, с закрытых глаз текли слёзы, ей становилось спокойно на душе.
Однажды Париза пришла вечером домой одна, в комнате было уже темно. Она зажгла костёр в очаге. Потом зажгла и лампу, которое осветило печальные глаза Шахри. Париза что-то хотела сказать, но, не зная, с чего начинать, говорила всякие глупости и затем спросила.
– Доченька, ты не знаешь, твой муж живой или мёртв?
Шахри молча лежала с закрытыми глазами. Немного подождав, Париза снова заговорила.
– Говорят, имам Шамиль издал новый приказ...
Услышав имя имама, она вздрогнула и, открыв глаза, странным взглядом посмотрела на Паризу.
– Имам Шамиль? – прошептала она.
– Говорят жив, доченька, говорят он смог выйти из осады, – приветливо ответила Париза. Это Тагиру рассказали чабаны из соседнего аула.
Неожиданно лицо у Шахри переполнилось разными эмоциями: то она хотела плакать, губы задрожали, потом хотела улыбнуться, посмеяться, но не получалось, она поняла, что совсем разучилась не только смеяться, даже и улыбаться.
– Тётя, ты меня обрадовала. Тысячи шайтанов искали его на горе, видите, Аллах помог ему. Мне дедушка Захид говорил, что на этой горе его не возьмёт ни огонь, ни пуля, ни штык солдатский. Так и оказалось.
Шахри привстала немного, обняла Паризу и заплакала. «Имам жив» – шептала она. И эта новость дала ей какую-то надежду на жизнь, хотя сама она и не понимала, на что она ей жизнь...
– Что-то у меня в голове всё перепуталось, – вдруг пролепетала Париза, испугавшись, должно быть, своих мыслей.
– Что за указ издал имам? –  спросила Шахри посмотрев на нее мокрыми глазами.
— Имам требует от горцев повысить рождаемость в Имамате. Он обязал во всех аулах выдавать замуж вдов детородного возраста. Теперь кадий каждого аула решает дальнейшую судьбу вдов, определяя, кому и за кого выходить замуж.
— И что с того? — спросила Шахри, не совсем понимая, о чём говорит Париза.
— О Аллах… Боюсь, что всё ещё больше запутается… Я тоже старею… — снова разволновалась Париза. Шахри, всё ещё не осознавая происходящего, продолжала смотреть ей в глаза при тусклом свете лампы. Но Париза, набравшись смелости, произнесла:
— Мой сын Тагир хочет жениться на тебе. Говорит, что влюбился… Если, конечно, ты не против…
Шахри от неожиданности вздрогнула, на её лице исчезла только что появившаяся радость. Париза заметила, как её глаза снова стали печальными.
— Не торопись с ответом, доченька, подумай… — попросила Париза.
Шахри, глубоко вздохнув, молча легла обратно на топчан и заснула.
Рано утром, после намаза, она подошла к Паризе, поблагодарила её за всё, что они сделали для неё. Пообещала не забыть их доброту. Париза поняла, что Шахри собралась уйти и стала просить:
— Доченька, останься хоть до весны, ты ещё слаба. И дни холодные пришли.
— Враги сковали меня цепью, а на ваши спины — мою тяжелую судьбу. За всю вашу доброту и заботу я вряд ли смогу отблагодарить вас. Я искренне верю, что Аллах это возьмёт на себя. Потому что, это под силу только Ему.
— Ах, доченька, мы так привыкли к тебе…
— Я должна идти домой, хотя, возможно, её уже и нет совсем. Отцовский дом и аул влечёт меня. Умру или буду жить, но я должна быть там.
Как бы Париза ни пыталась её уговорить, Шахри была непреклонна. На дорогу её накормили, дали тёплую безрукавку из овечьей шкуры. Выходя во двор, она встретила Тагира, увидев её, под его тонкими усами мелькнула грусть. Шахри положила руку на сердце и поблагодарила Тагира за всё, что он сделал для неё. Объяснила свой уход тем, что ей стало лучше и её, вероятно, ждут дальние родственники. Уходя, её догнал Тагир на своей лошади и передал ей уздечку. Опустив свои глаза, он напоследок сказал:
— Пешком не осилишь дорогу, ещё слаба. Сегодня холодно, возможно, будет снег. Пусть моя лошадь позаботиться о вас в дороге. Хорошей дороги вам.
— Тагир, дай Аллах вам всех благ и в этом, и в тои другом мире. Из меня для вас хорошей жены не выйдет, в моём сердце пусто внутри. Я не смогу найти для вас столько добрых слов, за всю вашу заботу и помощь. Но я верю, что Аллах сделает для вас всё за меня. И лошадь я верну вам.
Тагир молча кивнул головой и ушёл, а затем остановился у поворота и оглянулся назад, ещё раз посмотреть на той, которой даже не сказал им своё имя. Для них она так и осталась дочерью и сестрой. У горцев есть традиция, которые первые три дня не спрашивает у гостьи имя и цель прихода, а здесь они видели её израненную душу и приняли её как сестру и дочь, что столько время имя не имело никакого значения. Шахри поспешно, с сильно бьющимся сердцем покинула этот дом и благородных его хозяев. Хоть мать с сыном и не дали знать, но угрызения совести не давали ей покоя, казалось, что она обидела этих добрых людей. Когда она поспешно покидала эти места, её посетило ещё одно странное чувство, ей казалось, что прошло много лет.

                ***
 Она шла в сторону большой горы, где, по её предположенияю, за ним должна была быть река. Затем верхом по каменистым дорогам, где громоздились причудливые вершины. Очутилась на краю пропасти, где очень глубоко внизу текла, словно змейка, тихая голубая река. Она долго любовалась этим живописным видом, на бирюзовую бесконечную ленту реки, извивающуюся внизу. Солнце садилось, когда она, повернувшись с высоты, ещё могла увидеть одинокий дом на дне ущелья, где из дымохода поднимался лёгкий дымок — дом, где нашла своё спасение.
От слабости она пошатывалась и боясь упасть, присела на камень. Вечер был пасмурный, холодный. Стало темно — хоть глаз выколи, а наверху ни звёзд, ни луны.
Холодную ночь она провела в пещере у костра, прижимаясь к стене и к лошади. На рассвете, выйдя на дорогу, осторожно стала спускаться по каменистому склону.
Издали был слышен шум реки, и скорее остановилась у ущелья, по дну которого неслась река. Теперь она точно знала, что дальше должна направлять вверх по берегу реки до своего аула.
К полудню издали виден был Ахульго. Хотя обычно, пасмурная, холодная погода приводит к снижению уровня горных рек, но и сегодня здесь были, сбивающее с ног течение ледяной воды, от которой окоченеют ноги. И сегодня здесь ничего не стоило бить или поранить человека, или лошадь от крутящих по дну реки камней. Это была очень опасная переправа. Увидев на вершине чёрные обломки, где несколько месяцев назад стояла Сурхаева башня, у неё задрожали ноги. Остановившись под самым Ахульго, на том месте, где почти полгода назад была ее переправа по реку, где громко произносила клятвенные слова Ахмедхану, она устало посмотрела по сторонам на валуны, как на людей, как на живых свидетелей.
Ей вспомнились слова стариков: «В Судный день каждый камень заговорит и выдаст все наши тайны». «Неужели эти камни будут свидетельствовать все ужасы, которые они видели здесь?» И по всему телу Шахри прошла дрожь.
Внизу у берега Койсу лежали множество расколотых камней. Глядя на песок у берега, казалось, теперь в её памяти навсегда остался тот жуткий запах трупа, и увиденные сверху покрашенные цветом крови камни, бездыханные тела, поглощающие волнами.
Обогнув скалу по узкому берегу, через скальные выступы она перешла на другую сторону Ахульго, к ашильтинским садам. Заботливо привязав лошадь к кустам, Шахри не спеша, немного прихрамывая, поднялась по затоптанной тропе к крутому склону, которое выложили царское войско. Ее больная нога давала о себе знать. Несмотря на это, с каждым шагом она оставляла позади себя монотонный шум реки. Дыхание её было тяжёлым, а на душе царили волнение и душевные переживания. Внезапно на куст села ворона, что-то каркнула и тут же улетела в прочь. Сердце Шахри теперь забилось сильнее, и, посмотрев вслед вороны, она остановилась.
Бесслезными глазами она окинула взглядом пустынный извилистый путь, закоптелые камни и протоптанные тропы, ведущие на гору. Повернувшись, её взгляд обратился и к родному аулу, и снова дрожь пробежала по телу. Издалека аул выглядел мрачным и зловещим: дома, почерневшие от сажи, а в воздухе над аулом витали скорбь и горе. С трудом переведя дыхание, она посмотрела на небо и на горы, на тесные ряды округлых вершин, её ноги снова задрожали, то ли от холода, то ли от боли.
«О Аллах, я сопротивлялась как могла всем бедам, которые обрушились на мою голову за это короткое время. Есть ли ещё что-то в этом мире, что я не смогу пережить?» — подумала она, бросая взгляд на свои дрожащие ноги. Подняв палку, лежавшую на земле, опираясь на неё, она сделала несколько тяжёлых шагов, словно ей было много лет. От сильного сердцебиения и волнения в её голове мелькали печальные мысли: «Ох, сколько скакунов поскакали вверх на верную смерть, — мелькнула в её сознании, — сколько молодых людей нашей и не нашей веры навечно закрыли здесь глаза? Сколько босых ног ушли по этим тропам в рабство, сколько умерло с голоду, в лихорадке или было сражено пулей врагов? Ох, ох, никто не узнает о всех тех многочисленных обещаниях, данных друг другу здесь, клятв, произнесённых в самые отчаянные минуты жизни. О Аллах, я верю в судный день! Он, несомненно, будет! И тогда камни и горы заговорят, станут свидетелями и будут поведывать всем обо всём…».
Медленно обходя завалы и груды камней, она шла по разрушенному Ахульго. Запах сожжённой земли смешался с холодным воздухом и воспоминаниями. Всё, что здесь происходило, казалось ей страшным сном. Она словно впала в бездумное забытье, кружась на одном и том же месте, словно, не узнавая эти места. Казалось, из глубины подземелья доносились голоса женщин, читающих зикру: «Лаилагьа илаллагь!» А где-то рядом, за руинами, звучали струны кумуза и слова ашуга: «Когда увижу: победила смерть. О сердце, я в предсмертный грозный миг тебе брошу обвиненья…».
Шахри растерянно искала знакомые места. Ахульго стал совсем другим. Он превратился в большое кладбище, где на каждом шагу были захоронения, с могильными камнями или просто с маленькими горками промёрзшей земли.
– Огь, эбел… — с болью вырвалось из её уст.
– Где ты, мама, где мой отец, я не знаю, где вы спите, мои братья? Я вернулась, чтобы прикоснуться к вашей земле, к земле шахидов — моих братьев и сестёр. Огь, дедушка, где мне теперь найти твою могилу? В саван не укутавшие ваши святые тела… Ох, мои братья, вы покинули мир со скоростью орла. Я-то ведь знаю, виною всему всего лишь — храбрость ваша одна, — причитала она дрожащими губами, как старые горянки. Её удивляло, то, что эти печальные мысли вслух неожиданно сами выходили из её уст.
Её тяжёлый взгляд останавливался на мрачных развалинах, на могилах без могильных камней — всё было разрушено и сожжено. Но тот большой камень, который торчал из-под земли, где рядом был похоронен Сулейман, она узнала сразу. Подойдя поближе к могильному камню, у Шахри задрожали губы, но слёзы не текли. Ей хотелось кричать, плакать, а внутри всё было подавленность и сухость.
Отпустив голову, она села на колени перед могилой и попросила прощения у мужа:
– О мой покойный муж Сулейман, прости, не защитила я сына твоего. Не знаю где твой сын. Не знаю живой он или мертв. Я давала слово твоему отцу, но враг был сильнее меня... Если ты когда-нибудь встретишь меня, мире в ином на своем пути, не проходи мимо, не держи обиду на меня, пожалей меня…
Рядом с могилой Сулеймана было ещё много других захоронений. Она не имела представления, где похоронены мать, отец, братья, дедушка, но читала для их душ молитвы, которые знала наизусть. И в это время пошёл крупный снег. Дрожа от холода, она осматривала вокруг и будто представляла себе все события, прошедшие почти полгода назад здесь. Здесь она видела в первые, как сотни людей погибают от ударов мечей, видела, как летели головы с плеч, видела, как огненные шары разлетались на куски. Видела, как стоял смрад разлагающихся трупов, слышала, как раздавались крики раненых и стоны умирающих. «Как жить после всего?» — спрашивала она себя.
На вершинах хребтов, окружавших Ахульго, уже лежал снег, а над снегами мерцающий туман. Белый снег понемногу прятал разбросанные повсюду чёрные от сажи камни и сожжённые огнём руины домов. Верхушки могильных камней покрывало снегом, они, словно окаменевшие мюриды в белых папахах и чалмах, сочувственно смотрели на неё.
– Вы все вместе, а я одна… — дрожащим голосом прошептала она, позавидовавший им. — Пусть у вас на могильных камнях нет ваших благородных имен. Пусть никто не узнает, кто здесь лежит… Пусть… Ваша награда — у Аллаха. Ваша награда — Рай. А мне досталось лишь боль и страдание. Я тоскую… — заговорила она снова как с живыми.
Никогда раньше она не чувствовала себя такой беспомощной, заброшенной и одинокой. Словно её все забыли и оставили в этом мире одну.
— Значит, так было предначертано Всевышним. Пусть ваши души окажутся в раю, — заботливо обращалась она к ним. — Ахульго, враги забрали у тебя и у меня всё живое... Тебе они оставили лишь руины, а мне боль в внутри...
Читая вслух суры из Корана, она шла по склону по той же тропе, под ногами скрипел тонкий слой снега. Внезапно она остановилась и обернулась, словно хотела попрощаться со всеми. И снова заговорила вслух, протяжно и грустно:

О, мои шахиды, спите сладко, мои храбрецы.
Не утолившие жажду водой, рядом текущей,
Утолите жажду снегом, что сыплется с небес.
Пребывайте в покои под звоном реки…

Наверное, в какой-то момент своей жизни, уходя с места большого события, все оборачиваются назад, как и Шахри в этот раз. Она искренне верила, что всё, что произошло на этой горе, не было случайностью. Всё было предначертано Аллахом! И она верила, что это было предначертано ещё много-много тысяч лет назад.
— Эй, девушка, — крикнул кто-то снизу.
Шахри вздрогнула и, обернувшись, увидела у подножия холма старого пастуха, за спиной которого стояло стадо чёрных коз.
— Что ты там делаешь? Уходи оттуда! Там нельзя вот так ходить.
Шахри, опустив голову, молча спустилась по тропинке. Старик смотрел на неё и долго ждал ответа, но, не дождавшись, снова спросил:
— Вся синяя и дрожишь. Или чего испугалась?
Она посмотрела на старика и вдруг с каким-то удивлением вспомнила, как раньше боялась пройти мимо кладбища и покачала головой:
— Разве могут пугать те, кто под землёй?
Теперь она даже не понимала, почему так сильно боялась кладбища.
— Там кто-то из твоих родственников погиб?
— Там все мои родные...
— Дай Аллах им всем райские покои, — пособолезновал старик. — На этой горе стояли обычные люди, против огня и пуль, уверен, что их в сердцах их жили львы. Когда эти шайтаны появились здесь, я был далеко... Эх... как же я им завидую... — немного задумавшись, печально поднял голову на гору пастух.
— Холодает, и снег пошёл, откуда, куда идёшь?
— В Чиркату... — ответила Шахри, посмотрев на сторону аула с пустым взглядом.
— Должно быть, и есть чиркатинка? — спросил пастух.
— Да.
Старик бросил на неё взгляд своими маленькими глазами из-под папахи. Постелил белую бурку на гравий у звонкой речушки Ашильтинки, которую когда-то Шахри вместе с Алжанай мечтали услышать звон воды. Пока старик ломал камнем тонкий лёд на речке, Шахри наблюдала за бегущей водой местами под льдом. Лошадь Тагира подошла к старику и никуда не торопясь, стала пить студёную воду, процеживая её через сомкнутые губы. Она вспомнила, как они, пленные женщины и дети, припадали в этом месте напиться водой, как умирающие от жажды жадно пили её. Лошадиное фырканье вывело её из задумчивости. Старик молча ещё раз бросил на неё взгляд, то на её лошадь, потом неторопливо снял с себя сапоги царских солдат и принялся делать омовение ледяной водой.
Немного придя в себя, она развязала уздечку с куста и не спеша направилась в сторону своего аула. Скрепя тонкий слой снега, лошадь тронулся за ней. Закончив омовение, пастух встал, откашлялся, опираясь на свою истертую дорогами палку, оглядел вслед уходящей Шахри и крикнул:
— Если пораньше пришла бы, ты своих аульчан встретила бы здесь. Они каждый рузман намаз здесь делают, читают молитвы за усопших.
Шахри печально продолжала идти вперёд, но потом, повернувшись, задумчиво спросила:
— Кого-нибудь из них вы узнали?
Старик усмехнулся:
— Гм… Конечно, в Чиркате много моих кунаков. Много кто был… Тага был, его сын Мухтар был, Осман был, сын моего кунака Падар-Али Лабазан был.
Услышав имя отца, у Шахри будто дыхание остановилось. Она резко повернулась.
— Сын Падар-Али Лабазан?! — крикнула она, словно не веря.
— Да, он самый. Он сын моего кунака Али. Он кто тебе?
Шахри молча открыла рот и смотрела на пастуха. Пастух, снова омывая руки холодной водой, продолжал говорить:
— Я ашильтинец, но моя мать была из Чиркаты, старшее поколение чиркатинцев почти всех знаю.
Шахри, закрыв глаза, глубоко вздохнула:
— О Аллах, мой отец жив?
— Отец? — морщины его вдруг разгладились, что-то похожее на улыбку пробежало по тонким губам старика. — Да, да… твой отец жив, но он сильнее тебя хромает на одну ногу. Я слышал, что он помогал нашему имаму уйти от врагов. Говорят, его отец Падар-Али шахидом стал… — кивнул он головой на гору.
— Дедушка, жаль, что нет у меня с собой халвы, чтоб бросить ваши уста за такую новость.
— Ничего, доченька, пусть сегодня твоя дорога домой будет сладкой, как халва, скачи ветром домой, к отцу…
Она ещё раз глубоко вздохнула холодным воздухом. Вдруг к ней вернулась какая-то неимоверная сила, а за спиной ощутила сильные крылья. Она бросила палку, что держала в руках, спрыгнула на лошадь, ударила её кнутом и поскакала по широкой дороге, оставляя за собой глубокие следы копыт на снегу.         
               
                Глава десятая
                Глава десятая

В мгновение ока она оказалась у нового моста, который царские солдаты построили у входа в её родной аул из деревьев чиркатинских садов. Переходя по мосту пешком, она почувствовала тоску по мирным временам. Её душа торопилась, чтобы поскорее встретиться с отцом и насладиться родным домом. Впервые за долгое время она с удовольствием погрузилась в воспоминания: о том, как мать её учила, о смехе братьев, об умных речах дедушки и об орлином взгляде отца. Как же она восхищалась им с самого детства! Разве есть на свете храбрее его человек?
По мере приближения к аулу погода менялась быстро, редкие снежинки начали таять в воздухе, так как, с аула подул тёплый ветерок. Вместе с погодой и цвет аула менялся как хамелеон, из белого на черный цвет. Почти у въезда раньше был большой сад, принадлежавший родителям Хумай и Патимат. Совсем маленькими девочками, сестры вместе с матерью сеяли здесь семена кукурузы. Вдоль дороги росли большие раскидистые деревья с висячими ветвями, на которых летом висели сочные абрикосы, а осенью грецкие орехи. Прямо у дороги из потрескавшейся зелёной кожуры выглядывали спелые плоды. Было видно, что царские солдаты пытались уничтожить сад, но корни деревьев крепко держались за родную землю, не желая уступать врагам.
У берега реки одиноко и гордо стояло единственное ореховое дерево с толстым дуплистым стволом, которое солдаты не смогли распилить. И больше ни одного уцелевшего дерева во всём огромном саду. Это дерево, со шрамами на стволе, стояла символом слабости царской армии и непреклонности горского духа. Его огромные ветви простирались во все четыре стороны, а толстая кора, в нескольких местах распиленная, была вся в трещинах. Местами у берега реки было видно, как вода размыла почву и оголила его крепкие корни. Этот древний свидетель стал и свидетелем всего, что произошло в тот период в ауле.
С тех пор это дерево назвали деревом Хумай. Ведь Хумай была одна из тех, которых смогла выйти живой и целой из Ахульго, а уже в зрелом возрасте она часто собирала детей в тени этого дерева на берегу реки, чтобы обучить их основам ислама и чтению Корана. А когда она стала совсем старой, внучка приводила её к этому дереву, они проводили там целые дни под прохладным тенёчком.
И все остальные сады, ведущие к дороге в аул, были вырублены и сожжены. К большому удивлению, Шахри, многовековая башня Шейха Абумуслима, расположенная чуть дальше у дороги, осталась цела.
От мысли, что она сейчас увидит отца живым, внутри у неё разливалось тёплое счастье. Она быстро шагала, слушая, как хрустит снег под ногами, и с волнением думала, увидев ее, что же скажет отец. Когда она поднялась выше по узкой дороге у краю аула, она увидела в тумане у речки, как идет погребальное шествие, в голове которого двигались носилки с телом, она тихо прочитала молитву. Как она подходила всё ближе к отцовскому дому, она перебирала в памяти маленькие моменты из прошлого и прошлое представлялось ей как большое счастье из сказок Сулеймана. Ей так сильно захотелось увидеть благородное лицо отца, обнять его и почувствовать заботливые, надёжные и сильные его руки. Она ясно понимала, что это то, в чём она сильно нуждается.
Ей казалось, что лошадь, которую она держит за уздечку, слышит биение её сердца и знает, куда она так торопится, и пытается её опередить.
— О лошадь моих кунаков, не старайся опередить меня в мой отцовский дом, — усмехнувшись, погладила она лошадь, немного удивляясь тому радостному чувству, которое давно не могла ощутить в себе.
Судьба аула вселяла страх. Он был мрачен, суров и дик. Эти каменные призмы из разрушенных стен стояли будто выросли сами без участия человека. Шахри поднималась всё выше и выше по узкой улочке, где друг за другом как ступеньки стояли сожжённые дома с полуразрушенными высокими стенами из тесаных камней, из-за которых уже не доносились звуки от их обитателей. Они смотрелись сиротливо, как брошенные ласточкины гнёзда, прилепившиеся друг к другу в облаках. Аул, и ее лабиринтные улочки, раньше кипевший множеством разнообразных звуков, стоял, затаившись во мраке. Общественная пекарня – кор, для выпечки хлеба, сравнили с землей. Место, где днем и ночью женщины пекли хлеб, обжаривали кукурузные зерна или абрикосовые косточки для урбеча, не стояла камень на камне. В ауле кор был в каждом квартале. Сюда топливо, как и зерно, приносил каждый для себя. Как только первый дым выходил через дымоход, женщины спешно бежали с деревянными подносами печь хлеб. Для горянок это был как старинный институт общественного характера, где, пока пекли ароматный хлеб, старые горянки успевали учить молодых к женским обязанностям, как готовка или уборка. Здесь обменивались новостями, вели беседы на разные темы.
  Шахри остановилась, осмотрелась вокруг, если прислушаться внимательно, она была уверена, что каждая из этих стен шепчут свою историю, печаль охватила её. Многие дома сгорели дотла, превратились в золу, на их месте теперь были горка камней и пепелища, на которых было больно смотреть. Но видно было, что горцы понемногу возвращались домой. В одном из домов, во дворе, горянка сидела на обломках разрушенного дома и причитала от горя. Неразрушенными и не сожжёнными остались всего лишь несколько домов, которые царские генералы использовали для своих нужд или жили сами. Неповреждёнными стойко стояли: дом имама Шамиля, Нух Лабазана, Шахху и Большого Даали. Где-то раздавался звонкий стук молотка, а у некоторых из печных труб поднимался тонкими струйками дым, пахнущий кизяком, который ей уже казался сладким и пряным. Где-то с окраины слышно было, как дети с криком загоняли скотину в сараи. Понимание, что аульчане медленно возвращали жизнь в свои дома, дало ей маленькую радость.
Но она странно смотрела на эти узкие улицы аула, ей казалось, что они стали ещё уже. Ей приходилось то и дело прижиматься к стенам или дверям, чтобы пропустить навьюченных лошадей, мулов и аульчан, одетых в огромные тулупы из овечьих шкур. В душе она испытывала ощущение тесноты, не хватало той невероятной ощущение простора, что было раньше, совсем недавно (всего лишь полгода назад). Люди проходили молча, каждый с удивлением смотрел на неё, встретившись с ней глазами, словно они её не узнавали. Потому что, эта была уже не та Шахри, которая бегала по мощенным улочкам в атласных платьях звеня серебряными украшениями на ушах и на руках. Кожа её лица побледнела, щеки впали, а взгляд стал глубоким. Похудевшая, облачившись в старое, чужое одеяние и укутавшись в ветхий платок, завязанный узлом на спине, а под старой овечьей безрукавкой виднелось длинное чёрное платье Паризы, сшитое из лоскутов. Конечно, в таком виде, трудно было ее узнать.
Ещё издали она заметила, что у отцовского дома, где местами белели тесаные камни у закоптелых стен, нет второго этажа. Но всё же из трубы поднимался тонкий дымок. Сколько радостных стуков в сердце давала ей эта дорога и этот тонкий дымок над родимым домом! Шахри знала дорогу домой настолько хорошо, что нашла бы её и с завязанными глазами. Она закрыла глаза, как и в детстве, пошла, прощупывая тесаные камни за камнями на стенах. Ведь знала, какие колечки для замков или колотушки висят у соседей на деревянных ворот, которых уже нет у многих домов.
И вдруг она остановилась перед сожжённым домом Слепой Патич. У Патич один глаз был слеп от рождения, но это не мешало ей учить аульских девочек читать Коран. Она была хафизом и лучшим муалимом в ауле. В детстве Шахри ходила к ней вместе с другими сверстницами. Какой же теперь казалась лёгкой и прекрасной жизнь во дворе у слепой Патич! Как только муалим отлучалась на намаз, самая шустрая среди них Узу за какие-то минуты успевала подниматься по старой деревянной лестнице на крышу, бегать, прыгать и даже взглянуть на аул и дворы соседей, расстилающиеся у их ног. Какое же это было счастливое время!
Мрачно смотрел теперь на неё дом Патич, с чёрными глазницами окон. Дом стоял по-настоящему сиротливо, без калитки и дверей, лишь закоптелые стены. Перед Шахри пронеслись воспоминания детства: маленький двор, Патич сидит на подушке под греющими солнечными лучами, перед ней на табуретке Коран, а в руках длинная палка. Вот теперь Шахри сидит во дворе перед ней, на подушке из красных лоскутков, заполненной соломой, и громко повторяет буквы «Алип», «Лям», «Мим». Она представила себе, как продувал лёгкий ветерок, как ласточки, чирикающие на веранде, отвлекали их занятия. Рядом с ней, друг за другом, сидят аульские девочки Аминат, Парихан, Патимат, Сайгибат, Хава, Узу, Меседо, Хажи. Из двора Патич виден второй этаж отцовского дома, откуда Таибат, закрыв рукой лицо от солнца, наблюдала за дочерью во время учебы. Шахри закрыла глаза, чтобы продлить это странное мгновение, но продолжительная тишина возвратила её к действительности. Сердце у неё сжалось, по щекам покатились слёзы. С мокрыми глазами, держась за уздцы одной рукой по узкой улице, она печально двинулась к отцовскому дому.
Она, остановившись перед закругленными сверху воротами у отцовского дома, сердце начинало биться ещё сильнее. Ворота были целыми, а за ними доносился запах свежего хлеба. Закрыв глаза, положив руку на колотушку она сперва вдохнула чудесный аромат, представила себе, как мама вытаскивает из кора, что был во дворе поджаренный хлеб. Шахри быстро хотела открыть ворота, но обессиленная и дрожащая рука не удержала тяжёлые ворота, они с грохотом распахнулись. Перед ней открылся наполовину разрушенный и сожжённый дом отца. Во дворе, как и раньше, стоял наготове оседланный конь, на ней висело оружие. Второй этаж был полностью сожжён с дверями и с опорными столбами, а крыша наполовину провалена в чулан. Везде были закоптелые стены. Внизу у наполовину обгоревшего навеса, под обвешанной чёрной как сажа паутиной, на молитвенном коврике молился Лабазан. От неожиданного грохота ворот он вздрогнул, но при этом, не нарушив молитву, продолжал читать. Боковым зрением он узнал силуэт дочери, стоящей у высокого порога ворот. У Лабазана задрожали губы, пальцы рук на коленях. Шахри тихо присела на холодный каменный порог, истёртый ступнями, и с умилением наблюдала за каждым движением отца. Его борода только начинала седеть, а в его стройном и крепком теле, казалось, по-прежнему полно сил. Услышав грохот во дворе, из единственной уцелевшей комнаты, где раньше жил дедушка Падар-Али, вышла с ребёнком в руках дальняя родственница матери Халисат, а за ней же босиком выскочили ещё две маленькие девочки. Все молча, удивленно тараща глаза, смотрели на Шахри, сидящую у холодного порога.
Закончив молитву, Лабазан провёл руками по лицу, затем поднял руки к небесам и громко воскликнул:
– Хвала Милосердному Аллаху! Слава тебе, Аллах, сохранившему жизнь моей дочери в том аду!
Халисат сначала с вопросительным взглядом взглянула на Лабазана, сидевшего за молитвой, а затем от удивления вскрикнула:
– Разве это Шахри? – и тут же одной рукой закрыла рот.
Смертельно бледная Шахри, истощённая, утомлённая путём, голодом и холодом, и душевною тоской, дрожащими ногами поднялась с порога и протянула к отцу распростёртые руки и голосом, в котором слышались радость и тоска:
– Да-да-а…
Она светилась яркой улыбкой, но в этот раз её улыбка была совсем другой, словно ей уже много лет, а в больших чёрных глазах блестело горькое горе. От её красивого лица почти ничего не осталось, кроме прекрасных, больших мокрых глаз, в которых отражалась только боль.
Обнимать отцов у взрослых дочерей в горах не было принято, но сегодня их радость встречи не знала границ. Она и не помнила, когда последний раз обнимала отца, наверное, совсем маленьким ребёнком. Её губы и руки дрожали. При мерцающем свете перед глазами она заметила, как одинокая слеза скатилась по щеке отца и затерялась в немного поседевшей бороде.
В объятиях отца её начало знобить, во всём теле она почувствовала ужасную слабость, ноги не слушались, последние силы уходили. Она стала опираться на руку отца и потеряла сознание. Только оказавшись в комнате дедушки, в тепле, стало немного легче, но всё же её ещё продолжало знобить.
Небольшая комната дедушки согревала маленький огонёк на вделанном в стену очаге, где висела цепь, скованную ещё много лет назад. Посередине, поперек, спинкой ко входу, перед очагом стоял деревянный диван. Возле нее стояли трехногие низенькие табуретки, среди них одна детская. Здесь всё казалось ей уютным и добрым. Лабазан посадил дочь на деревянные нары, покрытые войлоком, на котором лежали маленькие подушки, набитые шерстью. Заботливо укрыв её своей буркой, он сдвинул к ней маленький столик на трёх ножках, который стоял под окном. Халисат тут же предложила тёплое молоко и горячий хлеб.
— Моя дочь жива… Хвала Милосердному Аллаху, — снова и снова повторял, делая круги по комнате, взволнованный Лабазан и держался за сердце. — Хвала Милосердному Аллаху, что позволил моей дочери остаться невредимой и продолжить свой путь в мой дом. Хвала Милосердному Аллаху, что сейчас моя дочь находишься у моего очага. Аллах оставил мне дочь… Все мои молитвы были с тобой, а ведь мы сбились с ног, разыскивая тебя. По тем дорогам, по которым повели пленных, мы нашли много трупов женщин и детей. Тебя искали и в Аргуне, и в Шуре, и в Кизляре. Мы недавно только узнали, что тебя бросили в ущелье, завтра собирались искать тебя в тех местах. Что с тобой случилось? Кто и где тебя держали столько время?
Его взволнованное, но благородное лицо выражало несокрушимую волю и доброту. Шахри, немного дрожа, молча продолжала смотреть влажные глаза отца и слушать его.
— У тебя что-то болит, дочка?
— Нет… — покачала она головой.
— Где же ты была столько времени?
Обессиленная Шахри лишь улыбнулась и снова закрыла глаза. Но немного набравшись сил, ответила:
— Меня спасли из ущелья, куда гяуры бросили умирать. Я долго болела, не могла вставать. И всё это время думала, что у меня никого не осталось…
— Я тоже так думал… — сказал он тихо и отпустил голову. — Сколько горя и боли ты увидела? Ты изменилась… Нет блеска в глазах и взгляд твой совсем другой, словно много лет прошло…
— А кто там горя не увидел? — тихо и печально спросила она.
— Ты не была такой как другие. Ты была хрупкой и слабой с детства. Часто болела. Как ты выдержала всё это? Я часто видел тебя в своих снах раненой, сломленной… — с горечью признался Лабазан, — я и не смог себе представить, что моя дочь способна победить все эти ужасы гяуров.
Шахри молча, с умилением слушала отца. Принять новую изменившуюся реальность для неё было непросто. Ей иногда казалось, что это всё во сне. Она так скучала по этому доброму и строгому взгляду, с глубокими морщинками, залегшей у больших черных глаз. Она так давно хотела услышать этот твердый голос, зная, что пока он на слуху, ее в этой жизни ничего не страшит. Ах, каким дорогим была для неё эта забота и любовь отца. Ранее она никогда не слышала от него столько нежных и заботливых слов. Ведь с детства мать всегда была посредником серьезного разговора между ними.

