На меловые горы

Внимание! Рассказ представляет собой художественное переосмысление реального случая и не является пропагандой ухода из жизни. Все имена и названия изменены.
 
***
Праздники кажутся бесконечными. Новый год уже наступил, близятся рабочие будни, но на перекрестках Камышина по-прежнему сверкают нарядные елки, а улицы украшают фонарики. Днем в парках и на площадях играет музыка. Во дворе маминого дома до вечера шумит каток. У реки – ледяные горки. Ночами гремят салюты.
Городок веселится. Жизнь в нем кипит. И не дает приподнятому настроению покинуть меня. Обычно, я часто зависаю в плохих мыслях. А когда радостно – жду, что это быстро закончится. В этот раз держусь уже целую неделю. Даже страшно. Хочется вставать, как можно раньше, чтобы успеть везде побывать. Участвовать. Наблюдать. Впитывать. И так всего кажется мало. Столько дела нашлось за эту неделю, что я даже ни разу не зависла в Интернете. Когда осознаю это, довольно замечаю, что никакая я не зависимая и не облученная, как любит повторять бабушка.
Кроме радости, где-то внутри прячется надежда. Начало года явно обещает какие-то изменения, которых я жду уже очень давно. Утром решаюсь не только ждать, но и самой менять свою жизнь. И когда мама уходит к подруге на день рождения, приглашаю Машу, чтобы она меня подстригла до лопаток и покрасила челку.
– Твоя мама точно против не будет? – в десятый раз спрашивает она, подравнивая кончики.
– Я с ней не живу, какая разница как я буду ходить? – беспечно отвечаю, рассматривая кончики своих волос, лежащие на газете.
Познакомилась с ней, когда приезжала в прошлом году на олимпиаду. Оказалось, она живет в одном районе с моей мамой. Потом приехала на майские, и мы впервые погуляли. Но из Романовки у меня ей ни разу не получилось ей дозвониться. Возможно, оператор дебильный. Или у нас все настолько фигово со связью в селе. С мамой вот получается созваниваться время от времени…
Поэтому общались мало, чтобы называться подругами. Пока мало.
– А бабушка? – не успокаивается Маша. Видимо, боится, что прилетит от моих.
С досадой выдыхаю:
– Да пофиг что она там думает. Я задолбалась такую длину мыть в тазу! Баню зимой ветер через все щели продувает. Я там стою, мокрая, трясусь каждый раз! А бабушку мама каждый раз, как приезжает, машинкой бреет. Так что не ей командовать.
– Ладно, ладно, не дергайся, – примирительно кидает Маша, натягивая резиновые перчатки, – Вообще не понимаю, как вы там горячую воду добываете.
– Электрический кипятильник. И вода из колодца. Воду ношу я, – бурчу в ответ, косясь на миску с краской и беспокоясь, чтобы не остались пятна на лбу.
– Хреново. Будешь с мамой говорить?
– Угу.
– Думаешь, на этот раз согласится?
– Скажу, что буду информатику сдавать, а в селе меня никто не подготовит.
– Ну норм вроде. Позвони утром, обязательно расскажи, как пройдет. Буду ждать.
Пока выдерживаем краску, продолжаем говорить. Поражаюсь тому, как легко это получается. При этом чуть грущу, ощущая, какие же мы все-таки разные. Что уж говорить, если ее бабушка ворчит, что она постоянно дома сидит, а моя – что я вечно где-то шляюсь. Как будто в Романовке есть где шляться. Школа и магазин – вот тебе все достопримечательности. Клуб с библиотекой как закрыли в пятнадцатом году на ремонт, так он и стоит пустой.
Наконец, иду в душ. Фиолетовые ручейки стекают по белой стенке. Следя за ними, волнуюсь, что на волосах краски не останется совсем. Фен. И вот я уже стою у зеркала в прихожей. Обновленная.
– Слабо видно. Волосы очень темные, – кривится в сомнениях Маша.
– Да ладно! На свету прям вообще годно, – уверяю я и искренне улыбаюсь.
Пусть неярко. Пусть немного пятнами. Новый год – новая я. Новая Алина.
***
– Алин, собирайся быстрее, а то я не успею тебя проводить.
Серый унылый свет заглядывает в окна. Иду на кухню, как на каторгу. Сажусь за стол, обхватываю ладонями свою чашку с кофе. Мама наскоро делает бутерброды и поясняет.
– Сумку я тебе собрала. Бабушке про крем с пиявкой напоминай и пусть платок носит. Тебе новые варежки положила. Тушенку ешьте обязательно, это Оксана вам передала. Колбасу. Там еще две коробки чая, а то в магазин ваш бурду какую-то привозят.
Сумка уже стоит возле моего рюкзака. Черная, огромная, она напоминает колодку. Вчерашней радости и легкости как ни бывало. На плечи давит стыд, что я так затянула с разговором. Время тает. Ждать больше нельзя.
Набираю воздуха. Выдыхаю:
– Мам…
Она даже не оглядывается:
– М?
Решив не бить в лоб, делаю аккуратный шажок:
– Я решила, что информатику сдавать буду.
– Отлично.
– После одиннадцатого, наверное, в Энгельс учиться поеду.
– Хорошо.
Всей кожей ощущаю, что она догадывается, куда я клоню, и не ведется. Отчаявшись, как и в прошлые разы, делаю опасный ход:
– Только в Романовке меня к экзамену не подготовят. Информатик сам так сказал.
Между нами будто проскакивает искра. Мама резко разворачивается, складывает на груди руки. Словно закрывается от меня:
– Опять? – спрашивает с укором.
