Режиссёр и его Муза

Он шёл по красной дорожке словно покалеченный в теракте своего грандиозного сериала, - под руку с женой, с тростью, и улыбался как младенец.
Репортёры кричали, обстреливали фотовспышками, грозилась вскинутыми блокнотами.
Они остановились и жена заступила перед ним. Своей улыбкой она дала понять, что играет роль матери – гусыни и надеется, что следующие вопросы будут не столь задиристыми.
Оно выглядело идеально соразмерно, вполне вписывалось в мировые стандарты кинозвезд. Только в лице, в бровях и скулах, таилось что-то неуловимо русское, и глаза были прищурены словно бы намеренно.
Она заговорила в оправдание своей героини. О том, что женщина должна быть желанна. Невозможно использовать свои женские чары, если тебя ничего в мужчине не привлекает.
И закончила такими словами:
-Только любовь, и ничего больше. Ни я, ни моя героиня своей свободой через рвотный рефлекс жертвовать не будут.
И всем стало понятно, что она говорит ещё и о любви к этому престарелому маэстро у себя за спиной. Говорит о том, что ни его улыбка блаженного, ни брыли, ни отвисший гребень у него на горле не влияют на их высокие отношения.
Говорила напористо и точно. Изгибами тела, взлётами рук и шагами добавляя убедительности в месседж. И вполне удовлетворив хищников прессы этой своей короткой речью, опять взялась за руководство супругом.
Они начали восхождение по парадной лестнице в царскую ложу. Маэстро намеренно громко стучал тростью по мрамору ступеней и радовался испугу шедших впереди как маленький шалун. А она в извинение им лучезарно улыбалась.
В ложе, среди бархата кистей и портьер, образовался у них свой маленький театрик с обратным видом из зала. И здесь она стала играть китайским веером, и пускать по залу воздушные поцелуи.
А когда выключился свет и пошли первые кадры, она из ложи как бы перелетела на экран в многократном увеличении, став там намного значительнее, чем живая, - о которой зрители тотчас забыли.
И там на экране она словно бы опять оказалась на съёмочной площадке перед камерой, и теперь, видя конечный продукт во всём его несовершенстве, порывалась оборвать игру, умоляя начать ещё один дубль, и страдала от невозможности сделать это. 
И его тоже сбил с толку поток музыки, говор, пульсации образов в зале. Маэстро впервые видел свой фильм на большом экране и он показался ему чужим. «Господи, как бездарно! – думал он.
Выглядевшие на съёмках остроумными повороты сюжета, на экране представлялись банальностью. Изыски в освещении и ракурсах отдавали безвкусицей. Проникновенные интонации актёров воспринимались как манерные.
Он откинулся в кресле и словно бы задремал с улыбкой досады на лице.
Жизнь подходила к концу – череда сует и разочарований. Если он и ошибся, то в самом начале. В голове возникали видения из далёкого прошлого. Мучительные воспоминания из его актёрской юности, позор первой роли, когда он, узкий в плечах и с непомерно длинной шеей увидел себя в дипломном кино сокурсника. Это стало его страшным воспоминанием на долгие годы, и он всегда боялся обнаружить его как некий тайный порок.
Тогда он перешёл на режиссёрский факультет и долго снимал документальные фильмы. В первой своей музыкальной комедии счастливо влюбился в эту Ирину. Сросся с ней душевно. Выдвинул её перед собой, и за многие годы совместной работы сумел вложить в неё самого себя, как актёра, со всеми страстями и неосуществлёнными мечтами. Сделал её своим экранным воплощением. Она стала его лицом и художественной плотью. Он всегда находился в её тени как и сегодня на красной дорожке перед репортёрами.
И до этого по пути на презентацию в машине без всякого возмущения рассматривал в телефоне злую  карикатуру на себя, где балерина была нарисована с его длинной шеей и бородой. Смешной симбиоз.
В дрёме он стал валиться на бок, вздрогнул и вскинул голову.
Шла постельная сцена, та самая, на съёмках которой в студии он кричал Ирине, стуча тростью в пол:
-Крепче! В засос! Что ты как девочка, ей богу!
«Если бы у нас были дети, зная, что и они будут смотреть, она бы не смогла столь натурально отдаваться партнёру, - думал он теперь, глядя на экран. - И я бы не посмел её принуждать».
Во время съёмок эротических сцен он был особенно непреклонен. Мучил её упрёками, оскорблял. И она назло ему срывала с себя оковы чувственности и доводила накал игры до градуса измены в его присутствии. «Ты хотел этого?». И замечала, как его глаза загорались огнём вуайеризма.
И потом в оправдание себя думала: «Это чисто профессиональное».
Он опять впал в забытьё, привычным усилием воли перевёл себя в состояние зомби - в обдумывание очередного сценария. Мысль продвигалась вяло. Обстановка не позволяла разжечь в себе автора. В то время как будучи дома, так же захваченный потоком мыслей и образов, он метался как тигр в клетке, из комнаты в комнату, размахивая тростью. 
В такие домашние вечера, разгорячённая дневными съемками и  репетициями, она  тоже находилась во взрывоопасном состоянии.