                ***
Сострадание и забота близких облегчают горе, Шахри с комом в горле рассказала отцу всё, что случилось с ней последний день в Ахульго. Рассказала, как был убит дедушка, как она отомстила за него. Лабазан взволновано взял руку дочери и погладил ее.
— Доченька, твои руки защитили честь нашего тухума.
Казалось, что человек, который в жизни увидел столько много ужасов, был шокирован рассказом дочери. Он взволнованно качал головой, не мог спокойно слушать и нервно ходил по комнате, и каждый раз с болью, будто что-то глотал. Шахри тихим голосом рассказала, как нашла мать в лужи крови, как оказалась в плену, как с её рук забрали сына. Лицо Лабазана стало чёрным, грозным. Он молча дослушал дочь и сел перед ней, держа голову обеими руками, а лицо его становилось всё мрачнее и мрачнее. Его большие руки со шрамами от ожогов на своём голове иногда вздрагивали. Халисат, слушая её, глубоко вздыхала сквозь слёзы, то всхлипывала, закрыв руками рот. Шахри рассказала всё, как её спасали, как долгое время ухаживали за ней добрые люди.
— Я всегда знал, что ни мой отец, ни жена не были из тех, кто, забившись в угол в страхе, испускает свой дух… — печально, но гордо сказал Лабазан. — И сыновья мои ушли без страха в мир иной. Пусть Всевышний наградит их самым лучшим Фирдаус раем. За тебя и за них, я буду мстить до конца жизни.
После этих слов Лабазан надолго замолчал, опустив голову. Шахри лишь улыбнулась, ещё не веря, что это всё наяву.
— Дочка, чем я могу тебе помочь? — спросил он после долгой паузы. — Ты прости своего отца, который не смог защитить ни тебя, ни твоих братьев, ни твою мать… — виноватым голосом произнес Лабазан и снова опустил голову.
Казалось, что от горя, которое им пришлось пережить в воспоминаниях, отец и дочь не замечали никого вокруг, кроме друг друга.
— Разве там было время помогать друг другу? Разве кто-то думал о себе или о своих детях? У всех была одна общая задача — убить врага… Я ведь тоже в тот день оставила своего совсем маленького ребенка…
— В тот последний день имам был ранен, — с трудом рассказывал Лабазан. — Мы отнесли его в пещеру, где состоялся совет мюридов. Там мы решили, что имам Шамиль должен остаться в живых, мы сделали для этого всё возможное. Нам он нужен был живым, чтобы руководить и дальнейшей борьбой против врага. А вот я сам и не думал, что выберусь оттуда живым, но Аллаху было угодно, чтобы и я остался жив.
Мы не ели несколько дней. Все были очень ослаблены. За два дня до этого имам вытряс из карманов всю жареную кукурузу, что была, и передал её Юнусу из Чиркея. Он попросил раздать её всем поровну. Имам сказал, что взял свою порцию, и, пока зерна хрустели у нас на зубах, отошёл, будто бы по нужде. Только потом я узнал, что он себе ничего не оставил... Вот такой он, наш имам Шамиль.
Поздно ночью, когда я провожал их по козьей тропе, нас стали преследовать в темноте и мне пришлось остаться. Два часа я держал их в этой тропе и не давал врагам идти вперед. Но их пуля меня поймала в темноте, и я упал в ущелье. Если бы не мой названный брат, наиб Ахбердилав, меня бы не было… Он вернул мюрида Дибир- Мухаммада, чтоб вытащит меня из среди камней. У меня нога была ранена. Дибир - Мухаммад спас меня из рук смерти, помог выйти к берегу, иначе я мог бы попасть в плен к врагам. Его я отправил, а сам остался. Перед уходом он дал мне большую палку. И с этой палкой я поплыл вниз по течению.  Это был лучший вариант, быстро уйти от врагов, иначе, возможно, на следующий день оказался бы в плену, — вздохнул Лабазан.
Большие ладони, огрубевшие, со шрамами, похожие на выступающие из земли корни старого орехового дерева, снова и снова нервно вздрагивали на его коленях. Потом он задумчиво начал теребить пальцами бороду и, несколько раз погладив её, продолжил прерванный рассказ.
— За мной по берегу долго гонялись солдаты. Если бы я хоть один раз высунул голову из воды, меня снова настигла бы пуля. Я плыл долго, разбивая голову об камни, не высовывая её из воды. Когда еле смог выбраться: голова, лицо, нога кровоточили, крови много потерял. Два дня я полз по земле, уподобившись гаду. Тело моё покрылось ссадинами, одежды превратились в лохмотья. Меня подобрали чиркеевские молодые ребята. Ночью один из них привёл меня в свой дом, тайно в чулане кормили, поили, лечили, скрывая даже от своих, так как в ауле было много царских солдат. Да что говорить, просто Аллаху было угодно, чтоб я жил...
— Как сейчас твоя нога? — спросила Шахри, удивляясь, как её отец, с таким грозным взглядом, может быть таким беспомощным.
— Как видишь, хожу, но эта хромота и боль, что ощущаю каждый раз, только прибавляет ненависти к врагам. Я не знаю, почему меня смерть обошла? — с обидой говорил он, словно стыдился, что выжил. — До конца жизни буду биться против них.
— Отец, — задумчиво произнесла Шахри, наблюдая за горящими углями в очаге, — я думаю, все путники, проходящие мимо Ахульго, должны каяться у дороги…
— В чём доченька?
— Они не помогли… Жили в своих домах спокойно, пока там люди умирали.
— Нет, нет, никого не могу обвинить… Знаю, многие хотели, но не смогли дойти до нас. Это было нелегко. Видела, что солдаты с нашим аулом сделали? — кивнул он головой. — Вот этого я не прощу! Хоть и аул сожгли не они сами, а по их приказу, чеченские и кабардинские перебежчики, царские рабы сожгли, да так, что пеплом до сих пор воняет! Псы они цепные на привязи у наших врагов. Разве после всего по-прежнему жить возможно? Многим некуда вернуться. Снова строить дома у них нет сил. Если мы не отомстим, то кара Всевышнего их настигнет.
— Нет, не нужно, отец. Я видела, их так много… — возразила Шахри. — Они сильны. Пусть Всевышний будет им судьёй.
— Верно. Они сильны, — согласился он. — Так и должно быть. Ведь только трусы идут на врага, зная, что он слаб.
— А если тебя убьют? Что будет со мной?
— Чему быть, того не миновать…
Шахри было тяжело видеть, какие тяжёлые мысли посещают голову отца. «Как хорошо мёртвым, — мелькнула в её голове, — когда человек умирает, для него все дела заканчиваются со смертью. А как жить дальше горцам, если они перестанут верить в себя и в то, что им удастся одолеть врага?» Она знала, что такие мысли для отца страшнее смерти. Видела, как злость и бессилие вскипали в его душе.
— С ними борьба ещё долго не закончится… Эти неверные никогда не будут уважать нашу религию и наши законы. Они не оставят нас покое, даже если мы ещё выше поднимемся в горы. У них свои планы на нас. Они хотят себе пользу от нас, сделать нас послушными рабами.  Не знают они, что для нас закон лишь слово Аллаха. Для них мы — дикие существа, и они ещё долго будут охотиться за нами.
Он наморщил лоб, махнув рукой и продолжил:
—  Они ищут даже эту горстку людей, которые смогли вырваться из осаждения. Потому что, боятся они тех, кто смог вырваться из того ада, которую они долго грели. Пусть поймают меня, пусть убьют… Большая что ли будет потеря? Мы там похоронили тысячи кусков плоти невинных людей вперемешку со свинцом и с железом, до сих пор собираем кости людей, чтоб хоронить. А ведь её самой Ахульго не спрячешь, не похоронишь… Она свидетель всего, будет стоять перед всеми веками и никуда не денется.
— Отец, может быть, наши горцы ошибались… Всевышний-то нас создал маленькими и слабыми, а не высокими и сильными, как горы, а мы думаем, что у нас тоже столько же сил, как у гор, и в мыслях мы все так высоко поднимаемся, а дела-то наши так тяжки, что тянут нас вниз, в дно ущелье… Как бы мы ни хотели, ведь у них силы больше. А может быть, нужно было смириться со своим положением?
Но Лабазан не согласился с мнением дочери, недовольно покачав головой.
— Нет, нет… Я теперь как никогда уверен, — воодушевлённо говорил он, — что Аллах человеку может дать столько силы и духа, что мы, люди, даже не представляем. Мы с матерью всегда считали тебя маленькой, больной, слабой. А ты ведь и была такой. На тебя достаточно было подуть и ты могла заболеть. Ведь часто болела так, что каждый раз думали, что твои дни сочтены… Разве не Аллах дал тебе силу, когда ты болела там? Разве не Аллах защитил от смерти, от врагов, когда сильные и крепкие достались чёрной земле? Никогда не подумал бы, что моя дочь способна на такие подвиги. Как твои худые и бледные руки подняли кинжал на врага? Кто дал тебе эту силу? Аллах! — крикнул Лабазан. Аллах нас вывел на этот свет сильными! В нашем теле очень много силы, мы многое о себе ещё не знаем.
— Я сделала все как ты учил. Не знаю откуда, но силы тоже я нашла в себе, — согласилась она.
Все слова и мысли Лабазана не были утешением ни для себя, ни для дочери, это был характер многих горцев, сравнение и размышление о храбрости человеческого духа, чем и отличается этот народ от других. Отец и дочь, как никогда до этого, долго говорили по душам.
— К твоим спасителям завтра же сам поеду, отблагодарю как следует, — уверенно заявил он. — Корову с телёнком отведу им.
Шахри согласно кивнула головой и грустно посмотрела на свои худые и бледные руки.
— Если тебе стало лучше, теперь я хотел бы сообщить и радостную весть… — с большим спокойствием и уверенностью сообщил он, смотря в дочери глаза.
Шахри улыбнулась слабой утомлённой улыбкой, подняв свои усталые большие глаза на отца. Казалось, её уже ничем большим невозможно удивить. Но от уверенного и спокойного взгляда отца у неё на мгновение всё внутри замерло, а потом всё сильнее и сильнее начало биться сердце.
— Мы нашли твоего сына, моего внука.
— Моего сына?! Твоего внука?!
Эти слова зазвучали ещё раз у неё как эхо в ушах, она тутже вспомнила плач сына у пыльной дороги. Казалось, что перед ней даже длинные языки пламени в очаге выкрикивали эти слова, желая донести снова и снова до слуха Шахри.
— Аллах Велик, сам направил его ко мне. Вот он… — и указал пальцем на спящего ребёнка на нарах, укутанного в её старый платок.
Шахри будто лишилась дара речи. Потом на лице у неё появилось знакомое отцу с детства невинное выражение дочери. Молча ещё некоторое время смотря на укутанного в платок ребёнка, она пересиливала своё волнение. Казалось, она хотела плакать, но она улыбалась. Лабазан встал, взял в руки внука и передал его к дочери. Как же он сам столько лет втайне ждал внука! Втайне мечтал о нём, не признаваясь даже Таибат. Шахри, восхищенно и удивлённо смотрела на спящего красавца и не знала, что говорить, ни засмеяться, ни заплакать, а хотя ей хотелось, может быть, сразу и плакать, и смеяться, но вместо этого она шёпотом говорила разные слова без связи и мысли. Она рассмотрела лицо своего сына, дрожащими пальцами погладила его щёки, а потом прижала его к сердцу, Она боялась ещё раз взглянуть в его желанные глаза. Боялась увидеть в них укор.
А малыш, прижав щеку к груди матери улыбался во сне.
«Моего сына? Твоего внука?  Разве такое возможно? — сказала она мысленно. Какой красивый ребёнок…» — с умилением разглядывала она малыша. Она вытащила маленькую ручку сына, посмотрела на серебряную монетку из своего ожерелья, поворачивая его в руках, молча долго любовалась сыном. Ей казалось, что это всё происходит во сне. Разве в жизни так бывает?
–  Если бы не Алжанай, возможно, мы и не нашли бы его…
– Алжанай? – прервала она отца и в её сердце снова зародилась радость.
– Да, – ответил Лабазан, его глаза увлажнились. – Абдул-Хамид из Дануха искал своего брата в Кизляре, но не нашёл его. Однако, узнав, что Алжанай из Чиркаты, он выкупил её у армян. По дороге домой он рассказал ей, что его родственник нашёл в пути ребёнка, когда проходили пленные. Алжанай узнала это место и сразу поняла, что это наш малыш. В тот же день мы с ней отправились в Данух, чтобы забрать его. Она узнала твоего сына: на нём был твой платок, а на руке висела серебряная монетка из твоего ожерелья, которое сделал наш Малачилав.
Радости Шахри не было предела. Она не могла поверить, что всё это происходит с ней наяву.
– Где она? – взволнованно спросила она, посмотрев на Халисат.
– Скоро придёт, пошла в родник за водой для моей тёти, – спокойно ответила Халисат, улыбаясь.
– От дяди Салатгерей нет вестей?
– Алжанай говорит, что они были вместе. Проклятые враги продали их на рынке Кизляра армянам, которые жили у моря. Они служили им: Алжанай доила коров, собирала виноград, а Салатгерей работал на поле. Он был ранен, рана долго не заживала. Не выдержав тяжести работы, он умер. Никто не захотел его хоронить, нашей бедной девочке пришлось хоронить его самой в песке у берега моря.
– Пусть он окажется в раю, – грустно произнесла она. – Про сына Ханзадай, Малачхана, ничего не говорила она?
Лабазан виновато опустил голову:
– Алжанай говорит, что Малачхана и ещё других детей забрали на продажу на далёкие гяурские базары. Бедная девочка часто плохо себя чувствует. Ей везде мерещатся враги. Кошммары её мучают, и она просыпается в ужасе, начинает плакать, кричать, проклинать.
У Шахри задрожали руки, слёзы стекали по щекам. Она вспомнила, как Малачхан своими маленькими руками обнимал её за ноги, как держал за подол платья, боясь отойти от неё. Она закрыла глаза, перед ней встали грустные глаза младшего сына Ханзадай… Как он стоял на её защиту с маленькими кулачками. «О, Аллах, я не смогла его защитить…» – застонало её сердце в груди.
Она снова и снова смотрела на спящего ребенка, потом стала его нюхать, целовать его щёчки и своей лаской разбудила его. От криков маленького Салахудина проснулся и другой ребёнок, который лежал на топчане. Халисат побежала к ребёнку и начала качать его на руках. И только тогда пришло в голову Шахри: «Что у нас дома делает троюродная сестра матери Халисат со своими тремя детьми?». Она посмотрела на отца, он понял её вопрос, который она задала своим взглядом.
– Дочка, наверное, надо было сразу сказать, что уже больше месяца прошло, как я женился на Халисат. Её муж Аюб был в отряде Али-бека и стал шахидом. Халисат и её трое детей остались без помощи. Из тухума твоей матери не осталось мужчин, кто мог бы позаботиться о ней. Ещё осенью получили письмо от имама с его указом: «Всех вдов до сорока пяти лет и молодых девушек, которые остались без отцов и братьев, выдать замуж». Теперь всех вдов и одиноких женщин, которые нуждаются помощи выдают замуж.
Шахри грустно посмотрела на отца, а потом и на Халисат. Лабазан всё говорил, будто оправдывал свою женитьбу на родственнице её матери. Халисат немного постеснялась, встала рядом с отцом и опустила глаза. Шахри спокойно смотрела на них долго, будто до неё не доходила вся реальность, была ошеломлена от всех новостей. Казалось, вот-вот из глаз вырвутся слёзы, но она их осилила, положив руку к груди, тихо промолвила:
– Пусть баракатным станет для вас и для ваших детей дом моего отца.
Халисат радостно кивнула головой и скромно подняла глаза на Шахри, поблагодарив её. Тётя Халисат, как она её называла раньше, была старше её самой так уж и не много. Всего лишь на 5 или 6 лет. Родители её выдали замуж рано. Она вспомнила, что Халисат мечтала о сыне, а Аллах даровал ей двух дочерей подряд. Третью девочку она родила почти одновременно с Шахри, уже после смерти мужа, в доме кунаков, в ауле Цилитль. Халисат хоть и была доброй и хорошей женщиной, но с мыслю о том, что она так быстро заняла место матери у дома отца, не легко было смириться. Уважая решение отца, она конечно скрыла свою печаль.
С мокрыми глазами держа в руках своего малыша, не отрываясь, она смотрела на весёлые огоньки пламени у очага, представила перед собой мать, обиженную на отца, что тот слишком быстро начал новую жизнь после её гибели.
Лабазан задумчиво посмотрел на дочь, он будто понял, о чём она думает, поменял тему:
– Доченька, во многих семьях не осталось никого. Исчезли из лица земли целые семьи и тухумы, словно их и не было… Всюду, куда ни глянь, боль и горе пожирает горцев, везде зола, угли, закоптелые камни... – вздыхая, с тяжестью в сердце сказал Лабазан.
Также отец рассказал ей, что после её ухода в Ахульго, через несколько дней оказывается, Захра нашла Халун мёртвой.
–  Захра сказала, что она умерла во сне.
Шахри молча, без эмоции приняла новость, но задумавшись, печально посмотрела на своего сына и её внука, которого она так ждала. А Лабазан все больше и больше удивлялся:
– Посмотри, какое чудо нам показал Всевышний, здоровые мужчины не смогли выжить в этом аду перед горящими шарами, помирали от ран, от голода и от жажды, а это кроха размером кулак, прошел через все круги ада. Не это ли, знамение, не это ли чудо и Всемогущество Всевышнего? ИншаАллах, все шахиды воистину живы перед Аллахом, обитают и блаженствуют в раю.
И вдруг со скрипом открылась дверь, с кувшином на плече в комнату вошла Алжанай. Она не сразу заметила Шахри. Маленькая восьмилетняя девочка, в большом платке завязанный назад, словно зрелая женщина, аккуратно положив кувшин на пол и только потом заметила сидящую на топчане Шахри с ребенком в руках. Алжанай сперва замерла от удивления, а потом вскрикнула:
– О Аллах!
Шахри встала, передав сына в руки Халисат, открыла объятие для племянницы мужа и тут же они, плача бросились к друг-другу в объятия.
–  Плачьте, сколько хотите плачьте теперь… – промолвил Лабазан. 
–  Потому что, сам не можешь? –  подколола Халисат улыбаясь.
– Ты теперь моя дочка, до конца жизни больше не расстанемся, – прошептала Шахри в ухо Алжанай, она, плача все крепче и крепче прижималась к ней.
Ночью Лабазан лег на нары. Остальные все легли спать на широкую тахту, укрывшись теплыми шерстяными одеялами. Только маленькая дочь Халисат Айганат, почти ровесница Салахудина, лежала в люльке, мать лежа на топчане, одной рукой качала ее. В комнате было тепло. Она смотрела на тлеющий очаг, и этот теплый огонек, что тихим треском горела напоминало ей о детстве: «Здесь я родилась, здесь выросла. Здесь посреди в этих стенах остались все к чему дотрагивалась мать, братья, дедушка …Я снова здесь, только их нет…» и слезы капали на подушку. Маленький Салахудин заплакал, но потом с небольшим кусочком курдюка во рту замолчал. Он головой повернулся к матери и заснул, и уже во сне закинул на нее свою маленькую белую ручку, а на кисть руки свисала на верёвочке монетка. Она лежала, не шевелясь, и слушала, как рядом билось его маленькое сердце. Она смотрела на сына и серьезно подумала: «С этого дня у меня прибавилась новая забота. До чего же это радостная весть!».
Долго молча глядела она на сына, понимая, что теперь по-настоящему связывает ее с Сулейманом – это маленькое существо. Когда чуть посветлело, Шахри бросила в очаг несколько дровишек, угольки издавали треск и вспыхивали искорками.
Она подошла к маленькому окну, где на подоконнике лежали самодельные деревянные куклы девочек Халисат. Снаружи ничего не было видно сквозь затянутое бычьим пузырем. Когда она открыла окно, холодный ветерок ударил ей в лицо. Впереди были видны плоские крыши и бесконечные узкие улочки. Впервые за долгое время в ее измученной душе в холодное утро затеплилась надежда на будущее.
Халисат покормила грудью малышей по очереди, а затем положила Салахудина в люльку, а свою девочку рядом с собой на тахте. Шахри приподнялась и посмотрела на колыбель, местами почерневшая от огня. Люльку смастерил Падар-Али ещё в молодости, для своего самого старшего сына, который умер ещё младенчестве. В ней он качал всех и остальных детей и внуков. Одной рукой качая ее она отодвинула занавес, скрывавший личико сына, ещё раз с любопытством посмотрела на него. Даже в этой предрассветной темноте она искала схожие черты лица с его родным отцом. Ей теперь очень хотелось, чтоб от него осталось его частичка, чтоб он рос и был похожим на Сулеймана.
 Задремавши, она продолжала сидеть ровно и тревожно, казалось, во сне она преодолевала какой-то нелегкий, одной ей ведомый путь. Уснувшая под утро она проснулась от голоса отца во дворе. Тихо открыв дверь вышла в холодный двор босиком.  Лабазан сидя на подушке из шерсти и облокотив на стену спиной под разрушенным навесом, читал Коран, изредка переворачивая пальцами страницы. Голос Лабазана звучал ровно, она шла из глубины души, без дрожи, что растрогало ее сердце. Шахри едва не разрыдалась, слушая его голос. Вспомнила, как вчера она увидела слезу у отца на щеке, а ведь первый раз она видела слезу отца и в детстве, когда он читал Коран. Она знала значения почти всех аятов из Корана ещё с детства. Знала много молитв, само их звучание для нее было прекрасным, с детства они так легко скатывались и с ее языка вместе с отцовским голосом. Теперь этот голос облегчало её душу.
                ***
Сколько раз в детстве она беззаботно бегала по этому двору и с легкостью поднималась по каменным ступенькам на второй этаж. Снова вспомнила о матери, о братьях, предстал в глазах и погибающий Ахульго… Перед ее глазами вставали братья Мухаммед и Хабиб такими, какими она их видела последний раз, тогда они, здесь во дворе кормили своих лошадей. А на тех колышках стенки у ворот братья развешивали свою оружие – кинжалы, плетки.  Ей показалось, что отец не хочет говорит о них. От всех воспоминай она дрожала. Вернувшись в комнату, спряталась под одеяло.
 После чтения Корана, утром, Лабазан зарезал последнего барана, разделил его на три части. Одну часть велел сварить, другой части он наготовил тутовые прутья и нанизал на них небольшие куски мясо, отдать сиротам, а третью меньшую часть завернул в шкуру и отложил. Халисат собрала все кишки и требуху в деревянный поднос и с соседскими девушками направилась к речке, мыть их под проточной водой. Шахри посмотрела на них и вспомнила как мирное время, ранее, в ауле у молодых девушек на выданье проходили своеобразный, негласный тест, благодаря которому взрослые горянки оценивали молодых. За ними наблюдали, насколько они аккуратны и чистоплотны. Это определяла - яркая белизна жира на кишках и на требухе после промывания. После этого девушки получали щедрые похвалы от взрослых, и многие мамаши признавали друг-другу, что девушка хорошая пара для своих сыновей
Интересно, что даже опытные хозяйки семейного быта порой не могли справиться с этим сложным делом. После тщательной чистки кишок, их наполняли рубленными внутренностями с жиром и ароматными травами, а затем варили колбаски и салисы из требухи. Это блюдо является одним из самых вкусных у горцев, и никто не мог устоять перед его ароматом. А если кто-то всё же отказывался, то это воспринималось как проявление нечистоплотности хозяйки.
 Вскоре Лабазан, одетый в походную одежду, и вооружившись вышел во двор. Несмотря на свою хромоту, он легко сел на высокое седло и, погоняя перед собой лошадь и корову с телёнком, отправился в путь, чтобы отблагодарить спасителей своей дочери. Когда он ушёл, Халисат с грустью посмотрела на опустевший загон своего мужа.
Весь аул узнал о возвращении пропавшей без вести дочери Лабазана. Уже к обеду Шахри принимала у себя аульских женщин. Горцы всегда были приветливыми и гостеприимными и Шахри встретила их с радостью. Женщины приносили свои соболезнования по поводу потери её родных в Ахульго. Некоторые из них держали в руках маленькие узелочки с припасами.
Шахри приглашала женщин на нары, сажала их около очага, чтобы они согрелись. Халисат угощала каждого гостя мясом, горячим бульоном и небольшими кусочками мучари. Женщины хотели услышать от Шахри что-то новое о своих мужьях и сыновьях, погибших в осаде. В конце беседы все находили слова утешения друг для друга.
– Доченька, поначалу я всё думала, что мой муж Гази-Мухаммад вот-вот вернётся. Каждый стук двери и топот сапог заставлял мою кровь бежать по-другому. Но со временем я постепенно привыкла к его отсутствию. Мне сказали, что твоя мать, Таибат, ухаживала за ним, когда он был ранен. Пусть она окажется в раю.
– Доченька, а ты моего Саид-бега не видела там? – спрашивала другая женщина с надеждой в глазах.
– Нет, – грустно покачала головой Шахри.
– А моего Абдулкарима и Омара хоть один разок, хоть издали не видела? – не унималась другая женщина.
– Видела их. Мама мне их показала. Она сказала, что хоть они живут в другом ауле, но нам они дальние родственники. Они всегда были вместе, и в бою, и за едой, всегда сидели рядом друг с другом точили сабли.
Женщины, затаив дыхание, слушали, как звонким голоском Шахри рассказывала о мужестве и храбрости мюридов в Ахульго.
– Мой сынок Мухаммад, как он бился с врагами?
– Тётя Меседу, ваш сын Щахху Мухаммад был как ветер, и головы гяуров падали перед ним. Я видела, как обнажённая сабля и твоего брата Иманголав тоже блистала над головой врага. Мы с дедушкой с гордостью наблюдали за ним с крыши. Зятя вашего Абакара видела. Он был ранен и попал в плен. Когда мы были в ашильтинских садах, он напал на гяуров, убил двоих и сам погиб.
– Ох, ох… мой брат, мой сын, они всегда были как львы. Ох, Абакар, ни жена, ни дети, ни сестры не смогли узнать, как он погиб. Мои бедные племянники, тело отца искали целый месяц на горе Ахульго. Ах, ах… – повторяла женщина, скрестив руки на груди.
– Сестры мои, видела я блеск сабель ваших храбрецов. Ваши сыновья и мужья умирали шахидами, без страха в глазах. Я не могла видеть тех, кто был в башне Сурхая, даже своих родных братьев не увидела, но знаю, что там умирали стоя, в бою, как настоящие храбрецы, – вытирая слезы, отвечала она им.
– О Аллах, почему мой сын Вали-Мухаммад не выжил там? Ведь он был очень храбрым и проворным во всём.
– Потому что его дни, что были отпущены Всевышним, закончились там…
– А моего сына не видела? – спросила старая Нажабат.
– Мухаммадали не видела. Но видела дядю Муртазали. Видела, как он ранил какого-то большого человека, потом солдаты его как барана таскали, прятали от наших пуль и сабель. Видели бы, как мой дедушка был горд в тот день.
– Ах, ах… Я смирилась со своим положением. Пусть окажется в раю тот, кто похоронил и брата моего и сына Мухамадали… – так находила сама себе успокоение убитая горем мать.
– Я сначала думала, уйду к родственникам жить в Данух… ведь здесь никого не осталось у меня, – делилась своими мыслями другая пожилая горянка. Не могу теперь простить себе, что не ушла в Ахульго, а ушла к сестре, туда, где нет войны… А уж теперь, когда сыновья обратились в шахидов… Это было бы предательством по отношению к ним, пожертвовавшим собой ради нас. Теперь у меня в жизни одно утешение: я хожу по земле, ради которой они полили свою кровь. Здесь я и умру.
– Да сделает Всевышний пребывание всех шахидов счастливым, а живых пусть наградит терпением, – в конце все присутствующие молитвенно протягивали перед собой руки, старшая из них читала дуа, а остальные шёпотом повторяли «Аминь». Женщины уходили, унося с собой уважение к Шахри, которая в таком молодом возрасте так мужественно приняла на свои хрупкие плечи всю тяжесть несчастья.
 «Да, у каждого, кого ни возьми, жизнь полна печали и потерь», – подумала Шахри, послушав их. Скорбные визиты в дом Лабазана продолжались больше двух недель. Разные женщины приходили к ним, даже из самых дальних аулов. Многие приходили голодными, в порванных одеждах, латку на латку зашитых вещах, но все одинаково искали своих родных. У некоторых и таких не было вещей, что можно было полностью закрыть свое тело, они не могли выходить из домов, они просили узнавать через своих кунаков хоть что-нибудь о своих близких. Каждый искал какие-нибудь вести о своих близких, по длинной ниточке, через разных людей, с отчаянной надеждой, радуясь даже скудным сведениям. Некоторые люди уходили с надеждой, вверяя свою судьбу Всевышнему, а другие вместе с воротами Лабазана закрывали свои мечты о будущем и в мыслях прощались с родными. Шахри с новой болью рассказывала каждому о том, что видела и слышала в Ахульго.
— Такого опустошения в душах горцев никто из стариков даже не помнит, — рассказывала соседка Хаджил Патимат, провожая гостья Шахри.
— Я тоже слышала о разных испытаниях, которые выпадали на долю нашего народа. Все говорят, что такого никогда не было, – согласилась с ней гостья у посреди дороги поправляя завязанного платком на спине ребенка. Ребенок печальными глазами положил голову на шею матери и обнял её маленькими ручонками.
— Мы ведь не в раю…– громко продолжила Хаджил Патимат заглядывая в печальные глаза ребенка. Но, несмотря на это, молодым нужно верить, жить и работать, — твердила она.   
–  Да да … Правильно говоришь, – согласно кивала гостья.
 – Враги легко растоптали наши земли, отняли жизнь у стольких людей, любивших свободу и до конца боровшихся за неё. Но нельзя так легко вырвать из сердца горцев любовь к своей Родине, к своему дому, к своему очагу. Разве что с самой жизнью. ИншаАллагь и тогда мы все встретимся в раю.
 – ИншаАллагь … – повторила и Шахри за ней.
 Но ведь были горцы, кому удалось спастись от пуль и пушек врага, от отчаяния опускали руки и медленно погибали в своих домах, сражаясь с голодом и болезнями. Конная армия царя вытоптала виноградники, порубила вековые деревья чиркатинцев, уничтожила скот, припрятанный от них. Как голодные волки, они рыскали везде, не только в домах, но и в пещерах и скалах, будто там они скрывали свои несметные сокровища.
 Большинство горцев, даже после всего этого, упорно продолжали жить и верить. Им было очень трудно, ведь они были выброшены из привычной жизни и начинали всё сначала. Но народ понемногу приходил в себя. Вера в Аллаха помогала им.
  Вдовы свое горе по-другому носили в себе. Их горе было настолько велико, что они сами установили в ауле негласное правило тишины. Они запретили даже детям громкие разговоры, смех и любые проявления веселья в их присутствии. Тишина стала их спутницей, отражением той пустоты, что образовалась в их душе после события в Ахульго. Говорят, даже, коней и ослов снаряжали особым образом, чтобы их сбруя не звенела и не нарушала скорбного молчания, окутавшего жителей аула. Горянки, погруженные в свое горе, стали более замкнутыми, молчаливыми. Они часто проводили время в уединении, размышлениях или молитвах. Жажда жизни будто угасала в них.
 Каждую пятницу группа женщин ходила в Ахульго, громко читая молитвы. Среди толпы можно было увидеть и Шахри, словно одинокого путника идущий с большим грузом на спине. Её лицо всегда было опущено вниз, она словно никого не замечала, ни на кого не смотрела вокруг. Лишь грустные мысли сопровождали её повсюду. Редко на её лице появлялась улыбка. Люди замечали, как она сильно изменилась. Не любила она и сочувственных речей, которые напоминали ей о потерях родных и об ужасах войны. Не было радости и у других. Потому что, ни у кого горе не заканчивалась. Гнёт царской власти в горах продолжалось, она только становилось всё сильнее. Царь рассчитывал на затишье, так как войско имама было разбито. На равнине всегда находились люди, которые сочиняли различные доносы высокому начальству. Доносы писали и лживые, и правдивые, поскольку в них говорилось о неповиновении горцев. Писали об их готовности восстать против царя. Пользуясь этой отговоркой, царские солдаты нападали на аулы, на проезжих, похищали скот. Горцев убивали с легкостью, вешали или отправляли в Сибирь.
Хозяйство горцев было в блокаде, многих лишили пахотных земель, других изгоняли с зимних пастбищ в предгорьях, были нарушены традиционные формы продажи и товарообмена продуктов питания. Жители гор не всегда могли обеспечить себя всем необходимым, зависели от хозяйственных связей и существовавшей до этого системы производства. Таким образом, их всё больше толкали на разбойничьи набеги на соседские народы. Царское правительство усложняло им жизнь насколько это возможно, обеспечивая дальнейшее укрепление русского могущества в дагестанских горах. Был даже приказ – «воздать по заслугам», мятежникам-горцам. Таким образом царское господство полностью разрушило традиционный образ жизни горцев, политический, экономический и общественный строй не только на оккупированной территории, но и во многих обществах, ещё не попавших под управление царя.
 Царские гонцы были готовы всполошить всю Аварию, со всех сторон подтягивались отряды солдат. Даже такие усилия не давали больших результатов для царского командования и Восточный Кавказ постепенно переходил под контроль Шамиля. В то время для них требовались либо совершенно несоразмерные силы для захвата одновременно всех аулов, либо смена стратегии. Власть царя была бессильна бороться сразу во всех уголках Дагестана, поэтому они друг за другом маленькие аулы подвергали: убийствам близких и родных за оказанную помощь имаму, ссылкам в дальние части России, разным штрафам и угрозам. Они только и слышали, что где-то в каком-то ауле убили горцев, а где-то повесили невинных или сожгли дома бедных людей. Так они хотели довести противника до невозможности продолжать сопротивление и заставить принять их условия. Поэтому, приход небольших отрядов прибавлял всего лишь воодушевления и бодрости защитникам гор. Имам Шамиль был уверен в силе горцев, и вскоре в Чиркате разнеслась весть о том, что он отправился к чеченцам и снова набирает армию для Имамата. После этих слухов за его голову русские генералы обещали десять тысяч рублей. Предателей и доносчиков всегда находились, но наибы беспощадно расправлялись с ними.
 В ауле люди шёпотом рассказывали, что Аваласул Курахма набрал отряд из пятисот мюридов из Дарго и стал командиром. Аульчане радовались таким новостям. Ведь в глубине сердец у многих горцев надолго остался непримиримый гнев. «Сегодня сожгут один дом», — говорили они, — «а завтра окружат и аул, ворвутся со всех сторон как шайтаны. За поводом дело не станет». Они знали, что в Имамате есть проблемы с вооружением. «Не может быть, чтобы имам вернулся с пустыми руками, он вернётся с новыми силами и с новым вооружением для мюридов», – шептали они обнадеживая друг друга. Им было трудно примериться с их положением. В их сердцах гнев снова зрел и набирал силу. У многих горцев с горячей кровью пробуждалась надежда, что имам скоро соберет вокруг себя всех и поведет их вместе бороться за право на свободную жизнь. Имам понимал, что восстание должно опираться на вооружённую силу, пока такой силы нет, поднимать безоружный народ против вооружённых врагов неразумно. В пятницу мечети было прочитано письмо от имама, в котором он призывал горцев готовиться к новым восстаниям. Это письмо, скрепленное печатью имама Шамиля, было священно для всех, мало кто осмеливался ему противоречить. Теперь, многие ждали его возвращения и верили в силу Имамата.
 После событий в Ахульго жизнь чиркатинцев уходшилась. Она и раньше была нелегкой, а после осады стала еще тяжелее. Люди бедствовали: не хватало еды, многие женщины остались в рванных одеждах, всё что они нажили за много лет, было сожжено вместе с домами. Суровое время требовало суровых порядков. Появлялись и новые указы, и требования к горцам. Имам требовал, чтобы каждый мужчина имел во дворе коня, саблю и хурджины с запасом еды. Новый аульский кадий Иманали строго следил за этим, обходя дворы и проверяя готовность мюридов. В отличие от царских войск, мюриды не обременяли себя обозами, основным запасом у них были сухофрукты. Они скудно питались и вели суровый образ жизни, а когда припасы заканчивались, они держались чем придется, рассчитывая либо на помощь соплеменников, либо на успешный набег на врага. Многие джигиты из близлежащих аулов тоже были готовы к этому. В нужный момент все быстро собирались в обозначенном месте, умея передвигаться по тропам на коне или пешком. Несмотря на все трудности, имам активно работал над созданием и развитием горного государства Имамат. Он показывал, что даже после поражения в Ахульго огромная империя не может позволить себе пренебрегать их религией, законами и обычаями. После событии Ахульго, имам понял, что вести большие сражения им невыгодно. Поэтому их главным методом ведения войны был не огонь по врагу, а быстрый маневр в виде стремительных набегов на противника и рейдов возмездия. В каждом удобном случае они брали небольшие крепости, наносили урон, захватывали пленных, лошадей и скот.
Те, чья жизнь раньше проходила в заботах о работе и пропитании, теперь стали интересоваться событиями на равнине, в Дагестане, Чечне и даже далекой России. Многие горцы ранее не задумывались о том, что за пределами их гор живут еще много народов, существует огромный мир, где правят разные правители, короли, ханы и императоры, с разными традициями и культурой. Желание познать этот неведомый мир у горянок вообще не возникало, даже для многих мужчин дальние странствия представлялись бесцельным и бессмысленным занятием, жалкой судьбой. Им хватало всего того, что есть вокруг них, они считали, что положено жить на одном месте, подобно горам, деревьям и камням. Позорным было бросить места, где похоронены их предки. Горцы были убеждены, что война началась не по их вине и понимали, что не по их желанию и закончится. Пришло время, когда некоторые горцы начали мыслить больше. Они думали о том, как отомстить царю, как защитить детей и как изменить жизнь ради будущего своего народа. До них все чаще доходили новые вести из равнин, они доходили до самых отдаленных уголков в ущельях и горах. Жизнь горцев становилась тревожнее и быстрее. По аулам начали ходить отряды солдат, рыская везде в поисках участников осады Ахульго и других, кто не желал беспрекословного подчинения царским властям. За неподчинение многие аулы были разорены и сосланы. От каждого задержанного требовали выдать место нахождения имама Шамиля, так как понимали, что произойдет впоследствии, если вдруг Имамат укрепится. Поэтому многие были в бегах, терпя лишения, целыми семьями скитались по чужим людям, искали убежища в других аулах. Часто приходили плохие вести и о их тяжелой участи. Несмотря на все тяжести, большая часть чиркатинцев были непоколебимыми сторонниками имама, которые не могли дождаться, когда же они торжественно выгонят из своих земель ненавистных им неверных. Конечно, были и такие, которые устали от войны и желали только одного — чтобы было все как в прежние годы: мир в горах, скромный хлеб, добытый своим тяжким трудом. 
 Иногда в ауле царила странная тишина, даже из большого дома Лабазана не доносилось ни звука. Лишь изредка слышался шёпот маленьких девочек и беспокойные шаги Халисат — и всё. В такие моменты везде словно всё умолкало: лошади, ишаки, петухи, куры, люди — даже птички, которые обычно поют круглый год, замолкали. Эта была странная тишина, которая, наполняла не только аул, но и все горы Имамата. Казалось, все ощущали необходимость в тишине. И только прекрасный голос муэдзина, читающего азан, мог нарушить эту беззвучность.
 Двор, который Шахри когда-то помнила залитым солнечным светом, теперь засыпанный камнями и землёй, выглядел мрачно, навевая мысли о смерти и потерях. После полудня, когда солнце нависало над вершиной горы, даже в холодные дни его теплые лучи солнца сочувственно могли проникать во двор, подсвечивая закоптелые камни. И пока солнечные лучи не угасали, Шахри, укутавшись в шаль матери, грелась, прислонившись к стенке, словно перед струёй теплого воздуха от огня. Один из дней, мимо ворот неспешно проходили двое мужчин, даже за каменной стеной до Шахри четко доносился их разговор:
— Говорят, Ахмедхан с неизвестными опять совершил набег и угнал стадо.
От его имени Шахри неожиданно вздрогнула и прислушалась более внимательно.
— Я тоже слышал, что он их из равнины у неверных пригнал. Говорят, половина стада у нас прячет.
— Так и надо им... Знал бы, я тоже с ними пошёл. У нас аул за аулом горят, для них наша жизнь не стоит и гроша. Все равнинные поддерживают царя, хоть так их надо наказать за это.
— Откуда же нам знать, кто из них поддерживает царя кто нет?
— Главное, мы знаем, что они неверные...
— Говорят, коровы большие, как наши дома, и молоко бежало из сосков, как из родника. Разве, после такого грабежа, их семьи не будут бедствовать?
— За нас тоже никто не беспокоиться... Говорят, неверные на равнине не переступят порог без кинжала, не выедут в поле без ружья за спиной, даже косит и пашет вооруженный. Ха-ха-ха...
— Если казаки, что на Тлохском мосту узнают, беда неминуема для нас.
— Не переживай, у Ахмедхана осмотрительность и находчивость развита в высшей степени. Мясо забитых коров давно спрятали в шкурах в ущелье Дуданиб, там его разделят между нуждающимися. Одну часть уже успели отправить на ослах в Кевутль серодобытчикам.
— Но всё же, я бы из этого мяса и куска не смог бы проглотить... Пусть они и неверные, это украденное или отнятое у людей.
— Это им пусть будет греховным на этом и на том свете растраченное наше добро, всё, что сожгли! Горы — наш дом, а неверные год от года разоряют их.
— На этой земле нет места, куда не проникает взор Аллаха. Он увидит и их грехи, и наши. Нет, нет, не хочу оказаться среди ущербных.
— Нас они вынудили, пусть Аллах простит нас. А они пусть в аду будут гореть...
— А получат ли прощения, если пострадают невинные? — понизил голос один из них.
— Не хочу об этом думать… — твердо заявил в конце его собеседник.