Надежда гаснет. А в горле словно лопается пузырь. И из него черной жижей растекается внутри обида, выжигая всю радость, оставшуюся после проведенной вместе недели.
Руки начинают дрожать. В глазах щиплет.
– Куда я тебя заберу? – слышу уже как из колодца – В эту однокомнатную голубятню?
Голос не слушается. Лепечу как младенец:
– Но… мне не нужна отдельная комната… Даже стола не надо… Я могу на диване учиться… Или на полу...
– Алин, а бабушке кто будет помогать?
Опускаю голову так низко, как только могу. Сжимаю губы.
Не рыдать вслух. Не рыдать вслух...
– Вот опять слезы. Опять мама у тебя плохая, – шаги отдаются в голове почти что болью. Жгучая слеза падает на серый рукав. Расплывается темным пятном. На мгновение кажется, что из моих глаз сочится что-то темное. Может, та самая обида. Или темнота одиноких ночей, которые я провела в Романовке. Очень одиноких ночей.
Чувствую, как мама сжимает мое запястье:
– Алин, ты – моя правая рука. Если бы ты не жила с бабушкой, я не могла бы работать и у нас не было бы никаких денег. Я накоплю, мы снимем квартиру получше, и тогда переедем все. Ты очень помогаешь. Я тебе очень благодарна.
Кривлюсь от боли, не глядя в мамины глаза. Логично. Правдиво.
Но одно и то же. Два года подряд.
– Обещаешь не плакать?
В прошлые разы, этот вопрос также заканчивал разговор о моем переезде из Романовки. Но в этот раз, все идет не так. Поднимаю взгляд.
– Нет, – с каждым новым словом лепет превращается в отрывистый вопль – Второй год уже слушаю про новую квартиру! Ты врешь! И хочешь оставить меня с бабкой до моего восемнадцатилетия! Чтоб не мешала тебе тут!
– С бабкой?! – мама вскакивает, ее голос тоже срывается – Эгоистка неблагодарная! Она тебя растила! Пока я в больницу к отцу твоему моталась, она тебя с ложки кормила и задницу подтирала! А теперь ты смеешь рот на нее разеваешь?
– Да она мне шагу ступить не дает! Село на десять человек! Все друг друга знают – нет, сиди дома! Только за ноут сяду – ворчит и ругается!
– Так значит, много за компьютером сидишь!
– Сажусь только после того, как все дела сделаю и уроки!
– Значит, плохо дела делаешь.
– И уроки?! – зло прищуриваюсь – Мне уже пятнадцать! Хоть когда-то я смогу решать что-то сама? Свободно?
– Ах, свобода тебе нужна! Так, может, ты в город не учиться рвешься, а бухать и гулять по ночам?
Вопрос бьет словно доской под коленки. Растерянно затыкаюсь. Смотрю снизу, как раненый зверь. Кто как не она знает, что я с пятого класса отличница, олимпиадница. Кого за меня благодарили учителя за такого отзывчивого и эрудированного ребенка. Только всем известно, что лучшие школы и знания в городах. А ей, видимо, нет.
– В общем, я больше ничего слышать не хочу. Мы договаривались – я нахожу квартиру и только тогда все переезжаем.
Слышу, как остывший кофе выплескивается в раковину.
– Ты ее уже два года ищешь, – цежу сквозь зубы, чтобы снова не завыть.
Обвинение, словно пуля, пролетает, не задевая. Мама быстро смотрит на часы и буднично сообщает:
– Я опаздываю. Сама до вокзала добежишь.
***
До автовокзала добираюсь вслепую. Всю дорогу слезы застилают глаза. Из-за них картинка праздничного города выглядит разбитой на тысячи ярких осколков. Осколков жизни, которая мне не светит. И от этого ощущения становится больнее с каждым шагом. Потому стараюсь смотреть только на мокрую дорогу и грязный истоптанный снег. В Романовке он чистый и глубокий, как белое шерстяное одеяло.… Но уже вторую зиму мне хочется выть от этой убийственной белизны. Выть и плакать от пустоты вокруг, в которой нет ничего, кроме падения. В которой не за что зацепиться, чтобы ощутить себя хозяином положения. Учеба – простая и скучная. Людям не нужно ничего, кроме самогона и зомбоящика.
Рейсовый автобус уже у остановки. Краем глаза замечаю, что за рулем приветливый Михалыч. Я почему-то часто попадаю на его смены. Даже запах от прокуренной рубашки стал мне родным. Ничего не говорю и только быстро киваю, когда возле моего уха слышится его шутливое: «Карета подана, ваше высочество!». Засыпая ему в ладонь монеты, передергиваюсь от обиды. Карету подают на бал, а не в Романовку. Лично у меня праздник окончен.
Устроившись на одиночном месте, вспоминаю, что Маша просила позвонить. Выхватываю телефон.
«Абонент не отвечает».
Звоню снова. Ответа нет. Вот тебе и «буду ждать».
Автобус трогается. Сижу, как приклеенная, сжав в руках телефон. Не хочется смотреть в окно и слушать музыку слушать не хочется. Хочется замереть. Оцепенеть.
