Тень над картой. Глава 1

Глава 1. Вечер воспоминаний, или Архив под барной стойкой

Анна Мельникова переступила порог клуба «Дозор» с ощущением, будто входит в собственное прошлое, законсервированное в янтаре запахов, полутьмы и накопленной за годы атмосферы. Двадцать три года назад, когда она впервые посетила это место, оно выглядело совершенно иначе — ярче, свежее, переполненное энергией новизны. Теперь же, в позднюю ночь поздней осени, когда за окнами «Дозора» разворачивалась беззвучная жизнь мегаполиса с его контрастными сплетениями узких переулков старой застройки и сияющих неоновых фасадов стеклянных офисов, клуб обрел характер места, которое словно бы окаменело в своем собственном времени. Третья половица паркета под ковром издавала тот же самый скрип, что и раньше. Треснувший витраж ловил свет уличных фонарей под тем же самым углом, под которым ловил его в те давние времена.

Но сегодня Анна пришла сюда не как обычная посетительница клуба, не как жена капитана триумфирующей команды, не как давняя подруга круга людей, собравшихся в этом помещении. Она пришла сюда как журналистка, с отточенным инстинктом хищника, который распознает движение добычи даже в полумраке и из-за препятствий. Ее черная короткая стрижка, прилипшая к щекам от влажности осеннего вечера, придавала ее лицу выражение сосредоточенности; острый подбородок, заостренные скулы, карие глаза, в которых сейчас горела ледяная сосредоточенность, — все это создавало впечатление хищной птицы, только что заметившей движение в траве.

Павел не заметил ничего необычного в ее приходе. Почему бы и нет? За одиннадцать лет брака она выработала навык скрывать от него свои журналистские импульсы, свои профессиональные инстинкты, которые часто вступали в противоречие с интересами семьи. Когда она сказала ему, что приедет рано, чтобы помочь с подготовкой к праздничному вечеру в честь годовщины клуба, он просто кивнул, занятый собственными мыслями, которые, как она заметила, последнее время становились все более замкнутыми, все более погруженными во внутренний мир его беспокойства. Павел обнял ее вскользь, прижав к его груди на достаточно долгую секунду, чтобы почувствовать его сердцебиение — учащенное, нервное, совсем не такое, как обычно.

— Спасибо, что приезжаешь, — сказал он, целуя ее в лоб. — Виктор совсем потерял управление ситуацией.

Эта фраза уже была подсказкой, маленьким флажком, который Анна, обученная замечать такие мелочи, заметила и собрала в уголок своего внимания, среди прочих аномалий этого вечера. Виктор потерял управление. Виктор, которого она знала пятнадцать лет, Виктор, который выстроил этот проект буквально из ничего, из воздуха и амбиций, вдруг потерял управление. Почему? Какие силы действуют в этом помещении, заставляя столь опытного человека дрожать?

Когда Анна вошла в главный зал клуба, она сразу же почувствовала это — то самое химическое ощущение неправильности, которое не имело ничего общего с просроченной уборкой помещения или с осенней влажностью, проникающей через щели в окнах. Это был запах страха, смешанный с какой-то тревожной энергией, которая витала в воздухе, как дым, хотя в помещении никто не курил. Или, может быть, это был просто накопленный дым из пепельницы — той древней пепельницы, которая стояла на барной стойке уже столько лет, что превратилась в какой-то символ клуба, в его безмолвного свидетеля всех игр, всех торговок, всех маленьких моральных компромиссов, совершенных в этих стенах.

Виктор Ларионов двигался по комнате как человек, несущий невидимый груз. Его плотное тело, обычно излучающее уверенность, сегодня выглядело сложенным, сжатым, будто он пытался уменьшить свой объем, стать менее заметным. Когда она наблюдала за ним, Анна видела, как его руки дрожат, когда он расставляет бумаги на барной стойке — одни и те же бумаги, которые он несколько раз расставляет заново, как будто их физическое присутствие в порядке может привести к порядку в его внутреннем состоянии. Его глаза быстро скользили от лица к лицу, измеряя расстояния, оценивая верность и предательство с точностью тех, кто привык думать о межличностных отношениях как о расстановке фигур на шахматной доске.

Анна знала Виктора достаточно долго, чтобы распознать конкретное качество его страха — это был не страх перед провалом, который имеет совсем другую акустическую сигнатуру, другой набор жестов и ритмов дыхания. Это был страх разоблачения. Страх того, что поверхность жизни треснет и наружу выпадут все потайные предметы, которые он так тщательно складировал в темные углы своего сознания.