                ***
Конечно, угон скота не прошёл для горцев совсем бесследно. На следующий же день приехала милиция Тарковского, весь аул был поднят на ноги. Все бедные семьи, которые получили мясо, были в страхе, прятали его, закапывали в шкурах. Обыскали чуть ли не каждый сарай в ауле. Обыски продолжились и в соседних аулах. Но, к радости горцев, это не дало никаких результатов. После ухода милиции горцы радостно шушукали между собой, говорили, что выпавший снег в горах помог замести все следы.
Шахри была не как все, она никогда не интересовалась разного рода новостями, и теперь тоже ей хотелось убежать и спрятаться от всех разговоров и сплетен. Но в отцовском доме, рядом с болтливой мачехой, она не находила покоя. Она скучала по матери, по братьям. Ей всё время хотелось вновь и вновь возвращаться в прошлое, послушать наставления матери, истории дедушки Падар-Али, которые она много раз слышала ещё ребёнком. И тогда с новой силой тоска терзала её, бесконечно долгими становились зимние ночи.    
Высоко в горах выпал снег, но в самом ауле он никогда не задерживался надолго. Если и выпадал вечером, то за ночь тёплый ветерок легко растапливал его. Длинные зимние вечера навевали скуку на горцев, которые привыкли работать на своих горных террасах с раннего утра до поздней ночи.
Зима загоняла людей к огню очагов, к долгим семейным разговорам, а затем — под одеяла и в тёплые овчинные шкуры. Шахри тихо скучала по всему прошлому, по своему дому в Цохаб, где раньше вела хозяйство. Но дело в том, что она не знала, как сказать об этом отцу. Каждый раз, когда речь заходила о Цохаб, он старался уйти от этой темы, давая понять, что это отдалённое от аула место, где небезопасно жить одинокой женщине с ребёнком. Теперь она должна была жить в отцовском доме под его защитой.
Ей приходилось молчать, но в душе Цохаб с каждым днём становился её тайной мечтой, которая помогала ей верить в будущее. Казалось, вся её смелость и отвага, приобретённые в осаде Ахульго, перед отцом уже давно всё улетучились. Только при виде отца она снова превращалась в ту же маленькую, послушную дочь, которая стоит за его спиной, как гора. «Как самой подойти и сказать отцу, что хочу жить в доме покойного мужа? Разве такое можно сказать отцу? Никогда не хватит смелости», — думала она про себя. «А вот мама нашла бы слова, как объяснить отцу — в её голове всегда было полно мудрых решений».
Как бы тяжело ни было на душе, Шахри оставалась перед отцом примерной дочерью, искренне стараясь выполнять все обязанности по дому. Лабазан был заботлив к своему семейству, как бы трудно ни было старался содержать их в достатке. Иногда он угрюмо мог сидеть во дворе в одиночестве, и не любил, когда ему мешали думать.
Скотины у него почти не осталось, кроме одной коровы и нескольких баранов, которых сохранил его родственник высоко в горах от гяуров. А ведь у многих и того не было. За имуществом Сулеймана в Цохаб следила Захра. Она с сыновьями от воров и волков сохранили половину из того, что было. Своего у них не осталось ничего, но Лабазан платил им из имущества зятя за то, что они заботились о хозяйстве дочери.
Большинство жителей аула после осады потеряли своё хозяйство, им жилось тяжело, часто бывало голодно. Даже после осады смерть здесь не была редкостью, умирали и взрослые, и дети. Тяжёлые болезни уносили их. Лабазан принёс в жертву несколько бычков и баранов за семью Салахудина и раздал мясо нуждающимся.
«Пусть Аллах примет жертву за семью Салахудина», — молились все в ауле. Лабазан всегда был гордым человеком, как и его отец. За долгие годы он привык к тому, что люди уважали его за правдивость и прямолинейность. Аульчане всегда чувствовали, что в жилах рук Лабазана есть что-то крепкое, а в голове всегда — ясность мысли. Он всегда мыслил правильно и мудро. И для его семьи это значило многое. Он считал, что всё имущество должно остаться для единственного наследника Сулеймана, его маленькому сыну Салахудину. Может быть, поэтому сам он отказывался пользоваться благами покойного, считая большим грехом пользоваться наследством зятя.
Сумрачный взгляд отца, казалось, последнее время стал ясным и спокойным. Постепенно жизнь вернулась к нему, он стал почти таким же, как прежде. Однако в этой спокойной и размеренной жизни кое-что раздирало сердце Шахри, оно тихонечко ныло, не давая ей покоя. Она незаметно для себя закрывала глаза и, откинув голову к потолку, представляла себя в Цохаб. При виде тёмной листвы деревьев в саду перед домом и пробивающегося сквозь неё лунного света ей становилось необыкновенно хорошо и спокойно. По вечерам, задумчиво, она часами она сидела в углу комнаты с сыном на руках, укутавшись в бурку отца, и смотрела на тлеющие угли в очаге.
По ночам и у Алжанай обострялась тоска и боль в душе. Иногда, даже в спокойные, звёздные ночи, ей в каждом сиянии мерещился пылающий огонь, она не могла спать одна. Жуткие сны не давали ей покоя: шум реки, крик матери, звон цепей в дорогах, шаги пыльных сапог палачей, идущих к ней, и зов Малачхана, от которых она с криком просыпалась. Шахри садилась рядом, вытирала её потное лицо влажным куском ткани, читала молитвы. Но и у Шахри были свои сны. Короткие, беспокойные сны, изувеченными телами, стонами раненых, она снова попадала в Ахульго. Они были наполнены огнём, который пожирает всё на своём пути, а иногда Андийское Койсу выходило из берегов, и мутные её воды переливались через сады в аул. Во сне все ушедшие на тот свет навещали её. Мать во сне учила её терпению, надежде, дедушка повторял: «Длиннокосая, Аллах не нарушает обещаний. Доверься ему!». Братья звали ее на игры, кататься на лошадях. Только Сулейман, сидя под деревом в саду, молча улыбался ей. К сожалению, тех родных, которые раньше называли её Длиннокосой, почти не осталось в живых, это прозвище звучало для неё по-особенному, когда она его слышала во сне.
Днём она снова и снова осматривала местами сожжённый двор с горой остатков недогоревших брёвен. Часто в такие бессонные ночи Шахри тихо выбиралась из постели, стараясь не разбудить остальных, и выходила во двор, чтобы убедиться, что она дома, у отца, и всё снова как прежде. Там она в детстве бегала с братьями, а теперь этот засыпанный мелким снегом двор топтали маленькие дочки Халисат. Всё напоминало ей об утрате родных.
Иногда даже днём, в тёплой комнате, ей казалось, что на улице теплее, чем внутри и она выскакивала к холодным солнечным лучам. А когда начинала задыхаться, будто ком в горле от невыносимой тоски, она мысленно читала молитвы, и постепенно дыхание выравнивалось.
Конечно, Лабазан видел их состояние, понимал, какие сны их тревожат, но он был бессилен. Он понимал, что это горькая истина в их в жизни, от которых никуда не денешься. Иногда он уходил, исчезал на несколько дней, потом возвращался на несколько дней и ни минуты не сидел без дела. Но он никогда не рассказывал, куда уходил, где бывал и чем занимался. Для жены и дочери главное было, чтобы он возвращался домой живым и невредимым. Даже если он приходил больным, его голос можно было слышать всегда твёрдым и сильным, как всегда.
В маленькой комнате им было тесно, хотя никто не признавал, Лабазан подумывал о том, чтобы начать строить дом заново. Всё нужно было начинать сначала. Он стал разбирать остатки стен верхнего этажа, спустил во двор все непригодные, наполовину сгоревшие балки и столбы и подготовил второй этаж к новой постройке. Алжанай смотрела за малышами. Халисат и Шахри были первыми помощниками по восстановлению дома. Камни он таскал один, на своих плечах. Они видели, как тяжело ему с больной ногой работать, но он ни в ком случае не позволял им поднимать тяжелые камни. Разве его гордость позволить ему такое? Он заботился о них.
Что их радовало, так это помощь аульчан, которые каждый день приходили на помощь. Жители аула знали, чего стоит этот труд, и с уважением относились к его намерению. У горцев трудолюбие, взаимная поддержка при строительстве дома были выработаны в течение веков: стены поднимали из дикого камня, потом на крышу глину, на глину сыпали землю, а потом и внутри везде обмазывали глиной, на стенах на потолках. Внутренние работы основном делали женщины. Халисат будто в укор рассказывала, как она ходила на поле и другим помогать, поэтому и ей теперь приходят помогать. «Я даже с тремя детьми до самого снега ходила помогать готовиться к зиме соседям. Мужчины работали отдельно, а женщины — группами, косили сено. Косили мы везде — в оврагах, на склонах, в лесу, на кладбищах, собирали кучкой сухие листья деревьев, сгребали и затаскивали под навес всё, что можно было собрать. Пусть теперь и нам помогают», – рассуждала Халисат.
  Конечно, весть о возвращении Шахри дошла и до Ахмедхана. Как налетевший ураган он оказался во дворе у Лабазана с предложением о своей помощи. На горе Ахульго Ахмедхан помирился со всеми родственниками Лабазана. Больше он никому не напоминал о своей ранней вражде. Хотя до этого он не отвечал даже на приветствие ни отцу, ни сыновьям Лабазана. Это и было одним из самых ярких проявлений глубокой неприязни между горцами. Теперь Ахмедхан один из первых предложил свою помощь. Лабазан, как благородный горец, принял его вместе со всеми другими молодыми людьми из аула. По его рассеянному состоянию многие чувствовали, что его что-то терзает. Однако никто ещё никто не знал, что причиной его страданий была мысли о Шахри. Говорили, что ранее общительный и горделивый Ахмедхан стал отчуждённым и мрачным, но узнав о чудесном спасении Шахри, он заметно оживился.
Предыдущий день Шахри нашла под завалами маленький мешочек хны, которой мать красила ей ногти ещё в детстве, пока она спала. Теперь она хотела порадовать Алжанай этим. И с утра, пока она спала, Шахри положила маленькими кусочки хны на каждый пальчик, потом завязывала кусочками ткани. И вдруг услышала, как громко заговорила Халисат во дворе, что её и отвлекло:
–  Ого, и Ахмедхан тоже потянулся к нам с утра на подмогу. Теперь работа пойдет намного раз быстрее».
Шахри вздрогнула, словно кто-то ударил её по голове.
«Может, это какой-нибудь другой Ахмедхан? Тот не осмелиться…», – успокаивала она себя и положила хну на подоконник. Но в ауле не было другого Ахмедхана.
«И этот негодяй выбрался из крепости живым», – тихо сказала она про себя. Услышав его голос, она убедилась, что это он, притворилась, что плохо себя чувствует и целый день лежала в комнате.  Даже в комнате было слышно, как он с хохотом рассказывал о своих набегах и различных случаях, которые с ним случались. Он во всех подробностях, ещё сильно преувеличивая, описывал, как ловко ему удалось выйти живым и из окруженного Ахульго.
Невольно слушая его голос, она представляла его злорадство, вспоминала его проклятие, его слова о желание смерти Сулейману и его горящие, словно у волка, глаза. В глубине души ее терзала боль от того, что на следующий день после его проклятий она стала вдовой. Иногда её гнев и ненависть к нему были настолько сильными, что превосходили даже те чувства, которые она испытывала к своим врагам. Эта ненависть была её единственной тайной, которую она не могла объяснить и никому не раскрывала. С детства горянок учили прятать все свои чувства глубоко в сердце, чтобы их не могли увидеть и услышать никто из чужих. Их сердца должны были быть словно утроба гор, там скрывалась их любовь, горе и боль. Дочери и от отцов должны были скрывать такие чувства. Только теперь она понимала, как много на себя берет каждая мать в семье. Мать дочерей была словно сито – лишь то, что прошло через неё, она позволяла увидеть отцу. Шахри знала характер отца, который был подобен пороховой бочке. Страх создавать сплетни, споры и распри между тухумами не покидало её.
 По утрам Шахри слышала, как во дворе, прислонившись к лошади, Халисат переживала за её отца. Она поддерживала стремя, пока он садился и тревожным голосом провожала его:
– Лабазан, будь осторожен, на опасных дорогах не гони коня. Я глаз не могу сомкнуть, когда тебя нет дома. Возвращайся быстрее…
В такие моменты она вспоминала мать и с грустью думала, как быстро уходят из жизни мужей умершие жёны. Но никогда не вмешивалась ни в их дела, ни в их беседы. Её вполне устраивала своя скромная жизнь, её маленькие радости и заботы.
Иногда она получала и радостные вести, такие как то, что Яхья из Мехельты и Хумай сумели вырваться из осаждения и поженились. Шахри очень радовалась за них. Женщины аула шептались, что какой-то старик из Ахульго оставил им в наследство дом с садом. Да, Шахри знала этого старика и часто вспоминала слова из его песни. Ведь он был первым ашугом, которого она слушала.
Радовало и то, что её сын растёт похожим на своего отца. Она считала, что все его жесты – это жесты его отца. Когда она разговаривала с ним, он нежно смотрел ей в глаза, с каким почтением и умилением слушал мать. Её радости не было предела – он похож на него, он сын своего отца.
С каждым днём казалось, что Халисат стала к ней ближе и заботливее.
 – Дела плохи у всех в ауле, – переживала мачеха. В ауле каждая улица, каждый дом насквозь пропитан горечью потерь и нищеты, полон превратностей судьбы, теперь наши дни отныне будут проходить в непрерывном напряжении, наблюдении за гяурами. Разве они дадут закончить войне? Нет. Ведь и у твоего отца тоже война не закончилась. 
– Какие же раньше хорошие дни были… – печально вздыхала Шахри.
Её сердце по-детски доверчиво открывалось и делилось с мачехой.
– Знаешь, последние годы урожай кукурузы выдался у нас богатый, стебли росли выше ростом, чем я, – с радостью делилась она со своими воспоминаниями. Я косила косой, а Сулейман шёл следом, всегда помогал мне и рубил кинжалом стебли кукурузы. Он каждый стебель заботливо, буквально укладывал, а не валил на землю, как я. Потом какое-то время мы её оставляли на поле, собрав в небольшие крепкие скирды и связав их поверху скрученной в жгут жухлой травы. Под осенним солнцем наша кукуруза постепенно подсыхала, стебель становился суше и легче, только потом мы её везли на муллах к дому, где уже бросали во двор, чтоб отделять початки от стеблей. У нас ведь там большой двор был, мы не задерживали кукурузу на поле, а то барсуки, мыши и птицы не теряли зря времени и могли собрать урожай раньше, чем мы, – смеялась она. – В такие дни мы варили тыкву и ели её за большой горой кукурузы.
Халисат надоедали её скучные рассказы о работе, но она молча слушала её, понимая, что приятные воспоминания помогают ей жить.
– По вечерам мы во дворе зажигали костры и работали до поздней ночи в страхе перед дождём и отделяли кукурузу от початка. Стебли мы раскладывали в снопы и заносили на спинах в сеновал, примыкающий к дому. Початки кукурузы мы сушили под навесом, а потом снимали одежку с кукурузу и заполняли плетенный амбар на маленьких деревянных ножках, что стоит во дворе у нас. Ведь тот амбар достался нам вместе с домом от дедушки Сулеймана, – вздохнула Шахри. Сулейман всегда заботился о ней. Много раз чинил. Аллах даст, в ней и сын наш будет сушить свой урожай, – тихо сказала она и печально взглянула сына.
– Дай Аллах, все так и будет. Скоро он вырастет, и вы будете вместе собирать урожай на своих землях, – давала ей надежду Халисат. А про себя думала: «Как можно рассказывать про полевую работу с такой любовью, где ты пролила свой пот, работая как ишак?»
Ободренная, она заговорила с ещё большей увлечённостью:
– Ранней весной, когда иногда давали заморозки, мы с Сулейманом собирали сухие ветки, сверху складывали в кучу сухих кизяков и разводили костры в саду, чтоб тёплый дым не давал замерзать молодым почкам деревьев. Много раз Сулейман спасал свой урожай от мороза, – с гордостью и блеском в глазах продолжала рассказывать она.
– Ты немного подожди, скоро сын вырастет, и он будет ухаживать за деревьями, – отвечала ей Халисат.
Шахри радовалась и в мечтах представляла себе, как она вместе с сыном ухаживает за деревьями, собирает урожай.
–  Ведь не с неба же блага падают на людей. Их добивают сами люди, как Сулейман. Не зря он работал, не погладывая рук, теперь его земля прокормят не только его сына и внуков, и правнуков, – утешала ее Халисат.
Она понимала, что такие слова Шахри приносят не только радость, но и уверенность. Но прочувствовать всю глубину боли, потери, или радость, которые дают Шахри эти воспоминания, её мачехе все равно было не дано.

                ***
 Один из дней, раним утром, неожиданно раздался топот лошади, она круто остановилась у самых ворот. Подъехав к дому, всадник остановился, потом ловко соскочил с коня. Халисат склонившись над люлькой, кормила в это время свою дочь. Подумав, что приехал отец, Шахри побежала во двор и дрожа от холода, стала отпирать все замки, быстрыми движениями отодвигая засов. Заметно прихрамывая Лабазан вошёл в распахнутую дверь. Вот и сейчас она, совсем как в детстве выбежала ему навстречу, сняла с его плеч бурку, встряхнула ее и повесила деревянный столб под навесом. Тут же принесла кувшин с теплой водой мыть отцу руки. Отца несколько дней не было дома и Шахри с радушной улыбкой поприветствовала его:
–  Как прошла поездка, отец?
 – Хорошо, дочка. Все ли у вас хорошо?
–  Слава Аллаху, все хорошо.
 – Почему на все замки закрыли ворота? Кто-то приходил? – взволновано спросил отец у дочери.
–  Гостей не было, – быстро ответила она, немного удивившись вопросу отца. Но снова улыбнувшись Шахри напомнила отцу слова дедушки Падар-Али:
–  Отец, помнишь, дедушка всегда говорил: «Запирай все замки на дверях. Пусть ранний гость пинает дверь, чем спящего зад в постели». Мы сегодня решили сделать как дедушка посоветовал, – улыбнулась она.
Лабазан молча загнал лошадь во двор, снял седло и привязал под навесом.
–  Да, да, – ответил он наконец, немного задумавшись.
Также, как и ранее она приняла от него плеть, погладила коня и отвела ее под навес, сняла седло. Лабазан остановился сперва посмотрел на незаконченную постройку, а затем посмотрел на дочь, хотел был что-то сказать, но не смог. Казалось, его волнение понемногу прошло и постепенно спокойствие дочери передалось и ему. Но все же, он долго крутился во дворе, затем позвал жену к себе, недолго поговорил с ней и хромая, быстро покинул дом. Плохое предчувствие чего-то недоброго стало волновать Шахри.
– Тетя, скажи мне что-нибудь хорошее, порадуй меня.
–  Я-то скажу, ты только порадуйся, – заулыбалась Халисат.
–  Говори…
–  Время проходит и боль стихает. Отец говорить, что тебе нужно построить новую жизнь.
–  И как же это делать?  – спросила Шахри, с искренним недоумением.
–  Ахмедхан, послал сватов к отцу.
– Что?! – крикнула Шахри. Да как у этого подлеца язык повернулся?
– Подлец? А почему же?
– Ну…я не хочу замуж, – заикнулась Шахри
 – А тебе нужно выходит замуж.
 – Это почему же?
– Потому что, ты ещё молода.
– Что думает отец? Разве он может породниться с тем, кто был его вчерашним врагом? – спросила она, затаив дыхание.
 – Он говорит, что он не был кровным врагом.
 – Нет. Никогда.
 – Выйдешь замуж, у тебя будет снова семья, возможно даже, что он согласится жить в Цохабе…
– Как вы можете такое сказать? – обиделась Шахри. – Жить с ним в доме моего покойного мужа?
– У него, конечно, есть и свой дом. И очень даже большой.
–  Уф, этому не бывать. Никогда! – твердо заявила она.
Да, она могла бы снова выйти замуж, традиция гор позволяла это, но все же, она была искренно преданна покойному мужу и намеревалась, также, как и многие молодые горянки, овдовевши в молодости всю жизнь потратить на то, чтобы вырастить и воспитать сына. Халисат передала Лабазану ответ дочери и на этом тема замужества была закрыта. Лабазан после этого мало говорил с дочерью, был недоволен ее решением, но старался особо не подавать виду.

                ***
Зимние ночи стояли длинные, чаще беззвездные, а дни – короткие, солнце показывалось мало и быстро исчезало. Дни проходили, весна оттягивала свой приход.  Время шло, и с каждым днем угасала ее надежда вернуться в Цохаб.
Но однажды, когда отец снова собирался уходить, Шахри, провожая его, неожиданно для себя набралась храбрости и тихо произнесла:
– Отец, я не могу отпустить тебя, не сказав кое-что…
– Говори дочка, я слушаю… – ответил, немного удивившись, сухим голосом Лабазан.
– Отец, скоро весна… – она не договорила, опустила глаза и взволнованно замолчала.
– И что с того? – спросил Лабазан.
– Отец, знаешь, там, в Цохабе, весной в саду… раньше птичье щебетанье лилось словно водопад…
Лабазан нахмурил брови.
– Если всегда думать о прошлом, — сухо ответил он, — то новый день не наступит никогда.
– Отец, люди, подобно птицам, стремятся вернуться в родные гнезда, которые они создали своими руками.
Лабазан, справившись с волнением, нежно и заботливо ответил дочери:
– Пусть сады Сулеймана и прекрасны, как райские кущи, но это не рай, твои желания там не исполнятся… Доченька, пожалей себя, частые мысли о прошлом могут сбить с пути.
– Отец, я уже давно не путник и не знаю новых дорог… – с грустью прошептала она.
– У нашего имама есть мудрый указ для тех, кто ослеп и не видит новых путей. – произнес Лабазан, словно, не замечая ее печали.
— Может и есть мудрость в указе имама, но мое сердце видимо ослеплено, или глупо, а может оно болеет… Оно не хочет мудрости, оно жаждет тишины и одиночества, пока боль не утихнет…
— Разве в отцовском доме невозможно залечить раны? Или тебе здесь стало тесно? Может быть, домашние дела стали в тягость? — с обидой и горечью вырвалось у него, он отвернулся к своей лошади.
— Нет, нет! — воскликнула она.
И, немного помолчав, с грустью добавила:
— Я скучаю по тем местам…
Лабазан замолчал, а когда наконец обрёл способность спокойно говорить, почти с обычным для себя спокойствием ответил:
— Прежней жизни там уже не найдешь. Жить вдали от людей, в одиночестве, с маленьким ребенком я не позволю. Ты можешь спросить у Захры, сколько раз их навещали грабители, воры и завистники. Сколько раз её сыновья защищали благо твоего покойного мужа с оружием в руках. Но у тебя есть и другой выбор, если ты хочешь создать семью, — тихо сказал он дочери, стоя спиной к ней.
Шахри молча опустила голову. В ответ он услышал только призыв муэдзина на вечернюю молитву. Алжанай, услышав строгий тон разговора отца и дочери, взволнованно наблюдала за состоянием Шахри.
Лабазан спокойно погладил гриву своей лошади. Лошадь фыркнула и вышла из двора, а за ней большими шагами вышел и Лабазан. Мечта о весеннем Цохабе показалась ей безвозвратно утраченной. И как только ворота закрылись Алжанай прибежала к Шахри. Увидев ее взволнованные глаза Шахри, обняла ее. Она опустила голову и натянула на глаза платок, скрыла слезы от детей Халисат, которые выбежали во двор. Слова отца будто окончательно отсекало все прошлое для Шахри. Она знала, отец никогда не спорил бы, не имея своей твердой мысли. Было понятно, что его решение было продумано давно и на это имело у него, как он и объяснил ведомые причины.
Ранее Шахри никогда не задумывалась, над тем, что отец может после всего случившего с ней, быть таким жестким. Воля отца представилась ей чем-то каменным, непоколебимым, вот, словно гора, заслоняющий полнеба. Вспоминая о прошлом, она понимала, как она раньше была счастлива. Ушедшие мирные дни, ей никогда и в голову не приходило, что так сильно может измениться ее жизнь. Не нравилось ей и то, что, отец не хочет говорить о матери, о братьях, когда она так нуждается в них. Он не произносил их имена. Видимо, это оказалось для него слишком тяжелым испытанием. И поэтому, никогда ни перед кем он не обсуждал их утрату, не хотел никому показать свою боль, хотя она знала, как он скучал по своим сыновьям, как часто его глаза блестели от непролитых слез.

                ***
Время шло. Жизнь в горах текла как обычно. Великодушный взгляд отца понемногу менялся к дочери. Иногда он становился беспокойным, в нем появлялось суровость, ещё более чем прежде. Что-то его угнетало, что-то его задевало, но об этом он не говорил. Его жесткие волосы поседели, под глазами залегли мешки, щеки запали. Ей казалось, что мыслях он витает где-то очень далеко, вероятно, в Ахульго где на их долю выпало самое тяжелое в жизни испытание. Но твердый голос, могучие плечи и сильные руки Лабазана никуда не делись, каждое свободное время работал то в саду, то дома с молотком в руках разбивая камни.
По ночам в темной комнате, в которой тщетно пыталась заснуть, заполнялось холодным воздухом, она начинала мерзнуть. Пытаясь держать глаза закрытыми, а как только представляла себя со своим малышом в доме мужа, ей становилось тепло, все ее душевные тяготы тут же испарялись куда-то. Ей нравилось возиться с сыном, играться с ним, заботливо укладывала его спать. Сын, как тонкая нить из прошлого, плод той счастливой жизни радовал ее. Теперь больше всего она желала уберечь сына от всего плохого на свете. Но иногда, казалось, что ничего не могут облегчить ее душу. Стоило ей посмотреть в сторону Ахульго, как ее сковывало оцепенение, укладывала ребенка на нары и задумывалась. Она понимала, что все сталкиваются с разными трудностями и печалями, так проходила жизнь у всех в ауле. У всех радостей было меньше, печалей больше, она искала исцеления для себя. Ей казалось, что это можно найти только в Цохаб.
Весна. Дни проходили быстро, а ночи казались ей бесконечно длинными. Шахри очень долго ждала весну. Горцы начали торопливо готовиться к садовым и полевым работам. По утрам выходя на улицу, увидев широкое безоблачное небо и яркое солнце, на душе у нее сразу становилось легче. Уцелевшие деревья и лозы винограда зазеленели. Понемногу менялся и мрачный облик аула, весна со временем накинула на горы пестрое покрывало, словно снимала с нее траур. Даже после стольких мук и страданий, что выпали на долю горцев за этот год, они не забыли про традиционный аульский праздник, о дне очистки садовых каналов. Все мужчины аула со своими семьями должны были выходить в аульские сады, очистить оросительные каналы, и готовиться к первой борозде. Этот день у чиркатинцев считался первым днем начала всех весенних работ. А после тяжелого труда, всегда всем хотелось повеселиться, отдохнуть, забыть невзгоды. Казалось, что они все не в прежней силе, но все же были в ожидании весенних работ. Были готовы работать, не жалея своих сил. Им были необходимы хорошие, чистые каналы, чтоб вода все лето текла без перебоев. Старейшина мечете обсуждали между собой, как пахать земли, уборка урожая и покосы. Они понимали, что все нужно будет делать общими усилиями. Старики говорили, что нужен минимум три или четыре года, чтобы хозяйство аула выровнялось, чтоб голод не угрожал жителям аула. Обсуждали у кого не осталось припасов, кто больше всех нуждается в помощи. Помогали друг-другу семенами. Самое интересное для всех в этот день – Мугьбай. Пока мужчины будут работать, женщины на окраине аула в больших котлах, как всегда, будут готовит традиционную праздничную кашу. В этот день каждый приносить из своего дома то, что есть. Основа праздничной каши никогда не меняется: кукуруза, фасоль, пшеница, горох, бобы. Добавляют так же, немного жира, курдюка и сушеного мяса с костями. Выбирают удобное место где-нибудь у окраины аула, устанавливают огромные кастрюли, разжигают огонь и в начале ставят варить мясо. По старым рецептам, кукуруза и все бобовые должны намочить в воде ещё вечером, и рано утром начинаются варить. Всю ночь женщины следят за процессом варки, и при этом веселясь: рассказывают легенды, рассказы, притчи, могут и петь, и танцевать, в общем весело проводят ночь. Рано утром в бульон закидывают промытые и очищенные злаки и бобы. Важно постоянно поддерживать огонь под кастрюлями, перемешивать кашу, чтобы не подгорел. К обеду каша должна быть готова. Когда работа закончится, мужчины соберутся на самом большом и равнинном месте, где сады, который называется Темечи-хур, и ждут женщин с кашей. Женщины придут с большой группой, с горшками, деревянными подносами в руках наполненной кашей, и ещё при этом будут звонко читать зикру. А дальше, уже на зеленой лужайке, каждая горянка станет угощать своих мужчин вкуснейшей кашей.
Раньше обычно на день вперёд весь аул бывал охвачен праздничной суетой, разводили костры, готовили подарки для победителей в играх. Где, как не на празднике джигиты могли показать себя, да еще в лучшем виде! Торжество всегда завершалось танцами, песнями, играми. На этом празднике всегда можно было узнать кто в ауле самый ловкий, и смелый: кто в борьбе сильнее, кто в беге и в прыжке, а кто может лучше всех держаться на коне. Где-то в центре всегда лежал большой камень, поднимая который, джигиты показывали свою физическую силу. Почетные старики, судьи и гости праздника — всегда сидели в первых рядах.  На одном стороне рассаживались мужчины, правее — женщины, позади них — девушки. Некоторые молодые красавицы хоть и пришли работать, но могли блистать в своих нарядах, в бусах и ожерельях. И всегда втайне надеялись быть замеченными. Где им тоже показать себя и свои наряды, если не на таком празднике?
Вечером Халисат попросила Шахри отнести немного кукурузы для праздничной каши, в окраину аула, где уже начали готовить кашу. Шахри согласилась, так как, темнота ее уже давно не пугало. Она быстрыми шагами поднималась по узкой мощеной улице, когда дошла до самой темной и закрытой навесом часть улицы, заметила, что там мелькнула чья-то тень. Не обращая на это внимание, она пошла дальше, так, как там часто собирался скот. Как только она сделала первый шаг в темноту, перед ней встал силуэт мужчины в папахе.
–  Кто это? Дайте мне пройти, – громко потребовала Шахри даже не вздрогнув.
 – Это я, Ахмедхан. Тише, а то случайную нашу встречу могут принять за условленное свидание, чтобы не распустили сплетни... – торопливо и взволновано прошептал в темноте он.
Казалось, Шахри уже ничего невозможно ни пугать, ни смущать, она сморщенным лбом стояла ровно, смелой позой. Чувствовала себя спокойной, но не ожидала такой наглости с его стороны в самом в центре аула.
–  Вы что, созданы из мрака? Словно летучая мышь, всегда находитесь там, где царит мрак! — воскликнула она.
Ахмедхан от неожиданной грубости растерялся. В темноте он пытался заглянуть ей в глаза, словно надеясь увидеть страх или слезы. Было очевидно, что он ожидал увидеть совершенно другую Шахри после всех перенесённых страданий и потерь — смиренную и испуганную женщину, которая за короткое время утратила свою гордость и даже очарование. Шахри не оправдала его ожиданий. Она стояла гордо, с высоко поднятой головой с горшком на боку. Лунный свет освещал её черты, в его свете она показалась ему ещё прекраснее, чем прежде. Он был в смятении, но старался сохранить самообладание и, заикаясь, произнёс:
— Я пришёл сюда, чтобы поговорить с тобой о важных вещах. Я знаю, что поступаю против наших обычаев, если меня узнают, то обвинят во всех грехах.
— Ах, а то я думала, что это снова случайная встреча... И, наверное, на вас точно не было до этого греха, — перебила она его.
— Невинны лишь умалишённые… Хотел бы я узнать, что за зло я вам причинил, что из-за вас столько раз накликал себе смерть?
— А кто же заставляет?
— Сердце.
— Эх, глупец…
— Вы изменились, уже не дрожите… Женская храбрость меня всегда восхищает.
— Ваша наглость меня раздражает…
— Разве желание жениться — это наглость?
— Женитьба и замужество — это тоже милость Аллаха. Но только умалишённый, не знающий своих адатов, или же наглый, с гнилью в сердце человек, может говорить о замужестве, будучи замужней женщине. Разве, не так было дело?
Его лицо приняло мрачное и даже ожесточенное выражение, и, как будто мрак вокруг слегка рассеялся, Шахри заметила уже знакомое ей выражение. Тем не менее, он старался быть более мягким.
– Я сожалею. Много раз я был на волосок от плена и даже смерти, но так сильно хотел попросить у вас прощения, что Аллах каждый раз даровал мне жизнь. Даже Всевышний принимает покаяния. Почему вы не можете?
– Покаяние вы должны были принести не мне, а моему отцу, братьям, моему мужу и сыну. Думаешь, они приняли бы?
– Забудьте те необдуманные слова, которые я сказал у реки… И я забуду те проклятия, всё уйдёт со мной туда… — попросил он, показывая на землю.
– А зачем же их брать с собой и в могилу? Чтобы они освещали вам дорогу в ад? Пусть мне не дотронуться до тех священных земель, где похоронены мои шахиды, но, по-вашему, никогда не будет!
Он был потрясен новой её клятвой, теперь стало понятно, что все разговоры напрасны. Возврата нет. Мысли запутались, руки опустились. Человек, который ранее не знал страха или нерешительности, сейчас был растерян и ошарашен. Он едва владел собой, в голове крутились разные слова, взволнованно он крикнул:
– И я даю тебе клятву! Если по-хорошему не выйдешь, то я хитростью заберу тебя!
– Безмозглая голова, превращаешь женитьбу в битву?
– А что мне делать? Как мне добиться тебя?
– Откажитесь от этой глупой затеи. Проблема ведь не только в вас… Одних ваших усилий будет мало.
– Может быть, мне решить всё одним мановением руки с зажатыми в ней золотыми или серебряными монетами? Или я так плох, что даже и это не поможет?
–  Разве мне монеты нужны?
— Тогда что? Скажи…Отчего меня жалеете? Почему не расскажете отцу?
— От вас ничего. Даже глупый баран давно бы всё понял. Не думай, что долго буду скрывать от отца.
— Хорошо, я получу пулю в лоб, или, может быть, всё же решим спор по-доброму? Мне всё равно, терять нечего. Что на это скажете? — снова пытался он, волнуясь, продолжать разговор.
— У меня растёт сын, его отцу вы желали смерти. Что на это скажете?
Она пристально, с ненавистью посмотрела на него в темноте, словно хотела грозным взглядом навести на него страх. Он понимал, что возврата нет, что она по-другому не заговорит, но всё же не хотел сдаваться, оглядывался по сторонам, чтоб люди не услышали и быстро-быстро заговорил:
— Откуда вы пришли в этот мир? Сколько злобы в вашей душе? Может быть, просто набиваете себе цену?
— Что?! — с открытым ртом осталась Шахри.
И тут же он перебил её:
— Ни сын, ни цена мне не помеха. Сам имам требует, чтоб женились на вдовах. Никто другой не придёт из аула вас сватать. Никому не позволю.
— И сам не проси и другим не позволяй. Хм... Все-таки, не зря дедушка всегда говорил: «Не оспаривай глупца».
Ахмедхан в ответ всего лишь усмехнулся.
– Не знаю, глупец я или мудрец, но я сделаю все возможное. чтобы убедить твоего отца.
– Тогда не забудь предупредить его, чтобы он наточил нож и сделал то, что предписывают правила горцев в случае непослушания дочери. Это избавило бы меня от мучений…
– Скорее он сделает это со мной…
– Пусть делает…
– Перед тобой чистая дорога жизни. Почему забрасываешь её камнями?
– Ох, если бы я знала, что так будет, я вашу голову расщемила бы тем камнем, на том берегу, а не голову того гяура.
– Со временем будешь радоваться, что помогла мне тогда. И не накликай себе ссору с таким человеком, как я.
– А какой же вы?
– Я лучший из всех, кто может прийти к вашим воротам с серьёзными намерениями.
– Тогда знай, для вас они закрыты на железный засов.
Шахри смело оттолкнула его в сторону и, держа на боку глиняный горшок, пошла дальше по своей дороге.
– Почему? Вы ещё молоды и прекрасны… Это наша судьба. Я уверен, что Аллах хочет, предотвратить огромную несправедливость.
Однако Шахри не слушала его, она не оборачиваясь, уверенными шагами удалялась от него. А он остался стоять неподвижно, его руки снова безвольно повисли, а взгляд остановился в темноте на каменной стене, за которой скрылась Шахри.
– Ты ещё пожалеешь! – громко крикнул он ей вслед, пытаясь задеть её.
 «Но как, так? Что ещё можно придумать, что совершить?» Готовый на все, Ахмедхан мучился от сознания полного бессилия. А сколько ему хотелось сказать! Перед ним прошлась совсем другая Шахри, более уверенная. И разговор у него не получился совсем как он думал, он был зол, изумлен неожиданным поворотом. Теперь он понимал, что надо действовать хитро, придется совершить какой-то другой поступок, при этом он понимал, что это выходит совсем далеко за рамки приличия традиции гор.
  Когда Шахри вернулась домой, её мачеха не заметила, что она пришла. Дети спали, а Халисат спокойно готовила кашу из кураги и тонкой струйкой наливала на неё урбеч, ожидая возвращения мужа. Шахри была очень зла и, дрожа от волнения, рассказала мачехе о встрече с Ахмедханом. Она ясно дала понять, что знает, кто послал ему весточку о том, чтобы её ждали на той улице. Сначала Халисат уверяла, что Ахмедхан просто случайно встретился ей на пути. Но потом, испугавшись, что Ахмедхан мог проговориться, она попросила прощения у Шахри.
– Клянусь этим баракатом, – произнесла она, указывая на поднос с кашей, – у меня были самые добрые намерения. Я хочу тебе только блага, видит Аллах. Этот наглец всё же уговорил меня, и я, как глупая, не обдумав, поддалась его уловке. Пожалуйста, не говори отцу, – умоляла Халисат. – Он очень разозлится. Небось ещё вместе с детьми меня выставить из дома, как телят с хворостиной. Ты же знаешь, мне некуда идти. Кто поможет мне содержать их?
Шахри была очень рассержена. Но мачеха, скрестив руки под платком, стояла с широко открытыми умоляющими глазами. Шахри была решительна и хотела пожаловаться отцу. Она была уверена, что отец должен знать о всех подлостях Ахмедхана. Но Халисат умоляя просила не говорить отцу ничего. Конечно, она понимала, что отец может не простит бессовестную проделку мачехи.  Тут она вспомнила слова Ахмедхана о том, что в ней много зла, подумала, что не стоит поддаваться плохому чувству. Когда отец пришёл, Халисат жалостливыми взглядами крутилась вокруг нее, она молча легла спать.