Закрываю глаза. Пытаюсь осмыслить, что произошло и что будет. Как обычно, в голову начинает лезть всякий бред. Первой в уме всплывает карточка с фразой «ум с сердцем не в ладу». В кабинете русички было таких много на пробковой доске. По ходу это самое происходит сейчас со мной. Ясно себе представляю, что внутри меня открывается черная бездонная пропасть. На одной ее стороне – Алина думающая, понимающая и взрослая. Мамина правая рука и бабушкина гордость с длинными косами до пояса. Напротив, на краешке – Алина другая, обиженная, непослушная, одинокая, и ветер раздувает фиолетовую челку. Они стоят, одинаковые, как близнецы, и каждая думает о своем.
«Мама права. Бабушке нужно помогать», – думает примерная Алина. – «Это ведь не сложно. Почистить вокруг дома снег? Что-то вроде утренней зарядки на свежем воздухе. Летом огород. Но он не очень большой. Ходить за продуктами к тете Клаве тоже одно удовольствие. Носить воду? Да, сложно, но часто сосед помогает. Стирать? Но ведь я стираю и за собой. Не бабушке же стоять над тазиком. У нее и правда были проблемы с давлением. Мама даже устраивала ее в кардиологию в больницу. Да и возраст… И не стоило кричать на маму. Ведь она не для себя старается. Тянет нас обеих. Справляется сама с тех пор, как папы не стало. Паше не жалуется, дает ему свою жизнь построить».
Качает в сторону – автобус поворачивает. За обледеневшим окном уже бегут покрытые снегом деревья. Над дорогой висит снежная туча. Меня осеняет, что связь вот-вот пропадет. Снова хватаю телефон, набираю номер. Но Маша не подходит и на этот раз. С досадой сую телефон в карман. Сжимаю кулаки. А внутри отчетливо звучит голос Алины непослушной и одинокой. Не мысли, не просто голос, а срывающийся крик в пустоте:
«По бабушке вообще не скажешь, что она болела! Даже без палки ходит! И только все ругается! То картошку слишком мелко нарезала в суп, то пол не протерла, как следует! Стоит ноут взять в руки, так прямо в визг срывается! Хотя я ей не слова не говорю, когда она до полуночи телевизор свой смотрит! И никуда нельзя! Даже на площадку! Саша из седьмого класса звала погулять – не пустила. Дима просил зайти в гости и объяснить задачку по физике – заявила «к этим алкашам не пойдешь»! А маме вообще все равно! Нет связи в селе – ничего страшного! Она даже волосы не заметила! И неужели снять двухкомнатную квартиру – это так уж дорого? Почему нельзя сказать, что она просто не хочет жить со мной!».
Алину-разумную почти не слышно. Снова слезы. Жмурюсь изо всех сил. Опять перед глазами будто россыпь осколков. А из них – как в калейдоскопе – складываются и сменяют друг друга картинки. Кадры фильма, в котором у меня никогда не будет главной роли. Вот я с рюкзаком снова приезжаю к маме, теперь уже насовсем. Иду в новую школу и на курсы. После учебы устраиваюсь мыть полы. Встречаю маму с ночной смены, помогаю готовить. В гости приезжает Паша со своей девушкой. Мы вместе копим на квартиру побольше и уже забираем бабушку. И я сильная. И что-то решаю.
Выбора нет, и кажется, я давно с этим смирилась и искала радости жизни в селе. Но блин, почему, почему, тогда так больно?
Бешеный хоровод мыслей останавливает веселый голос с водительского сидения:
– Романовка! Сумку не забудьте, ваше высочество!
За забрызганной грязью дверью вижу бесконечное белое поле. И серую крышу. Моя остановочка.
***
Скрип-скрип… Скрип-скрип...
Зимой Романовка будто впадает в спячку. Россыпь домов среди бескрайних полей. Один край села упирается в лес, другой – в туманную степь. Вокруг такая тишина, что слышно, как падают снежные хлопья. Редко, где тявкнет собака, проедет машина. Из птиц слышны только разговоры воронов.
Детская площадка у магазина вся занесена. На ней даже нет следов. Из сугроба одиноко выглядывает деревянная голова лошади-качалки. Гляжу в ее облупившийся глаз, и вижу родственную душу. Покачиваюсь на качелях, ем семечки, собираю шелуху в кулак. Забавно, что меня почему-то беспокоит чистота, а остальным пофиг. Тут и харкают, и бутылки с окурками кидают.
Сколько прошло не знаю. Но шапка уже вся в снегу. И пальцев ног я не чувствую. Дома ждут уроки, ужин, посуда, пустые ведра, лопата... А я все сижу, как ребенок, родители которого зашли в магазин, а ему сказали: «Подожди». Жду сама не знаю чего.
Доев, прислоняюсь лбом к холодной цепи и гляжу в темную даль.
Бабушка вчера с порога заметила стрижку и челку. Обозвала меня мракобеской и хлестнула полотенцем. Ночью спалось плохо. Все время ворочалась и то изучала узоры ковра на стене, то глядела в окно. Оказалось, забыла поставить будильник. Снег успела откинуть только перед домом. В школу примчалась, не позавтракав. Спасибо Димке, ему мама оладьев дала и велела всех угостить. После уроков взяла в библиотеке новую книжку, зашла в магазин и вот, внезапно свернула на площадку.
Скрип-скрип…
Ничего нового в Романовке нет и не будет. Даже эти качели не изменились с тех пор, когда я была маленькой. Только облупились все, их никто не красил с тех годов, как мы с мамой, папой и Пашей приезжали сюда на летние каникулы. Я правда скучаю по тому времени, когда здесь была наша «дача». И это село на полторы тысячи человек казалось целым миром, где есть и море, и пустыни, и леса и свои горы! Самые настоящие!