То, что для обычных женщин было просто одним из множеств дурных настроений, для неё было кабальным пребыванием в заданном образе, второй неотвязчивой жизнью. 
То, что с обычной женщины смывалось под душем, она должна была сознательно удерживать в себе и подпитывать.
При столкновениях в быту их души лопались как мыльные пузыри.
Он становился грубияном, тираном. Она – мегерой. Но и это тоже была была у них игра, освобождения от которой не наступало никогда.
В такие минуты её мать в ужасе шептала: «Разведись доченька!» А она кричала: «Мама, ты не понимаешь!»
Главная героиня на экране пела романс ангельским голосом. По залу разливалось умиление, лица публики светились.
Он открыл глаза и ужаснулся ляпу: на заднем плане в кадре за деревьями мелькнула вышка интернет-связи. И это в царской России?
Он зажмурился будто от боли в сердце.
Как мало радости было в его профессии! Идеальный кадр шёл насмарку от такой мелочи.
Он завидовал писателям, истинным одиночкам в своём искусстве. Сдал рукопись и получи книгу. Не надо добиваться внимания денежных мешков - презренных олигархов. Не требуется погружаться в эту чёрную для души, унизительную работу, и не только поступаться своими убеждениями, но насильно замещать их политическим суррогатом, - уродовать свою личность.
Оправданием для него было только то, что его несвобода и низость поступков служили бронёй для неё, как актрисы. Она творила в коконе его борьбы с этой низостью. На радость всем, не зная никаких других забот. 
Он вздрогнул от вопля революционной толпы на экране. И даже смотреть не захотел эти эпические кадры, негодуя на «звукаря». Громкость была немыслимая, физически разрушала впечатление и отталкивала от просмотра.
Он ударил кулаком по барьеру. И дождавшись кадров с чаепитием на веранде дворянской усадьбы, опять понемногу стал погружаться в старческую отрешённость. Весёленькое бубенцовое слово деменция уже не раз доносилось до его слуха. 
Рояль в кино бренчал на высоких регистрах. На экране разворачивался эпизод дачной идиллии. Руки героини как крылья порхали над клавиатурой рояля. Срывались капли дождя с кистей сирени за окном. Звучал старинный романс. В тускнеющем рассудке режиссёра смешивались времена, - сиюминутное действо на экране и съёмочный день прошлого лета в павильоне.
Он не слышал, как отворилась дверь, и в ложу заглянул фото-дизайнер. Постучав пальцем по своим часам на руке, он поторопил Ирину - пора на фотосессию. "Интерьеры фойе так подходят к вашему платью! Поработаем без помех, без любопытствующей публики, - шептал он.
Ей жаль было будить своего маэстро – так он сладко спал – она только утёрла слюньку в углу его губ и тихонько вышла.
На экране героиня плыла на лодке по пруду, собирая лилии, пела флейта, разливалась мирная идиллия, а его вдруг словно штормовой волной подбросило.
Он вскинулся, не увидел её рядом и пришёл в страшное смятение. Встал, постоял, глядя на её кресло, и ринулся на поиски.
По пустынным коридорам шагал сгорбившись, далеко вперёд выкидывая трость, словно топорик альпенштока на крутом подъёме.
В нелепой старомодной блузе, туго подпоясанной и с большими карманами на подоле, он был похож на хранителя какого-то замка в историческом кино.
Испуганная капельдинерша рукой указала ему в направлении туалета, но он капризно миновал это заведение, спустился по ступеням вниз, толкнул какую-то дверь и очутился на улице.
Он шёл по тротуару быстро, наравне с молодыми. Ежедневная зарядка и плавание держали его в хорошей форме. Ему вспомнилась шутка: «Люди, следящие за своим здоровьем, легко доживают до альцгеймера». Усмешка над этими простофилями держалась на его лице пока он в ожидании зелёного сигнала на переходе опять не обнаружил себя на съёмочной площадке, и возмутился слишком ярким светом фонарей. Стоял у «зебры», указывал тростью на лампы, словно пересчитывая их, и требовал сейчас же принести ему люксметр.
В глазах его расплывались радужные круги. Перед ним как будто разгоралось грандиозное световое шоу в духе Жак Жарра. И в перекрестье лучей он разглядел электрические очертания актрисы. Это была она, его Ирина! Она танцевала на проводах. Замирала в стоп-кадрах классических позиций «форс», «апломб» и «элевация». Жеманно подносила руки к лицу. Ложилась на спину, вскидывая вверх скрещенные ноги. И потом принимала совсем уж какую-то неприличную позу йоги.
Зелёный человечек на переходе уже заканчивал свой бег, а он всё ещё стоял у кромки тротуара, размахивал тростью и кричал куда-то вверх:
-Стоп камера! Стоп!.. 
…
В театральном фойе у гардероба его положили на диван. Ирина стояла на коленях и подносила к его носу ватку с нашатырём.
Целовала и шептала его имя. Говорила собравшимся:
-С ним это уже бывало. Паническая атака. Ничего страшного.