Павел сидел в своей обычной позиции — кресло капитана, как Анна про себя его называла, расположенное у края главной комнаты так, чтобы можно было одновременно и наблюдать, и быть наблюдаемым. Он был одет в свой предпочитаемый спортивный стиль — темные джинсы, серый свитер, который подчеркивал его широкие плечи, и выражение его лица было отточено до совершенства. Легкая улыбка, которая ничего не раскрывала. Спокойствие, которое было тщательно отрепетировано. Но руки, руки всегда выдают правду, которую лицо пытается скрыть. Его пальцы сжимали подлокотник кресла с такой силой, что кончики его пальцев побелели, и она видела ритм напряжения — расслабления — напряжения, как пульс сердца под стрессом.

Когда он перестал хорошо спать? Она старалась припомнить точный момент. Может быть, это была беседа на прошлой неделе о финансовых долгах команды, когда он говорил — или скорее переговаривал, переделывал какую-то предварительно произнесенную речь — о том, что финансовое давление временное, что это пройдет, что команда переживала худшие периоды и выходила из них. Его тон в то время был тоном человека, который уже готовит свою защиту до того, как против него выдвинуто обвинение. Жизнь Павла начала жить двойной жизнью, и это было видно везде — в длинноватости его молчания, в том, как его глаза фокусировались и расфокусировались, в напряженности его шеи.

Сергей Нечаев сидел напротив Павла, и его горечь была гораздо менее замаскирована. Когда он говорил, его голос резал воздух острыми краями острот, которые имели способность рассеиваться в пространстве и оставлять ранки в сознании даже через несколько секунд после того, как они были произнесены. Он был человеком, у которого было совсем нечего терять, кроме жизни его матери, которая висела в хрупком равновесии между существованием и смертью, между надеждой на излечение и неизбежностью конца. Его лицо было жестким, с резкими линиями, которые прорезались глубокими морщинами, как будто годы беспокойства и финансового давления буквально вырезали бороздки в его коже. Анна видела его медицинские счета — Марина показала ей их несколько недель назад, не в состоянии сдержать ужас перед цифрами, которые уходили в десятки тысяч рублей, и с каждым месяцем эти цифры становились только больше.

Долг накапливался подобно пеплу в древней пепельнице, которая стояла на столе в углу комнаты — слой за слоем, эпоха за эпохой, игра за игрой, все эти промежуточные моральные компромиссы, сделанные ради необходимости, ради защиты близких, ради выживания в системе, которая не прощала слабости.

По мере того как вечер развивался через свой первый час растянутых беседы и нервного смеха, Анна позиционировала себя как ассистентка мероприятия — роль, которая позволила ей перемещаться по пространству без привлечения ненужного внимания. Она переливала напитки в бокалы, добавляла лед, прерывистыми движениями рук раскладывала закуски на небольшие фарфоровые тарелки. Она передвигалась как женщина, привычная к подчинению, служению, невидимости в той специфической манере, которой обучаются такие женщины в обществах, где их ценят именно за их невидимость и послушание. Такая позиция давала ей огромное преимущество: люди не следили за ее движениями, не примечали направления ее взгляда, не видели того, как ее карие глаза, обученные двадцатью годами журналистской работы, скользили по лицам, жестам, деталям, собирая информацию как магнит собирает железные опилки.

Ее наблюдение не было случайным или хаотичным. Это было систематическим, методичным, научным даже — наблюдением человека, подготовленного замечать то, что пропускают другие, кто разучился видеть детали, которые выходят за рамки его непосредственного внимания. Журналист обучается этому не в школе, не в университете, а в жизни, через опыт, через ошибки, через следствия этих ошибок.

В первый час вечера Анна заметила, как Павел несколько раз проверяет свой телефон, когда думает, что никто не смотрит. Его пальцы быстро скользят по экрану, его выражение лица меняется — на долю секунды проходит страх, может быть, разочарование, или что-то совсем другое, что она не может точно определить из-за расстояния. Затем его лицо вновь принимает выражение маски, и он убирает телефон в карман своих джинсов.

Виктор между тем продолжает расставлять и переставлять бумаги, и Анна замечает, что некоторые из этих бумаг имеют характер документов — на них видны печати, подписи, форматирование официальных бумаг. Его движения становятся более нервными, когда рядом появляется Сергей, будто физическое присутствие этого человека вызывает у Виктора какую-то глубокую тревогу, может быть, даже страх перед конкретной личностью.