Да, одним летом родители показали нам с Пашей меловые горы, которые находятся здесь неподалеку, ближе к лесу. Я ехала на папиных плечах, первая их увидела и закричала от восторга. Никогда не забуду эту картинку – высокая трава, желтые и фиолетовые цветы, ярко-голубое небо, а посредине – белоснежные горы. Будто пышные облака спустились на землю застыли. Время, казалось, остановилось. Папа играл с нами в догонялки и называл меня Алинкой-малинкой. А я смеялась...
Интересно, помню ли я дорогу к меловым горам? Смогу ли добраться до них сама? Я ведь так и не была там с момента смерти папы…
Воспоминания настолько яркие, что я едва сдерживаю слезы. Несколько раз глубоко вдыхаю и выдыхаю. Прошлое не вернуть. А вот настоящее можно исправить. Заставляю себя обратиться мыслями ко вчерашнему утру.
Нет, обиду я не ощущаю, ни на маму, ни на Машу. Мудрая и взрослая Алина победила плаксу и истеричку. По крайней мере, в этот раз.
«Маша не обязана отвечать», – рассуждает она – «Предупредила же, что в гостях будет. Потом свяжемся. И встретимся. А мама… Что мама? Она же меня любит. Заботится. Благодаря ей мы неплохо живем, если сравнивать с некоторыми жителями Романовки».
Телефон вибрирует в кармане и затихает. Будто только пробудившись, понимаю, что уже не чувствую не только ступней, но и коленей. И пальцев руки, в которой сжимаю шелуху. Выругавшись, пробираюсь через сугробы к дому.
Вокруг ни души. Я будто одна во всем селе. Свет в моем окне не горит.
– Явилась! Где шаталась? – слышу, снимая сапоги. Вру, не задумываясь.
– В библиотеке сидела.
Пускай Алина-мамина гордость недовольно кривится. Бабушке объяснять что-либо бесполезно. Она всегда права. В том числе и в том, что при насморке нужно дышать над картошкой и выводить токсины подсолнечным маслом. И засыпать под телек.
Зажигаю свет. Быстро ем. Мою посуду. Выношу ведро с грязной водой. Перед уроками решаюсь позвонить маме. И – о чудо! – прозвон идет. Не все у нас потеряно...
– Привет! Как ты? – голос у мамы оказывается спокойным, будто ничего вчера не было. Собираюсь с духом.
– Привет. Все хорошо. Я… хочу прощения попросить.
– Я не сержусь. Ты ведь у меня умница.
Кажется, в это мгновение тело окончательно отогревается. Расплываюсь в улыбке. Немного говорим о пустяках и общих знакомых. Передаю трубку бабушке, выхожу из ее комнаты и сажусь за стол. Внутри наконец-то наступает тишина. Даже удается сосредоточится. На последней страничке черновика вывожу кривую линию, над ней круг и подписываю «меловые горы». Просто так. Пусть будет.
Телефон опускается на мой учебник, когда я уже переписываю уравнения в рабочую тетрадь. Поднимаю глаза и сталкиваюсь с пристальным взглядом поверх очков.
– Готовься. В феврале на выходных с папкой новым поедешь знакомиться! – с мрачным торжеством выдает бабушка.
Лампа мигает. Кажется, на мгновение перестаю дышать. Снова обдает непонятно откуда взявшимся холодком. Пронизывающим. Необъяснимым.
– Думаешь мамка твоя в городе даром время теряет? – продолжает она – Риелтор у нее! Знаем мы этих риелторов!
– Риелтор для квартиры… Найти квартиру… – шепчу, превозмогая дрожь.
– Точно говорю тебе! Меня не проведешь! Не успеешь глазом моргнуть, как распишутся с этим Олегом!
Олег?… Вспыхивает воспоминание, как в Камышине, во время ужина на экране маминого телефона загорается это имя. И она быстро выходит из-за стола.
– Я жизнь прожила! Помяни мое слово, так и будет! – заявляет бабушка уже из своей комнаты – Жить вместе будут! Но здесь его ноги не будет никогда, об этом уж я позабочусь!
Вспыхивает экран телевизора. Чужие истеричные голоса бьют по ушам. Дрожь охватывает все тело.
Не помню, как вскакиваю. Как забегаю в баню. Как спотыкаюсь там, скрючиваюсь на полу и обхватываю коленку. Потому что сразу же начинаю выть. Рыдать навзрыд, как тогда, когда узнала, что папа не вернется из больницы.
Ветер грозно свистит снаружи. Продувает баню через все щели. Так темно, что я не вижу своих пальцев. И внутри меня снова пропасть. Бесконечно черная. И пустая.
***
Снова лежу без сна. Думала, что после слез отключусь. Но не смогла.
Смотрю то на ночное небо, но на поле. Мутно. Звезд не видно. А лет семь назад я любила засыпать на этой угловой кровати как раз потому, что вечером в окне было видно Большую Медведицу – единственное созвездие, которое я могу узнать до сих пор. Я не помню, когда в последний раз видела звезды. И не знаю, зачем вспомнила об этом.
Голосов двух Алин больше не слышно. Непослушная, скорее всего, осталась в бане. Лежит там на боку, поджав ноги к животу, и молча глядит перед собой. Мудрая молчит, потому что нечего сказать. Остается только пропасть. А над ней – множество вьющихся мыслей вокруг главного вопроса: бабушкины слова – правда или нет?
