Фаина-Ревекка-Эстер

Всю жизнь, которую я помню, её звали баба Аня, или и вовсе без имени — баба-бабуся, редко от посторонних можно было услышать «Анна Артёмовна», а в её паспорте я нашла «Фаина Ароновна». И только много позже оказалось, что у неё было тройное имя — Фаина-Ревекка-Эстер.
Как всё же несправедлива судьба или избирательность памяти, именно эта бабушка меня вырастила, а я толком и вспомнить о ней ничего не могу. То есть, ничего такого, что с первых слов сделало бы её героиней романа. С чужих слов и воспоминаний знаю, что она из большой еврейской семьи, отец - скрипач, но семья бедная, и девочку отправили к богатым родственникам в няньки, так что из образования: писать-читать плюс школа жизни. Видимо, в поисках работы из Монастырщины перебралась девушка в Смоленск и, быстро проскочив период комсомольской активности, почти сразу вышла замуж за сына хозяйки, у которой снимала комнату. Свекровь была сильно против молодой Фани: и бедная, и из простых. Её единственный сын — Рувим-Мендел, как любой любимый сын, разумеется, заслуживал лучшей невесты. К тому же отец самой прабабушки Эстер — учитель Торы в ешиве, а это в еврейском обществе — второй человек по статусу после раввина. Но времена то уже советские, кто же будет слушать родителей, тем более, что про отца ненаглядного Менделя (Миши в русском варианте) так ничего выяснить и не удалось. И только когда богатые родственники из Москвы одобрили Фаину, пришлось смириться, да и куда уж деваться, когда от раннего брака один за другим родились красавчики внучата — Ираида, Клара и Володя. Жили не богато, однако и Фаня, и прабабушка Эстер не работали, занимались домом и детьми, а всю ораву кормил Миша-Мендель ремеслом парикмахера. И всё бы хорошо, если бы не война.
Парикмахер стриг и брил партийных работников и как-то успел позаботиться об эвакуации семейства, сам же был мобилизован на фронт и почти сразу погиб. Эстер, Фаина и трое детей долго и тудно ехали в Среднюю Азию, где и осели в городе Чирчик под Ташкентом. Эстер от всех переживаний и перегрузок заболела и быстро умерла, осталась Фанечка одна с тремя малышами. Профессии у неё не было, поэтому работать пришлось дояркой в совхозе, кем-то в столовой, уборщицей... да какая разница кем, лишь бы троих детей поднять. Была ещё молодая, симпатичная, делал предложение председатель совхоза, но старшая дочь устроила истерику, зачем нам чужой дядька, травмировать детскую психику не решилась, в еврейских семьях — дети главнее всего, отказала завидному жениху.
После войны в разрушенный Смоленск не вернулись, остались в Чирчике, девочки пошли в химический техникум, не по призванию, а так, другого не было. Ираида, окончила учебу первой и по распределению уехала на работу в Нежегородский (тогда под Горьким) молодой промышленный город Дзержинск. Где по примеру матери быстро выскочила замуж и начала рожать, но советские женщины в заводском городке уже не сидели с детьми, а работали вместе с мужьями на огромном химическом предприятии.
Вторая же, Клара, по распределению попала в подмосковные Лавровки на кирпичный завод, и забрала с собой мать и младшего брата. С жильём проблемы, какое-то время Фаина, как в детстве снова в няньках у богатых родственников в Москве. Затем удаётся получить комнатёнку в Бескудниково, тогда это пригород.  Младший болезненный Володенька тоже женится, привозит невесту из Дзержинска, где был в гостях у старшей сестры. Клара же тем временем заканчивает строительный институт в Москве, хоть и заочно, но зато успешно. Причем училась и за себя, и за симпатичного парня Витю, который к учению был не сильно склонен, зато склонен к самой Кларе.
И вот, Виктор и Клара оформляют свои отношения, и Фаина по идее свободна, могла бы, наконец, своей жизнью заняться, но она всю жизнь при семье, куда ей деваться, не умеет она жить одна. И, не смотря на противоестественную тесноту, она переезжает с Кларой, Виктором и только что родившейся малышкой в 12 метровую полуподвальную комнату в коммуналку на ул. 2-ая Тверская-Ямская.
Молодые супруги, ребёнок и тут же на раскладушке тёща... Только теперь понимаю, насколько тяжело им было так жить. Но зато девочку можно не отдавать в ясли! Баба Аня, которую ещё в Ташкенте переделали из Фани в Аню, тут же бросила работу гардеробщицы и вышла на пенсию, по сути снова на работу опять таки няньки, теперь уже к собственной внучке.
Этой внучкой была я.

Я не помню, чтобы бабушка со мной играла... странно, но так. Кормила — да, помню. Я очень плохо ела, и бесконечные уговоры что-нибудь съесть отложились как один из кошмаров. Девочка была худенькая, а здоровый ребёнок должен быть толстеньким. Она всё время была занята каким-нибудь хозяйственным делом, когда мы были дома. А вот как мы общались, когда ходили гулять? Не помню... Куда ходили, помню. В булочную на Тверской, в кулинарию за рестораном  «София», в магазин игрушек «Малыш» на улице Горького, на собачью площадку — скверик на Садовом кольце, даже до Пушкинской площади догуливали. А вот о чём говорили?.. Помню, что я всегда скучала по маме, а бабушка была... предмет интерьера. Такова, видно, участь всех бабушек-дедушек, а то и родителей, если они постоянно дома (моя дочь как-то точно так же выразилась об отце, который, будучи писателем, много работал дома за компьютером – «предмет интерьера»).
Я никогда не думала о бабушке, как о личности, человеке со своими интересами, чувствами, своим миром... Она была бытовым придатком семьи, даже ещё проще, бесплатной домработницей и няней.
Цветаева писала: «Если в доме нет культа матери, она становится рабой». Чудовищно, но факт. Женщина, которой все должны быть благодарны своим появлением на свет, превращается в обслуживающий персонал... В еврейской традиции (как и вообще в дореволюционной) женщина всегда при детях, она редко имеет свою отдельную от семьи жизнь, профессию. Но в этих лучших традициях она занимается воспитанием и развитием детей. Вероятно, в тесной коммуналке с непростыми соседями, без горячей воды, при постоянной необходимости на всем экономить все силы занимал отупляющий быт.
В неполные 30 лет потерявшая мужа, а затем постоянно занятая физическим выживанием троих детей, с каким багажом памяти, эмоций, мыслей, желаний она пришла в судьбу маленькой внучки? Было ли в ней чувство состоявшейся реализованной судьбы? Того, что даёт и возможность, и потребность поделиться своим миром с тем, кто в этот мир только пришёл! Или, глубоко несчастная и измученная, она цеплялась за новую слабую жизнь, как за повод продолжать свою? Цеплялась за насущную заботу, создающую (или заменяющую) смысл и цель? Или не было у неё никаких таких мыслей — ни радостных, ни отчаянных в своей глобальности, просто жила простыми делами, обычными радостями и горестями... Температура у ребёнка — плохо, зубик прорезался — хорошо; дачу на лето сняли — хорошо, на кухне соседки ругаются — плохо.
Кстати, на кухне я бывала редко. Она же общая, на 6 хозяев. А, кроме нас, в квартире живут ещё 5 старушек.
Вот их почему-то помню. И помню чуть ли не лучше, чем собственную родную бабушку. Все, что я могу сделать сейчас в благодарность героической женщине, вырастившей и детей, и внуков — вспомнить и написать.  Бесконечно мало, но хоть что-то, чтобы облегчить груз вины за то, что не могла осознать и оценить в легкомысленной юности.