Второй час вечера приносит новую информацию. Один из постоянных участников клуба, пожилой человек, имя которого Анна не помнит, подходит к Виктору и говорит ему что-то на ухо. Виктор вздрагивает, его лицо бледнеет, и он отрицательно качает головой, произнося слова, которые Анна слышит только отрывочно: "...невозможно... не могу сейчас... позже, может быть..."

Человек уходит, а Виктор остается стоять неподвижно несколько секунд, глядя вперед без фокуса, прежде чем вспомнить о своем месте на празднике и вернуться к расставлению документов.

Это тот момент, когда Анна решает действовать. Это не рациональное решение, это инстинкт, голос внутри, который обучался годами слушать правду, скрытую за словами, скрытую в молчании, скрытую в предметах, расположение которых кажется случайным, но никогда не является.

Она подходит к Павел с выражением нежной заботы на лице, которое она наработала за годы брака.

— Кофе? — спрашивает она. — Ты выглядишь напряженным. Может быть, тебе нужна чашка крепкого кофе?

Павел благодарно улыбается ей, той автоматической улыбкой, которую он использует, когда его разум занят другим.

— Да, пожалуйста, — говорит он. — Спасибо, Ань.

Это прозвище, которое он использует, когда благодарен ей или когда ему грустно, придает дополнительную остроту к тому, что она вот-вот сделает. Она касается его щеки кончиками пальцев, жест, который должен выглядеть как нежность, и поворачивается в сторону бара.

Именно когда она проходит мимо барной стойки, направляясь к кофейнику, расположенному позади нее, Анна замечает это. Под стойкой, в том месте, где свет не достает в полной мере, где тень создается нижней частью мебели и где обычно скапливаются пыль, забытые вещи и предметы, которые слишком бесполезны, чтобы выбросить: там лежит свертокт.

Старый, изношенный, обернутый в то, что выглядит как водонепроницаемый материал — того рода материал, который используется для архивного хранения, или для чего-то, что кто-то хотел сохранить, одновременно скрывая его.

Пыль покрывает его поверхность как датчик времени; пятно кофе отмечает его угол с определенностью даты, штампа в документе. На краю свертка она видит кусочек чего-то металлического — что-то, что выглядит как флеш-накопитель, закрытый защитным чехлом.

Ее сердце ускоряет свой ритм. Не волнительно, а как учащение пульса хищника, который заметил добычу. Она понимает, с той уверенностью, которая приходит от двадцати лет погони за историями, что бы ни содержалось в этом свертке, это изменит топологию истины в этом помещении. Это изменит все.

Она кланяется, делая вид, что ищет что-то упавшее — ручку, может быть, или салфетку. Никто не смотрит на нее. Виктор все еще обеспокоен своими документами. Павел все еще погружен в тревожные мысли. Сергей все еще производит впечатление человека, который готов взорваться, но держит себя в руках только из последних сил воли.

Она опускается рядом с барной стойкой, притворяясь, что ищет что-то в полутьме под столом. Ее руки работают быстро, с отточенной точностью того, кто делал подобное много раз. Но на самом деле она никогда не воровала ничего серьезного. Это будет первый раз, когда она переступит эту черту.

Она берет сверток. Ее руки не дрожат. Она поднимает его и кладет прямо в свою кожаную сумку, между ее ноутбуком, несколькими журналами, которые она взяла с собой, и бумажной книгой детективного романа, которую она читала в автобусе несколько часов назад. Сверток скрывается между этими предметами так идеально, как будто он был предназначен быть там все это время.

Вторая часть акта кражи даже проще. Она встает, как будто нашла то, что искала — какой-то невидимый предмет, который служит ей объяснением. Никто не смотрит на нее. Никто не видит ничего. Никто не подозревает.

Это то место, где журналист вытесняет жену. Это момент, когда человек, который обещал любить одного мужчину и приносить ему честь, решает украсть то, что может разрушить его репутацию, может разрушить его жизнь, может разрушить всю архитектуру брака, который она выстраивала за одиннадцать лет совместной жизни.