Перебираю воспоминания. Замираю от обиды, понимая, что доказательства тому, что Олег не просто риелтор, есть. Самое очевидное – мама в тот вечер не рассказала сразу, кто звонил, как она это делает всегда. Ведь я была знакома со всем узким кругом ее знакомых. «Оксана звонила, привет передавала вам!», «Тетя Таня из больницы выписалась», «Начальник, по графику договаривались» – а в этот раз ничего. Не то, что бы мама была обязана отчитываться, но… Случайность или говорящая подробность? И тот неловкий смешок после возвращения за стол. Она поняла, что я заметила и будто боялась, что я спрошу. Никаких Олегов у нас в окружении не было.
Она уже однажды скрывала то, что мне было бы тяжело принять. Когда Романовка еще была дачей, бабушка держала двух кошечек – Сеню и Пушинку. Пушинка или Пуша стала моей любимицей. Всегда встречала с прогулки, спала в ногах, охотно играла с веточкой и шнурком. Осенью мне очень не хотелось с ней расставаться, но забрать кошку на съемную квартиру в Камышин не разрешили. А когда мы приехали в мае, встретила нас только Сенечка. Я требовала объяснений от бабушки, от мамы. Те отмахивались, начали даже сердиться на мою прилипчивость. Правду открыл мне Паша. Увел в сторонку и рассказал, что Пуша осталась морозной ночью на улице и погибла. Случилось это еще в декабре, и мама знала об этом. Тогда я проплакала все праздники. А брату вроде как влетело.
Быстро вытираю глаза и отворачиваюсь к стене. Кровать противно скрипит. На ней даже страшно лишний раз вздохнуть. В детстве легкая была, каждое мое движение слышно на весь дом.
Конечно, мама боится. И, наверняка, заставляет меня остаться в Романовке. Догадывается, что я не приму никакого Олега. Мне кажется, папа на месте мамы никогда бы так не поступил. И чего она нашла в нем такого, чего не было в папе? Или, наоборот, в чем он оказался слишком похож на папу… А может, мама просто устала быть одна...
Вытираю злые слезы и снова переворачиваюсь.
Одна? А почему я должна жить здесь в одиночестве, в этом селе и не жаловаться? А если делюсь, то на меня кидаются, как на предательницу. Или мое одиночество – это что-то другое, не требующее изменений? Почему я должна прощать и понимать маму, если она правда ищет замену папе? Почему помощь бабушке, которая давным-давно отошла от больницы, намного важнее чем то, чтобы я выучилась? Почему я вечно всех оправдываю, а меня – никто и никогда? Чем я хуже… всех?
Ничем не двинула, а пружины снова визжат.
– Хватит там ворочаться! Только попробуй мне опять проспать! – вылетает словно камень из соседней комнаты и попадает прямо в голову.
Замираю под одеялом. Но не от замечания. А от осознания, кто бы мог подсказать подробности, которых мне не хватает. Ведь у мамы кто-то появился только со слов бабушки, которая может и домыслить. Лучше спросить у того, кто мог что-то увидеть вживую...
Даю себе обещание, что завтра со всем разберусь – и внутри разливается тишина. И уверенность.
Веки тяжелеют. Наверное, я все-таки очень устала за этот день.
***
Будильник мурлычет в шесть тридцать, как нужно.
Выползаю в холодную комнату под дуэт телека и храпа. Выключаю ящик. Выхожу откидывать снег. Ставлю чайник, раскладываю сыр, колбасу, хлеб, ставлю на плиту кашу. Бабушка в длинной вязаной кофте поверх ночнушки проплывает к бане. Громко прочищает нос и горло. Возвращается. Берет таблетки.
– А что вчера мама тебе сказала про… Олега? – осторожно спрашиваю, снимая с плиты кипяток.
– Да все «Олег-Олег», «Олег-Олег». И ежу понятно! – бросает она и добавляет – Смотри, еще братца тебе родят!
Невольно вздрагиваю. Братца… Почему братца? И почему о таком развитии событий я вчера об этом даже подумала?…
Впрочем, ничего еще не подтвердилось. Ничего…
Тишина внутри напоминает недвижимую гладь озера. Не хочу нарушать ее домыслами без доказательств. Не спорю. Не реагирую. Неожиданно запах каши и влажный пар от нее вызывает отвращение. Закрываю обратно крышку кастрюли. Наполняю кипятком бабушкину эмалированную кружку, подхватываю рюкзак и выскакиваю в коридор:
– Ждешь, небось, не дождешься! – доносится вслед. – Сразу помчишься нянчить?
– Посмотрим, – бросаю вместо прощания и выскакиваю на улицу.
Мороз обжигает уши и пальцы. На ходу натягиваю шапку и варежки. Смахиваю выкатившиеся слезы.
Никакого братца. Это неправда. Неправда...
Ожидание оказывается мучительным. Взгляд то и дело замирает то на настенных часах, то на четырех белых циферках на экране телефона. Уравнения, причастия с деепричастиями, реки России и физические характеристики звука – все пролетает мимо ушей, не задерживаясь.
– Алин, ты не выспалась что ли? – не выдерживает в какой-то момент Эльза Фаридовна, которой жизненно необходима живая дискуссия на уроках. Я обычно всегда поддерживаю обсуждения, но сейчас внутренне раздражаясь, обреченно киваю на ее вопрос. И получаю в ответ сочувствующий взгляд.
Забавно, что обману верят сразу, а правду всячески пытаются проверить, опровергнуть, попробовать на зуб… Забавно и немыслимо.
