Нехорошая квартира

Сгиб газетной лапки чесался прямо на букве «д». Других букв на бумажной треугольной трубе правой передней конечности не было. Остались только их серые тени от расплывшихся чернил. Свет здесь был не при чем. Виновата во всем была вода в миске большого настоящего кота, из шерсти, когтей и усов. А у него, бумажного котика, ничего такого не было. Зато были буквы, которые падали и пропадали с изгибов оригами. Ах, если бы он только умел читать! Но он не умеет. Зато буквы и их тени на месте утекших в миску Василия придавали ему праздничный вид, будто он был увешан бусами из темного стекляруса.

Лапка чесалась. С одной стороны, это очень хорошо. Значит, из бездушной поделки он уже превращается во что-то одушевленное, способное взаимодействовать с миром и получать сигналы от его раздражителей. С другой стороны, он только-только начинал осознавать себя чем-то большим, чем поделка скучающего Двуногого, поэтому почесать зудящую лапку пока еще не мог. Вся надежда оставалась только на Василия, который любил чесать его когтями и клыками, когда они играли в чехарду в длинном коридоре квартиры.

Но сейчас Василий орал не своим голосом, вторя воплям хозяйки, которая сегодня решила обзавестись новыми модными браслетами на обоих предплечьях, состоящих из нанизанных на солнечные лучи капелек крови. Ему не было видно из-под дивана, но, кажется, Василия пытались запихнуть в переноску. Зачем? А! Они будут нести его к ветеринару! Толстый Василий ежегодно по весне подвергался жестокой экзекуции по вкалыванию вакцин. Из разговоров Двуногих он понял, что прививки ставят в том числе от бешенства, но, по его мнению, это была напрасная трата денег, потому что кот как бесился и носился оторвавшимся от крепежа пропеллером по квартире, так и продолжал. Как бешеный, ей-богу.

Прививки чередовались с кормежками, работа Двуногой чередовалась с домом, консервы с сухим кормом, погода с непогодой, день с ночью. Жизнь перелистывала свои страницы одну за одной, одну за одной. Иногда их шелест был едва уловимым, иногда же его громкость нарастала до звона в бумажных ушах. Как будто это не невидимыми страницами бытия шелестят, а перед микрофоном ломают кости, и звук их дробления смешивается с кроваво-красными криками боли. Бумажный родился как раз под такую какофонию. У Двуногой был свой Двуногий, который несколько недель ходил скучным, а потом сложил из газетного листа его, Бумажного, и только отложив поделку в сторону поднялся с дивана и пошел разговаривать со своей Двуногой. Говорил, что она больше не его, а он – не ее, что они больше не принадлежат друг другу, и костерок чувств к ней как-то сам собой погас в безвоздушном пространстве почти семейного быта двух людей, которые не являются половинками целого. В тот же вечер Двуногий побросал свои вещи в рюкзак и куда-то уехал, пояснив на прощание, что остальные шмотки заберет с помощью курьера, когда решит вопрос с жильем.

Двуногая была оглушена этим переворотом страницы жизни. Много плакала и даже взяла отпуск на неделю на работе за свой счет. Потянулась сумрачная череда солнечно-тусклых дней, заполненных сериалами и чипсами – лишь бы хоть чем-то утрамбовать дыру внутри. Потом, дня через четыре, спонтанный звонок подруге, и спустя пару часов они уже вместе сидят на кухне в компании кружек вместо бокалов и бутылки вина вместо сна. Долго говорили о чем-то, ходили за добавкой (еле успели до закрытия алкогольного отдела), а Василий нашел бумажного, тогда еще с маленькой буквы, и начал гонять его по полу.