Она продолжает вечер с механической точностью. Она готовит кофе Павелу, добавляя в него две ложки сахара, так, как он предпочитает. Она улыбается людям, когда они обращаются к ней с вежливыми замечаниями. Она смеется над шутками Сергея, даже не слыша их полностью, потому что ее разум уже занят другим — образами того, что она откроет дома, когда свернет себя в безопасность своего кабинета, когда закроет дверь и сможет изучить содержимое той вещи, которая сейчас находится в ее сумке, рядом с ее сердцем, рядом с символами ее жизни.

Когда она касается руки Павела в конце вечера, это касание содержит мир. Все, что они имели когда-то, все, что они еще могли иметь, зависит от того, что она будет делать дальше. Павел улыбается ей, благодарно, нежно, не понимая, что его жена только что украла что-то, что может изменить его жизнь навсегда.

Когда Анна выходит из клуба «Дозор», прогулявшись мимо треснувшего витража, она видит свое отражение, разделенное на две половины колющимся стеклом. Одна половина ее лица выглядит как лицо женщины, которая любит своего мужа. Другая половина выглядит как лицо женщины, которая будет уничтожать его, чтобы найти истину. Обе половины присутствуют в этом отражении. Ни одна из них не является в полном смысле ей, и обе полностью она. Это понимание неуютно, это понимание острое, как край стекла, которое разделяет эти две части ее лица.

За окнами клуба мегаполис продолжает свою жизнь. Автомобили проезжают, двигаясь в разных направлениях. Люди идут по улицам, занятые своими маленькими жизнями, их маленькими проблемами, их маленькими правдами и малыми ложью. Никто не обращает внимания на женщину с короткой черной стрижкой, которая выходит из небольшого клуба с сумкой, в которой лежит сверток. Никто не знает, что только что произошла кража. Никто не знает, что жизнь этой женщины только что повернула в совершенно неожиданном направлении.

Когда такси подъезжает к ее квартире в районе Чистые пруды, Анна платит водителю, поднимается по знакомой лестнице, открывает дверь квартиры с кодом на цифровом замке, проходит мимо спящих детей, чьи комнаты выглядят как святилища невинности, и направляется в свой кабинет.

Именно там, в кабинете, окруженная книгами журналистики, истории, политики, психологии, стоящими на полках как свидетели собственного путешествия к истине, она извлекает сверток из сумки.

Она кладет его на свой деревянный стол, который уже содержит стопки статей, выполненных проектов, записей интервью. Она смотрит на него несколько минут без движения.

Открыть его — значит перейти границу, которая не может быть пересечена в обратном направлении. Она это понимает с абсолютной ясностью. Единственный способ вернуться из этого места — это вообще не приходить сюда, но она уже пришла. Она уже украла. Она уже совершила преступление.

Открыть его — значит посмотреть на то, что находится внутри, и невозможно будет сделать вид, что она этого не видела. Всякая правдоподобная невинность будет невозможна. Журналист в ней знает, что она должна задокументировать все, что открытие свертка и изучение его содержимого превратит их из потенциальных доказательств в фактические доказательства — из вещей, которые могут существовать, в вещи, которые определенно существуют, которые могут быть отслежены, которые могут быть восстановлены, которые могут быть использованы.

Но она открывает его все равно. Она подрезает пластиковый уплотнитель аккуратными движениями ножниц, которые она достает из ящика своего стола. Внутри сверток содержит несколько предметов.

Во-первых, флеш-накопитель в защитном чехле, отмеченный выцветшим от времени рукописным текстом — датами, номерами конкурсов, именами, которые едва разборчивы после того, как время и пролитые жидкости оставили свои следы.

Во-вторых, листок бумаги, пожелтевший и хрупкий, с заметками, написанными рукой, которую она сразу же узнает как почерк Виктора. Сокращения, коды, обозначения, которые предполагают систематический метод записи чего-то значительного. Может быть, даже незаконного.

Она кладет эти предметы на свой стол с деликатностью археолога, раскапывающего что-то драгоценное и хрупкое. Бумага слегка трясется в ее руках, хотя ей не холодно. Это тряска от понимания, от осознания того, что ее жизнь, жизнь ее мужа, жизнь всех людей в клубе только что повернула в совершенно неожиданном направлении.

Она берет телефон и отправляет сообщение Диме — ИТ-специалисту, которого она знает через свои журналистские связи, человеку, способному восстанавливать потерянные данные, человеку, способному реконструировать цифровую историю того, что казалось удаленным навсегда.

"Мне нужна твоя помощь. Срочно. Только ночью. Это серьезно", - пишет она и нажимает отправить.