После последнего урока сразу мчусь на остановку. Чудом успеваю, автобус еще ждет. И, к счастью, за рулем не Михалыч, кто-то новый. Внутри только двое приезжих электриков, пару раз уже видела их в селе. А кто еще попрется сейчас в Камышин, среди будней и после таких снегопадов? Да и туча над лесом не обещает доброй дороги. От одного ее вида начинает болеть голова.
А мне не надо в Камышин. Мне надо всего лишь чуть отъехать от Романовки. Чтобы связь наверняка появилась. Из села Маше я не дозвонюсь.
Трогаемся. Сжимая в ладони телефон, слежу за дорогой. Кончается последняя улица, начинаются поля. Подъем. Поворот налево. Наконец, выкрикиваю:
– Остановите!
Дверь распахивается. Ловлю на себе изумленный взгляд водителя и двух мужиков. Молча высаживаюсь. Автобус будто нехотя уезжает и скрывается за поворотом.
Оглядываюсь. Эта заснеженная одинокая бетонная коробка с металлической решеткой – последняя остановка перед Романовкой, не очень понятно, зачем сделанная маршрутчиками среди поля. Ее название помнят лишь старожилы и вроде как здесь раньше был коровник. Это единственное, что я знаю про странную остановку. Однако она находится уже не в низине. И Димка рассказывал, что, когда его маме нужно поговорить с отцом, который вечно на заработках, она приезжает именно сюда.
Смотрю на экран телефона. Есть связь!
Мелькает мысль позвонить напрямую маме, но я тотчас отметаю ее. Так она мне все напрямую и расскажет… Опускаюсь на занесенную скамейку, как на мягкий диван. Сбрасываю варежку, дрожащей рукой ищу контакт. Идут гудки. Выдыхаю, пытаясь победить волнение.
Маша отвечает почти сразу, радостно и изумленно:
– Алина?! У тебя появилась связь?
– Привет, я быстро! Вопрос есть, – выпаливаю в трубку чужим, слишком высоким, надрывным голосом.
– Ты прости за тот день, я… – начинает она, но я неожиданно для себя прерываю ее:
– Ты маму мою видишь в последнее время? Как тебе кажется она выглядит? Лучше, чем обычно?
– Ну… – будто вижу через пространство, как Маша слегка закатывает глаза по привычке, – Я нечасто ее вижу. Не знаю. Мне кажется, обыкновенно выглядит.
– Уверена?
– Вроде да…
Расплывчатый ответ меня решительно не устраивает. Вбрасываю новый вопрос:
– А она… одна домой возвращается?
Слышу раздраженный выдох:
– Да я-то откуда знаю. Хотя... Слушай, недавно я с курсов шла, и увидела, как она из какой-то машины вышла и к подъезду пошла. Это было вечером, часов в восемь.
Замираю. По телу проходит дрожь.
– Машины… А за рулем кто был?
– Мужчина. А что?
Горло перехватывает. Тишина внутри становится жуткой. У мамы никогда не было друзей-мужчин, а если и были все «отвалились» с замужеством. Про коллег я не знала, но вряд ли в больнице принято так тепло общаться с коллегами…
– Алин, ты тут? – вопрос возвращает меня в реальность, в которой нужно закончить разговор.
Непонятно на что надеясь, все тем же чужим голосом выговариваю, словно давясь каждым словом:
– А ты не могла бы... Проследить за ней… Хоть завтра…
– Алин, ты че? Моя маман в школе работает, я ей как свой прогул объясню? А, если твоя заметит, как мне оправдываться? – в голосе Маши слышится раздражение.
– Ну... как-нибудь, – выдаю невпопад.
– Алин, все нормально у тебя?
Этот короткий и резкий выкрик слегка отрезвляет меня. Болезненно морщусь. Тру замерзшей ладонью лоб и веки.
Нет... По ходу правда ненормальная... Что я самом деле несу?… Какое там проследить…
И так все понятно. Уже понятно.
– Прости. Ничего не нужно, – снова будто вытягиваю из себя.
– Да ладно тебе, – совсем беспечно отвечает Маша – Ты когда опять приедешь? Давай на двадцать третье февраля! Или на восьмое марта…
– Пока не знаю. Я позвоню, – бесцветно бормочу в ответ.
– Ну ок тогда. Я на автобус бегу! Пока, буду ждать встречи!
Гудки растворяются в морозной тишине.
Поднимаю глаза. Туча уже обложила все небо. Припархивает снег, и большие легкие хлопья на ее фоне кажутся черными. Без сил опускаюсь обратно на скамейку и смотрю вверх через железную решетку сбоку. На обледеневшей бетонной стене ни объявлений, ни расписания. Настолько эта остановка заброшена... Впрочем, сегодня автобусов больше не будет, это я помню и так. И предстоит мне долгая пешая дорога по обочине, обратно…
Внезапное смутное воспоминание заставляет меня вскочить и начать оглядывать снежные просторы за остановкой. Не по той стороне поля ли шли мы тогда, к меловым горам? Прикрываю глаза. Силюсь вспомнить. Но яркая картинка из воспоминаний не сочетается с унылым пейзажем вокруг. Не помню. Но четко осознаю, что хочу сегодня попасть на меловые горы. Любой ценой. Решаюсь, не успевая найти логического объяснения своему поступку.
Как во сне кладу варежки в рюкзак. Туда же – шапку и телефон. Ставлю рюкзак на скамейку, где сидела, а сама обхожу остановку и спрыгиваю с обочины в канаву. Сразу же оказываюсь по колено в рыхлом снегу и начинаю путь.