Двуногая еще денек попринимала внутрь снеки из глутамата натрия, запивая их колой без сахара, но на шестой день встала утром и начала приводить себя в порядок. Не то чтобы ей очень уж хотелось жить в тот момент, но скоро на работу, и вряд ли начальник оценит макияж их пудры от Читоса и укладку с помощью лака из кожного сала. Нет, секретарю положено выглядеть не просто прилично, а хорошо, поэтому пора и честь знать. К тому же, если она не выйдет на работу, ей просто не на что будет покупать Колу и Принглз. Хотя последнее, может, и к лучшему, а то утрамбовывание пустоты внутри может обернуться утрамбовыванием внезапно появившихся боков в деловой костюм.

В последний день перед работой Василий выудил припрятанного Бумажного с мерцающей заглавной буквой своего имени из-под дивана, и снова устроил с ним чехарду по коридору. Тут-то Двуногая и заметила эту непримечательную игрушку. Нагнулась, цепанула своими острыми ноготками – хвать! – и стала разглядывать фигурку оригами плещущимися слезами на каменном лице глазами. Бумажный кот мелко трясся в ее дрожащих пальцах, впитывая в себя капающую на него росу из ее глаз. В ней была растворено горькое сожаление о произошедшем и концентрированная кислота тоски, выжигающая дыру в ее груди до совершенно невообразимых, теряющихся в тумане одиночества, размеров. Тогда-то Бумажный и стал оживать.

Двуногая хотела сохранить его на память как символ всего хорошего, что было между ней и ее Двуногим, по которому она страшно скучала. Гнев на его поведение еще не начал клубиться магмой в ее дыре, и ей казалось, что эта любовь – вечная. И ей хотелось обладать хоть чем-то, вышедшим из-под пальцев ее любимого Двуногого, чтобы пробегаясь уже своими пальцами по сгибам бумажной фигурки впитывать ими фантомные прикосновения его пальцев. Но Двуногая уже заметила бурный интерес Василия к Бумажному и понимала, что долго хрупкая газетная поделка в когтях кота не проживет. Поэтому решила как-то укрепить фигурку. Для этого она отправилась в хобби-гипермаркет «Леонардо» и купила там эпоксидную смолу. Потом обмазала получившимся из двух компонентов раствором фигурку, приделав к ней предварительно петельку, и оставила ее сушиться, подвешенной на роскошную хрустальную люстру – главное ее приобретение на Алиэкспрессе. Бумажный долго провисел на люстре, а Василий, как заколдованный, часами прыгал под ним в попытках зацепить и снять, и орал как потерпевший.

Когда эпоксидка засохла, Бумажный обрел физическую жесткость. Теперь ему было не страшно купание в миске Василия, а чехарда с ним в коридоре создавала еще больше шума, ведь теперь по паркету скребли не только когти кота, но и грани Бумажного. Двуногая не то, чтобы поощряла эти игры, но и не препятствовала им, рассудив, видимо, что пусть Бумажный приносит хоть какую-то пользу. Она уже переставала так страшно тосковать по своему Двуногому, а в грудной дыре постепенно раскалялась магма гнева на бросившего ее человека. Бумажный в это время уже научился думать и чувствовать, и начал опасаться, как бы Двуногая в пылу гнева не отправила его на помойку.

С помощью кота Василия он уже изучил все закутки своего дома, и очень привязался к нему. До такой степени, что, когда Двуногая ленилась убираться в своем жилище, и сам начал испытывать гнев. Хотелось наказать эту ленивую Обезьяну за то, что не поддерживает надлежащую чистоту в квартире! Хотя случалось такое нечасто, что некоторое время уберегало Бумажного от превращения в злобного домового. Но ненадолго.

Гнева в квартире становилось все больше. Двуногая уже испытывала чуть ли не ненависть к бросившему ее человеку. Она постоянно ругала его в телефонных разговорах с той самой подругой, и однажды даже разбила пару тарелок о в тот момент грязный паркет, что оставило на нем несколько глубоких царапин. Бумажный очень разозлился! Ему удалось внушить Василию, что Двуногая – злая Обезьяна, от которой надо обороняться, поэтому с того момента любые почесушки кота оборачивались для Двуногой несколькими глубокими царапинами на предплечьях. Двуногая от этого, к удовольствию Бумажного, бесилась еще больше.