                ***
Утром высоко над аулом едва заметно двигались ослепительно белые облака. Лабазан вышел с лопатой на плече. А попозже Халисат и Шахри тоже вышли, завязав самых младших детей платками на спину. Алжанай несла в руках деревянные чашки и ложки для каши. На окраине уже суетились женщины, в огромных кострах варилась каша. Весь аул был наполнен необычайно вкусным ароматом сушеного мяса и злаков. Для многих это был ностальгический аромат, воспоминаний о мирных и счастливых днях. Молодые девушки и женщины подходили по очереди к котлам, где одна из женщин большим половником вложила каждому густую кашу до края горшка.
Шахри и Халисат, с горшками в руках, присоединились к толпе женщин и двинулись в сторону, где аульские сады. Старшие девочки Халисат и Алжанай шли за ними. Женщины в первых рядах громко читали зикру, а другие сзади подхватили, и она ручейком разлилась по горе. У горянок не было тех радостных лиц, что раньше, в глазах горе и печаль пережитого. У всех текли слезы под чтением зикру. Из большого аула осталось горстка людей. Молодых джигитов почти не было, а те, которые есть, в знак траура были не побритые, печальные. На поляну пришли гости, мюриды имама, которые пришли по заданию. Многие вдовы просто стояли со слезами и с горшками кашей в руках. Они не знали кого угощать, ведь их мужчин не было среди них. Затем они подходили к гостям и ставили перед ними свои горшки и подносы. У кого остались хоть кто-то из тухума, они находили их и ставили свои горшки перед ними и желали им здоровье. Халисат сперва бросила на зеленую травку большой платок и посадила туда всех детей, и только потом направилась в сторону, где сидел Лабазан с большим горшком кашей и положила ее перед ним на лужайке. Шахри последовала за ней и пришлось положить свою перед гостем, который сидел рядом с отцом.
Шахри была одета в старое платье матери, которое она нашла под завалами во дворе, когда-то сшитое своими руками. Многие замечали её тонкие черты лица, которые гармонично дополнялись длинными бровями. Из-под них светились большие чёрные глаза, наполненные скромностью, достоинством и грустью. Даже в этом старом платье она была очаровательна. Проходя мимо людей, она чувствовала на себе десятки взглядов — и мужских, и женских. Но её печальные глаза не смотрели ни на кого.
В воздухе проносились радостные стаи молодых птиц. На зеленой траве лежали дети, где звенели кузнечики и трепетали стрекозы. Сочная трава и бархатные желтые цветы, покачивающиеся над молодой травой, по-весеннему шумное пение птиц, казалось все это немного развеяла печаль горцев. С непривычной радостью, но грустными глазами глядели они в светлое, спокойное небо. Казалось, радуясь весне, все они пытались сменить мятежную тоску, которую долго мучила их. Все смотрели, как-то по-другому на красоту цветущих садов, на нежно зеленую траву, которая покрывала все вокруг. Природа – согревало душу всем.
Халисат положила горшок с кашей, что было у Алжанай на покрывало, они сели вокруг нее вместе с детьми. После общей трапезы, один из уважаемых аксакалов аула Малахма вышел в середину и громко прочитал молитву за покой души погибших аульчан. Все подняли руки и произнесли «Амин». Дальше он объяснил, что, учитывая, то, что год был тяжелым для аула, как никогда, многие ещё в трауре, поэтому старейшины решили в этом году не веселиться, а всего лишь дать возможность молодым проявить свои физические способности.
Малахма обратился к аульчанам:
–  Братья и сестры, мы раньше, хоть и скромно, но всегда веселились на этом празднике. А сегодня мы не можем и этого делать, у всех траур, горе и печаль в душе. Слишком много тяжелых событий обрушилось на нас в этом году. Многих наших уважаемых людей, молодых храбрецов нет сегодня с нами. Сегодня мы нуждаемся в смелых, ловких, сильных людях. Мы пашем, рубим, косим, и у наших детей должны быть сильные руки, как были и у их отцов. Сегодня не выйдут в круг наши борцы, их не осталось… – голос Малахмы задрожал, – но, если кто захочет, пусть выйдет.
Борьба была самым излюбленным видом из игр у горцев, может поэтому в знак уважения погибших, все печально отпустили голову.
 –  Но тогда будут скачки, – продолжил Малахма.
Горцы немного оживленно посмотрели по сторонам.
–  И ещё, посмотрим, кто может поднять выше всех этот камень – выигравшие получать барана, – и указал на два барана привязанные к дереву.
Шахри почувствовала на себе чей-то настойчивый взгляд. Издалека на нее смотрел Ахмедхан. Она сперва бросила на него мрачный взгляд, но посмотрев вокруг залилась краской и быстро опустила голову. Она стояла с женщинами, опустив голову, упершись глазами в землю, и злилась — как он посмел так бессовестно глазеть на нее. Было желание дать отпор ему, но здесь ее отпор заключался только в том, что она могла показать ему спину. Когда она взяла в руки сына и повернувшись показала спину, он помрачнел, постоял неподвижно, равнодушным взором, затем, глубоко вздохнув, переключил свое внимание на Лабазана. При нем он не садился, не ел, не вступал в лишние разговоры. Ведь он теперь, перед людьми, при каждом удобном случае старался хвалить Лабазана, хвастался его доверием, восторгался его великодушием.
Конечно, Лабазан, принимал это как обычное уважение старшему. Лабазан отошел с гостем подальше, беседовал с ним, спокойно разглядывая смуглое лицо собеседника с типичными чертами горца, с жёсткой щетиной. Ахмедхан в это время сильно нервничал и все время поглядывал в их сторону. Гость был статным мужчиной в красивой черкеске. На нем висел серебряный кинжал, изящный пистолет в вышитой кобуре и сабля, известная своей величиной и молниеносностью, дополняли его черкеску. Потом гость с уважением повел Лабазана к своему коню. Шахри с любопытством и восхищением разглядывала коня. В их краях не было ни одного человека, достаточно богатого, чтобы владеть подобным скакуном, да еще столь роскошно убранным. И этот миг она вспомнила Чалуха и Кахабера, поняла, как сильно она скучает по ним. В это в время громко крикнул Малахма:
 – Ну что ребята, подходите, посмотрим у кого получиться поднять камень?
Подходили и молодые, и пожилые, все пробовали. Кто-то смог до колен и выше поднять, а некоторые даже и сдвинуть не смогли с места. По очереди все пробовали и уходили. Подошел к камню и Лабазан, легко взвалил камень на плечо и бросил. Все похлопали и были восторге от того, что, хромой Лабазан смог поднят камень со своими больными руками со шрамами. Халисат и Шахри от радости даже обнялись. После него к камню подошел гость, с важной походкой, в красивой черкеске. Он, улыбнувшись посмотрел на Лабазана и ловким движением взвалил камень на плечо, так постоял немного, чтоб все увидели, как он крепко держит камень и потом бросил на землю. Горцы опять радостно похлопали. Кто-то из мужчин даже громко похвалил гостя. Лабазан взял его руку и поздравил его. Но, тут же, в круг подняв руки выскочил Ахмедхан. Он этим привлек внимание всех на себя. Ахмедхан сначала   сделал круги вокруг камня, осматривая ее со всех сторон. Потом несколько раз он размял свои руки и ноги, подошел ближе к камню. Все молча наблюдали за ним. Теперь все ждали чего-то необыкновенного. Он сперва незаметно бросил свой взгляд в сторону Шахри, хотел удостовериться смотрит ли она на него. Убедившись, что она смотрит, быстро схватил камень обоими руками и сходу поднял его над своей головой. Некоторое время он сумел держать камень над своей головой. Все, открыв рот, восторженно смотрели на него. И только потом он бросил ее в сторону. Горцы зашумели. Он был очень доволен и горд, что сумел удивить всех своей силой и ловкостью.  Это приободрило его, придало силы и какая-то подсознательная гордость и надежда переполняли его от этой мысли.
–  Вот это сила! – неслось со всех сторон.
– Эй, откуда такая сила? –  спрашивали его молодые.
–  Вот кто барана заслужил! – крикнул другой.
Были и такие, которые недоверчиво смотрели на это, считали, что он использовал какую-то хитрость, а так он не смог бы…
–  Вот хитрец же этот Ахмедхан.
Лабазан подошел, подал ему руку, потом похлопав плечо поздравил его, Малахма тут же вручил ему барана.
Ахмедхан поблагодарил всех, гордо подняв голову встал рядом с Лабазаном и с гостем. Стоя за спиной у гостя, он косым взором измерил его с ног до головы, но затем заложив руку за рукоять кинжала презрительно улыбнулся. Затем он отошёл к своей лошади, снял с нее ружьё и подошёл ещё поближе кругу, где встал, опершись на ружьё, так гордо, будто он был здесь властелином всех гор. В каждом в его движении видна была его гордость и сознание собственного достоинства. Пока сидящие обсуждали силу Ахмедхана начались скачки. Скачки проходили по большому кругу вокруг аульских садов, на котором встречались подъемы и спуски, и речку усеянную небольшими камешками. На скачках участвовали шесть лошадей.  По сигналу кони джигитов рванулись вперед, оставляя позади облако пыли и земля загудела под ногами несущихся коней. Среди них была и лошадь гостя, конечно и Ахмедхан, который не мог упустить возможность поблистать еще раз перед возлюбленной. Мужчины тут же побежали на ближайшие холмы, чтобы видеть всадников на всем их пути. Горцы незаметно для себя начали шуметь и кричать. Дети лазили на высокие деревья наблюдать за ними сверху.
–  Ахмедхан впереди! – стали доноситься оттуда возгласы детей.
Из далека видно было, что две лошади перерезывали друг другу дорогу. Всадники то сдерживали коней, то вновь гоняли их.  Все, затаив дыхания ждали, кто же первым поскачет к ним. Не прошло немного времени, и вот уже видно: роскошный скакун гостя словно летел, оставляя после себя облако пыли, а других коней даже не видно было позади нее, видать сильно отстали от него.
– Едут, едут! – раздалось из толпы, все зашевелились.
– Гость впереди!
– Гость летит словно ветер! – кричали дети с вершин деревьев.
Гость остановил своего коня в самом центре круга, конь тут же встал на дыбы. Потом конь успокоился, он, красиво и ловко спрыгнул на землю, словно хотел показать искусство владеть конем, обворожил всех своей удалью. Гость приветственно кивнул старикам. Горцы оживились. Все были восторге от коня и от самого наездника, подходили и поздравляли его. Женщины шептались между собой. И только потом пришла лошадь Ахмедхана, за ней и другие. Ахмедхан нервничал и выражение растерянности так и осталось на его лице на целый день. Мужчины поздравляли гостя, Малахма тут же вручил ему барана. Гость скромно поблагодарил всех, положа руку на сердце, он сказал голословно:
–   Разделите между сиротами и вдовами, ежели они голодны, мы не имеем право есть в свое удовольствие. Сперва мы позаботимся о нуждающихся, только потом о себе.
Горцы радостно приняли добрый поступок победителя. Следом за гостем и Ахмедхан тоже заявил и о своей желании, сделать садака нуждающим.
Старики и молодые с восхищением подходили к коню гостя, гладили и любовались ее красотой. Конь, почувствовав к себе внимание, раздувая ноздри гарцевал, будто, не касаясь земли ногами. Хотя в ауле почти в каждой семье был конь, и джигиты выросли на них, но такого красивого коня ни у кого никогда не было. В этот день впервые горцы почувствовали, что жизнь продолжается, многие впервые после долгой скорби посмеялись, улыбались, вели обычные разговоры, как раньше. Вдруг вспыхнула молния и полилась дождь. По дороге домой все попали под первый весенний дождь. С разными чувствами расходились этот день жители аула по своим домам: у некоторых приятная ностальгия по прошлым мирным дням, а у других слезы в глазах, кто-то с гордостью покидал праздник, кто-то с глубокой печалью, были и такие, готовые с радостью мокнуть под весенним дождем.
Шахри и Халисат, прижимая к груди своих детей, укрывая их под шелковой шалью бежали домой. По тропкам и переулкам аула бежала вода. Вода всю ночь лилась с неба.
Следующий день Лабазан вечером вышел во двор, он, заложив руки за спину, задумчиво ходил по двору. Казалось, что он кого-то ждет. Тут же за воротами стал слышен цокот копыт. Он молча направился к воротам и встретил гостья.
Да, это был тот молодой гость с праздника, выигравший скачки на роскошном коне.
–  Ассалам аллейкум, Лабазан!
–  Ваалейкум салам, Хаджи-бек!
 – Проходи в дом, Хаджи-бек, – предложил Лабазан привязывая коня гостя во дворе.
Хаджи-бек снял бурку и папаху, а Лабазан повесил их на деревянный гвоздь, забитый к стенке под навесом. Сегодня гость был ещё более в нарядной черкеске с серебряным кинжалом на поясе.
–  Дочка, накорми коня гостя – попросил он Шахри. А ты, принеси нам поесть – обратился он и к жене.
Халисат сперва принесла кувшин с водой мыть руки гостью и мужу, затем понесла к ним большую миську с едой. Хинкал и мясо у горцев во все времена были знаком высокой почести. Лабазан сидел на подушке напротив гостя устало прислонившись спиной к стене. Он покрутил головой, желая сказать еще что-то жене, но раздумал, зачерпнул деревянной ложкой сметану из горшка, и бросил его в миску с хинкалами для гостьи, положил на него большой кусок мяса, в чашку с бульоном добавил чесночный соус из пиалы, размешал, и сдвинул к гостю его порцию.
С молитвой «Бисмилахи ррахмани рахим», вместе принялись за еду. За едой они хранили молчание, ели неторопливо, временами задумчиво глядел друг на друга. В маленькое окошко подул ветерок, качнула пламя в светильнике. Лабазан задумчиво уставился в невидимую точку. Хаджи- бек даже подумал, что тот забыл о нем. Затем он тоже молча уставился в очаг упершись в колени ладонями, казалось, будто его что-то тревожит.
После еды Халисат принесла им горячий настой из шиповника и трав, потом она громко попросила у Шахри принести тутовый мёд. Шахри с легкой походкой зашла в комнату с пиалой в руках, не бросила взгляд на сторону гостя, но видно было, что она чувствовала его присутствие. Халисат казалось, что Шахри выглядит слишком спокойной и медленной, она хотела как-то вернуть к ней живость, чтобы та не произвела на гостя дурного впечатления.
–  Шахри, принеси гостю и урбеч.
Шахри всей своей спокойствием вышла и снова пришла в комнату, положила перед ним пиалу урбеча. Лабазан бросил строгий взгляд на жену, та быстро вышла из комнаты закрыв за собой дверь. Халисат разводила руками, хватаясь за свои бока и беззвучно захохотала во дворе. Она качала головой и подозрительным взглядом посмотрела на Шахри, которая присела к Алжанай и качала люльку. Покружившись во дворе, не заметив никакого внимания от Шахри, Халисат снова вернулась и прирослась к дверям, откуда доносились голоса Лабазана и Хаджи-бека.
Халисат было хорошо слышно, как Хаджи-бек без лишних слов и похвал, как это обычно водилось, рассказывал Лабазану о цели его прихода, хотя все уже, кроме Шахри догадывались об этом. Хаджи-бек красиво поблагодарил за оказанную ему честь. Хоть и не все было хорошо слышно, но ясно услышала самый важный разговор:
– Я знаю, прошлое оставляет след… — степенным голосом говорил Хаджи-бек. — Аллах нас таким создал. В Истамбуле забудется все плохое, что случилось с ней.
– Хочу сказать честно, если бы не имам, не знаю к какому решению я пришел бы… – тихо ответил Лабазан. Моя дочь многое пережила в этом году. Она изменилась. Потеря родных и все те трудности через чего она прошла в Ахульго повлияло на ее здоровье, что до сих пор во сне проживает ужасы войны. Я сам ничем не могу ей помочь…возможно такая поездка поможет ей.
– Я знаю боль утраты и сделаю все возможное, чтоб ей стало легче пережить горе и потери. 
Лабазан с признательностью приложил руку к сердцу, почувствовав искренность Хаджи-бека.
– Наши послы, который имам отправил к султану не сумели выполнить задачу, так как были задержаны у турецких границ по неизвестным причинами, и не могут вернуться. Теперь мне нужно попробовать донести до султана наше положение. Неизвестно, сколько мне нужно будет там находиться. До отъезда из гор мне нужно будет завершить несколько важных дел, после решим остальное.
–  Если Аллаху будут угодны твои старания, то ты доберешься до султана. Имамат держится таких храбрецов, как вы.
–  Нет, он больше держится, на таких как вы, которые много лет верны своему делу и слову – с уважением ответил Хаджи-бек Лабазану.
 –  Я до смерти в этом деле буду… теперь живу только для мести, тайной и явной. Именем Аллаха говорю, никогда не забуду то зло, которое они творили на наших землях. Поэтому и хочу, чтоб моя дочь была в надежном месте, ибо я не знаю, что дальше будет со мной, – назидательно произнес он.
–  Поверьте мне, все как нужно будет сделано с моей стороны.
 –Я верю, потому что, многое узнал о тебе от имама.
Хаджи-бек, положа руку на сердце, признательно кивнул головой за доверие будущего теста. Какое-то время воцарилось молчание и Хаджи-бек решил ее нарушить.
 – Не переживайте. Пусть сегодня выпадает удача нашим врагам, ИншаАллах, завтра выпадет нам. Я никогда ни в чем не теряю надежду. Наша сабля станет победоносным, тогда и иноверцы станут для нас безопасными.   
– Вот, теперь я узнаю в тебе чистую кровь, кровь хунзахских храбрецов, – обрадованно похлопал он по плечу Хаджи-беку.
Хаджи-бек, скромно улыбнувшись, опустил голову. Лабазан после недолгого молчания продолжил серьезный разговор. Хаджи-бек внимательно слушал Лабазана.
– Все же, считаю рано нам заботиться о проявлении и распространении своего могущества на соседей, если у себя дома мы никак не можем объединиться и собраться в единую силу. Может, со своим двоюродным братом, Хаджи-Муратом поговорил бы ещё раз? Пусть вернется, а то вот так и потеряем мы его.
– Он упрям…Очень упрям. Пусть он среди врагов, но его сердце здесь в наших горах. Я хорошо знаю его. Он такой.
Лабазан согласно кивнул головой и снова спокойным голосом продолжил:
–  Время опасное для далекого пути. Думаю, с каждым днем все больше и больше наши враги будут нам усложнять жизнь. Поэтому чуть поторопитесь поездкой, – искренне высказал Лабазан свое беспокойство. Буду просить помощи у Всевышнего, ведь в Коране написано: «Аллаху принадлежит и восток, и запад. Куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха. Поистине, Аллах объемлющий, всеведущий!». Моя дочь будет доверена Ему, – Лабазан показал вверх указательным пальцем, затем этим же пальцем показал и на него: – и только потом вам.
Лабазан не был тем человеком, кто легко принимает решение, он должен был все обдумать, взвесить, проверить.  Видимо у него для этого было достаточно времени, он принял решение мгновенно и не колеблясь ответил:
– Я согласен.  С именем Аллаха я даю вам слово, я вверяю свою дочь вам в жены. Если Аллаху будет угодно, пусть так и будет.
–  Я благодарен вам за честность и искренность. Сделаю все возможное, чтоб вы не пожалели о своем решении. Я закончу все свои дела, поговорю с родней и сообщу, когда буду готов забрать ее к себе домой. 
Лабазан согласно кивнул головой. Хаджи-бек поблагодарил Лабазана положа руку на сердце. Как только голоса умолкли, Халисат побежала к Шахри выпучив глаза, с восторженным взглядом и закрыв платком рот, прошептала по слогам:
–  Иис-там-бул!
Шахри немного удивилась, не поняла, что она этим хочет сказать, в этот миг дверь распахнулась и Лабазан вышел из комнаты, после чего подозвал к себе жену и недолго поговорил с ней. Позже за ним вышел и Хаджи-бек, немного подождал Лабазана во дворе держа в поводу свою лошадь и слегка бросил довольный взгляд на Шахри за плечом Лабазана. Его ещё молодое, красивое лицо, высокая, статная фигура дышали храбростью и молодостью. Во взгляде было благородство и с ней же мужская жесткость. Халисат собрала мужу его вещи, завязала в узелок еду и вместе с гостем проводила в путь. Новость от Халисат Шахри приняла молча и безрадостно.
В тот же день, по аулу и по ближайшим хуторам разнесся слух, всполошивший всех, что дочь Лабазана, вдова Сулеймана, выжившая в Ахульго засватал гость из Хунзаха, да еще из ханского рода. Еще несколько дней аульчане шепотом передавали друг другу новость о таинственном всаднике на арабском скакуне. Как видели тень статного всадника темной ночью, расхаживающего по аулу, потом как он остановился у ворот Лабазана. Хотя Лабазан ни от кого ничего не скрывал, и вообще гость был у них ещё днем, а сплетни, конечно, как всегда, все перемешивали.
Вечером Шахри сидела у очага и качала люльку под слабым светом, где догорали сухие сучья в очаге.
 – Хватить сидеть в темноте, ложись спать, – просила ее уже несколько раз Халисат.
Но Шахри молча продолжала качать люльку и смотреть на мерцающие угольки.
–  Хоть этот раз, не разозли отца… – умоляюще попросила она и села рядом с ней. Пусть и вдовец, пусть и дети будут, но молодой, красивый, богатый из именитого ханского рода. Что ещё нужно? Истамбул говорят, очень большой. Говорят, более прекраснее и богатого города на свете нет. Я ещё давно слышала, что там большие базары, даже больше, чем наш весь аул, где продаются платки с золотыми нитями. Он уж точно купить тебе платок с золотыми нитями. Повезло тебе. Жить надо тебе, а пока, твоя жизнь мимо проходить. Умирать мы ещё успеем, – махнула рукой Халисат. Вон у тебя ребенок и у меня трое детишек, думаешь, они нам помереть дадут, если даже захотим — не дадут. И в последнем в дыхании хинкал попросят! Моя хорошая, жить надо, ради них...
Шахри молча, без всяких эмоций продолжала качать люльку сидя перед очагом. Она так и заснула до утра, повесив руки на люльку. Она проснулась, как только начало светать. Увидела себя во сне в Цохабе. Будто спустя много лет она вернулась в дом мужа, а там, везде все проросло бурьяном. Как проснулась, все ее мысли были там в Цохабе. Ее сердце билось от страха, что ее заберут далеко от родных гор, что она больше никогда не увидит ни отца, ни Цохаб. Как уехать в чужую страну, ещё раз не увидев свой сад, дом, Чалуха и Кахабера.  Как же отец забыл слова дедушки, который часто повторял: «живите и добивайтесь счастья для своих детей на своей родной земле».  Род моего сына должен быть здесь, чтоб крыша дома его отца не проросла бурьяном». Шахри сама собою разговаривала во дворе.  Сердце и душу терзали разные мысли, но потом рассказав сон Халисат, она ее успокоила.
– Ты не переживай, сказали, что ненадолго едете, потом вернетесь вместе. Он по делу едет, не просто так топтать чужую землю… Сам имам отправляет его с заданием. Отец сказал, никто не должен это знать.
–  Я не выживу в чужой земле…Мой ребенок ещё мал, чтоб по чужим землям ходить.
И Алжанай не брошу никогда.
 – Может его оставишь здесь? Он ведь совсем маленький, слабенький. И Алжанай рядом со мной будет лучше? – спросила Халисат, укачивая Салахудина на руках и напевая ему слова из какой-то песни, при этом расхаживала по комнате туда-сюда. Моя девочка и то намного здоровее его.
Шахри нравилось, когда пела Халисат, маленький Салахудин тут же замахал ручонками и слушал, будто понимает, о чем она ему поет.
–  Как мне жить без моих детей? Как быть моему сыночку без твоего молока и песен твоих?
Халисат довольная улыбнулась, Салахудин крепко ухватил ее за мизинец своими теплыми влажными пальчиками, ее пение возобновилось.
–  Мой покойный муж был мудрым человеком. Он считал, что семья, земля и скотина и быть хозяином своего хозяйства это и есть самое главное в жизни. Зачем мне и моему ребенку скитаться по чужим землям? У меня все кипит в душе, хочу раствориться в работе и в тишине, без других забот, – взволновано, но искреннее заговорила Шахри.
Но ее колебание было недолгим: обида на несправедливость судьбы, желание тишины, жить дома мужа — все это так было выстрадано ею, что она, рискуя подвергнуться осуждению родных, против обычая, и неожиданной смелостью решила для себя все-таки на время вернуться в дом покойного мужа, пока отца нет дома.
Утром Шахри решила поведать планами мачеху и решительно заявила:
–  Сегодня же иду в Цохаб.
–  Нет, нельзя, моя хорошая…Отец разозлиться. Может его подождешь?
–  Я ведь согласна выйти замуж из отцовского дома, но пока это не случилось, пусть ненадолго, но хочу побывать в Цохаб.
–  Ох, Шахри, ох…Боюсь я гнева твоего отца…
–  Не бойся, скажи, что я на время. А если я умру в чужбине и больше никогда не увижу Цохаб? – жалостливо проговорила она.
Шахри быстро наполнила хурджины всеми необходимыми вещами и положила в люльку, потом подняла люльку и ловко взвалила его на спину мула и умело завязала ее. Затем привязала спящего ребенка платком к спине, окинув неуверенным взглядом ворота отца, быстрыми шагами направилась в Цохаб. Алжанай собрав свои вещи в маленький узелок смело последовала за ней. Шахри не чувствовала тяжесть на спине, потому что, шла в страхе, на всякий случай оглядываясь, будто может получить пулю в затылок от отца. Аульчане видели, что Шахри собралась в далекий путь, перед ней шел мул, нагруженный люлькой и с узелком. Чем дальше отдалялась от аула, мысль об отце ускользала от нее, она никак не могла уцепиться за нее — другие мысли вытесняли ее, ей становилось легко, дышать — свободнее. Теперь, перед ней открывалась долгожданная тропа – дорога в Цохаб. Конечно, она понимала, что она уходить в какую-то в другую жизнь, где все было бы по-другому.
Шахри лишь хотела, напоследок, насладиться воспоминаниями в цветущем саду, в тишине…