В пронзительной тишине не слышно ничего, кроме воя ветра. Он один здесь хозяин. Гнет желтые травинки. Развевает мои волосы. Будто пытается остановить меня. Но я пока еще могу решать в своей жизни хотя бы что-то. И выбирать маршрут. И миру ничего не останется, как смириться с моим решением на этот вечер.
Опасаясь безмолвия внутри, заполняю его мыслями обо всем. Среди прочего попадется осознание, что я вообще не помню, как выглядит папина могилка. Но, наверное, это и к лучшему. Для меня меловые горы и есть место памяти, куда лучшее, чем земляной холмик с мертвыми цветами. Там папа живой. И за это меня тоже никто не может упрекнуть.
Вокруг сгущаются сумерки. Ощущаю, как ветер усиливается с каждой минутой. Снежные хлопья теперь напоминают мелкие лезвия, несущиеся в воздухе. Такое странное коварное оружие. Холод пронизывает все тело от пальцев ног и до корней волос.
Меловых гор впереди по-прежнему не видно. Оглядываюсь, и вижу, что остановка пропала тоже.
Перевожу дух и иду дальше. Снега все больше, местами проваливаюсь по бедро.
Нет, упрекнуть за выбор нельзя… И за то, что я не хочу принимать никакого Олега… Девушка Паши – это другое, с ней я была бы рада познакомиться, потому что она не занимает ничьего места. А здесь… Впрочем, быть может Олег мне неприятен и из-за того, что он порушил мои мечты о жизни вдвоем с мамой в камышинской квартире, которыми я утешалась последние несколько месяцев. Бабушка с каждым месяцем становится все невыносимее. И самое страшное это даже не ее замечания и критика. А то, что вся ее жизнь и сама она ни что иное как пустота. Еда, мелкие хлопоты по хозяйству, сон – и так по кругу каждый день. Может, поэтому бабушка так громко врубает телевизор. Хочет заполнить пустоту, потому что больше нечем. А я чую что телевизор – это фигня и знаю, чем можно заполнить это страшную пустоту, но не могу. Интересно, что лучше – жизнь в пустоте или смерть?
Внезапно останавливаюсь, словно проснувшись от тяжелого сновидения. Снова оглядываюсь. От острого приступа страха сводит ноги, а сердце начинает колотится где-то под нижней челюстью.
Господи, как я попала сюда?...
Впереди по-прежнему ничего не видно. Сзади тоже. Тело сотрясает такая дрожь, что зуб не попадает на зуб. Волосы лезут в глаза. Уши, нос, пальцы – все болит, будто вот-вот отвалится.
Сколько я так брела, не зная куда? Где Романовка? Где дорога? Туда я иду или не туда?…
Сердце все колотится. Грудь ходит ходуном. Губы саднят, изо рта валит пар.
Без паники.
Замечаю вдалеке какие-то огни. Быстро поворачиваю к ним. Иду так, чтобы ледяной ветер бил в правую щеку. А снега будто меньше не становится и идти все труднее.
Останавливаюсь. Иду. Замираю. И снова иду. Ощущая, что дрожь не проходит и становится невыносимой, начинаю бежать. На лбу выступает испарина. Спина становится мокрой, отчего мороз становится совсем невыносимым. Глаза застилают ни то слезы, ни то тающий иней.
Но я бегу… Мчусь изо всех сил, не зная куда и прикрывая глаза локтем. Бегу, пока не спотыкаюсь и не падаю лицом вниз. Мерзлая былинка царапает щеку.
Поднимаю взгляд. Огней больше не видно. Вытираю мокрый лоб и осторожно сажусь прямо в снег, поджимая ноги. Получается с трудом. Прислушиваюсь к себе. Будто сейчас не так уж и холодно… Даже дрожь прошла. И сердце не бьется в горле. Только очень тяжело двигаться. Пытаюсь расстегнуть пуховик, но пальцы не слушаются. Впервые, кажется, я замерзла настолько, что даже шея с трудом поворачивается.
И ветер… как же он мешает… Так что аж ресницы смерзаются...
Нужно еще отдохнуть. Совсем чуть-чуть. Совсем немножечко.
Кладу руки на снег и ложусь на них лбом.
… Конечно, я не останусь тут… Осталось немножко… немножко… И я дойду… Дойду...
… Впереди опять мерцают огонечки… В Романовке никогда было столько огней... Неужели, я дошла до Камышина? Или больше похоже на свечи в темноте. Я видела такие в церкви, когда отпевали папу…
Гляжу на них, и становится так хорошо, словно под теплым одеялом… Или как тогда, когда мы с горки пришли и стали греть с Пашкой руки на батарее, рядом с шерстяными носками. А в кастрюльке рядом кипело молоко… А рядом стояла ёлка… Живая...
...– С Новым годом, дети!
– С Новым годом, папа!...
...Смех… Нет, звон… В ушах нарастает звон… А затем превращается в гул…
...Гудит… Как же страшно гудит… Это сирены?… Много сирен… И все громче, громче… И вдруг тишина...
… Вспыхивает тусклый свет. Вокруг бетонные зеленые стены, усеянные трещинами и надписями… Вижу всю картинку будто сверху, будто бы я нахожусь где-то под потолком...
– Расскажите, почему ваша несовершеннолетняя дочь проживает в селе с бабушкой? – спрашивает женщина в голубой рубашке и погонах.
Мама сидит напротив. Рядом – Олег. Я сразу его узнаю, хотя никогда прежде и не видела...