Ответ приходит через двадцать минут: "Приду через час. Что-нибудь определенное для подготовки?"

Анна отвечает: "Флеш-накопитель и некоторые физические документы. Работай только офлайн. Никаких облаков, никаких синхронизаций. Это очень важно".

Час спустя Дима звонит в дверь. Когда она открывает дверь, она видит парня, может быть, на десять лет младше себя, с осторожной осанкой того, кто научился никогда полностью не доверять технологии, несмотря на то, что она стала его профессией. Его глаза быстро оценивают ситуацию, движения его ума видны в его лице, даже если он не произносит ни слова.

— Не спрашиваю, — говорит Дима, когда она приводит его в кабинет. — Это не мой бизнес. Но скажи мне, насколько это серьезно и насколько это законно. Потому что я должен знать риск, прежде чем начинать.

Анна смотрит на него прямо в глаза.

— Это касается моего мужа, — говорит она медленно. — Я должна узнать, причастен ли он к тому, в чем его обвиняют. Это, вероятно, не совсем законно, но это необходимо.

Дима кивает, как будто это объяснение имеет смысл, хотя обычно его не было бы.

— Хорошо, — говорит он, распаковывая свое оборудование. — Тогда мы работаем так: ты не говоришь мне, где это все пришло, я не спрашиваю, откуда ты это взял, и мы оба делаем вид, что это просто восстановление данных для собственного пользования.

Часы работают медленно, и процесс кажется бесконечным. Дима использует несколько программ восстановления данных, которые Анна не может понять, которые требуют таких уровней технического знания, которые находятся далеко за пределами ее компетенции. Но она видит, как информация появляется на экране его компьютера. Фрагменты файлов. Восстановленные данные, которые когда-то были удалены, но которые все еще оставляют следы в памяти устройства.

К полуночи первый восстановленный аудиофайл готов к прослушиванию.

Диму просит включить его. Его голос низкий, концентрированный. Когда звук включается, Анна слышит голос, который узнает немедленно.

Это Виктор. Но молодой Виктор, Виктор пяти или шести лет назад, голос которого не так колеблется под весом давления, как голос настоящего Виктора.

"Нам нужно им что-то дать," - говорит голос Виктора на аудиозаписи. Его тон не является злым или циничным. Это почти извиняющееся объяснение, как будто он объясняет трудную необходимость кому-то, кого он уважает. "Маленькие подсказки.

Ничего очевидного. Но достаточно. Инвесторы кричат. Им нужны результаты, им нужны метрики роста. Рейтинги упали, а если мы не покажем траекторию вверх..."

Голос замолкает. Подразумеваемое висит в молчании, тяжелое и неизбежное.

"Просто для следующих трех раундов," - продолжает голос Виктора. "Потом мы можем сказать, что игра эволюционировала, что игроки становятся более сложными. Мы сдвинем сложность обратно. Никто не заметит окно манипуляции."

Анна чувствует, что земля движется под ее ногами. Она слышала много признаний в своей карьере, много признаний неправомерных действий, но это было другое. Это было не признание какого-то далекого политика или бизнесмена. Это был голос человека, которого она знала пятнадцать лет, говорящего о систематическом обмане в пространстве, которое всегда казалось ей безопасным.

"Есть еще больше," - говорит Дима тихо, не встречая ее взгляд. Его голос предает его собственное беспокойство. "Метаданные показывают, что эти файлы из нескольких циклов конкурса. Годы фрагментов. И вот здесь," - он указывает на раздел своего анализа, - "есть ссылки на конкретных капитанов команд. Имена."

Одно из этих имен — имя Павла.

Анна наклоняется вперед, и Дима воспроизводит другой файл. Этот короче, фрагмент, может быть, двадцать секунд в длину. Это другой разговор, записанный во время того, что звучит как офисное помещение — акустическая сигнатура резче, более замкнута в пределах этого пространства.

"...не рисковать," - говорит голос. Ей требуется момент, чтобы определить его как голос Павла, но молодого Павла, может быть, из пять лет назад. "Команда разваливалась. Люди нуждались в победе. Я не мог..." Он останавливается, как будто переосмысляет. "Это не правильно, но это не то же самое, что ты делаешь, Виктор."

Ответ приходит, приглушенным образом: что-то о "помощи где необходима помощь."

Когда файл заканчивается, Анна понимает, что она держала дыхание. Она выпускает его медленно, осторожно, как будто боится, что слишком резкий выдох расколет невидимый стакан напряжения, который витает в комнате.