                Глава одиннадцая
Держа за руку Алжанай, Шахри шла быстрыми шагами, а Салахудин тем временем, мирно спал на спине матери. Да, теперь она по-настоящему чувствовала себя матерью двух детей! И теперь, душа ее была, как бушующая река, который хочет преодолеть все холмы и горы, но все же, с другой стороны, где-то глубоко, что-то ее держало и тревожило. Недалеко от речки она заметила, что за ними шла совсем маленькая девочка, лет шести, вела ослика. На спине девочки была завязана маленькая плетенная корзина, одной рукой держала веревку, а другой помахивала прутиком. Она вдруг хлестнула прутом осла и догнала их, поздоровавшись с ними беззаботной походкой, пошла дальше по дороге к речке.
Она удивилась, когда, проходя мимо кладбища ее сердце не забилось от страха как раньше. Только здесь ей самой стало понятно, как сильно она изменилась. В ее голову приходили совсем другие чувства и мысли. Она проходила мимо с сочувствием, нежно трогала новых каменных плит, брошенных у дороги, недавно вырубивших в скалах для умерших. «Для кого ты станешь подушкой? –  спросила она камня мысленно. – Украсьте одиночество умершему в черной земле. Будь мягкой пушинкой…» Это была уже, не та трусливая Длиннокосая, которая боялась косо стоящих могильных камней. Теперь ей не было дело как они стоят: косо или прямо. Она смотрела на мрачные могилы и думала о мертвых с искренним сочувствием и страданием: «Как они покинули этот мир? Какое горе их погубило? Болезнь, убийство или война?  И кого они оставили на земле с горем наедине?» Ее самой удивляло, с каким спокойствием она покидала кладбище.
Переходя речку, из рук Алжанай упал в воду узелок с ее вещами. Она молча смотрела, как быстрая, прозрачная вода, текущая среди белых камней, уносила узелок вниз по течению. Шахри быстро развязала маленького сыночка со спины, передала спящего ребенка к Алжанай побежала за узелком. Догнать узелок, казалось уже невозможно, но все же Шахри легко, босыми ногами бежала по белым камешкам, затем и по воде, пытаясь поймать его. Она с одной стороны прыгнула в другую сторону с камня на камень, и с ловким движением рук сумела поймать узелок. И ещё немного – и узелок исчез бы из виду. Босые ноги, мокрые шаровары сверкали под лучами солнца, печаль, которая грызла всю дорогу, словно соль в воде растаяла от радости. Показывая мокрый узелок ее маленькой хозяйке, одной рукой закрывая рот, так чтоб никто не услышал, она залилась смехом. Но рука не удержал ее звонкий голос, который перемешался с пением встревоженных птиц, что делало ей это место непривычной. Давно она так искренно не смеялась. Вдруг зоркий глаз Алжанай за близким шумом и смехом, что-то различила вдалеке, что заставило ее насторожиться. Она встревоженно показывала Шахри рукой что-то за ее спиной. Тут и Шахри услышала за спиной цокот копыт и резко повернулась. Неожиданно перед ней появился всадник. Это был Ахмедхан.
–  Да будет благополучна ваша дорога!..
Увидев его, улыбка исчезла на ее лице.
–  Дай, Аллах… – еле слышно ответила она, отпустив голову.
– Ваш громкий смех оглушил шум речки, – хитро прищурился Ахмедхан.
Шахри не ответила, она повернулась спиной к нему.
–  Видишь, не только во тьме, но и при свете Аллах позволяет нам встретиться.
 – Лучше бы этот свет погас, чтоб не видеть вас, – холодно ответила она и посмотрела куда-то в другую сторону.
– Оказывается, вы не только злиться можете, но смеяться и радоваться.
Шахри молча, осторожно, боясь поскользнуться переступала с камня на камень в сторону, где ее ждала Алжанай с ее сыном в руках. Шахри улыбнулась ей, чтобы девочка не испугалась.
– Слышал, что вы траур снимаете, затем и замуж выходите? – крикнул он вслед.
– ИншаАллагь. Вы хотели поздравить меня, поэтому так торопились?  – повернулась она к нему.
– Пусть станет легкой ваша жизнь!
– Дай Аллах и вам того же…
– Для новоиспеченной невестки ханской кровей, вы что-то плохо одеты…– иронично произнес он, идя за ней вслед верхом, посмотрел с высока на ее старое залатанное платье в и на изношенный платок.
–  Вам точно не придется стыдиться за мой вид и наряд. Пусть вам получше достанется невеста.
–  Насчет невесты и не сомневаюсь, – гордо поднял он голову. На свадьбу не смогу прийти, но и без подарка не могу оставить вас, – лицо его стало серьёзным, лениво вытащил с мешка белое гормендо с красным купоном, быстро раскрыл на воздухе, и прямо с высоты кинул на ее голову. Огромный шелковый платок, плавно поплыв по воздуху повис на ее плече.
— Не благодарите меня, — важным видом добавил он, стоя за спиной — благодарите Аллаха, который благословил меня на такую щедрость.
Недолго думая, она сжала в руке нежный платок и брезгливо сняла ее с плеч. Повернулась и накинула платок на голову лопоухого ослика, который пришел на водопой. Ослик стал фыркать и крутить головой. Нисколько не возмутившись Шахри тоже не осталась в долгу:
– Вай, вай, смотри, даже ослику не понравился ваш платок, может он недостаточно мягкий для его головы? Или там еще остался запах крови той дамы, с кого вы сняли его? Вай, вай ослики то запах крови сильно чувствуют … – в ее голосе послышалась не прикрытая насмешка.
Затем она вытащила кинжал из пояса, острием кинжала сняла с головы ослика платок и кинула его под ноги его коня. Ахмедхан покраснел, надул щеки, взбесился.
– Я думал, у вас душа чистая как у этой речки, а вы мутной рекой оказались! – заревел он, стиснув зубы, показывая на прозрачную воду, текущую по белым камушкам. Разве горянке подобает быть такой, с гордостью, доходящей до небес?
Шахри положила одну руку на пояс другой рукой указала на речку.
– Разве вы не видели, как это прозрачная речка иногда становится мутной рекой после грозы и ливня? Запомни ещё! Моя гордость знает, когда нужно до небес подниматься и когда до земли отпускаться. 
 – Ох-ох…какая же дерзкая! И вообще, я не столько себе жену искал, сколько для вас мужа.
–  Какой же вы благородный человек оказывается…В дальнейшем позаботитесь только о себе.
Какая-то вымученная улыбка блеснула на ее побледневшем от злости лице.
Сперва Ахмедхан замер от услышанного, будто все слова в голове испарились во гневе.
 – Ничего не осталось от той Длиннокосой, что я знал…
 – Я для вас не Длиннокосая. Когда Аллах хочет человека наказать, он отнимает у него и память и разум. Эй глупец, – крикнула она гневно, указывая пальцем на него, – скажи, когда вы меня могли знать? Я первый раз ваш голос услышала в ту ночь у реки, до этого сто лет не видела даже издалека. Когда вы посмели вести неприличные разговоры с замужней женщиной? На что вы надеялись?
Ее голос, чему она сама поразилась, звучало громко и свободно, словно вырвался он из цепей молчания. Ахмедхан опять растерялся.
–  Я…я… слово дал себе, ещё в юности. Помнишь, вы с мамой приходили на гвай к тетушке Нажабат. Тогда мы Халитом и с Османом палками были мешки с кукурузой, а вы с другими девушками и женщинами отделяли кукурузные зерна от початка?
– Не помню.
– Тогда ещё отец избил Зайтунат, говорили, за то, что с Набигуллой песни пела.
– Их помню, а вас нет.
– А в детстве, как босая, с кувшином в руке шла за водой, осторожно ступая босыми ступнями по горячим от солнца камням? Вы тогда несли на правом плече кувшин, обвив его тонкой своей рукой… На вас тот день был красный платок.  Вы чуть не споткнулись, и не выронила кувшин встретив меня за углом. Я до сих пор помню, ваш взгляд, испуганный голос…Я тогда дал себе слово, что женюсь только на вас, но Сулейман опередил меня. 
 – Эй глупец, может это был сон, что видел в Алазанской долине, на полях у неверных? Я такое не помню…
 – Нет. Все так и было. Я на чужой земле никогда сны не вижу, – растерянно оправдывался он. Сны вообще начал видеть только после той встречи у реки…Даже в те минуты, что гяуры дождем кидали на нас огненные шары в Ахульго, я утомленный, обессиленный мог заснуть и видеть во сне тебя …
– Бесстыжий! – перебила она его. Ту, которую ты встретил у берега реки, она умерла там же…
–  Я не давал ей умереть! –   крикнул он в ответ. Я её спасал! Я делал всё, чтоб она жила.
Шахри замолкла, словно не знала, что ответить, зная, что в его словах есть и доля истины.
– Ты не благодарная!  – снова упрекнул он.
– За всё благое, что сделал, получишь награду не от меня, а от Аллаха, если, только, она было искренне. Надеюсь, всё было сделано ради Аллаха…
– За все ответишь ты перед Всевышним!
– Кто из нас неправ, пусть его и накажет Аллах.
– Я согласен!
 – Чем мне вас отблагодарить? Скот? Землю? Забери все что есть у меня в Цохаб, чтоб я не осталась у вас в долгу.
–  У меня есть и земля, и скот. Выходи за меня замуж.
–  Валлахи билахи, не выйду!
–  Почему? На счет Хаджи-бека не переживай, я все решу, между нами, не будет препятствий.
–  За меня ничего не нужно вам решать. Вы и есть препятствие. Вы пожелали смерти моему мужу, после этого на следующий день его не стало... – снова она упрекнула его.
– Вала билах азим не хотел я этого… – неожиданно, жалостливо проговорил он. Прости ради Аллаха. – Скажите, что я должен сделать, чтоб вы забыли мои глупые слова?
 – За себя может и простила бы… но за сына — никогда! Совесть не позволить мне, чтоб сын Сулеймана, даже случайно, по неволе назвал вас отцом. Я выхожу замуж, как вы уже знаете. Отец дал слово, я согласно с его решением.
 – Не будет этого!
–  И что вы сделаете? Ведь и, по-вашему, не будет. Ваша одержимость рано или поздно, или меня или себя погубит. Одумайся! Хватить уже, или настанет этот день.
–  Сама одумайся…
– И не думай, что есть только одна причина. Не сражайтесь с женщиной, сразитесь со своей душой, усмирите свой напс.
– И вы не смотрите на свой гнев, послушайте сердце… – снова умоляюще просил он. Он улыбнулся жалкой и растерянной улыбкой, не привыкшему его гордому лицу.
– На мое сердце не надейтесь, там давно глухо... Могу послушать свой разум, но ведь и разум говорит нет.…
–  Одумайтесь, будет покой и счастье у вас…
–  Покой и счастье я оставила в Ахульго, у могил, с обожжённой землей. Дай мне жить, расти наследника шахида. А то, как соль из Кванхидатли, сжигаешь рану.
–  Ох, язык – женское оружие!
За какое-то мгновение его лицо снова излучало властность и надменность.
 – И больше не появляйтесь передо мной!
Ахмедхана лихорадило от бессильной злобы, от ее непримиримости и строптивости. Почувствовал, что не может вдохнуть полной грудью. Он, глядя ей в глаза, будто старался угадать, что происходит в ее душе, буря ненависти или боль. Затем он издал звериный возглас, в бешенстве хлестнул коня плеткой и поскакал. Шахри зажала зубы и кулаки. Ей так сильно хотелось бросить ему вслед камень и крикнуть:
 «Эй, бессовестный, теперь я знаю, почему вы так берегли свою жизнь в бою с врагами! Ждал смерти от моей руки?».
Он, проскакав немного, круто осадил коня, поднялся на дыбы, дерзко повернулся в седле и посмотрел назад. Он увидел, как Шахри шагнула через речку, взяла ребенка в руки, а другую руку подала Алжанай. Долго смотрел он вслед пока ее силуэт не пропал из виду, скрывшись за цветущими кронами грушевых деревьев.

                ***
 Шахри с детьми свернула с речки на узкую тропу в сторону, где открывались уцелевшие сады и по тропинке последовала за своей мечтой. Пока шла, она попыталась вспомнить лицо Сулеймана, возможно, за то, что, была взволнована, у нее это получалось плохо, черты его лица расплывались. Ее охватило смятение, изо всех сил снова и снова она пыталась вспомнить его улыбку. Только тогда, когда дошла до цветущих деревьев в саду, перед ней встало его улыбчивое лицо сидящего верхом на Кахабере. Здесь даже издали бросаются в глаза пышные деревья и яркое их цветение, резкий аромат сливаясь с ароматом весенней земли после дождя. Теплые майские солнечные лучи слепили ее глаза. Последние высыхающие лепестки из цветков абрикосового дерева легким ветерком, кружась поднимались в воздух, словно снежинки зимой.
Чем дальше уходили от аула, тем теснее окружала ее прежняя жизнь, будто она и не расставалась с нею. Аульские сады вызвала в памяти счастливые и безмятежные времена. Она смотрела на те же, цветущие деревья, на те же лозы винограда, где уже появились зеленые листья. Всё это время мул беззаботно шел впереди, качая на спине колыбель. Алжанай посмотрела на Шахри и, встретившись с ней взглядом они улыбнулись друг другу.  Шахри снова привязала ребенка к своей спине и смело поднималась по серпантиновым дорогам. По дороге она терялась в догадках. «Теперь он знает, что я выхожу замуж. Теперь точно, он отстанет от меня. Этот раз он выглядел безнадежно разбитым, — с надеждой подумала она.
 Но боялась радоваться этому. Неужели покой так просто сам придет в руки?! Она понимала, с его настойчивостью, радость ее преждевременна. Но чем больше она думала об этом, тем возможнее и правдоподобнее казалась ей догадка. Своими мыслями и заботами она поднималась все выше и выше над ущельем.
И вот она на вершине Цохаб. Еще издали видны были на холме зеленные их террасы с молодыми деревьями. В конце тропы, у подножия холмы раскинулся обширный сад перед домом, между ещё голых ветвей дерева грецкого ореха, проглядывались каменные стены их дома.  С каким-то особенным исступленным восторгом всматривалась она в открывающийся её взору пейзаж. Шахри всегда любила природу в Цохаб. Эту красоту раньше тоже много раз видела, но никогда раньше она не казалась ей столь прекрасной и исцеляющей. Под ласковыми лучами солнца ее обида таяла, растворялась боль, и с каждым шагом ближе и ближе подходя сердце билось все сильнее и трепетнее. Пение птиц заполнил весь мир, все уголки Цохаб, оно звонким голосом заливалось по узким тропам к ее дому.
Шахри распахнула руки, словно хотела обнять и этот ветерок, и эти сады, и эти горы и все, что было дорого для нее тут. Это всё было вокруг нее, когда-то, её счастливой жизни, той жизни, которую она полюбила всем сердцем в последние пять лет, ту, которую она видела во сне, куда стремилась, где хотела прятаться в самое ужасное время в ее жизни. Всего этого лишилась из-за гяуров и совсем непонятной для нее войны. Теперь ей казалось, только закрою глаза, мгновенно можно перенестись в любое время года, причем не просто в весну, а в весну прошедших лет.
Выше за домом, на холме стояли двое всадников. За их спинами торчали ружья. Конечно, она сразу узнала Чалуха и Кахабера, и маленьких всадников – внуков старого мельника Хасана.
Раздвигая густую листву веток деревьев, она открыла свою плетенную калитку во двор и вознесла молитву:
– Бисмилахи рахмани рахим.
 Шахри ласково посмотрела на Алжанай и тихо прошептала:
– Это место, где должен был родиться мой сын...Теперь это и твой дом.
Приветливо посмотрев на дом, она вздохнула. Здесь почти всё, так, как она и оставила. Лишь террасная стена снова сползла ливнем в сад, что был рядом со ступеньками, ведущую в верхнюю часть террас. Раньше Сулейман, после каждой стихии сам поднимал эту стену.
Обширный сад перед домом был неподвижен. Солнечные лучи теряли свой жар в густых кронах деревьев. Как и всегда на своем месте стоял пустой плетенный амбар, накрытой из тугой плетенной крышкой. Там же, под деревом стоял и топчан. Позади нее на высокой ветке дерева висели качели, чуть покачивающиеся на ветру. Сулейман прошлой весной привязал длинные веревки к толстому суку и подвесил их к тутовому дереву, где стойко перенесли жаркое лето и холодную зиму. Сердце Шахри безгранично радовалось с гордостью осматривая деревья и виноградные лозы, что вьются перед домом. Слышны были пение птиц, кудахтанье кур, далекое журчание горного потока. Здесь все звуки природы звучали как колыбельная для маленького Салахудина.
Перед домом, под навесом почерневший кор, а рядом аккуратно сложены хворост и сухой кизяк. Там же, на стенке, на вбитых в стену колышках висели старые седла, серп, сумы-хурджины, соха, грабли, вилы, плетки и пустой бурдюк из бараньей шкуры. Рядом с дверью стояла каменная плита, которая прикрывала старые башмаки Сулеймана, сделанные из бычьей шкуры. В загоне бегали куры и козлята.
Теперь она почувствовала под ногами почву, обрела силу и со светящимся лицом осматривала все вокруг, мысленно восхищаясь. Ей казалось, что тот разрушенный, сожжённый мир, где она видела все беды и несчастья оказались далеко от них. Здесь был другой мир, такой какой она оставила, где она жила беззаботной жизнью. 
Посмотрев вокруг и вздохнув, она села на топчан и зажала к груди узелок. И если бы, этот миг перед ней кто-нибудь встал чтоб произносить: «Все что случилось с тобой, это всего лишь был сон. Все эти ужасы ты прожила во сне. И не было всех тех смертей и огня. И дом ты вовсе не покидала». Она б поверила ему. Пусть на короткий миг, но обманула бы себя.
Маленький Салахудин начал плакать, давая знать о себе. Она ласково сняла его со спины и посадила на тахту. Его сонные глаза странно смотрели вокруг себя и на улыбающуюся маму. Она с радостью и с гордостью произнесла:
 – Сынок, ты сегодня будешь спать в доме своего отца. Как только немного вырастишь, я покажу тебе кинжал, которую он сохранил для тебя на балке потолка.
Лицо Алжанай засветилось, потому что, светилось и лицо Шахри. Такой радостной она давно не видела её. Шахри освободила от груза усталого мула, все сняла во двор, мул загнала в загон. Теперь в голову Шахри приходили разные радостные мысли: «Пройдет немного лет и Салахудин превратится в настоящего джигита, в ее опору, как и его отец, который никогда ни на кого не перекладывал свои тяготы, будет только с ней делиться своими горестями, надеждами, мечтами. Скоро в горах закончиться война и жизнь всех горцев, мутный бурлящий поток, превратится как в ясный и светлый день в Цохаб».  Она представляла сына похожим на Сулеймана, только еще крепче и сильнее. Видела в его глазах твердый характер, который не сломает никакие жизненные тяготы, но почему-то, ни разу не смогла представить около себя Хаджи-бека. «Время пройдет, я привыкну к нему…» – подбадривала она себя.
Подошла к дверям, развязала веревку. Неожиданно из-под навеса выпорхнула из гнезда ласточки. Шахри вздрогнула. Под навесом, около дверей, ласточки свили гнездо и теперь кормили своих птенцов. Но одна из ласточек испугано махала крыльями, металась из угла в угол, а потом вернулась в гнездо. Шахри еле слышно, прикусывая нижнюю губу, указала на ласточкино гнездо и шепотом сказала Алжанай:
–  Птичка решила остаться с нами, – они, радостно прыгая, обняли друг друга.
Развязав веревку, еще несколько минут пересиливала свое волнение, только потом открыла дверь «Почему мне нужно было столько мучаться для того, чтоб забытое счастье вновь вошло в эти каменные стены?» –  мысленно спрашивала она себя. Голые стены, намазанные глиною. В комнатах тоже всё было, как и прежде, лишь только пыль восседала везде. На полу старенький ковер горцев – сумахи, с обтрепанными краями. Медные кувшины из Гоцатля, бронзовый котел из Кубачи, расписная глиняная посуда из Балкар, миски, блюда и глиняные горшки, что стояли за белой марлевой занавеской, на полках, расположенные друг над другом, будет напоминать ей о матери. С ложками и всякими с кухонными утварями на стенке висел учалтан, а на углу стояла трехногая табуретка, который сделал дедушка. Верхних нишах стены, на другой стенке лежал Коран и четки Халун. Посреди в комнате, на мазанном глиняном полу лежал белый коврик для намаза из овечьей шкуры, похожий на небольшую лужайку с воздушной пенькой сверху, тоже мамино приданное. Она подняла голову на потолок, где между балок находился замотанный в тряпку кинжал. Ведь на этом кинжале остались следы рук Сулеймана. Как вырастить она расскажет ему, как дедушка Салахудин бережно хранил кинжал много лет, как его отец спрятал его для сына. Пока она осматривала свои комнаты, во двор кто-то зашел. Шахри услышала громкие голоса и плач Алжанай. Она встревожено выбежала во двор. Алжанай ревела, соседка Захра плача обнимала и целовала ее. Шахри странно посмотрела на плачущую Алжанай. Она тоже, как и Шахри не плакала давно криком, бывало, что, лишь слезы сами тихо текли из глаз. Алжанай опять вспомнилось как река уносила маму и маленьких сестер. Захра плача причитала:
– Ах, если бы я могла, сама умерла бы, но твоих сестер спасла бы…
 Она схватила ее голову, обняла, прильнула к ней и тяжело зарыдала.
 – Ах ах…На твою маленькую голову, все навалилось, столько горя, мать, сестры, отец, дядя, чужая земля…Будь проклят, этот царь – малгIун. Ах ты, моя райская птичка…– целовала Захра ее по всему лицу.
Алжанай пыталась что-то сказать Захре, но слёзы и рыданья не дали ей выговорить ни одного слова. Захра через плечо Алжанай увидела идущую к ней Шахри. Хромая на одну ногу, распростёртыми руками тоже направилась к ней.
 – Пусть всегда тебя так же обрадует Аллах, как ты нас обрадовала своим приходом! Я так долго ждала тебя. Сама не смогла прийти, болела, всю зиму пролежала на нарах. Я знала, что ты придешь… ты мой райский цветок, явившая через ад... – причитая обняла она Шахри. Все втроём плакали от души, во весь голос и обнимали друг друга, слезы лились с их глаз словно дождь. Шахри заметила, как за короткое время Захра заметно постарела, лицо было уже морщинистое, под чохто выглядывались седые волосы.
 – Тетя Захра, мне там все время снились дожди и мои сады…– всхлипывая рассказывала Шахри.
– Я знала, я так и знала…Ах, ах твоя свекровь тебя на верную гибель отправила. Ах, ах, она же раскаялась, кричала, просила прощения у Аллаха здесь во дворе. Мои мальчики все слышали… Последние несколько дней она совсем лишилась рассудка. Я сидела с ней, чтобы она не оставалась в одиночестве. Халун сидела тихо, ничего не понимала, не плакала, не говорила и лишь иногда начинала тихонько напевать песенку. Несколько дней она не дотронулась до еды. После этого она умерла, умерла во сне.
–  Пусть Аллах поблагодарить тебя за благо, сделанное ей, – поблагодарила ее Шахри.
–  Ты ее простила, доченька?
–  Да, простила, – кивнула она головой.
И все же, Шахри задумавшись о своей судьбе с укором обратилась к памяти свекрови.
–  Я знаю, что все это время я жила бы здесь спокойной жизнью, со своим сыном, если бы, она меня не кинула бы в этот бушующий водоворот нескончаемых страданий и мучений…. Но все же, она мать моего покойного мужа. Пусть она окажется в раю.
– Амин я Аллах. Правильно доченька. Надо уметь прощать.
–  Если бы не дедушка Хасан, то моим мальчикам пришлось бы с ней повозиться.
–  Дедушка Хасан…  –  шепотом произнесла она и тут же вспомнила горькие слова свекрови, что ее оставляет на старика, имея мужа и сына.
–  Да. Я поломанную ногу таскала за собой, но ее омыла. Саваном укрыла. Дед Хасан с мальчиками выкопали могилу, похоронили, прочитали молитву.
 – Жаль, что дедушка Хасан нас покинул… Пусть и он окажется в раю, – загрустила Шахри.
–  Амин я Аллах. Всего немного он пережил Халун, как получил трагическую весть о сыне, он почернел от горя... Когда ночью Ахмедхан пришел, он рассказал нам, что Юсуп погиб.
 – Ахмедхан?
–  Да. Разве не знала?
– Нет.
– Он сказал, что ты болеешь, должна родить. Я же не знала о твоей беременности.
–  Я и сама не знала… – она повернулась к сыну, лежащего на топчане.
–  Полные хурджины еды собрали мы ему.
– Может я не помню… – озадаченно посмотрела она на Алжанай.
– Я помню, – перебила ее Алжанай тихим голосом. Тетя Таибат попросила у него помощи. Он привез воду и еду нам, когда ты болела, перед родами.
– Ах вот оно как … – задумчиво промолвила Шахри.
–  После всего, что вы пережили, лучше о многом забыть...
Разговор прервал плачь Салахудина.
–  Где же ты, мой маленький сосед?
– Он там, уже зовет вас к себе, – улыбнулась Шахри указывая на топчан.
–  Ты иди к моим мальчикам. Они долго ждали вас. А я к твоему джигиту.
Мысли о ее помощниках, о Кахабере и Чалух так взволновали ее, что она не могла больше ждать. Шахри побежала вверх по каменным ступенькам, а дальше и по террасам.  Хаджимурад и Омар застенчиво раскачиваясь, медленно шли через сад к ней навстречу. Встретив ее их глаза поблестели, похлопали ресницами, и опустили головы. За короткое время они выросли, вытянулись в рост. Черты лица возмужали. Стали настоящими джигитами. Труд, нужда, суровые законы – все это способствовало раному взрослению детей гор.
Их что-то тревожило, но все же глаза выдавали радость встречи. Смущаясь, продолжали стоять вдали. Шахри подошла поближе, обняла, а юные джигиты, пряча влажные свои глаза, положили головы на ее плечо.
–  Дай Аллах вам здоровье и силу. Вы мои маленькие храбрецы. Я благодарна вам, что помогли сохранить имущество сироты.
Похвала смущала джигитов. Хаджимурат виновато отпустил голову:
–  Тетя, воры часто заглядывали к нам… Много овец своровали… Свое мы все потеряли…Если бы не ваше хозяйство нам совсем тяжело пришлось бы.
Хаджимурат не поднимал глаза на Шахри, он немного отошел.
–  Не от зависти, не от злости кинулись воры на наше добро, а от бессилия своего…Они испытывали голод. Добро можно нажить, а умершего от голода не поднимешь. Пусть всем им будет халал. Не переживай за это, то, что осталось нам всем хватить, – похлопала она по плечу Хаджимурада.
Слова Шахри коснулись до самого сердца молодых джигитов, у них от сердца отлегло, но скромность не позволило поддаваться радости.
– Да примет Аллах в жертву за душу дядю Сулеймана, и за его родителей, и братьев, за еду, которую получили голодные люди, – произнес Хаджимурад.
–  Да пошлет Аллах благо и вам, баракат вашему дому, долгую жизнь вашей матери, – снова поблагодарила она их.
Братья с облегченными сердцами будто ожили.    
– Чалух и Кахабер – они наши самые лучшие друзья, – стесняясь промолвил Омар.
 Шахри довольным взглядом посмотрела, как вдали, недалеко от новых двух могил, на зеленой травке пасутся ее лошади в полнейшем безмолвии.
–  А ну, посмотри на них… – обратилась она к мальчикам и негромко покашляла.
Кахабер, лошадь мужа, услышав кашель, тут же громко заржал и отделившись от всех, первым поскакал прямо к ней. А за ней и Чалух. Шахри немного растерявшись стояла с распростертыми руками, Кахабер прибежал и вытянул шею, прижав уши и положил свою голову на плечо Шахри. Она нежно погладила белые круги вокруг глаз, за что и назвали ее Кахабером. От такой нежной встречи с конем мужа она растрогалась и залилась слезами. Кахабер и Чалух были единственными свидетелями ее прошлого семейного счастья. И молодые джигиты незаметно прослезились, наблюдая за ними.
Шахри отпустила мальчиков, вместе с ними и лошадей. Сама подошла к могилам и долго сидела у маленьких могильных камней Халун и мельника Хасана. Она не хотела плакать, но слезы сами бежали из ее глаз. Прочитав молитвы, пошла в сторону сада. Шахри легла на зеленую лужайку, она почувствовала радость не только от приятного покоя в теле, но и от ощущения покоя на душе, потому что лежала на земле, где все было своим, родным. Каждый холмик, каждый склон был здесь исхожены ногами Сулеймана. Каждый кусок земли здесь была полита его потом. Здесь скалы, склоны и ущелья она привыкла считать их вторым домом. Раньше она целыми днями могла находиться здесь, пасти коров, овец, коз. Теперь она думала, что каждая ее минута воспоминания о прошлом будут озарена минутой счастья, даже зная, что в окрестностях водятся волки, шакалы, которые она раньше часто слышала их и в разгар дня, и в сумерках, и поздно ночью. Но почему-то даже они особо не пугало ее теперь, казалось, что эту землю она, не поменяла бы ни за какие блага земли.
Прикрыв глаза, она вдыхала запах весны. «Ох, как же, сильно весна волновала Сулеймана! Сколько у него рождалось надежд. Как любил он проводить первую борозду… А теперь? Что будет теперь?». Но все же, ее душевное смятение постепенно утихало, уступая место блаженному состоянию покоя.