– Видите ли… В Романовке нет работы, – голос мамы дрожит, как от помех в телевизоре – Был фельдшерский акушерский центр, но закрылся. Сначала муж работал, обеспечивал. А как его не стало, я уехала в город… Так хоть на столе мясо появилось, лекарства маме… А мама… после криза… гипертонического… Я не могла оставить ее одну. Алина все по дому делала...
– Не было ли у вас последнее время ссор?
– Да... были... Я рассказала матери про Олега, а она – Алине. И она распереживалась… Я не знала, как к ней самой подступиться… Боялась рассказать… Даже про волосы не знала, как сказать, когда она челку покрасила...
Мама зажимает рукой рот. Олег обнимает ее и прижимает к себе. На его лбу пролегает глубокая морщина. Слышу сдавленное:
– Господи, найдите ее! Я ее так сильно люблю!...
… А вот наш дом на Луговой улице… Бабушка стоит на коленях возле тумбочки, на которой стоит икона. А у иконы горит лампада. Я и не знала, что она у нас дома есть иконы…
… Снова город, но не Камышин. Что-то вроде нарядной кафешки, стеклянная витрина, кресла под клетчатыми накидками возле круглых столиков. За одним из них вижу незнакомую девушку с каре, которая тревожно оглядывается. Вдруг к ней подходит Паша. Нарядный, в белой рубашке и жилетке. Его рука с зажатым телефоном дрожит:
– Что случилось? – испуганно шепчет девушка.
– Алина пропала, сестра моя. В Романовке. Ищут, – выталкивает он.
Я не пропала. Я отдыхаю. Но он не может этого знать. Никогда не слышала, чтобы голос брата так срывался. Девушка вскакивает с места:
– Поехали, поможем!
– Что ты, там снега по колено! – неловко сопротивляется он. – Домой езжай, я позвоню.
– Одного не пущу! – она срывает с вешалки пальто – Едем!
… И снова чей-то темный дом. Кто-то сидит в темноте за ноутом. Маша. Узнаю по розовым прядям у лица. Она всхлипывает. На экране – ее страничка в ВК. Последняя публикация – моя фотка в оранжевой рамке с описанием. Фотка почему-то детская. Будто ничего новее не нашли. Под постом на глазах копятся комменты. Вижу, как люди пересылают друг другу мое фото, как печатают: «Найдись!», «Найдись живой!» и ставят смайлик со сложенными ручками. А я вроде и не терялась…
…Дальше – словно отдельные картинки… Слайд-шоу… Презентация...
…Чья-то рука выхватывает из сугроба мой рюкзак… Перекошенные криком синеватые лица... Пар изо рта. Вспышки фонарей в темноте… Бледные Эльза Фаридовна и Татьяна Евгеньевна на крыльце школы, плохо одетые и испуганные... Мужики в форме расспрашивают Михалыча. Тычут в него бумажкой. Светят в лицо. Слышу голоса, разобрать не могу. Тот сгорбился, в глазах страх. То и дело бросает взгляд на темный горизонт.
Хочу крикнуть, чтобы отвалили от него…
…Но вдруг оказываюсь стоящей на тропинке посреди усеянного цветами поля под синим небом. Солнце припекает. Мимо пролетает бабочка. А вокруг поля – белые горы, слегка украшенные нежной зеленью. Дошла все-таки.
Улыбаюсь, не чувствуя больше боли в онемевших от мороза губах. Да и какой мороз, на дворе лето! Скидываю пуховик прямо на тропу и углубляюсь в зеленую траву, звенящую от тысячи невидимых кузнечиков.
Иду до тех пор, пока не замечаю знакомый силуэт, от которого у меня перехватывает дыхание.
Белоснежная рубашка, встрепанные черные волосы, прямоугольные очки в тонкой оправе...
– Папа!!! – кричу во всю мощь своих легких и лечу вперед, подгоняемая страхом, что это всего лишь фантом.
Но папа оглядывается на крик и не собирается исчезать. Он раскрывает объятия, хватает меня, прижимает к себе. И отрывает от земли, будто мне пять лет, а не пятнадцать. Я смеюсь и рыдаю. И беспомощно зарываюсь носом в воротник рубашки, будто желая пожаловаться на весь мир. Но почему-то понимаю, что он и так знает все. Живой. :
– Алинка моя! Ну что, на меловые горы пойдем? – наконец, весело спрашивает у меня папа, и в зрачках его блестят смешинки.
– А мы разве не на меловых горах? – отвечаю вопросом, указывая на белые склоны справа и слева от тропинки.
Папа качает головой и берет меня за руку:
– Я тебе еще лучше место покажу! Пойдем!
И начинает идти. Сначала прямо по тропе. А потом словно по лестнице. Все выше, выше, и выше над цветущим полем и меловыми горами… И вокруг нас начинают вырастать другие белые горы, больше похожие на воздушные облака. Такие близкие, что кажется, их можно коснуться. Светлые. Ослепительно-чистые. И подвижные. Проплывает под ногами белый пушистый кораблик – и снова небо голубое и прозрачное.
И вот мы уже выше птиц. А внизу – мое село.
У школы стоят машины. Вокруг них бегают гости в оранжевых жилетах. Соседи толпятся здесь же, что-то обсуждают. Смешно переваливаются по сугробам, которые намело за ночь. Тетя Клава, мама Миши, Михалыч, электрики, тот самый новый водитель автобуса…
А над ними – оранжевое утреннее солнце. Оно окрашивает село небывалыми красками. И оно в кои веки выглядит живым и родным до боли. И от этого так сильно сжимается там, где было раньше сердце.
Может, и зря я на меловые горы отправилась. Красиво все-таки в Романовке.