"Это конкурсное жульничество," - говорит Дима, и его профессиональный тон не может полностью скрыть его беспокойство. "Это мошенничество. Финансовое мошенничество, если были пулы ставок, что, вероятно, было судя по истории этих игр. Организационное мошенничество в отношении честности конкурса. Возможно, хуже, если..." Он жестикулирует расплывчато. "Если есть деньги, задействованные способами, которые я не хочу уточнять."

"Зачем это хранили?" - голос Анны звучит незнакомо ей самой — тонкий, напряженный. "Зачем хранить доказательство собственных преступлений?"

"Страховка," - предлагает Дима. "Или паранойя. Некоторые люди документируют свои собственные преступления, потому что они боятся быть обвиненными в вещах, которые они на самом деле не делали. Или, может быть, это был материал для шантажа, и когда ситуация изменилась, тот, кто имел эти файлы, не знал, что с ними делать, поэтому они просто... хранились. Скрывались."

Анна думает о свертке под барной стойкой. Сверток был там годы, накапливая пыль, ожидая кого-то, кто его найдет. Ожидая, может быть, именно ее.

"Что происходит теперь?" - спрашивает Дима, закрывая свой ноутбук. Он спрашивает профессионально, но она слышит личное беспокойство под поверхностью.

"Я не знаю," - говорит Анна, и это правда. Она знает, что журналист должен делать — она знает свои профессиональные обязательства. Но она также знает, что Павел спит беспокойно несколько комнат дальше, что их дети спят в своих комнатах, что мир, который она построила с этими людьми, не выживет то, что она теперь знает.

"Копия защищена," - говорит Дима. "Зашифрована, изолирована. Никто не может ее проследить, если только кто-то не подведет ордер на ваши устройства, и даже тогда им нужен будет ордер, который они, вероятно, не смогут получить без того, чтобы признать, что они ищут."

После того как он уходит, Анна остается в своем кабинете, когда город снаружи переходит из ночи в серый свет приближающегося рассвета. Она читает отчеты метаданных Димы, судебную реконструкцию файлов, которые считались удаленными. Она видит имя Виктора неоднократно. Она видит ссылки на финансовые переводы. Она видит, в одной нотации, имя "Гур'ев" со знаком вопроса — инвестор, может быть, или источник давления.

Она видит имя своего мужа, и именно это разбивает что-то в ней, что не будет полностью восстановлено: не доказательство его возможной вины, а доказательство его страха. Его голос, на пять лет молодше, носящий вес человека, пытающегося защитить что-то, что он любит, путем компромисса того, во что он верил.

Вопрос, который будет преследовать ее в течение недель, разворачивается в ее разуме: нашла ли она сверток годы назад и скрыла его, надеясь, что это никогда не всплывет? Или сверток содержит доказательство того, что кто-то использует его как рычаг, и ее кража его только что сделала ее игроком в игре, правила которой она не понимает?

Когда рассвет приходит, Анна остается в своем кабинете, окруженная секретами. Свет раннего утра проникает через окно, освещая пыль в воздухе. Вне окна город начинает просыпаться. Люди начинают выходить из своих домов, начиная свои дни. Никто не знает, что жизнь одной женщины в одной квартире только что была переписана.

Когда Павел просыпается, Анна уже сидит с ним на завтраке, выступая в роли жены, которой она никогда не перестанет быть, несмотря на то, что она только что совершила преступление кража, несмотря на то, что она потратила ночь, восстанавливая доказательства, которые, вероятно, разрушат его жизнь.

Он улыбается ей, тому выражению, которое она все еще знает, даже сейчас, даже после того, как она открыла ящик Пандоры, выпустив все плохое, что находилось внутри.

"Спасибо за вчера, за вечер," - говорит он. "Это был хороший вечер, несмотря на все. Виктор казался беспокойным, но я предполагаю, что это просто стресс."

Анна кивает, кладя масло на хлеб, пока ее руки остаются совершенно неподвижны. Это мускулы, обученные совершенством маски.

"Да," - говорит она. "Вероятно, просто стресс."

Но под столом, в кармане ее халата, находится ключ к зашифрованному диску, где теперь хранится копия всех доказательств. Ключ к истине, которая разрушит жизнь человека, который сейчас пьет свой кофе и улыбается ей, полностью неосведомленный о том, что его мир вот-вот рухнет.