                ***
 Первую ночь после долгой разлуки в своем доме Шахри спала хорошо. И Алжанай, как обычно, посреди ночи не проснулась. Утром их разбудили пение птиц и блеяние коз в загоне, который был за стеной дома. Первый раз в жизни она проснулся без забот, без мысли о том, что надо что-то делать. Она не думала над тем, что ей нужно вернуться домой. Не знала, что делать, с чего начать, лишь знала одно — в тягость ей не будет ничего! Радость от возвращения в Цохаб с утра казалось, струится от всего, от синих небес, от зеленых гор, от журчащей речки, от блеяния коз, от каждого цветка цветущих на склонах. Утром на завтрак Захра принесла хинкал, вареные яички, творог, сыр, молоко. С утра от лучей солнца у нее закружилась голова, восторг от своей собственной решительностью пронизывала ее всю.
Так прошло несколько дней. Она не думала возвращаться в аул. Шахри, как любая мать в горах, ложилась спать последней, вставала первой. Готовилась учить сына мудрым законам предков в отцовском доме. Алжанай с маленьким братиком целыми днями могла играться во дворе. Махая хвостиком, козлики бегали за ними, а Салахудин пытался каждой из них погладить по спине. Он хватал их за уши, заливался смехом, глаза светились озорством, а сияющая его улыбка покоряла их сердца. Алжанай пыталась во всем помогать. По утрам она поднималась на террасу, открывала калитку загона и выгоняло стадо коз, на поросший сочной травой в склон. Она бежала за ними по узенькой дороге над обрывом так, словно перед ней расстилалось широкое поле. Теперь эти опасные тропинки ей были самыми удобными, чем все те широкие дороги, что довелось ей пройти в жизни.
В доме все было уже выбелено, вычищено. Шахри искупала детей в речке, заплела несколько десяток косичек на голове Алжанай. Из небольших разных кусков ткани, что давно лежали в сундуке, сшила одежду для них. Показывала Алжанай, как кроить, как шить, чем в основном и занималась сама до замужества. Алжанай старалась, все делала как ей показывала Шахри, а потом от радости по двору прыгала как маленькая козочка, была счастлива, потому что она видела улыбающиеся глаза Шахри. Душевный покой Шахри, отражалось на лице Алжанай. И стоило Шахри попросить ее то ли пригнать скотину, корову доит, то ли за ребенком посмотреть, или в речку за водой пойти, как она с радостью срывалась со всех ног выполнять ее просьбу.
Уложив спать сына в люльку, они вместе делали домашние работы, замешивали тесто, варили хинкал, или пекли хлеб, доили коз, сбивали масло, кормили кур, собирали яйца. Шахри учила ее всему: работать в огороде, разжигать огонь в очаге, стирать, убирать. Все эти мелочи, пустяки согревали стены их дома благодатным домашним теплом, это радовало их и ободряло.
– Вот что сильнее всего мне помнилось в память о Цохаб, – ободряюще кивнула Шахри ей и делилась своими мыслями. Тишина, только звуки природы, и спокойствие души. Тишина в ауле совсем другая, а здесь она особенная. Мне хотелось, чтобы вы тоже это испытали. Многое есть в жизни, что надо услышать своими ушами и увидеть собственными глазами. Мне хотелось, чтобы и ты воочию убедилась, как хорошо иметь воспоминание. Трудные дни, добрые воспоминания спасала меня ... Они и вас спасут. Теперь, даже маленькому Салахудину будет всегда вспоминаться его таким. Даже в далекой, в чужой земле, он в своих снах будет видеть отцовский дом. Знаешь, – искреннее говорила Шахри, – то, что мне пришло в голову вернуться сюда, это не от моей бесстрашия, а от бессилия моего…Мне было очень тяжело. Там нет мамы, нет братьев. Все сожжено... Ещё и Халисат…Здесь нет Сулеймана, но я чувствую, его здесь. Везде осталось все, что мы сумели создать вместе, следы наших рук…
Алжанай всегда была неразговорчивой, но любила слушать с удивительной внимательностью, не пропуская ни одного слова. Она видела, как Шахри раньше сидела у очага, прижавшись к груди своего ребенка, со слезами на глазах, не могла делится своими горестями. Сейчас они легко могли делиться со своей радостью и трудностями. Раньше они не любили вспоминать, не говорили о своей боли, при слове гяур их каждый раз охватывала дрожь, их взгляды встречались как бурные волны, слезами и волнениями. Могли лишь крепко прижавшись друг к другу молчать у очага. Каждый раз они могли видеть в огне, то, что их тревожило, то, о чем хотели сказать друг-другу. Наблюдая на языки пламени, научились молча переживать вновь и вновь свою боль, глубоко в душе, не тревожа никого.
После каждого намаза, низко склонив голову, закрыв лицо руками, Шахри молила Всевышнего, чтоб он даровал победу мюридам, долгих лет отцу, сыну и Алжанай. Потерять их – это был теперь самый большой страх. Вслед за ней и Алжанай делала дуа, подняв свои ладони высоко, но никогда ни одного слова не говорила вслух.
Дни проходили и им не хотелось уходить оттуда. По вечерам Захра в гости наведывалась к ним, то одна, то с мальчиками. Если вдруг целый день не видели ее, их охватывала тревога: «Не заболела ли она?» Каждый день свободное время от работы маленький Салахудин развлекал их всех. Шустрый, непоседливый малыш, широко открыв свои большие черные глаза гонялся за красным петухом. Он с интересом прислушивался к пению птиц, их разговорам, хлопал своим пухлыми ладошками. Когда это ему надоедало, он начинал капризничать. Сыновья Захры вырезали из дерева ему разные игрушки, которые он затем целый день не выпускал с рук. Частые беседы и сиделки всем помогало понемногу возвращаться к жизни, это давала им надежду, спокойствие. Ночи здесь выдались тихие, звёздные, яркая луна всегда освещала сад перед домом.
–  А ведь пройдет время, нам надоест постоянно думать о прошедшем, теперь мы должны научиться думать о будущем, о детях, о делах, о работе, – учила её Захра. Мы начнем потихоньку забывать все наши воспоминания о плохом, пусть они покроются пылью, скорбь нашей утраты уже не будет такой болезненной. А потом, через года, когда много времени пройдет, настанет такое время, когда даже образ об царском солдате затуманится. Случайно прозвучавшее где-то на улице рассказы о войне не заставит наших детей больше вздрагивать.
– Разве такое возможно? –  в недоумении спрашивала Шахри.
– Этот мир и не такое видал… – дед Хасан так говорил.
Шахри удивлялась: «Возможно ли, чтоб годами забыли такую боль и потерю?» Каждый день озираясь на окрестности, она старалась сосредоточиться на воспоминаниях. Ее нынешнее мирное занятие заметно пошло ей на пользу, оно приносило ей светлую и тихую радость. Единственное, что их омрачало, то, что на пастбище, они не могли выйти безоружными. В горах часто можно было встретить подозрительные незнакомые люди или голодные бродяги. Старалась не думать и о том, что ей предстоит встретиться с отцом, важно было не растерять храбрость. Но покоя в душе не было, всё думала, что скажет отец? Почему он задерживается в походе? Шахри не впервой находиться перед лицом страха, но прежде тучи страха, нависавшие над ней, были другие, не похожие на эти. Страх перед отцом был совсем другой, ранее никогда она такую не чувствовала. В этом страхе все было в пересмешку: стыд за непослушание, сожаление, обида и переживания. Захра словно почувствовав, о чем думает Шахри спросила:
– Ты не хочешь замуж за этого молодого человека, за которого тебя засватали?
–  Нет, – тихо ответила она ей.
– Ты молода. Тебе нужно замуж выйти, потому что тебе нужна будет помощь. Не зли отца, соглашайся. Твой отец мудрый человек. Если его не станет, кто будет за твоей спиной? Думаешь легко сына расти?
Шахри лишь молча посмотрела ей в глаза, потом печально отпустила глаза.
–  Твой отец, сам живет, преодолевая трудности. Слышала, что его до сих пор тревожит рана на ноге. Он должен заботиться и о троих детей Халисат, но при этом не взял ни одного зернышка из вашего дома, когда другие приходили просить или грабить. Он мне сказал: «Да будет греховным этот хлеб или мясо на этом и на том свете, если мы не раздадим нуждающимся, ведь обычай не позволяет нам отпускать просителей с пустыми руками».
Сделал ният и раздал мясо и кукурузу нуждающимся, за души покойных Салахудина, Халун и их сыновей.
–   Теперь я стала боятся и за своих сыновей. Им ничего не нужно кроме коня и сабли. Они только и бредят о мюридах, рвутся в бой. Надо придумать что-нибудь, чтоб их не отпускать. Без них нам будет очень тяжело. Осенью бывают туманы, когда днем и ночью идут дожди, и земля расползается под ногами, нелегко с утра до ночи ходить женщинам за овцами. Ты же знаешь, случалось, что уйдут за день, что овцы, что козы, так далеко, что их уже не загнать домой. Мальчикам иногда приходилось укладываться вместе с ними пещере, или под открытым небом, спать на сырой земле до рассвета.
– Я справлюсь с любой работой в этом доме. Только лишь дали бы мне здесь жить…
–  Ох, ох, это жизнь такая странная штука.  Доченька, ты ещё молода, у тебя ещё будут дети. Здесь одной тебе трудно будет, но не хотелось бы чтоб тебя забирал в чужой аул…
«Если бы, только в чужой аул…» – с горестью подумала Шахри, но вслух сказала:
–  Для моей больной души у себя дома, дождь — масло, а солнце — целебное лекарство. Но об этом, теперь не стоит говорить…
–  Все, что происходит – это предначертание Аллаха. Смирись, со своим положением, – учила ее Захра.
                *** 
На низком стульчике тусклый свет костра освещал херчч с остатками вечерней трапезы. Алжанай качала люльку и внимательно слушала их разговор. Она терпеливо ждала, пока маленький Салахудин заснет, затем она положит свою голову на колени Шахри, она нежно будет гладить ее волосы.
На рассвете, когда Шахри вышла в сад, густой туман медленно укутывал сад. Казалось, вот-вот все деревья утопятся в тумане, но с первыми лучами солнца он понемногу начал рассеивать в воздухе. Шахри положила на топчан Коран и поднялась по каменным ступенькам на террасу. Она ходила по саду, где они раньше с мужем молча, или сидя рядом или бродя по саду, испытывали счастье от одного сознания, что они вместе.  Казалось, она обрела способность замечать даже такую обыденную малость, капельки росы на зеленой траве, необычно низкий полет ласточки или засохшие ветки на деревьях, или сад, затоптанный козликами, или рождения цветка на расщелине скалы. Ко всему она относилась заботливо. Задумчиво, облокотившись спиной об дерево, смотрела как в саду все деревья стоят близко к друг другу, будто это одна большая семья, цветя и шелестя вместе пышными ветвями, даруя друг другу аромат, тепло и тень, защищая летом от знойного солнца, зимой от холодных ночей. «Даже цвет листья меняют всегда торжественно, все вместе», – подумала Шахри мысленно разглядывая деревья. Среди всех деревьев ей показалось, что дереву хонобах, которая росла вдали от всех других деревьев печально и одиноко, закрученным стволом и выглядывающими корнями, повесив свои старые ветви над пропастью, словно руки, тянувшиеся в даль. «Пусть и вдали от всех, но какое же хорошее место ей попало, – подумала она. – Из этого места видны вершины, что замыкают Ахульго!».
Печально смотрела она на дерево, и она, и дерево были одиноки. Шахри мигом оказалась около дерева и погладила скрюченный ствол дерева:
– Как же тебе одиноко, мой сладкий хонобах.
Мелких зеленных плодов на дереве было совсем немного, лишь на одном ветке, засыхающих веток было много, а мелкие плоды были желтеющие бледным цветом. Она, снова удивляясь и продолжала гладить грубый ствол старого дерево, тихо прошептала:
– Как же так, столько лет я не заметила твою печаль? Я посажу рядом с тобой дерево, – сказала она вслух.
Нашла в саду молодое абрикосовое дерево и выкопав кинжалом ямку посадила ее рядом с ней. Шахри с большим любопытством смотрела, как молодые ветки приподнимают головки, словно они стараются заглянуть в даль: «За нашим счастьем следили деревья, посаженные дедушкой Сулеймана, пусть мое дерево следить за счастьем моего сына и моих внуков...» – мелькнуло в ее голове. 
Спускаясь во двор, она остановилась у разрушенной ливнем террасной стены.
Много раз она видела, как Сулейман делал глину, смешивал ее добавляя солому, терпеливо, понемногу подливал воду, так чтоб глина не стала слишком жидкой. Видела, как он ворочал огромные камни, как он их ломал на мелкие куски. Чаще, на террасных садах, он делал кладку стен всухую, использовав только щебень, землю. Она долго крутилась перед разрушенной стенной и думала, осилят ли ее руки такую тяжелую работу. С мыслями о разрушенной стене во дворе в коре она зажгла огонь, поставила казан, захотела приготовить еду пока дети еще спят, поставила другую маленькую кастрюлю для настоя из трав. Уединение, тишина, и легкий ветерок несущий повсюду аромат закипающего настоя из шиповника, дикой земляники, чабреца и других сушенных трав во дворе, незаметно мысли вернулись к Сулейману. Ей хотелось улыбаться, радоваться. В этом дворе переплетались с друг-другом только хорошие ее воспоминания.
Неожиданно за спиной Шахри услышала кашель. Открыв калитку во двор, зашла мачеха.
–  Тетя…– испугано произнесла Шахри.
Увидев ее испуганный вид Халисат, успокоила ее сразу.
–  Ну чего же ты так, пугаешься сразу?
–  С какими новостями пришла, тетя?
 – Не знаю моя хорошая, какими для тебя они окажутся, может хорошими, а может и плохими.
Шахри обняла мачеху и посадила на топчан под деревом.
–  Или с отцом что-то случилось? Говори, быстрее.
– Все расскажу по порядку. Не думаю, что ты будешь рада. Скрывала я долго, но теперь скажу. Я беременна…– немного, краснея сообщила Халисат новость.
Шахри улыбнулась и немного успокоилась.
–  Если вы с отцом рады этому, почему же и мне не радоваться? – спросила она, обнимая свою мачеху.  Дай Аллах вам здоровье и долгих лет, чтоб вместе воспитать детей.
Халисат поправляя платок согласно кивнула головой и сразу сообщила следующую новость.
 – Плохая новость, то, что отец ранен и ещё...
– Вай Аллах! Как он?
– Сейчас уже хорошо…А вот Хаджи-бек… – и умолкла.
 – Что с ним?
–  Он убит…
–  Что-о?
–  Да. Его убили. Пусть Всевышний смоет все его грехи. Хороший говорят был человек. Отец очень опечален. Говорит, что без предательства это не обошлось. Никто не знает, кто донес, говорит, что их планы рухнули, на них неожиданно напали по дороге Ведено.
 – Вай Аллах! Пусть окажется он в раю. А ведь совсем молодой. Теперь его дети остались круглыми сиротами… – с сожалением произнесла Шахри.
–  Дети свет увидят, – махнула рукой Халисат, – богатых родственников много говорят у него… Вот его жалко, молодой, красивый…Отец в большой печали… говорит, имам большие надежды на него возлагал.
– Ах, последнее время только и жду какое горе откроет калитку в мой двор. Ты сегодня как ураган ворвалась в мой двор…Как же так получилось? Среди них, значит был предатель?
 – Один Аллах знает.
Шахри немного задумалась, потом спросила:
–  Как думаешь, Ахмедхан знал об этом плане?
–  Валлах не знаю…
– Даже если знал, разве признается?
– Не признается. Скользкий он.
– Говори…Что отец сказал?
–  Не хочу тебя пугать, но он очень зол на тебя. Когда он спокоен, я верю в его ум, в его твердую руку… Но когда он расстроен, разгневан, ты же знаешь, он непредсказуем…
–  Что случилось, того уже не исправить. Что отец может сделать? Убить? Разве двух смертей бывает? Пусть земля станет моим одеялом, раз ей не суждено стать моей опорой. Пусть он решает и поступит со мной, как считает нужным.
–  Ага! Здесь вдали смело ты рассуждаешь. Я-то ведь рядом с ним…  При каждом его крике мне кажется, что дом раскачивается, то содрогается, вот-вот, обрушится на меня с потолком вместе.
Шахри молча отпустила голову.
–  Ты о завтрашнем дне думаешь? Я не знаю, что он сделает…не знаю примет тебя обратно в свой дом или нет. Может, что-то другое в голову взбредет…Очень жаль, что не стало Хаджи-бека… но, тебе семью нужно создать. Замуж нужно выходить. А ведь и месяц кукушки подошел к концу, народ уже закончил работу на террасах, – продолжила Халисат. – Вот, твоя земля так и стоит! Так скоро и абрикосы поспеют, не до нее будет. Захру тоже с утра увидела в ауле с сыновьями, у них тоже везде работа горит. А ты здесь одна. Нет тебе помощи. Еще и отец разгневан. От него теперь, помощи не жди. Зимой что кушать будешь? Сено кто будет косить?  Хорошо, что мы успели все вспахать, а то раненый приехал, больной.
Шахри виновато снова отпустила голову и слушала упреки мачехи.
 – На тебе земля, дом, ребенок, козы, овцы, коровы, сад, покос. Кто тебе дрова будет таскать? Работать надо будет, не зная отдыха, не разгибая спины. Кто тебе поле вспашет? Кто засеет кукурузу, фасоль, картошку. Кто поднимет эти стены, разрушенные ливнем? – спросила она, показывая на террасные стены. Кто будет резать баранов и бычков тебе? – продолжала требовательным громким голосом расспрашивать у нее.
 – Я сама … – сомнительно и тихо ответила Шахри.
После всех слов Халисат, ей теперь не давало покоя и мысль о том, что без помощи с этой земли сможет ли собрать столько хлеба, чтоб его хватило до нового урожая. А если придется продать скот, кто займется этим? Кого можно будет отправить в Шуру с таким поручением?
–  Как же ты упряма!  Это раньше в твоем доме всегда был хлеб, добытый тяжким трудом твоим мужем. Одна не справишься ты ни с землей, ни с садом, ни с покосом на зиму, ни скотиной. Кто тебе зимой дров нарубить? Тебе нужно выйти замуж ради детей, ради помощи для хозяйства. Муж нужен тебе, Шахри! Разве ты раньше сама этим занималась? Да я знаю, – небрежно махнула она рукой, – всю работу делал Сулейман, сам один, пока ты как бика кумыкская расхаживала по цветущему саду и звенела серебряными серьгами среди деревьев … – неожиданно взорвалась Халисат.
–  Разве так было?! – с обидой произнесла Шахри и ее губы задрожали.
 Она не ожидала таких слов от мачехи, ведь она не видела, как она раньше жила с мужем.
–  Не хотела тебя обидеть, но ты упряма как осел…– буркнула снова она на нее и замолчала.
–  Разве я только расхаживала по саду? – снова спросила она с обидой и слезами в глазах. Неужели и отец так думал, что я такая бездельница? Аллах свидетель! Чтобы он ни делал я всегда была рядом и помогала как могла, – снова с глубокой обидой прозвучал ее голос. Обидные слова глубоко ранили ее. 
– Если вы все так думаете, я покажу вам всем…Все сделаю сама, как умею и сумею! Земля моя, я ее и оживу как смогу! – крикнула она со слезами.
Но Халисат продолжала уверенно, не останавливаясь, словно она ее мать:
–  Если утром в сад пойдешь, до обеда дома ребенок будет плакать, дома будешь сидеть сад, кукуруза и покос плакать будут. Алжанай ещё мала, не во всем она в силах тебе помочь. Если все на свою шею возьмёшь, твое тело заболеет, потом, и тело будет плакать. Если бы не твой отец, дай Аллах ему здоровье и долгих лет жизни, я бы одна не смогла бы своих детей накормить, – развела руками Халисат.
Закончив свою речь, повела себя будто она многое в жизни повидавшая женщина. Когда до Халисат дошло, что она обидела свою падчерицу она начала держаться за свое сердце, словно оно у нее сильно колотилось, пожаловалась, что во рту пересохло. Шахри быстро побежала к кастрюльке с горячим настоем, налила в глиняную чашку и тут же передала ей. Халисат вмиг осушила ее и опять продолжила: 
– Разве мы хотим тебе плохого? – с невинным лицом посмотрела она на падчерицу вытирая красные капли настоя с губ.
Конечно, Шахри понимала на все ее силы малы, но от одной мысли – замужество, ей не хватало воздуха – как бы она не старалась дышать полной грудью. Сердце у нее сжалось, холодный клубок карабкался вверх, к горлу, на глаза навернулись слезы.
–  Отчего же, не плачешь, Шахри? Ты поплачь, тебе станет легче…
– Не буду плакать! – твердо, но с обидой заявила она в ответ. Я раньше не знала, что, если было счастье, что оно может смениться горем. Теперь я знаю, если приходить горе, оно не вечно. У меня есть руки. Пока я жива, мои дети не останутся без еды.
– Шахри, есть в тебе сталь! – немного удивившись громко возгласила Халисат, зажав губы и положив руку на ее плечо. Ну что ж… пусть будет на все воля Аллаха, – похлопала по своим коленьям руками, встала и ушла.
 От слов и похлопывания Халисат собственное тело показалось ей еще тяжелее. Шахри понимала, что мачеха не желает ей зла, но разговор с ней, казалось лишал её уверенности в себе. Халисат ушла, оставив после себя неприятный осадок.  Но Шахри решила, что нельзя податься страху. И тут же от горькой обиды, запрягла Чалуха и Кахабера, поставила соху на борозду.  Раньше они с Сулейманов перед бороздой, в первую очередь наполняли корзины навозом и разбрасывали ее по террасам.  А теперь ей не терпелось просто выйти с лошадьми на пашню, схватить соху, с грозным видом, всадить ее в землю и начать борозду. Теперь, нужно показать всем, что она может все сама!  Но, прежде чем начать сеять семена, она расстелила молитвенный коврик прямо на зеленой лужайке и встала на молитву. Закончив молиться, попросила Аллаха не оставлять ее без милости и помощи. Поточила наконечник на сохе, а затем разбросала зерно по земле, из того, что осталось, со словами: «Бисмиллахи раххмани рахим». Черной извилистой лентой побежала первая борозда по земле Сулеймана.  «Пусть некому повести их, но мои лошади знают свое дело…», – убеждала она себя, крепко держась за соху. Вокруг все понемногу чернело свежими пластами перевернутой земли. Работать сохой было тяжело, держать рукоять равномерно ее худым рукам требовало большое усилие.  Железный наконечник бросал на ее босые ноги струи рыхлой земли. Самое трудное оказалось, переносить соху с одной террасы на другой и каждый раз начинать все с начала. С каждым разом все медленнее шла она круг за кругом. Когда совсем уставала, по ее знаку лошади останавливались, она могла прислониться спиной к дереву, где, тут же, над ее головой затрепетали крыльями птицы и звонко пели свои веселые мелодии. Алжанай стояла с ребенком в руках и видела, как она с трудом справляется, смотрела на нее, издали мокрыми глазами и беспомощным взглядом. Шахри пахала дотемна, до изнеможения, пока последняя пядь принадлежавшей Сулейману земли была перевернута.
Когда на последнем клочке земли лег последний перевернутый пласт земли, она, как и Сулейман, положив на бок соху, смахнула со лба пот и села на самом конце черной полосы на вспаханной земле. Усталая, но гордая Шахри посмотрела на свои ноющие руки от мозоли. Теперь она имела такие же мозолистые руки, как Сулейман, как любой горец и как настоящая горянка тех времен была готова безропотно перенести все оставшиеся тяготы. Она взяла в руки маленький комок земли, зажала ее в руке, черная земля рассыпалась меж пальцами.
 – Каждую весну я буду оживлять твою землю. Все будет, как и прежде...  – гордо произнесла она, словно ее слышит покойный муж.
Она почувствовала, что становится другой, не такой как прежде, более сильной. Теперь ей казалось, что она одна может осилить всю работу. Опять птички затрепетали над ее головой, ею завладела необычайная уверенность. 
Шахри придержала своих лошадей, обняла их, они вытянули свои уставшие шеи, прижали уши. Как только отпустила лошадей, они понеслись по зеленным склонам. Затем она с Алжаной и с малышом поднялись по склону вверх, повернулись в сторону ущелья, чтобы полюбоваться открывшейся перед ними величественной панорамой, с алым закатом.
Твердо шагая по склону, они смотрели на закат и сияюшие вдали звезды. Впереди ждала бархатная ночь. Из ущелья в темноте доносился ровный шум речки. В обратной пути, Шахри задумчиво обратилась к Алжанай:
– Алжанай, все уходят из этой жизни по воле Аллаха. Наступить день и мне тоже придется последовать за всеми, я хотела бы, чтобы меня похоронили вон там, –  и указала место рядом с деревом хонобах, где она раннее посадила молодое абрикосовое дерево. Оттуда хорошо виден Ахульго.
 Алжанай испугано посмотрела на нее.
–  Тетя, не пугай меня, больше не говори так. Ведь, сейчас нам ничто не угрожает? Гяуров ведь тоже нет поблизости…
–  Не переживай, никто нам не угрожает. – улыбнулась она. Эта весна с такой радостью вошла в мое сердце, теперь сердце не хочет, чтобы туда пришла даже лето, не то, что осень… Но ведь весна должна уступить место? Время-то уходить...
Больше всего ее мучало неизвестность решения отца. Не понимала, что происходит в его душе, как он хочет с ней поступить. Каждое утро и каждый вечер она принимала решение поговорить с отцом с глазу на глаз, но это ей все никак не удавалось: то ей не хватало смелости, то усталость чувствовала и в душе, и в теле, что не хотелось ничего изменить.
Ночью ей приснился плохой сон. Вначале ей приснилось, будто она очутилась на краю пропасти. Она повисла над обрывом, вот-вот сорвется, а внизу бурная река. Она пытается удержатся за камни, чья-то сильная рука тянет ее вверх. Над пропастью стоял Ахмедхан с обнажённым кинжалом в одной руке. Он улыбался и глядел на безмятежное лицо Шахри. Оба затаили дыхание. Шахри ждала, когда на нее обрушиться его сверкающий, будто солнечный луч, кинжал. И тут он лукавым, отрывистым шепотом ей говорит: «Ты прекрасна, как цветок гор, но у тебя острый язык как кинжал, сердце холодное, как из камня. Я не дам тебе разбиться в ущелье, если откажешься от своей клятвы.
«Моя клятва священна, она честна. Она останется, если даже мое сердце разобьётся об камень», – отвечает она.
У Шахри потемнело в глазах. Безмятежность куда-то улетучилось. Медленно разжала свою руку, сомкнутые в его руки, и, падая в пропасть, она услышала отчаянный крик Ахмедхана, который просит прощения. Она проснулась в холодном поту, руки, ноги дрожали. Присела на нары и прижала руки к груди.  Но на этот раз видение было таким отчетливым, что, проснувшись, она так и не сумела до конца убедить себя, что это всего лишь сон. Какая-то часть ее существа навсегда осталась в призрачной реальности ужасного кошмара.
Сидеть дома и думать о плохих снах было тяжело, и она решила работать, сажать семена. Вытащила из горшков все семена, которые оставались дома: кукурузу, пшеницу, фасоль, лук, тыкву, свеклу. Нужно было сажать все что есть. Работа оказалось нелегкой, целый день, без помощи, сама посадила все что было. Закончив с посевом, на следующий день она принялась за террасную стену. Желание доказать всем, что она может все ей давало необычайную силу и выносливость.
Шахри таскала из окраины сада большие камни, сама ломала их кувалдой, а затем укладывала их в длину ровно в ряд, заполняя поверхности промежутки мелкими камнями. В конце дня она подняла полностью стену. Она все делала как ее муж и ей казалось, что все у нее получается. Радости не было конца.
Вечером неожиданный резкий порыв ветра испугал ее. Но он так же неожиданно затих. Приближалась гроза. Шахри быстро поднялась по ступенькам вверх, побежала через потоки воды закрыть чуланы и сараи. Навес озарялся вспышками молний. И вдруг она при вспышке заметила, что волк крадется к дверям сарая. Он, некоторое время стоял перед ней, оскалившись, но и тут же исчез из виду. Из крупных капель тонкие струи дождя падали на землю, где только что стоял волк. Она в ужасе побежала под дождем по террасе вниз к дому. По двору тоже бежала вода большими потоками. Шахри уже забыла про волка, была рада дождю, понимала, что мягкая и рыхлая ее земля, теперь бережно усыпить в себе все её драгоценные зерна. «Будет хороший урожай», – радовалась она мысленно. Всю ночь лил дождь. Казалось, ему не будет конца. В очаге легком бездымным пламенем теплился огонек, где она вместе с сыном и Алжанай грелись. Так они там и заснули на овечьих шкурках. А под утро дом задрожал. Был слышен грохот падающих камней. Террасная стена снова оказалось на земле.
Утром с аула вернулась Захра с сыновьями. Увидев заплаканные глаза Шахри, они узнали о причине. С тяжелыми мыслями сидела Шахри с утра, когда к ней заглянула Захра.
– Разве я смогу сохранит дом, террасы Сулеймана, для сына? – плача спрашивала она у неё.
–  Сможешь, сможешь дорогая. А ты разве не помнишь, каким он был, когда вы переселились сюда? Сулейман смог, и твой сын сможет, – успокаивала ее соседка.
Шахри снова принялась за террасную стену, теперь уже с новыми силами, с сыновьями Захры. Ребята быстро перетащили булыжники. Самые крупные клали в нижний ряд, идеально выравнивали низкую сторону террасы. Углы камней выкладывали так, чтобы длинная сторона камня поочередно уходила в глубоко в стену. Ребята соблюдали рядность и чередование при укладке крупных и мелких камней. И этот раз все получилось намного лучше. Захра ее ругала за то, что поспешила сама все делать, когда можно было всем месте.
–  Как можно хрупкой женщине поднимать, ломать такие большие камни? Разве можно такую тяжелую работу делать самой? Разве мы не помогли бы?
 – Мой муж был мудр не по годам, он говорил: «Я чувствую, что на земле есть справедливость, только тогда, когда я пожинаю плоды своего труда». Я только теперь понимаю, его радость и гордость, после каждого тяжелого труда. Мне захотелось испытывать эту радость и на себе.
Вечер они коротали во дворе, на топчане и плели корзины для абрикоса. Глубокие плетенные корзины из гибких тутовых прутьев – это «тара», который не обходиться ни один садовод в горах.  Мальчики умело плели из прутьев и решетки для сушки фруктов на крышах.
–  Вот эти корзины Сулейман делал прошлом году под навесом, когда несколько дней подряд шли дожди и не знал, чем заняться. А те другие, что висят у стены, они большие, он их специально делал на Кахабера, чтоб везти на базар в Шуру абрикосы и персики. Каждый раз он мне привозил разные ткани, пшеничную муку. У нас раньше всегда была нефть для керосиновой лампочки и кусковый сахар с размером кулак, – ностальгировала Шахри. – Из самой отборной кукурузы, лука и чеснока я всегда вплетала в косички, и они висели подсыхать на стене под навесом. Потом они тоже уходили на продажу шуринский базар.
За ужином Захра рассказывала ей про аульские новости. Они сидели за херччом под не очень неярким светом костра, который освещал их скромный ужин.
–  Неспокойно в ауле… – сказала Захра печально. У людей появились споры из-за земель, оставшиеся у шахидов. Не осталось наследников у многих земель. Многие земли переходят к дальним родственникам. Рождаются споры и между родственниками. Чаще уступают силе, а не правоте. Проклятые гяуры, оставили нам, горе, печаль, еще и распри…
 Алжанай молча внимательно следила за выражением Захры. 
–  Говорят, Хумай передала много земли родственников для мечети. Такие как она тоже есть. Но самое важное, Яхья узнал, где гяуры держат Патимат. Оказывается, он обещал своей жене ещё в Ахульго. И он сдержал клятву.
–Да! Помню, он обещал ей! Слава Аллаху, что нашел! –  у Шахри чуть сердце не остановилось от радости. Патимат вернулась в аул?!  – вскрикнула она.
На лице Шахри перестала играть улыбка радости, она как бы замерла на губах от неожиданной вести.
– Нет, – печально ответила Захра. Ах, несчастная Патимат…её продали неверным в Кизляр, а те ее выдали замуж.
Шахри закрыла глаза и положила руку на сердце, которое билось от волнения.
– Она жива?
– Лучше бы она умерла на поле битве, чем родить ребенка от неверного...Без стыда и совести пришла с малышом к сестре и зятю и без него не согласилась возвращаться в аул. Разве кто-нибудь примет такого ребенка, рожденного от неверного? Хумай не согласилась на такой позор. Она поругалась с сестрой, а в конце и вовсе отказалась от неё…Хумай сейчас с мужем в Гергебиле, летом собирается остаться у нас в ауле.
– Говорят, что Яхье кто-то наследство оставил.
– Да, я слышала об этом ещё в Ахульго.
Шахри опять вспомнила про Патимат, закрыла лицо руками и горько заплакала.
Захра рассказывала долго и много. А все это время, Шахри снова и снова в мысленно проживала те трудные дни в Ахульго. Захра увидела ее переживания и обняла ее, долго не хотела она рассказать о сплетнях, которые ходят в ауле. Оказалось, разговоры, вызванные сватовством Шахри, о смерти Хаджи- бека, тоже постепенно стихают. Но самое неприятное было, что люди сплетничали и о том, что Ахмедхан снова сватался к Шахри ещё до Хаджи-бека. Откуда-то узнали и то, что, она не дала согласие отцу выйти за него, и то что пока он в походе, без его согласия ушла в Цохаб.
 – Как люди узнают все? Разве сам Ахмедхан будет ходить рассказывать людям и позориться? Валлагь не знаю, что сказать… – расстроилась Шахри.
 – Все говорят, что отец не смог уговорить дочь выйти замуж. Что ушла без его согласия в Цохаб.
–  О Аллах, какой позор! Какой позор! – повторяла она, закрывая лицо руками, покрытые багровым цветом.
– Ну, что ты доченька, не за всех сватающих замуж выходят. Всякое бывает в жизни. Как никак ты пришла в свой дом. И то, что, тебе Всевышний дал красивое лицо, тоже не твоя вина. Говорят, что пять лет терзал его червь сомнения. Может, он кому-то открыл душу, а тот поступил очень некрасиво. Но говорят, будто бы он сам сказал: «Что одну из проклятых ночей встретил одну девушку и что его сердце полетело за ней высоко по отвесным скалам, как птичка в небо. После этого, видите ли, он забыл и о жизни, и о смерти».  Ох, не хорошо это, если так.  Раньше говорили, что он собирается женится на девушке из равнины. Конечно, он знает, что девушки с гор и с равнины — это не одно и то же. Девушки из равнины самовольны, а горянки-то воспитаны в строгости, в старых правилах, поэтому из них и выходят самые покорные жены.
–   И почему же он передумал?
–   А может и сам слухи распустил, – махнула она рукой. – Его не поймешь…
– Тетя, я расскажу тебе какой он умалишённый безумец, какой он бессовестный человек. Об этом вряд ли я поведаю когда-нибудь другим, нет смысла от вас скрывать.
И тут Шахри не выдержав все рассказала Захре. Рассказала о каждой встрече, о каждом слове, что он говорил.
–  Как быть? Как мне отцу в глаза смотреть? Разве он простить меня?
–  А может, он искреннее… – и задумавшись замолчала Захра.
– Не верь, тетя, не верь…Этот шайтан в сердце прячет страшную обиду и гнев.
–  Не смотри доченька на свой гнев, подумай ещё немного…
Шахри ошеломлённая, молча сидела, стараясь разобраться.
– Нет, не могу. И даже представить себе не могу, – дрожащими губами шепотом заговорила она. Я поклялась. Моя честь и гордость была задета, я тогда ещё была женой своего мужа, а он вел себя непристойно. Говорил глупости…Пусть Аллах накажет его…–   с глубокой обидой и болью пожаловалась она.
Но Захра забеспокоилась и повторила вопрос:
–  Ах, доченька я и не знаю, что сказать, обиду гневом не успокоишь …– она замолкла.
–  Нет, тётя, не могу видеть, ни слышать его... Что я скажу мужу на том свете, когда его встречу? Как сказать, что вышла замуж за человека, пожелавшему ему смерти? Ах, если, мой сын случайно, не по воли назовёт его отцом? Разве он простить меня? Этого позора я не переживу…
 –  Не переживай доченька. Нет твоей вины здесь. Вместо того чтоб дразнить свою судьбу, гоняясь за тобой, лучше гяуров гнал бы с наших земель. Ах, шайтан!
  – Тетя, он хуже шайтана. Мне сроду чужих мужчин разговоров слушать не приходилось, в тот день мне пришлось этого шайтана слушать… Мне стыдно…Скрыла от матери, от отца, то, чего был свидетелем Всевышний. Я пожалела их. Их сыновья сутками сражались с врагом. Не хотела споров и распри между тухумами. Разве им до этого было? Возможно, на его сторону встала бы сила и неправда…Теперь мой отец одинок, он болен... Я боюсь за него. А этот бессовестный снова и снова появляется передо мной.
 – Нет твоей вины. Разве что ему рот зашит должна была?
 – Если отец узнает обо всем, ещё в Ахульго в бараний рог скрутил бы его! И сейчас он его в живых не оставит. Не хочу, чтоб кровь лилась из-за меня. Ах! Ах… Кто же этот бессовестный Ахмедхан? Храбрец он или хитрец? Нормальный ли он вообще человек? – немного задумавшись спросила она.
Она посмотрела на Шахри ожидая от нее ответа, но все же продолжила:
–  Мне непонятна его сущность, что за человек он…
– Тетя, что не понятного? Ночью он волк, а днем хитрый лис.
–  Ах, Ахмедхан, ах…
– Мне кажется, все идет к тому, что можно договориться только тогда, когда ручка кинжала в моих руках, а лезвие будет у его горла… 
 –  Тавбу Астафируллах! – насторожилась Захра и посмотрела на нее с тревогой: что могло довести ее до такой мысли?
–  Разве ты его так напугаешь? Или убить сможешь? И за что? За то, что хочет жениться? Что за мысли твою голову посещают? Смотри доченька, жизнь священна, и тот, кто отбирает ее у другого человека – совершает великий грех перед Всевышним, – назидательно сказала Захра уходя. «Теперь она понимала, что этот безумец может погубить ее жизнь, которая теперь, должна была сложиться таким чудесным образом в Цохаб», – размышляла Шахри.
Она всю ночь не могла уснуть. Переживала об отце. Блуждала по тьме в саду, по двору, по маленьким комнатам, переходя из комнаты в комнату, зачем-то брала в руки вещи, потом обратно клала, садилась, вставала и снова ходила. У Шахри постепенно угасала надежда о спокойной жизни и в Цохаб, при этом рождалось огромное желание — во что бы то ни стало рассчитаться с Ахмедханом. Она боялась своих мыслей, каждый раз старалась не думать об этом. Чтобы нарушить тягостное безмолвие читала вслух молитвы.
 До утра она передумала многое. Первым делом, решила, что надо пойти проведать отца, а дальше, попросить прощения у него и поговорит с ним обо всем. Отец ранен, разве я могу здесь спокойно сидеть? Он должен знать обо всем. Чтоб заодно задобрит и мачеху решила идти с дарами. Собрала все что есть, молоко, творог, сыр. Привела барана с большим курдюком из пастбища. Завязала ей ноги и решила сама зарезать ее во дворе. Шахри завалила ее на землю, села на ноги и быстро двигая ножом, разрезала белое горло барана, будто она много раз это делала. Едва вынула нож, как хлынула густая ярко-красная кровь. Дети застыли. Алжанай закрыла рукой глаза маленькому Салахудину, а он убирал ее руки с лица и с удивлением смотрел на брызгающую кровь барана. Баран бился в предсмертной судороге. Как только она перестала дергаться, тогда и отпустила. Убедившись, что вся кровь вытекла из туши, Шахри вытерла окровавленный кинжал об белую шерсть барана точно так же, как делал Сулейман. И наконец, Шахри отрезала баранью голову, а кровь вылила в заранее вырытую яму. Ногу барана завязала на веревку и вместе с Алжанай еле подтянули тушу на толстую ветку дерева и завязали на ветку. Баран висел вниз головой, а дальше она сняла с нее шкуру, и разделала тушу на части. Одну ножку она отправила к Захре, другую бросила в котел варить, а остальные части вместе с курдюком посолила и завернула в шкуру, чтобы взять с собой.               

Глава двенадцатая


Шахри села на Кахабера и с полными хурджинами вышла на дорогу. Кахабер, угадывая чутьём ее желание, вытянул шею, прижал уши и понёсся по пыльной дороге, как птица, едва касаясь копытами затоптанной земли. Всю дорогу она думала об отце. Перед аулом, когда подходила к годекану, подул горячий ветер и беспокойство Шахри скоро переросло в страх.
В каждом ауле в горах есть годекан: горцы растут, стареют, умирают, но аульские годекане веками стоят на месте. Здесь свободное от работы время собираются старейшины и женатые мужчины, изредка посещают и подростки.  Обсуждают всякого рода события, аульские новости, совместные планы по работе на угодьях, или о животноводстве. Здесь веками передают глубокие традиции уважения старших и их почитание: встать при приветствии, предоставить гостю лучшее место, слушать беседу старших.  Здесь важны даже такие маленькие нюансы, как и когда приветствовать старших, когда уместно благодарить или, когда сочувствовать. Это место, где обеспечивает соблюдение традиционного порядка и дисциплины в ауле. Молодые здесь узнают интересные истории аула, где другие более опытные старики подкрепляют фактами. Не зря горцы говорят: «Всему этому свидетели камни нашего годекана, они все видели, они все знают». Так же здесь не одобряют сквернословие, безосновательное осуждение или унижение, нельзя вести непристойные разговоры про женщин. Конечно, это все не всегда и не все соблюдали, поэтому поводу тоже часто возникали споры.
 Еще издалека было слышно и понятно, что между сидящими стариками на обтертых камнях в годекане идет спор. Слышен голос старика:
 – Плох сын храбреца Ибрахима, он испорчен! О героизме отца в Ахульго он должен был узнать не из чужих слов, а должен был увидеть воочию, ощутить ее в своей крови и в плоти рядом с отцом и с братьями по вере. Он должен был жаждать крови врага убившего отца! Он убежал, оказался трусом и подлецом! Он жаждал только о богатстве и о ее сохранности. Правильно мать сделала, что не пустила сына домой! Я ее поддерживаю. Был бы наш Алилав живой, он тоже сказал бы также. Пусть теперь идет и считает за сколько баранов он предал отца и братьев своих.
–  Да, верно говоришь, – поддержал его кто-то рядом сидящий.
–  Аха-ха-ха, – захохотал хриплым голосом другой. – А учил ли отец его владеть саблей? Может учил только за овцами ходить?
–  Если не считать учения своих родителей, то к совести и чести его учили даже в годекане, – подправил кто-то другой.
– Может посчитал, что отец достаточно повоевал, отцовских заслуг перед родиной достаточно и на его долю? – предположил с иронией другой.
–  А теперь почему явился? Испугался возмездия родственников, или осознал свой грех перед Всевышним? – перебил его хриплый голос.
  Шахри шла медленным шагами, опустив голову, держа за поводок Кахабера. Она всегда знала, что в годекане, когда мимо проходить женщина, разговоры в кругу мужчин становились значительно громче. Это чтоб она не подумала, что обсуждают ее! Здесь ведь всегда особые правила. Но от услышанного спора у нее прошла дрожь по телу.  Она представляла, где-то вдали лежащего на зеленом лугу сына посреди стада овец, с глубокими ранениями умирающего в бою его отца на склонах в Ахульго.
– Аллах велик, всепрощающий. Мы должны заменить злость и гнев на благородность. Пусть мать простить… – просился за него другой старик со слабым голосом.
–  Он стал позорным грузом на спине не только у матери и тухума… Это ноша всех аульчан, – гневался ещё кто-то.
– Пусть Аллах дарует нашему народу сильных сыновей духом и телом, благородных дочерей с умом и с разумом, – открыв ладони произнес старик совсем спокойным голосом.
И вдруг неожиданно, совсем рядом, за спиной, она услышала громкий, тот же хриплый голос:
 – А что делать отцам-газиям с непокорными дочерьми, отказывающим выходить замуж по указу имама, не отрубать же им головы той же рукой, что и гяурам?
Слова были сказаны с такой остротой, и с намеком, словно хотели очень больно задеть ее.  После услышанных слов даже Кахабер, которого она вела за узду, вздрогнула вместе с ней. Ее сердце застучало так сильно, что конь услышал стук сердца и встал на дыбы в самом в центре годекана. Шахри, не поднимая голову, тянула к себе поводком коня и держалась крепко за нее. Наступило короткое затишье. Мужчины в годекане зашумели, зашушукались. И видимо кто-то решил ответит на непристойные слова, по отношению гази Ахульго, кого-то схватили сзади и потащили в сторонку. Но она не увидела кто это был, не посмела поднять голову, потому что её лицо горело словно от огня. Через годекан она прошла, словно ослепшая, устремив под ноги свой взгляд, стиснув зубы и оставляя за спиной потасовку. Даже ни на миг, даже скромным, украденным взглядом, не посмела она обмануть строгость горского закона, чтоб увидеть лицо подлеца. Но, при этом чувствовала, десятки колючих взглядов на себя. Ее лицо горело от чувства стыда, непонятного для себя страха. Нетерпение Кахабера, его необузданные силы она почувствовала и в себе, была готова одним прыжком взлететь в седло и унестись прочь по мощеным улочкам аула, словно мюрид за врагом из крепости, пообещавший не возвращаться назад без головы гяура. Но она не смогла поднять тяжелую от дум голову. Она представила перед собой гнев отца, а затем вражду и распри между тухумами и сердце стало биться еще больше, так, будто хотело выскочить из груди. В мыслях царило полное смятение, её руки дрожали и забыли, как держать поводья. Еле шагом добралась до угла стены дома и свернула направо к отцовскому дому. Она дышала с трудом, словно задыхалась. Ей становилось жарко – горячие струйки текли по спине, по груди. Одной рукой ослабила платок на шее. Все думала о хриплом голосе и о его словах: «Что делать, отцам-газиям с непокорными дочерями…». Слова были горькие, но похожие на правду. Шахри теперь, впервые осознала, в каком положении находится ее отец. Кто бы он не был, его голос на ее сердце упал словно тяжелый камень с горы, покатился вниз по склону и разрывало все кровяные нити внутри сердца. Одной рукой держась за сердце, другой за поводья медленно продолжила идти к отцовскому дому. Но тут, невесть откуда, перед ней возникла мачеха с дочкой на руках. Увидев маленькую черноглазую плачущую дочь Халисат, будто словно разум вернулся к ней. Но не была в силах заговорить и даже поздороваться с ней от волнения. Передав поводок мачехе, она молча взяла её дочь на руки и направилась к дому. Только заходя во двор сухим голосом спросила:
– Отец дома?
– Нет, его нет… – взволнованно ответила Халисат.
– Ты вся бледная… Что с тобой? – обеспокоенно спросила она.
– Со мной всё в порядке.
– Утром он ушёл и с тех пор не возвращался. А ведь он был болен, несколько дней не вставал с постели… И не говорит, куда уходит, а я не смею спросить. В последнее время он очень злой… Это ещё не всё, – начала она, покачивая головой. – Какие-то нехорошие люди приходили, спрашивали его. Их появление в ауле всполошило всех. У меня сердце екнуло, когда я увидела их у наших ворот. С ними был и наш бегавул Мансур. Он мне тихо шепнул, что предупредил Лабазана, чтобы он не приходил сегодня домой. По его словам, они хотят при первом подходящем случае арестовать его и выслать в холодную Сибирь как смутьяна, как человека, имеющего влияние в ауле. Ах, ах, – застонала она, – это рано или поздно плохо кончится… – тоскливым голосом рассказывала Халисат. Она завела коня во двор и закрыла ворота.
Шахри молчала, она словно не слышала её, погружённая в мысли и переживания об отце. В те дни в горах ещё было много горцев, таких как Лабазан, затерявшихся в просторах гор, полных собственного достоинства воина. Это были горцы, которые сохранили мятежность своего духа, даже понимая, что им никогда не преодолеть грозного врага, как русский царь. Но они продолжали поддерживать и оказывать помощь имаму Шамилю.
– Может быть, у Мансура спросить, где он? – с тревогой спросила Шахри.
– Я даже боюсь подойти к нему, а то скажет ещё, что забрали…
– Увидев тебя, я ожидала хороших вестей…
– Где же их взять-то, хороших вестей? – пряча глаза, задыхаясь от волнения, ответила она.
– Помоги снять хурджины, – попросила она, еле дыша.
Халисат обрадовалась гостинцам и сразу принялась снимать груз.
– Барана кто зарезал? – подозрительно скосив глаза, спросила она, указывая на завернутую шкуру.
– Сама… Мне нужно отца найти.
И тут постучались в ворота. Халисат в спешке отворила их, у ворот стоял бегавул Мансур.
– Заходи, Мансур, – предложила Халисат, указывая на двор.
Мансур посмотрел по сторонам и большим шагом зашёл во двор. Сперва он посмотрел на Шахри, опустил глаза, немного замялся, а потом повернулся к Халисат и тихим голосом сообщил:
– За Лабазана не переживайте, он попросил передать, чтоб вы не переживали. А ты, доченька, – не поднимая глаза совсем тихо обратился он к Шахри, – не слушай, что говорят эти глупые создания. Ишаки и то намного умнее, чем некоторые, что там сидят…
Мансур очень хорошо ладил с Лабазаном, они с детства были друзьями. Она поняла, что он тоже был в годекане и услышал слова того человека. Шахри покраснела и опустила голову.
– Кто сказал? Что сказал? – прервала его Халисат, расширив глаза.
Бегавул понял, что она ничего не знает и поменял тему:
– Доченька, тебе лучше находиться в Цохабе, чем в ауле. Царские собаки вынюхивают всё, если узнают, что ты была в осаждении в Ахульго, могут отправить в Сибирь. Они жестоко расправляются со всеми, кто там был. Лучше жить в бегах, чем попасть к ним в руки. В противном случае житья не дадут всему тухуму, могут всех разорить, уничтожить.
– С этими вынюхивающими собаками нельзя ничего делать? – спросила Халисат тихо.
– Пока для нас предпочтительнее, чтобы все держали свои сабли в ножнах, а языки за зубами, – ответил ей Мансур.
Шахри лишь молча кивнула головой. Бегавул также, как и пришёл, большим шагом вышел через порог. Шахри стояла отвернувшись, спиной к мачехе. Затем, повернувшись к ней, заявила:
– Мне срочно нужно было с отцом поговорить. Когда придёт, скажи ему, что я согласна выйти замуж за первого сватавшего меня, кроме как за этого… «непутёвого». И мне нет дела, какого он будет возраста, пусть даже будет в глубоком в старости.
Халисат немного удивилась уверенно сказанным словам и подозрительно посмотрела на каменное выражение лица падчерицы.
– Хорошо, я передам, как только придёт… – ответила она, стараясь смотреть ей в глаза и увидеть там её намерение и волнение.
Шахри поняла её взгляд, подняла голову, ответила ей уверенным взглядом, чтобы у неё не остались сомнения на её решения, и добавила:
– Буду рада, если у отца будет возможность поспешить с этим делом.
На этом она закончила разговор с мачехой и, держа за поводок Кахабера, вышла за ворота. Халисат закрыла ворота. Села на топчан во дворе и задумалась, похлопала руками об колени и стала перебирать в памяти всех молодых и вдовцов из аула, за кого бы можно было выдать замуж свою падчерицу. «Разве она сможет распорядиться имуществом, нажитым её покойным мужем? Нет. Замуж выйдет и всё станет на свои места. Тогда и Лабазан успокоится…»

                ***
Шахри в это время возвращалась в Цохаб. Она шла по той же дороге, через тот же годекан. Сердце билось, руки, ноги дрожали. Но гордость не позволяла ей вернуться в Цохаб другой дорогой, чтобы кто-то потом не сказал, что из-за позорных слов, сказанных в годекане, она вернулась по другой дороге. Тогда получилось бы, что слова того подлеца, которого она так и не узнала, были правдивыми. На обратном пути в годекане мужчины снова обсуждали всякого рода события.
Кто-то говорил громко:
– Мусульмане должны жить вместе под властью мусульманского царя. Мы не должны подчиняться неверным, – сказал один из мужчин.
Другой добавил:
– Когда зазубрившиеся в боях отцовские сабли перестанут разить, все протрезвеют, но, боюсь, будет уже поздно… Не забывайте воспитывать сыновей с малых лет. Для Имамата нужны будут настоящие воины, а не какие-то баловни.
– Имам правильно делает, что набирает наибов из настоящих горцев по своему духу, какими были и наши предки, – согласились горцы.
Как только они заметили Шахри, все замолчали, словно ослепли, никто не посмел поднять глаза на нее.
Покидая аул, она с печалью думала об отце: «Как я могла думать только о себе? Что сказать отцу? Да и что я могу сказать — мне нет оправдания. Я виновата перед ним. Настанет день, Аллах спросит меня: «Почему ты ослушалась отца? Почему не выполняла мои предначертания?» И как я оправдаюсь перед Всевышним за то, что не исполнила волю отца? О, Аллах, направь меня на истинный путь, укажи мне его — как поступить мне, чтобы не опозорить отца…» – с отчаянными мольбами шла она и снова предалась мыслям. «Разве не поздно что-то менять? Не все ли уже случилось, раз уже на весь аул заговорил о ней?»
Как только она оставила за спиной годекан, на окраине аула вскочила на коня и не оглядываясь, помчалась домой.
Вечер был тихим. Шахри, как всегда, зажгла костер во дворе. Они с Алжанай сидели на мягких подушках из шкур. Небо было ясное, звездное. Деревья над головами были неподвижны. Алжанай качала большой глиняный пузатый, расписной сосуд – дад, с кислым молоком, крепко держа его за обе ручки, сбивала масло. Шахри качала люльку, напевая печальную молитву. Она мысленно снова попала в годекан, с болью подумала о тех словах, что слышала за спиной. «И кто же он? Кому нужно было так больно делать ей?»
– Лаилаха иллалах, Мухаммад Расулулах, – повторяла она, а малыш улыбался, слушая сладкий голос матери. Вечером, как обычно, зашла Захра. За беседой она весело крутила свое веретено в руках, пряла шерсть.
Захра рассказала, как встретила недалеко от Цохаба аульчанина, собирающего дрова, какие новости узнала от него.
– Доченька, Алибулат говорит: «Имам Шамиль недавно распустил своих мюридов по домам, но потом снова их собрал. Их не было дней 7-8, затем как приехали, раздали нуждающимся пшеницу и кукурузу. Говорят, они где-то на равнине налетели на армию гяуров, там, где они меньше всего ожидали и забрали у них продовольствие. Имам умен, смел и храбр».
Он говорит, что напрасно мечтали гяуры встретиться с имамом с глазу на глаз, теперь он возьмет того генерала за горло и притянет к себе так, чтоб он почувствовал его горячее дыхание. Вот так он и сказал. Вот увидишь, доченька, скоро гяуры оставят нас в покое, и мы будем жить мирно.
Казалось, что Шахри не слышит, о чем говорит соседка, она лишь кивала головой и смотрела в темноту. Захра сидела недолго, закончив крутить веретено, собрав свою пряжу, ушла домой. Шахри не успела поделиться с ней своими переживаниями, так и продолжала качать люльку. Вдруг около калитки послышался хруст ломающихся сухих веток под ногами. Алжанай, бросив дад, вскочила от страха.
– Тетя, там кто-то есть! – испуганно крикнула она, указывая в сторону калитки. – Тетя, пошли в дом!
Шахри тревожным взглядом посмотрела в темноту, а затем на Алжанай и поднялась. В темноте за калиткой стал виден высокий мужской силуэт. Шахри, нагнувшись, вытащила из люльки кинжал и, не дрогнув, громким голосом крикнула:
– Кто там?
Темный силуэт молча слегка раскачивался у калитки.
– Кто посмеет шагнуть во двор, – крикнула она, шагая в темноту, — пусть считает себя покойником!
– Тетя, бери братика в руки, пошли в дом… – умоляюще просила напуганная Алжанай. Она знала, что голод и мор ещё свирепствовали в горах. Слишком большим был ее страх перед голодным вором.
– Пусть наш гость отзовётся из темноты и скажет, кто он и зачем пришел… – снова громко заявила Шахри, вынимая из ножны кинжал.
– Тетя, пошли в дом, ради Аллаха… – Алжанай чуть не плача тянула Шахри за подол платья.
– В дом нельзя… Мой свирепый гнев не выдержит стены нашего маленького дома. Кто бы ни был, пусть скажет, зачем пожаловал мой двор? – грозным голосом заявила она словами отца, и с кинжалом направилась в темноту.
Силуэт начал двигаться. Из темноты, хромая, вышел Лабазан. Как только их взгляды встретились в темноте, у Шахри по телу пробежали мурашки от страха перед отцом. Она ожидала увидеть в темноте голодные глаза вора, но только не горящие от гнева глаза отца. Шахри сначала опешила. Потом крикнула:
— Да-да-а?! Клянусь Аллахом, не узнала тебя!
Лабазан сделал шаг по направлению к ней. Сердце Шахри тревожно сжалось, но она смиренно предстала перед отцом.
Приблизив, прищурив глаза, он вопросительно взглянул на Шахри и спросил:
— Ослушавшись отца, далеко от отцовского дома, ты выбрала жизнь в страхе?
Вопрос прозвучал как требование дать немедленный ответ. Лабазан ранее никогда не кричал на нее. Шахри растерялась, не зная, что скрывается за его сухим, неподвижным и гневным взглядом, она никак не предполагала, что он с ходу задаст такой вопрос. Но уже через мгновение в его взгляде читалось не только гнев, но и упрек одновременно.
Ее лицо освещал тусклый светом костра настолько, насколько мог видеть отец, как у дочери покраснели щеки от стыда, страха и раскаяния. Она уже давно не боялась ни пуль, ни лезвия сабель, ни жара огня от летящих шаров, но этой ночью она дрожала от гневного взгляда отца как никогда. На мгновение она забыла, что она уже многого повидавшая женщина: гази Ахульго, вдова шахида, и мать ребенка. Шахри как маленькая девочка, опустила голову перед отцом, спрятав от него покрасневшее лицо и виноватый взгляд.
Лабазан продолжал смотреть на нее молча, дрожащими от злости губами. Потом он шагнул к ней, пригнулся к ее лицу, так что она ощутила его прерывистое дыхание, вздымающуюся грудь от гнева:
 — Пусть я потерял бы свою дочь на поле боя, но, если она будет опозорена, это причинило бы мне ещё большую боль. Неужели, если твой отец потеряет уважение, честь и будет опозорен, разве это не причинило боль моей дочери?
Она стояла перед отцом, поникнув головой, не выдержав гневный взгляд и обидные слова, с глаз потекли сверкающие капельки, слезы сожаления. Она молчала и была готова понести любое наказание, лишь бы облегчить положение отца, но, как видно, опоздала с ответом. Лабазан помрачнел. И тут вновь прозвучал его грозный голос:
— Никогда не подумал бы… — покачал он головой и замолчал. — Какой позор. Как не стыдно вот так просто взять и покинуть дом отца?
Она медленно подняла глаза, хоть и слезы душили её. Стала разглядывать мрачное лицо, освещенное костром, будто в последний раз, посмотрела на него с большим сожалением, тут же пронеслось в голове: «Как же он похож на дедушку... И глаза, и взгляд… Такие же глубоко запавшие, родные, но гневные… Как же не хватает простого взгляда дедушки, который защитил бы её сегодня от этого гнева».
Крепясь из последних сил, опустив глаза, она покорно выслушивала все, не зная, как смягчить суровое сердце отца. Но Лабазан молча ждал ответа дочери.
— Отец, прости меня… Я очень скучала по этим местам…
— У тебя в руках маленький ребенок и у тебя было время скучать?! Запомни! — крикнул он, указывая на дочь указательным пальцем. — Истинное уважение дочери к отцу идет не от разных правил почтения… Оно должно идти от смирения сердца.
— Я хотела быть полезной, стоять на своих ногах… — жалостливо попыталась она его смягчить.
Но Лабазан был в бешенстве.
—Женщина должна опираться на ноги мужа, отца или брата! Таков непререкаемый закон Аллаха! Неслыханный позор! О моей дочери говорят в годекане, как о непослушной дочери! Я думал, моя дочь стала сильной, после того что прожила в Ахульго, что она выколет глаза любому, кто её будет оскорблять, а где её силы не хватит, там встретят и отца!
— Отец, я стала сильной. Но не посмела посреди годекана…
— А почему же не посмела? Годекан это и есть место, где снимают шкуру не только с барана, но и с подлеца!
Шахри посмотрела на сапоги отца и будто замерла.
— А что же случилось? Что изменилось?
— Ничего не изменилось…
— У ног умирающего дедушки гяуру мстить смогла? Смогла! А в годекане, среди своих чего побоялась? — спросил он, сузив глаза. — Побоялась правды? Ну конечно! До тебя дошло, что тот подлец правду говорит?
У Шахри снова прошли мурашки по телу.
— Что случилось с тобой? Может, твой отец принизился, или дочь моя возвеличилась за такое короткое время?!
— Нет, отец нет…
— У каждого человека должна быть честь. Должна! Или хочешь увидеть тот день, когда потеряешь свою цену? Меня, возможно, завтра не станет, тогда что будет с тобой? Если бы не Мансур, возможно, и остальные посмеялись бы над моей дочерью. Сегодня ночью я отвечу тому псу за те слова в годекане! Он ответить перед мной за каждое произнесённое слово! Завтра, если меня не станет, кто будет за твоей спиной? Хочешь потерять уважение и выставить себя на посмешище?! — спрашивал он угрожающе.
После каждого крика отца плечи Шахри вздрагивали.
Гневным взглядом он обвёл двор, посмотрел на люльку, на Алжанай, и в конце его взгляд остановился на стене, что недавно дочь поднимала своими руками. Он осмотрел её, подойдя ближе, молча отрицательно покачал головой. В это время в её голове кричал вопрос: «И как же рассказать о подлеце Ахмедхане?  А если ещё хуже разозлиться и совершить непоправимое?»
–  Я сейчас же вернусь с тобой домой… – заикнулась она за его спиной, не зная с чего начать.
– Неет! Уже не нужно… – прервал он дочь, резко подняв левую руку и даже не повернувшись к ней.
– Отец, в твоих словах и в глазах всегда война… – жалобно произнесла она, не смея поднять глаза даже за его спиной.
Он резко повернулся к дочери. Она в страхе подняла голову, в его глазах сверкнула решимость, что испугало ее.
– Ты не боишься… Ни капельки не боишься! Пускать слезу – это просто…
– Отец, прости…
– Никогда бы не подумал, что моя дочь так поступит со мной! – крикнул он в бешенстве. Его голос звучал сурово и резко.
Она, волнуясь, то сжимала, то крутила на пальцах концы платка. Лабазан снова отвернулся в сторону сада. Оставаясь стоять спиной к дочери, он хотел ещё что-то сказать, но замолчал. Потом резко повернулся и посмотрел на дочь немного странным взглядом. Шахри украдкой подняла глаза на отца, но он был поглощён своими мыслями. И ей вдруг показалось, что черты его лица смягчились, складки на лбу разгладились, подозрительность и недоверчивость куда-то исчезли. Даже после всех криков и угроз слабая надежда на то, что отец решил примириться с ней, мелькнула в ее голове. Но Лабазан и не думал прислушиваться к дочери. Поступок дочери он счёл дерзостью и был настроен непримиримо. Чтобы его дочь посмела противиться воле отца – такое голове совсем не укладывалось.
Он молчал, словно думал над словами дочери и сказал:
– В начале необдуманного поступка у моей дочери не было ни глаз, ни головы, чтобы заглянуть вперёд, тогда и в конце можно не оглядываться…… Думаю, теперь уже не стоит напрягать свой маленький ум, чтобы убедиться в такой горькой истине.
Его слова были ей непонятными, но они звучали решительно. Лабазан сделал паузу и продолжил:
– Хаджи-беку второй раз создать семью, видимо, было не суждено. Пусть Аллах смоет все его грехи. Он был самым настоящим горцем, с отважным сердцем. Он был человеком, кого я хотел бы ведет своем дворе, как зятья после Сулеймана.
Она, опустив голову, молча слушала, ожидая решения отца, а в мыслях распрощалась о примирении с отцом. Ноги у нее налились тяжестью, что с места не сдвинуться. Сердце не только билось сильно, она горела и колотило всё внутри ее
– Аллах предписал другому человеку этой ночью создать брак. Я дал слово, сделал махр. Ахмедхан – твой муж. Через день приедет его тётя из Ансалты, и они сыграют свадьбу.
Тяжёлыми тучами проносились теперь в голове и другие мысли: «Отец дал слово? Неужели этому быть? Моя клятва будет нарушена?». Теперь она поняла, никакие слова оправдания ей не помогут и очень сильно пожалела о своем решении, что ушла из отцовского дома без его на то согласия. Снова терзалась и при мысли о том, какую боль она причинила отцу, необдуманно ввергнув его в пучину гнева. В какой-то момент она даже почувствовала себя заблудшей овечкой, отбившейся от стада и потерявшей где-то на склонах по дороге домой. Отец ходил по двору то туда, то сюда, будто в сомнениях, всё ли он делает правильно, не противоречит ли его решение правилам горцев. Когда он повернулся к дочери, неподвижное лицо Лабазана опять было словно высечено из камня.
– Послезавтра, с утра отправлю Халисат.
Шахри тихо согласилась:
– Хорошо, отец.
Сознание своей вины приходило к ней постепенно. И все невысказанные слова о Ахмедхане остались в душе тяжелыми и горькими. Теперь она была уверена, что лишь смирение поможет ей.
Казалось, все-таки отец заметил, что в роковую для себя минуту дочь не потеряла самообладания и спокойствия, и то, что не было у нее желания поправить то, что поправить уже невозможно. Но взволнованное сердце Шахри продолжала успокаивать себя, будто она снова перепоясывалась саблей в бою, этот раз – «саблей смирения». Она собирала себя внутри и снова обретала силу перед родным отцом, вот еще одна победа, Аллахом предначертанном в жизненном пути горянки.
– Много бед испытал я в своей жизни, но позор обрушился на меня впервые. Теперь у меня нет сомнения, что я все исправил и принял правильное решение, – добавил он глухим голосом, ни единый мускул не дрогнул на его лице.
Лабазан повернулся и хромая, пошел к калитке, где его уже ждала лошадь, который уже бил копытом землю и громко ржал. Ей показалось, что последнюю фразу отец все-таки произнес дрогнувшим голосом, что он ушел словно раненый, схватившись рукой за сердце. Несмотря на раненую ногу Лабазан мигом оказался рядом с лошадью, будто ощутил в себе небывалую силу, вскочил, словно и не было за плечами тяжелых ранений. Лабазан, который всегда сохранял свою принципиальность, в этот раз окинул строгим взглядом свою дочь и поскакал по ночной тропе. В голове Шахри родились разные мысли, а по щекам бежали слезы.
В эту ночь подтвердилась для Шахри старинная истина горцев:
«Сердце отца – не материнская утроба», – с болью прошептала она когда-то услышанные слова от старых горянок. – Отец решил меня наказать, выдав замуж из дома покойного мужа. Пусть будет так…» – решила она отчаявшись. Воспоминание о прожитых днях с мужем — все разом возникло в ее памяти, и мечта о спокойной жизни в тишине исчезла без следа.
Алжанай все это время слушала разговор отца и дочери. Она кусала руки от страха, что может случится непоправимое. Но как только Лабазан поскакал, ей полегчало.
– Тетя, что будет теперь? – прибежала она к Шахри. Что будет? – снова заикаясь спросила она, взглянув ей в упор глаза.
Шахри сперва растерянно развела руками, потом попыталась улыбнуться:
— Всё будет так, как сказал отец. Он поступает так, как считает нужным. Разве можно, чтобы дочь навязывала своё мнение отцу? Нет. Какой позор… Посмотри, до чего я довела своего отца своим нетерпением? — и она снова развела руками.
Алжанай, вначале растерявшись, лишь заморгала.
— Тетя, тебе будет очень плохо, если этот человек станет твоим мужем?
— Гм… разве это самое страшное на свете — выйти замуж за ненавистного тебе человека? Нет. Мы с тобой видели, как много девушек ушли из этого мира, не познав семейного счастья и материнства... У меня есть сын. А Узу, Меседу, Баху, Сайгибат, Аишат, Багисултан их нет, они после себя не успели оставить детей.  Они достались земле, а других увели в неизвестность… Некоторые были старше меня, а некоторые моложе. Мы вместе учились читать Коран и бегали по крышам. А их нет... — она посмотрела в глаза Алжанай, словно утешая не себя, а ее. — А я-то уже знаю, что такое семья, счастье. Всевышний показал мне его. Пусть и дальше будет так, как Всевышний посчитает нужным.
Конечно, Алжанай понимала, что эти слова были не только утешение, но и действительность. Как искренне верующий человек, о всём, что происходит, она всегда видела и предначертание Аллаха, и теперь она этим и успокаивала себя. Она подошла к спящему малышу, мысли ее снова метнулись назад, в детство. Как отец сажал ее на осла… Вот осел бежит высоко, закидывая задние ноги… Отец в страхе бежит за ней, боясь, что она упадёт… Дедушка сидит во дворе на треугольной табуретке и, глядя на ее длинные косы, нежно произносит: «Моя Длиннокосая…». Вот и братья, они вместе мчатся по тропам и по скалам на своих скакунах… И мама… Где же она всегда находила нужные слова для отца?
Шахри расстелила молитвенный коврик. Тут же прибежала Алжанай. Они вместе совершили ночной намаз. Закончив молитву, они вместе попросили у Аллаха не лишить их своей милости и затем, обнявшись, легли спать.
Утром, когда Алжанай шла гнать коров в пастбище, она встретила Захру и всё рассказала ей.  Захра тут же прибежала ее проведать.
— Доченька, согласись, выше, чем отцовская честь у дочери не должно быть.
— Я согласна с решением отца. Пусть будет так, как он считает нужным, — словно желая уйти от неприятного разговора, коротко ответила Шахри.
— Женщина — это пакъир...
— Нет, тетя Захра, нет. Я женщина и знаю, что такое счастье... — ответила Шахри. Пакъирами можно назвать детей, которые будут проживать свой век, не зная, как выглядели их отцы и матери, не слышали, как звучал их голос, не почувствовали их тепло. Те, которые будут пытаться представить их только по рассказам близких.
Посмотрев на своего сына, щемящее чувство тоски и обиды охватило ее. Прочитав в ее взгляде печаль, Захра опустила голову, она заплакала. Она стала вытирать слезы. Плечи ее затряслись.
— Доченька, всех коснулось горе, принесенное гяурами. Смотри, даже Нуцалай, больная, искалеченная, вернулась на днях в аул из далеких земель урусов. Конечно, Ордаш после такого «путешествия» не принял бы ее домой… Наверное, радуется, что успел жениться. Бедняжка, лучше бы умерла где-нибудь по дороге. С тобой такое не случилось, доченька. Аллах открывает тебе дорогу в новую жизнь.
— Пусть Нуцалай трудно будет открыть дорогу в семейную жизнь, зато обрадуется ее мать, за которой некому смотреть на старости лет.
— Это да, доченька, она-то точно будет ей рада.

                ***
Со стороны казалось, что после всего случившегося Шахри была очень спокойна. Она с утра делала все домашние дела, возилась в сарае, игралась с сыном. Сидя на ее руках, малыш старался достать хвост козленка, который бегал и прыгал вокруг них. Но мир казался ей уже совсем пустым, словно поздний сад в горах, где холодный ветер свистит в ушах. Каждый звук, шелест листьев и ветвей наводила грусть. Никто не догадывался, как быстро догорало ее сердце.
Вечером они снова сидели во дворе у костра. Из сада тянуло прохладным ветерком. Захра продолжала настраивать Шахри к миру с будущим мужем, давая ей советы. Шахри была спокойна и вела себя смиренно. Алжанай, как всегда, тихо подслушивала разговоры, не пропуская ни одного слова и при этом качала люльку.
— Доченька, ты ни о чем не переживай. Мы примем гостей, соблюдая все наши адаты. Мои сыновья зарежут барана. Приготовим еду. Мы и халву приготовим. Нам не стыдно будет перед ними. Мы не потеряем свое достоинство. Пусть они тоже как положено придут к невесте, с дарами… — твердо говорила Захра.
— Ничего не изменишь. Видно, на то воля Аллаха, — и этим дала понять, что теперь она на всё согласна, ощутив свое бессилие перед хитрым Ахмедханом.
— Последнее время, куда ни кинься — везде он! Не зря я говорила, — возмущалась Захра, — этот все может! Он из тех, что на все способен, раз у него хватило мужества третий раз подойти к твоему отцу. Доченька, а может и к лучшему всё это? — бормотала она, чтобы успокоить свою совесть. И на этом разговор их оборвался.
Через некоторое время, когда Захра уже ушла к себе домой, среди деревьев раздался шорох. Ее тихо позвали, почти шёпотом: «Шахрии!». Шахри насторожилась. Потом встала, посмотрела — мрак и тишина вокруг. Алжанай, обняв малыша, испуганно посмотрела в темноту. Вытащив кинжал из ножен, она смело пошла вперёд к темноте. Вдруг она увидела высокого человека с узелком через плечо, который, словно кошка, крадучись, пересёк двор и скрылся за деревьями. Она увидела тень, и неподвижная фигура за деревом казалась ей зловещей и опасной, но поняла, что он будет внимательно прислушиваться к ее разговору.
— Кто это? Это кошка или заяц крадучись бежит по моему двору?
В темноте раздался смех, вскоре из-за деревьев вышел Ахмедхан. Его папаха была заломлена, голова гордо поднята, а глаза в темноте искрились от радости. Он был хорошо одет, с короткой бородой, а в руках держал узел. Было очевидно, что он подготовился к этой встрече и был в хорошем настроении.
— Я смотрю, в этом райском уголке ты ведёшь себя по-мужски. Так можно забыть, что ты — женщина... — сказал он, окинув взглядом грустные глаза Шахри.
— Здесь, в этом отдалённом месте, шакалы могут зайти во двор, поэтому излишняя предосторожность никогда не повредит, — холодно ответила она.
— Большой ли вред они несут для хозяйства? — спросил он заботливо.
— Четвероногие более жалостливы к имуществу сироты и совсем нас не беспокоят, чего не скажешь о двуногих.
Ахмедхан поднял густые брови и улыбнулся её острому ответу. Все признаки его близкой удачи были налицо: ладони слегка почесывались, сердце билось быстрее обычного, левый глаз едва заметно подергивался, но гордое лицо, как всегда, излучало властность и надменность.
Раньше каждый раз при встрече с ней его охватывало чувство ярости и бессилия. Она заставляла его злиться, насмехаясь над ним. Он заметил в ее лице смирение и спокойствие. Также заметил, что в глубине души испытывает тайное удовлетворение, убеждаясь, что не ошибся в ней. Теперь ему было интересно вести с ней спор, даже бессмысленный разговор.
— Зачем пришёл? — спросила она, бросив на него холодный взгляд. А в мыслях подумала: «Этому наглецу мало тех бед, которые он мне доставил, — нет, он дерзнул явиться прямо к моему порогу и бросить вызов...»
— Я пришёл помириться... — ответил он тихо, словно услышав её мысли. — Пришёл не с пустыми руками, а с дарами. По горскому обычаю, вражда с женщиной, которая станет женой — позор, — хитро улыбнувшись, заявил он, стоя перед ней высоко подняв голову.
Так он хотел привлечь к себе её благосклонный взгляд, хотя бы улыбкой одобрения. Но Шахри ничего не ответила.
— Насколько я понял, вы смирились с решением отца? — тут же снова спросил он, пытаясь читать её мысли сверлящим взглядом.
— Как известно, в горах на дочерей лежит святая обязанность исполнять волю отцов, — грустно, но примирительно ответила она. А мой отец — это большая гора, дающая мне опору в этой жизни. Я согласна с его решением.
— Вы знаете, — задумчиво, но с довольным лицом обратился он к Шахри, — ранее меня чаще радовали борзый конь или скот, угнанный из равнинных земель, подаренная кем-то сабля или отнятое у кого-то меткое ружьё. Сегодня я рад совсем по-другому и горд по абсолютно другому случаю, и это так странно для меня, — искреннее произнес Ахмедхан. Этим он показал, что доволен её скромным ответом.
Он уже искал в её прекрасных глазах ту робость, которую увидел первый раз. В ее очертаниях искал нежность и наивность, которые отражались в них в ту ночь у реки. Но он её не нашёл. Однако, не смотря не все, Ахмедхан давно не испытывал такой прилив неизведанной радости. Гордость поднялась из глубины его души. С тех пор как ему не удалось жениться на ней, как ни странно, всё остальное в жизни удавалось ему. Много раз за последние пять лет он перебирал в уме всех невест аула и ни одна из них не была ему по душе.
Много лет она была для него самым прекрасным плодом в чужом саду, где всего лишь иногда украдкой мог глазеть издали. Он привык считать только её лицо красивым, её голос самым желанным, а глаза самыми живыми, с блеском как угольки. Даже те обычные дороги, узкие тропы, по которым она ходила, казались ему пахнущими сладким запахом. Теперь ему казалось, что в ауле ни у одной девушки нет такого остроумия, как у неё, что ещё больше привлекало его. А слёзы? А смех? Нет, слёз он не видел. Гордый характер горянок не позволял ей показать свою слабость посторонним, так как молодых горянок, это было неприличным явлением на улице плакать. А смех её он всё-таки услышал на последнем встрече у маленькой речушки. И он оказался для него очень звонким, притягательным.
Теперь Ахмедхан чувствовал, что сама судьба возвращает отнятое его счастье много лет назад. «Вот бы время вернуть. А ведь, всё давно могло быть совсем по-другому… Всё могло быть иначе, если б не Сулейман...» — твердило его сердце. – И почему? Почему я тогда не забрал её из его рук?  Налетел бы, словно орёл! Почему послушался старших?  Столько лет я потерял в обиде и в одиночестве», — терзал он себя. Много раз он хотел ворваться в их райский уголок и зарубить Сулеймана на куски. Но он боялся лишь того, что аульчане, родственники отвернутся от него. И ему пришлось бы, как кровнику, покинуть аул навсегда, чего он очень не хотел. Так он своими же руками мог бы разрушить свои самые затаённые, несбывшиеся мечты. Ведь сколько раз представлялось ему, как он мстит Сулейману и Шахри остаётся вдовой.
— Не знаю, за что, но меня Аллах любить, — с радостью в душе признался он своей невесте. Последние годы мои желания, если даже мне на роду не написано, но они исполняются. Теперь я понял — это воля самого Аллаха, — и он гордо поднял указательный палец.
— Если это воля Аллаха, да простит Аллах мне грехи мои, за которые хочет меня покарать, — тихо ответила ему Шахри, не выдержав его горделивый тон разговора.
— Мг… Стоит ли вспоминать свои грехи, чтобы убедиться в этой истине?
— Всё же, я покаюсь перед Всевышним… — языки костра осветило её печальное лицо, полное созерцательной задумчивости
– Мг…
Ахмедхан был воодушевлён и лишь усмехнулся в ответ на её слова. Чем больше он смотрел на неё и слушал, тем больше переставал ощущать её как чужую. Она уже не казалась ему ни дерзкой, ни трусливой, ни насмешливой — она словно повзрослела и смирилась со своей участью, стала другой.
Раньше он удивлялся, а теперь радовался тому, что даже после самых обидных её слов и клятв ни разу не захотел отказаться от неё. На её намёк на грехи он с недовольным видом покачал головой, его ум, казалось, искал ещё что-то сказать ей, но не находил ничего. Он медленно подошёл к топчану и сел. Наконец мысль всё же озарила его:
– Может быть, вы сядете рядом? Нам бы поговорить… Или вы меня боитесь?
Не дождавшись её ответа, он стал внимательно осматривать всё вокруг. Ему казалось, что её дерзкий взгляд как будто потеплел, он исподтишка стал разглядывать её. Шахри словно задыхаясь, отвернулась в сторону, ей стало неприятно, от того, что она сидела с ним на топчане, где она ранее сидела с мужем.
Шахри молчала какое-то время, а когда заговорила, то каким-то глухим, безжизненным голосом:
– Перед вами страха нет.
–  Я заметил, ты изменилась.
– Я и смерти не боюсь.
–  Верю. Вы слышали слова из песни того ашуга в Ахульго:

«Когда увижу: победила смерть,
Рука отомстить не в силах за раненья,
О сердце, я в предсмертный грозный миг
Тебе брошу все обвиненья!»

– Да, я слышала такие слова там…
– Так, вы знаете, когда я умру, какие я брошу обвиненья своему сердцу?
– Нет.
– За все слова, сказанные вам в ту ночь.
–  Разве сердце виновато?
 – Да. Моя кровь вечно кипит и тянет меня на всякие передряги.
– А я за несказанную правду. И за то, что нарушаю клятву.
–  Клятву можешь обратно взять…
– Нет. Не могу. Дело не только в клятве.
– Хорошо. Я знаю, что ты упряма…Говори тогда свою правду, я послушаю. 
– И вы не разозлитесь?
– Я разве такой слабый, что не смогу послушать правду? Говори…
– Но ведь перед правдой мы иногда становимся слабыми.
– Говори…Говори…
– Не знаю, что это, может, зло, что таится в душе, или гнев моего слабого сердца, но я хотела бы быть честной с вами.  Хочу, чтоб вы знали, я всего лишь исполню волю отца. Когда сказала, что смирилась, я немного слукавила… Я могу сотни раз повторить, что смирилась, а само сердце не могу уговорить. Оно отказывается меня слушать. Вместо того чтобы смириться, оно сердится на меня.  Пойми, мне нелегко будет ужиться с этим… – искренне призналась она, говоря о своей неприязни, и стараясь не обидеть его правдой, первый раз посмотрела ему в глаза с дрожащими губами, с простодушием ребёнка.
Ахмедхан был взволнован. Не зная, что ответить на её признание, он пытался быть спокойным, размышлял, опустив голову, разглядывая свои сапоги, словно в глубине души чувствовал себя виноватым, и, пожав плечами, согласился:
– Я знаю, что вы держите на меня зло. Время пройдет, всё плохое, что было, между нами, вы забудете. Лучше нам оставить эту тему… – попросил он, нервничая, при этом пытаясь говорить спокойно, без тени гнева.
Ахмедхан поднялся и начал опять осматривать всё вокруг. У обоих сердце колотилось, они были взволнованы. У каждого были свои причины для волнения. Как только волнение прошло, разум вернулся к Шахри. Она понимала, что она по шариату жена ему, нельзя грубо отвечать, говорит необдуманные вещи. Тут он вытащил из кармана несколько поспевших абрикос и предложил ей:
– В саду моего дяди я нашёл эти абрикосы. Они всегда у него поспевают раньше всех. Попробуй.
 –  В прошлом году я не ела абрикосы из своего сада. В этом году я хочу насладиться первыми плодами из своего сада и вознести молитву за тех, кто посадил этот сад. Совсем скоро они поспеют. Спасибо вам за заботу. Пусть Всевышний откроет все блага мира перед вашим дядей.
Ахмедхан нахмурился. Шахри задумалась и вспомнила, что Алжанай рассказывала ей о помощи Ахмедхана на горе Ахульго.
– Я недавно узнала, что это вы принесли мне воду и еду в тот день, когда я заболела в Ахульго. Я вам благодарна за это. Пусть Всевышний откроет все блага мира перед вами и вашими близкими за этот отважный поступок.
Ахмедхан задумался. С недовольным видом покачал головой и спросил:
– А вы знали тогда, что я дал слово вашему свекру и дедушке Али довести вас до Цохаб из Ахульго? Я тогда ждал вас внизу. Почему вы тогда отказались от спасения, зная, что вы и ваш ребенок можете погибнуть?
– Я не хотела вас видеть, и помощи от вас не хотела, – честно призналась она.
– И выбрали смерть и все эти ужасы войны?! – крикнул Ахмедхан и резко встал.
– Да.
Она старалась быть спокойной, отвечая на его вопросы, словно говорила о самых простых вещах. Ахмедхан сделал несколько шагов перед ней, то одну сторону, то в другую сторону. Он будто задумался над её словами, о гневе, о неприязни, которые в ней таятся. Это не давало ему покоя.
– Как же она велика, это неприязнь, что выбрали такое горе себе? Так сильно вы меня ненавидите?
Сначала она хотела увильнуть от прямого ответа, но он продолжал пристально смотреть на неё.
– А разве вы об этом не знали?
Ахмедхан был ошеломлён её наивным, без притворства ответом. Он не знал, что ответить, махал руками, пожимал плечами, но ничего не мог сказать. Она заметила, как мрачная тень проскользнула по его лицу, но это её не смутило, потому что, она говорила правду.  Затем он с трудом отвёл глаза в сторону и глухо переспросил:
– Может быть, у вас еще остались намерения убить меня? Вы раннее говорили и об этом…
– Все мои намерения видит Аллах. Раньше я боялась не только шайтана, но и даже маленького присутствия гнева и ненависти в моём сердце. Сегодня они есть в моём сердце и мне тяжело… Я стала другой…Но такой большой грех на себя не возьму.
– Но есть ненависть! Ха-ха-ха! – усмехнулся он. Запомни, даже такие слова не способны отвернуть Ахмедхана от желаемого! – гневно крикнул он. – Я завтра со свитой приду за невестой. Моя невеста должна быть нарядной. Второй раз испытывать судьбу не стану... – серьёзным видом, сузив глаза, заявил он. – Надень новое платье и платок, что я принёс, – строго приказал он, указывая на узелок. Остальные подарки будут завтра. Таких подарков вы никогда не видели. Копил их я долго. Они из самых лучших базаров мира, – похвастался он, пытаясь скрыть своё волнение.
Шахри согласно кивнула головой и спокойно продолжала смотреть в сторону.
– Если хочешь моей смерти я согласен с вашим желанием. Только пусть это будет завтра, чем сегодня. Ха-ха-ха…Зачем мне на один день раньше лежать в холодной земле?  –  захохотал он. Запомни, – продолжил он, уже грубым голосом, – много кто стоял передо мной, и были они пылкими, храбрыми, но все они спят беспробудно, только вот головы их отдельно спят от туловищ в разных горах и ущельях.
Шахри ничего не ответила, она с пустыми глазами посмотрела в сторону. Ахмедхан замолчал, бросив на неё недовольный взгляд, сделал несколько шагов в сторону калитки, а затем резко повернулся. Из темноты искрящими, как у волка, глазами с иронией снова пробурчал:
– Прав был мой покойный отец. Он мне говорил: «Смотри, сынок, – иногда девушки бывают, как тот орех с толстой скорлупой, который бьешь и бьешь, а в конце оказывается пустым и червивым». А ты запомни, жена моя, червивые орехи легко раздавить ногой!
Шахри старалась выдержать его жуткий взгляд из темноты, но всё же, не сдержалась, ответила:
– Зачем я нужна тебе? Чтоб раздавить ногой? Я больная женщина, мне и так тяжело. Мои раны до сих пор кровоточат… Откажись от этой беды! Пожалей хоть моего ребенка, – скрывая в улыбке скорбь и набежавшие слезы, жалостно попросила она.
– Ты не одна такая! В ауле всех затронуло горе. Здесь все девушки и женщины, как птицы, перебитые камнями, – холодно ответил он. – Смотри, если всё не кончится миром и добром, не говори, что я не предупредил! Ни у кого не получится сравнить мою честь с землей. И никакие разговоры не способны отвернуть меня от женитьбы. Мы ещё успеем об этом поговорить… – ответил он с насмешливым выражением на лице и вышел за калитку.
Издали было слышно ржание коня, ожидавшего своего хозяина.
   
                ***
В таких обстоятельствах в горах, даже самое своевольное сердце горца должно было понимать, что его чувства безнадежны, разумный горец сдержанно сказал бы: «Не суждено было, Всевышний не предписал». Только вот Ахмедхан не был таким. Привыкший к ранам, имевший много раз дело на поле боя с львами и шакалами, Ахмедхан всегда легко относился к таким разным, мелким «царапинам».
Следующий день Шахри встала рано вместе с лучами солнца. В этот день соловьи рано начали петь свои песни. Обняла спящую Алжанай, поцеловала сына и с легким сердцем отправилась на прополку в террасу. Её шаги по земле звучали уверенно и твердо. Она наклонилась, в ушах звенели звуки, всей силой бьющиеся мотыгой об комки земли. Забыв всё на свете, Шахри разрыхляла землю умело, никуда не спеша, окучивала каждый стебелек кукурузы с заботой.
Услышав за спиной голоса, она с трудом разогнула спину и приложила ладонь козырьком ко лбу. В конце узкой террасы она увидела Захру и Халисат, которые шли к ней, весело размахивая руками и смеясь над ней.
— Какая же работящая невеста досталась Ахмедхану! Как же ему повезло. Новоиспечённая невеста самого Ахмедхана начала день свадьбы с прополки кукурузы! —  воскликнула Халисат и мысленно поблагодарила Всевышнего за то, что наконец-то ее падчерица выходит замуж.
Увидев их радостные лица, Шахри тоже ответила им ослепительной улыбкой.
— Скоро придут за невестой, ты должна привести себя в порядок и выглядеть счастливой… — потребовала Халисат.
— Когда каждое зерно, которое я бросила в землю, станет крепким стебельком кукурузы, когда будет богатый урожай с пятью и с шестью початками, я буду счастлива… Мне бы и такого счастья хватило… — с лёгкой грустью ответила она.
— Счастье, конечно, для всех разное. Но и замужество должно быть для тебя счастьем. Твоя жизнь облегчится. Много забот и тяжести уйдут с твоей спины. Раз так было суждено, смирись со своей судьбой. Не давай людям повода для лишних разговоров, — учила Захра.  Твоя мать точно так же сказала бы…
— Моя мать… — прошептала Шахри, отбросив мотыгу и сев на комок земли. Перед её взором снова возник образ матери, с приветливым лицом, на котором светились добрые и немного грустные глаза.
«Неужели у всех очерствели сердца, никто не вступится за меня? –  отчаянно спрашивала она себя, поднимая глаза то на мачеху, то на соседку.
— А моя мать говорила, — громко захохотала Халисат, пристально глядя в её печальные глаза и намеренно перебивая её мысли: «Замуж выходить легко, а хорошей женой быть очень даже нелегко. Говорила, что у жен должны быть тайны. Не стоит раскрывать перед ними все чувства, многое бывает, что нужно скрывать от них, не нужно их злить».
За непринуждённым разговором Халисат старалась выглядеть спокойной и степенной, словно много повидавшая на своём веку старуха. Она хотела отвлечь Шахри от больной темы о матери и продолжила:
— Будешь себя вести плохо, Ахмедхан может и вторую жену взять. А он такой!
— Лучше бы он сразу взял и вторую, и третью…
— Ага, когда возьмёт, не скажешь так… — подмигнула левым глазом Халисат Захре.
— Мужья любят наказывать за норовистый характер, — снова обратилась она к Шахри. — Вот мой дедушка взял вторую жену, мою бабушку, за отместку сказанным словам первой жены, — и вновь расхохоталась, поглаживая свой живот. И тут же принялась рассказывать им историю о том, как дедушка отомстил своей первой жене.
— В один из жарких дней они пришли на поле, что находится в Кевутле, полоть кукурузу. Горячие солнечные лучи обжигали её спину. Она убегала, пряталась под тенью деревьев. И каждый раз, когда солнечные лучи выходили из-за туч, она снова выбегала с поля, пряталась под тенью деревьев. И в этот момент влюблённый молодой муж, мой дедушка, который обедал под тенью деревьев, признается жене в любви: «Я так сильно люблю тебя, так же как люблю хинкал и курдюк», — и большими кусками проглатывает их.
А потом он спрашивает у жены: «Женушка, скажи, а насколько сильно ты любишь меня?»
Жена немного подумала и ответила: «Я тоже тебя люблю, так же сильно, как светлых солнечных лучей, что выглядывают из туч».
Услышав ответ, дедушка мой сильно разозлился: «Ах так!» — разгневался он тогда на неё. «Если так любишь солнечных лучей, выглядывающих из туч, то почему же каждый раз, когда они выглядывают, ты убегаешь от них! Значит, меня так же любишь?»
Он был так сильно оскорблён ответом жены, что в тот же день нашёл себе вторую жену, то есть мою бабушку, и женился на ней.  А ты будь послушной женой, научись угождать.
Шахри лишь улыбнулась и кивнула головой. И дальше все вместе спустились по каменным ступенькам к дому. Сыновья Захры зарезали барана. Женщины поставили мясо варить.
— Умойся, иди готовься… — скомандовала мачеха и вытащила из узелка Ахмедхана длинное красное платье. Увидев красивое платье, Шахри ещё больше опечалилась.
— Где он такую красивую нашёл? — удивлялась Халисат, трогая мягкую ткань.
Шахри долго противилась, но Захра вместе с Халисат всё же уговорили её надеть. Шахри вышла во двор, накинула на голову белый платок с длинной бахромой и печально бродила между деревьями в саду. Женщины с ловкостью принялись за работу: одна взялась за тесто для хинкала, другая пекла тонкие лепешки с творожной начинкой в коре и стопкой складывала их на деревянном подносе. Алжанай, откинув назад свои тугие косы, молча слушая их разговор, щедро смазывала их топленным маслом.
Затем Захра принялась за приготовление халвы, которую готовят из муки в особые дни. Кукурузную муку обжаривали на топленом масле, добавляли мед из груши и долго-долго перемешивали деревянной лопаткой. Необыкновенный аромат халвы быстро наполнил все склоны Цохаба. Все птички по округе щебетали вокруг дома Шахри.
Захра и Халисат бегали по двору, занимаясь разными делами, передавали друг другу деревянную лопатку для перемешивания халвы. Они готовили место, куда посадить гостей, отдельно для мужчин и для женщин. В конце концов, деревянная лопатка оказалась в руках Шахри, от нее потребовали непрерывно перемешивать халву.
Шахри перемешивала халву в казане двумя руками. Горькие слезы незаметно капали в сладкую массу. Соленые слезы исчезали в свадебной халве, среди маленьких комков муки и меда. Одна Алжанай грустно наблюдала за мокрыми глазами Шахри. Но тут Захра заметила бегущие по ее щекам слезы.
— Ах, ах! Разве мы похоронную халву готовим, чтобы ее орошать слезами? — забрала она из ее рук лопатку.
— А ну-ка, иди отдохни на топчане, вид у тебя очень усталый, — заботливо попросила Захра.
Расстроенная Шахри едва двигалась, и, глядя со стороны, можно было подумать, что она вот-вот закроет глаза и заснет. Она немного походила по саду, затем с головы сняла нежно белый, большой шелковый платок, сияющей бахромой и повесила на люльку, потом следом села на тахту. Она покачала сыночка в люльке, тихо читая зикру. Маленький Салахудин, увидев мать, улыбнулся и с радостным голосом пытался что-то сказать. Потом малыш заснул, тогда Шахри тоже легла на топчан, положив голову на маленькую подушку.
Алжанай села рядом с ней, Шахри положила свой закрытый кулачок на руку Алжанай. Широко открытыми глазами она смотрела на своего спящего ребенка, затем легла и устало закрыла глаза. То ли она утомилась, то ли обдумывала что-то.
— Пусть поспит! — понимающе говорили женщины друг другу. — Нигде не спится так спокойно, как в своем саду. Пусть поспит.
Решив, что она уснула, Алжанай хотела отпустить ее руку. Но Шахри неожиданно сжала ее руку, что маленькая девочка почувствовала ее безмолвную боль и с грустным лицом продолжила сидеть рядом с ней. Наступила долгая тишина. Маленькое сердце Алжанай сильно билось в груди. Женщины все еще бегали по двору и комнатам, в спешке делая все дела, чтобы встретить гостей по адату, как подобает уважаемым людям.
 Наконец-то наступил долгожданный день для Ахмедхана. С раннего утра он со всеми родственниками готовились к свадьбе. Дом, оставшийся от отца, у Ахмедхана был большой, поэтому он позволил себе пригласить всех аульчан. Из его дома давно не доносились ни звука — огромный двор был обнесен высокой каменной стеной лучшими мастерами в горах, что увидеть или услышать что-либо не представлялось возможным. По размаху ожидалась большая невиданная свадьба. Весь аул был охвачен праздничной суетой, хотя для многих свадьба оказалась неожиданной. У реки резали бычков и несколько десятков баранов, слышны были тревожные крики ослов. Женщины чистили песком котлы, развели костры в общественном аульском коре, где обычно все женщины пекли хлеб, по узким улочкам снова веяло свадебным запахом, ароматным хлебом.
Принарядившиеся джигиты с утра были на конях и направлялись к дому Ахмедхана, за ними аксакалы, женщины, дети. Мужчины и женщины сидели отдельно друг от друга на бревнах во дворе. Молодые, сидевшие на бревнах, подвинулись, уступив место старшим, вновь прибывшим. Всех до единого кормили досыта горячим хлебом, варенным мясом и бульоном. Празднично одетые, в тонких, в белых гормендо горянки спешили за матерями на свадьбу. Молодые ребята обсуждали, где преграждать путь для невесты, и что потребовать за выкуп, халву или мелкие монеты? Разъезжались по аулу прибывшие и состоятельные гости Ахмедхана, с нагруженными лошадьми подарками для жениха и невесты. Женщины толкали локтями друг друга, шушукались, ведь давно они не видели столько подарков для невесты.
В полдень и в Цохабе стали слышны звуки зурны, застучал барабан. Женщины поняли, что свита жениха подходит к дому. А Шахри и не думала просыпаться. Испуганная Алжанай с трудом вытащила свою руку из холодных рук Шахри.
— Тетя, просыпайся, просыпайся! К нам гости идут, — умоляла она ее.
Шахри безмолвно продолжала лежать. Алжанай потрогала ее лицо, медленно разжала ее кулак, и с рук упал недоспевший абрикос. Жуть проникла в самую глубину души Алжанай. Она-то знала, на что похожа смерть… Не веря своим глазам, положила свою голову на грудь Шахри, закрыла глаза и послушала, бьётся ли ее сердце. Сердце не билось. Все ее тело превратилась в холодный камень. Алжанай, задыхаясь, с дрожащими руками положила руку Шахри под щеку и укрыла ее белым платком, что висела рядом на люльке, а сама встала перед ней еле дыша, плотно закрыв глаза, сомкнув губы. Захра и Халисат не переведя дыхание бежали к ним.
— Разбуди нашу невесту, гости уже у калитки! — потребовали они, махая руками.
— Заведи невесту в дом! — звала Халисат. Она должна сидеть дома, укрывшись шалью!
Шли долгие печальные минуты. Алжанай тихо повернулась к ним и стала перед ними с пугающим пустым взглядом, не дала им приблизиться к ней. Женщины были то удивлены, то разгневаны на ее странное поведение.
— Ну что же вы делаете, стыдно же… — жалостливо обратилась Захра то к Шахри, то к Алжанай.
— Ну, разбуди же ее, разбуди... — умоляла Халисат, а то на весь аул нас ославят…
Алжанай медленно опустилась на колени перед Шахри, заглядывая ей в лицо читала молитву, будто о чем-то шепчется с ней. В это время гости уже подходили к калитке. Их приветствовали хлопки в ладоши, веселые голоса и радостные возгласы родственников жениха. Первым во двор ворвался красивый юноша в черной черкеске, сопровождаемый молодой женщиной с бубном в руках. Она мягко била в бубен своими длинными белыми пальцами, а юноша танцевал легко и грациозно, кружась на носках. Гости были в восторге от его танца, они с радостными возгласами и хлопаньем в ладоши, вошли во двор.
Среди них был высокий и исполненный гордостью Ахмедхан, с изяществом носивший белую черкеску. Он гордо поднял голову и хлопал танцору, его расшитая золотыми нитями черкеска с газырями по обе стороны груди блестела на солнечных лучах, а на голове красовалась белая папаха. Было видно, как ликовал он в душе, хотя старался не показывать своих чувств. Почетные гости жениха тоже хлопали с важным видом, на их лицах были улыбки, одеты они были опрятно и нарядно.
Гости во дворе расступились, и подвели белую лошадь с узлами, покрытую красным платком. В этих узлах было все самое лучшее, что Ахмедхан собирал много лет для своей будущей жены: платья, платки, ткани, украшения. Конечно, и халва, обязательно из грецких орехов, варенное мясо с хлебом, все, как принято по традиции.
– Ассалам аллейкум, сестры дорогие! Да поселится радость под вашей кровлей! – крикнул на весь двор самый старший из свиты жениха с радостным голосом и приложил руку к груди в знак глубочайшего уважения.
– Ваалейкум салам, гости дорогие. Пусть радостным будет ваш приход, – навстречу вышла Халисат на месте матери, но, немного покренившись и смутившись, будто поправляя платок, закрыла лицо руками на мгновение.
– Пусть Аллах только хорошее даст этому дому! – с важным видом из толпы вышла тетя Ахмедхана Айбике, в ярком платье и зеленых шароварах, поправляя на плечах большой платок в красно-желтых цветах. У этой полноватой и не очень молодой женщины радостно горели глаза, что свидетельствовало о самых благожелательных намерениях.
– Пусть у молодых будет жизнь сладкой, как эта халва! – с пожеланиями передала она к Захре медный поднос с халвой.
Гостям отвечали так, как было принятым по приличиям и традициям, улыбаясь и с радостными лицами.
– Спасибо, гости дорогие, пусть нас всех всегда сопровождают радостные дни, – Захра приняла халву, с облегчением вздохнула и заставила себя улыбнуться. Она пригласила всех гостей внутрь во двор с кажущимся радушием. Халисат тоже улыбалась. Конечно, не сразу все заметили их состояние стыда, волнения и неискренности.
– Не было у меня за всю мою долгую жизнь более приятного поручения, чем то, с которым я пришла сюда, – призналась Айбике, обнимая женщин поочередно.
Халисат, стесняясь, пряча свой живот под платком, с хитрой улыбкой пыталась сразу заманить их в дом на угощения, стараясь развлекать их разговорами. Сперва она обратилась к жениху:
– Заходите в дом, гости дорогие.
– Конечно, мы и в дом зайдем, – бодро ответил жених.
– Пока еда горячая она и баракатная.
– Гостью не еда главное, а встреча радушное, – пошутил кто-то сзади.
Ахмедхан гордо положил ладонь на позолоченный кинжал, висевший на поясе, который тоже ослепительно сверкал в солнечных лучах. На губах его блуждала едва заметная улыбка, но взгляд говорил о том, что он весь во внимании. В этот момент, казалось, ещё и ростом он будто встал выше обычного. Наметанный глаз Ахмедхана быстро определил, что здесь, что-то не так. Сперва взгляд его упал на люльку, потом встретил взор двух гневно горящих глаз Алжанай из-под длинных ресниц, а дальше на лежащую девушку на топчане в красном платье, накрытым белым платком.
Ахмедхан заморгал, важно схватился за кончики усов. Потом блуждающим взглядом снова обвёл всех и остановился на Алжанай.
– Чей сладкий сон охраняешь, маленькая помощница? – с иронией заметил он.
Алжанай молча, с мрачным выражением лица, не сводила с него глаз и выглядела она сегодня намного старше своих лет.
Он медленными шагом двинулся к ней, но тут же она ловко подбежала к нему навстречу и преградила дорогу. На них обратились все взоры гостей. Ахмедхан был немного удивлен, заметно волновался, но не подал виду.
– Неужто невеста так утомилась, ожидая жениха, что решила лечь… – и застенчивая улыбка мелькнула в его губах.
Растерянная Халисат поддакивала ему. Гости, которые стояли за его спиной, засмеялись. Ахмедхану пришлось собрать все его терпение, чтобы держаться непринужденно и даже шутить, думая, что Шахри слышит все, что он говорит.
– Да нет, моя невеста не такая лентяйка, чтоб день свадьбы спать в тени, – сам себе ответил громко и с иронией.
Но увидев каменное лицо и странное поведение девочки, гости удивились и выстроились в длинный ряд. Сразу у всех взгляды устремились на топчан, туда, где лежала та, покрытая белым платком. Никому не видно было ее лица. Длинная бахрома китайского шелкового платка висела на ней ровно, не двигаясь, голова была немного приподнята, видно было, что руки положила под щеку, только одна локоть торчала под платком. Ахмедхан посмотрел на Халисат и не выдержав, с серьезным видом спросил:
– Где моя невеста?
Халисат, покраснев от стыда, виновато опустила голову и произнесла:
– Она здесь, наверное, устала и уснула...
– В тени деревьев сон находит усталого человека, как остриё кинжала, – добавила Захра. – В последние дни бедняжка ни минуты не отдыхала. Сегодня она встала вместе солнечными лучами и прополола всю кукурузу на террасе, затем сама готовила еду для гостей. Целый день как пчёлка, летала по двору. Видимо, сильно устала...
– Она что, спит беспробудным сном? Не слышит, что здесь гости пришли? – рассерженно спросил он у женщин, бросая гневные взгляды на топчан.
Наступило молчание. Все ждали, что невеста проснётся и встанет. Ахмедхан, теряя терпение, попытался подойти поближе и снять платок с её головы. Но Алжанай, словно маленький зверёк, защищавший своего родителя, вытащила из-под люльки кинжал и встала перед ним. Она была ещё и так бледна, словно в её лице не осталось ни капли крови. Халисат и Захра были в недоумении, не понимая, что заставило эту маленькую и послушную девочку вести себя так агрессивно. Всех пугало отчаяние в её глазах и гнев, который она не скрывала. Её синие губы дрожали, как у раненого зверя.
Ахмедхан, успокоив себя, усмехнулся, а затем спокойно попросил, не желая её обидеть:
– Позволь, я всего лишь разбужу свою невесту...
– Не подходи... – хриплым и угрожающим голосом ответила она ему.
– Вы что, решили посмеяться над моими благими намерениями?
– Не мы, а кисмат решила над тобой посмеяться... – произнесла она, словно старуха, повидавшая жизнь.
– Эй, глупая девица, хватит говорить глупости... Это моя жена! Разве я причиню ей вреда?
– Лучше бы вы хотели ей вреда, тогда дядя защитил бы её от вас...
Глаза Ахмедхана сверкнули гневом, затем он с злобной улыбкой схватился за рукоять кинжала и после этого, словно поражённый, впал в глубокую задумчивость. Все были ошеломлены её ответом, гости потеряли улыбки на своих лицах, посмотрели друг на друга и зашушукались.
– Что это девочка говорит? – спросила Айбике взволнованно с багровым лицом своего племянника.
И вдруг в саду, среди веток деревьев, а затем и во дворе завыл сильный ветер. Красное платье зашевелилось, белый шелковый платок поднялся, тонкая бахрома развивалась по ветру, на миг неподвижное бледное лицо Шахри предстало перед всеми.
От увиденного у Захры подкосились ноги. Она медленно опустилась на колени, поднос халвы с грохотом упал на землю. Дрожащие руки она еле положила на свои колени.
Халисат побледнела, тяжело дыша, держа одной рукой живот, а другой облокотилась об дерево. Гости и родственники Ахмедхана были удивлены и спрашивали друг у друга:
– Что с ней?
– Эта наша невеста?
– Дай-ка я посмотрю, она ли это? – попросила одна из девушек из свиты.
– Её лицо было бледным, а губы синими, – заметил кто-то сзади.
– Может, это шутка? – спросил другой.
Но Алжанай продолжала стоять перед ними яростно и никого не подпускала близко. Стояла тишина, лишь изредка кто-то вздыхал. Только теперь в глазах у маленькой девочки все заметили не только оттенок гнева и печали, но и пугающее большое горе. Ахмедхан внимательно слушал всех, то улыбался, то всё взвешивал, думал, чему верить, чему нет. Сомневался: нет ли здесь какого подвоха. Но он всё же почувствовал, что что-то неладное... И всё же старался быть спокойным.
– Не смеши народ, если бы такие дурни меня могли бы дурить... – с поддельной улыбкой и иронией произнёс он, резким движением одной рукой грубо оттолкнул Алжанай и поднял с головы своей невесты платок. Голова Шахри лежала на маленькой подушке, а чёрные волнистые волосы свисали с топчана. Её бледное лицо и синие губы указывали на то, что она мертва. Алжанай со стоном бессильно упала на землю. Жгучие чёрные глаза Ахмедхана в страхе уставились на бледное лицо Шахри. Он потрогал её руки, лицо, его тело пронзил смертельный холод ужаса. Он перестал дышать, оцепенел, повернулся к гостям и был не в силах что-то сказать.
Алжанай встала, сделала несколько шагов, затем остановилась за спиной Ахмедхана и медленно вынула кинжал из ножен. Кинжал засверкал на солнце в руках у Алжанай, казалось, весь двор с гостями за её спиной легко уместился на его зеркальном лезвии. Ахмедхан будто почувствовал взгляд, который пронзил его, он резко повернулся к ней. Она, держа высоко кинжал, сперва будто что-то хотела сказать, но долго не могла произнести. Слёзы и боль душили её, слова никак не могли вырваться наружу. Гости молчали. Никто не произнёс ни слова, но все выпучили свои глаза. Алжанай, медленно подойдя ближе и ближе, глядя в упор, в смертельно бледное лицо Ахмедхана, указала кинжалом на него и громко заявила:
– Ты виноват!
– В чём? Что с ней?.. Что я сделал?.. Я ведь любил… – в недоумении заикался Ахмедхан, то разводил руками, то пожимал плечами.
– Я видела, как любовь Яхьи спасала жизнь Хумай на горе Ахульго, и видела, как ты, бедовый, губил её жизнь!
Ахмедхан был в глубоком потрясении. Он лишь молча походил по двору, не в силах осознать, что происходит. Сколько дней и ночей он мечтал об этом дне, но теперь, когда мечта стала явью, он не мог поверить в происходящее.
Алжанай, не в силах сдержать волнение, задала ему последний вопрос:
— Скажи, ворона бедовая, остался ли ещё её долг перед вами за помощь на горе? — спросила она с отчаянием в голосе.
Никто, кроме Ахмедхана, не мог понять истинный смысл этих слов. Все молчали, словно не могли поверить, что это происходит наяву.
— Бессовестная девица, кто вложил в твои уста такие глупые слова? — с горькой усмешкой произнес он.
Но Алжанай стояла непоколебимо, было видно, что она не смутилась. Ахмедхан посмотрел на гостей и пожал плечами, как будто не понимая, что происходит.
— Бессовестный тот, кто пришёл жениться на той, кто получил три раза отказа! — крикнула она за его спиной.
— Что?.. — его голос дрогнул, глаза засверкали злобой, лицо вытянулось, взгляд стал страшным, он весь вспыхнул гневом.
Правда для горцев бывает такой — бьёт в лицо, задевает за живое, а иногда и задевает и честь.
— Что за глупости ты тут рассказываешь, глупая девица!  Что я плохого сделал ей?! Я ее всегда спасал! И сегодня пришёл с правильными намерениями! За что вы меня сегодня в такое положение ставите? — обратился он гневно и к Захре.
Всех беспокоило состояние Захры и Халисат. Они молчали, в их глазах читалось отчаяние.
Женщины и мужчины открыли рты, у некоторых потекли слезы. Они стали свидетелями кончины несчастной невесты прямо на свадьбе. Казалось, теперь все понемногу начинали понимать, что довело невесту до смерти. Одни смотрели на жениха с отвращением, а другие — с жалостью…
— Какое бесстыдство, падение, позор, ты осрамил весь тухум… — шептали бледные губы тети Ахмедхана. — Ах, ах, что ты наделал? — застонала она и закрыла лицо пухлыми руками.
Гости не знали, что делать и что говорить, они слушали, затаив дыхание. Для многих здесь Ахмедхан был большим храбрецом, о котором по округе ходили легенды уже много лет. У многих от удивления открылись рты. Одни качали головой, то перешептывались, то замирали.  В недоумении смотрели, как маленькую девочку бьет дрожь и тихо что-то шепчет себе под нос. Халисат во всем теле ощутила слабость, по бледному лбу стекали капли холодного пота, ноги подкосились, она упала без сознания. Женщины быстро подняли ее и завели в дом. Захра неподвижно продолжала сидеть на земле, уставившись на бездыханное тело Шахри:
— Ай, Аллах! Ай, Аллах! Что мы наделали?! Мой райский цветок, превратилась в каменный цветок. Ах, ах… Райский цветок, не сгоревший огнём неверных на поле боя, сгорела от горя в саду… — причитала она от горя.
Ахмедхан метался перед топчаном, не веря, что это происходит на самом деле. И вдруг тяжелые удары кувалды ударили в его голову, после причитание Захры. «Если Всевышний предписал, и под тенью в моём саду предстанет передо мной мой враг», — крикнула отчаянно Шахри в ту ночь у реки. И вот теперь он перед ней, а она мертва. Он обратил лицо в сторону сада и попытался осмыслить случившееся, но не смог.
— О, Аллах! Сохрани мне разум! Я разве ей был врагом? — спросил он себя в недоумении.
 — Тетя Захра, ты ведь правильный человек, скажи, почему она так со мной поступила?! — отчаянно спрашивал он.
Маленький сын Шахри проснулся от шума и, приподняв голову, стал прислушиваться. Затем он сонными глазами поискал свою мать. Увидев встревоженный вид малыша в люльке, все заплакали. Отважный и храбрый Ахмедхан вдруг показался себе маленьким и беспомощным. Его гордое сердце отказывалось принимать реальность, которая разворачивалась перед его глазами. Он стал похож на тень прежнего Ахмедхана и с трудом держался на ногах. Ахмедхан, который мог, как нарт, одним движением разорвать на части врага или повалить на землю быка, ухватив его за рога, теперь казался не в силах противостоять ударам судьбы.
В его разрозненных мыслях, одна за другой возникали маленькие эпизоды из воспоминания о Шахри: робкая первая встреча у реки, звон серёжек, обидные слова, громкая клятва, бегущая навстречу в пыли в Ахульго, дерзкий взгляд в ночном ауле, гордые повадки у речки и беспомощная в своем саду... Эти воспоминания вызывали в нем самые разные чувства: раскаяние, жалость, обиду, злобу и отчаяние. Но теперь уже ничего нельзя было изменить. Она была безмолвна перед ним. Как она отомстила ему! Как наказала его!
Захра, сидя на пыльной земле, била кулаками свои колени и тихо причитала. Алжанай, не поднимая глаз, с бледным лицом стояла и смотрела на спящего малыша. Ахмедхан был рассеян, то тупо стоял, то метался туда-сюда по двору.
Захра попыталась встать, но без помощи молодого танцора, который стоял рядом, она не смогла. За это короткое время она осунулась и почернела.
— Ах, Ахмедхан... Как говорится, у аварцев все правильные мысли приходят, когда заканчиваются эмоции... — с глубокой печалью обратилась она к нему. — Все ли твои эмоции закончились, не пришла ли к тебе правильная мысль?
Ахмедхан продолжал стоять на месте, словно не слышал её слов.
— Ах, Ахмедхан, ах…Поспешность в любви — глупая выходка молодого джигита! Но ты ведь уже давно, не молодой джигит! Из-за твоей торопливости, нетерпения и гордости ты не дал бедной девушке времени возродить в себе самые благородные чувства человечества. Возможно, ей нужно было исциление найти, возможно просто время. Возможно, со временем твои чувства превратились бы, пусть и в безнадежную, но они были бы достойны уважения для горца. Разве не видно было, что ей тяжело? Разве ты не понимал, что совершаешь безнравственное дело? Ее сердце болело, оно было чистое как вода. Иногда казалось, что она была сильной, потому что она ее искала здесь во всём. Она как истинная горянка, не посмела унизить счастье, прожитое с мужем. Честью сына своего! Ну что, не смог сказать себе: «Аллах не предписал мне это?!» Нет же! Такой как Ахмедхан умрет — от своего не откажется! — крикнула Захра, выпучив глаза, и посмотрела ему в лицо в упор. — Враги не смогли ее сломить, а ты смог! А отчего же теперь не забираешь свою невесту?! — тихо спросила она, стиснув зубы.
Ахмедхан молча поднял голову. Его глаза стали красными, будто залились кровью.
— Ах, мой цветок, обида и боль поранили ее мягкое, больное сердце... Почему не увидел это? Где была тогда твоя гордость? Она была готова простить многое, но не перешагнуть свою клятву. Потому что, если ты горец, то и она горянка!
Захра медленно, таща за собой больную ногу, приблизилась к топчану.
— Ох, мой райский цветок... Твой отец поймет свою постыдную ошибку, откроется правда, и тогда узнает, как он сам бросил душу своей дочери в бездонное ущелье. Из любой беды выход есть — непоправима смерть. Теперь уже поздно... Шахри — гази Ахульго с храбрым сердцем, отомстившая врагу за деда и выжившая из осаждения неверных! Не поступили ли мы с ней хуже, чем неверные? Она отказалась выживать в знак уважения нашим адатам. Пусть высохнет мое мясо на костях и свет иссякнет из глаз! Я была слепа! Мы все были слепы, общее горе затуманило наши взоры и разум. Никто не увидел ее боль, ни от кого не получила она помощи. Только Аллах видел, поэтому и забрал к себе. Пусть теперь каждый сплетник спешит в годекан, пусть толкует ее смерть как пожелает. Она устала и ушла на покой! Она желала всего лишь покоя.
 Казалось, самообладание медленно возвращалось к Ахмедхану. В бессильном гневе он держал кулаки и кусал губы. Он молчал. Он будто боялся голоса истины, то, что против его воли исходило из его же глубины души, казалось, что он старался не думать, есть ли в случившемся его вина. Возможно, в эти минуты он впервые пожалел, что не погиб в сражениях. Смерть для горца на поле боя была, бы куда лучше этого позора и унижения, которые обрушились на него. На исказившемся лице его взгляд блеснул холодом и враждой, гордое сердце Ахмедхана не могло больше перенести обиду и унижение. Одним прыжком, как сумасшедший, спрыгнул он на своего белого скакуна, затем поворотил коня, чтобы уехать и оставить подальше от себя причитания и рыдания Захры. Но все же крики Захры глухим эхом ещё долго летели ему вслед и достигали его слуха.
— Ах, гости наши уважаемые, вы видели, как мой райский цветок превратился в каменный цветок? Райский цветок, не сгоревший огнем неверных, сгорела от горя в саду.
Он ускакал. Ушел и больше не вернулся в аул.