Так Обезьяна с Бумажным стали враждовать. Последнему доставляло удовольствие вызывать у Двуногой приступы ярости от падающих и разбивающихся чашек, перегрызенных Василием проводов, поломанных розеток, отслаивающихся плинтусов, скрипящих по ночам дверец шкафов и прочих проделок домового. Бумажный с удовольствием наблюдал, как всю дыру в ее груди занял страх. Обезьяна часто звонила своей подруге посреди ночи, когда была напугана очередным скрипом паркета в коридоре, плакала ей в трубку, что ей страшно, говорила, что этот гнусный бывший забрал из ее квартиры душу, и теперь она мстит ничем неповинной ей. А нечего было портить паркет тарелками!

В одну особенно страшную для Двуногой ночь та опять позвонила подруге и попросила приехать. Оставаться одной в квартире было для нее невыносимо. Подруга приехала через полчаса с двумя упаковками вина в коробках (и где только взяла посреди ночи, у себя, что ли, запас держит!), усадила Обезьяну за стол на кухне и велела выкладывать все на духу и с самого начала. Двуногая все ей и выложила, утаивая, правда, факты того, как она ленится убираться и как портит паркет. Подруга помолчала несколько минут, достала из розовой сумки пачку сигарет, выудила одну и с приказом «На!» пихнула ее Двуногой в зубы. Мол, поможет. Обезьяна закашлялась и недоверчиво принялась распробовать никотиновое успокоительное. Бумажный так взбесился от запаха сигаретного дыма, что в тот же миг смог, наконец, впервые пошевелиться. Раньше-то он ронял чашки и выдергивал провода из розеток исключительно с помощью Василия, но теперь сможет чинить козни сам! Злорадная радость овладела Бумажным.

Меж тем, Обезьяна курила уже вторую сигарету подряд, а подруга вещала ей о том, что нужно освятить квартиру, глядишь, поможет. Двуногая качала головой и отвечала, что не верт во всю эту ерунду. «Но ты же сама видишь, что творится что-то странное! - уговаривала подруга – хочешь, я посоветую тебе батюшку, он поможет, и много не возьмет! Есть у меня один знакомый». Обезьяна залпом допила вино и согласилась.

Через пару дней в дверь позвонил толстый поп в видавшей виды рясе, без особого интереса расспросил Обезьяну о происходящем в квартире, благословил ее и согласился помочь. Дальше он зажег свечи, ходил из угла в угол, размахивал кадилом и что-то бубнил себе под нос. Бумажный, ощерившись на столе, видел, что поп просто выполняет свои служебные обязанности, не испытывая при этом никакого сочувствия, тем более искреннего, к Двуногой. Для него это была обычная рутина. На прощание он сказал Обезьяне приобрести икону в храме, а лучше сразу три, организовать красный угол и жечь в нем свечки. Разочарованная двуногая кинула раздраженное «ладно» на прощание и захлопнула дверь за священником.

Она, конечно, купила икону в церковной лавке, куда специально пришлось тащиться после работы, но от свечек отказалась из-за страха спалить квартиру. Она упорно отрицала, что освящение квартиры может помочь, и с глубоким скепсисом относилась к своему решению, принятому в пылу страха и не соответствовавшего ее прагматичной натуре. Но смутная козявка надежды спряталась в закутке ее души, иногда давая о себе знать липким «а вдруг поможет» и «ну может быть?».

Время успело прочесть всего пару абзацев своей книги, и обстановка в квартире Двуногой действительно изменилась. Больше не скрипел паркет и дверцы шкафов, не падали на пол и не бились вдребезги чашки, стоящие посреди стола, не начинала без причины капать вода из всех кранов разом посреди ночи. Казалось бы, чего еще Двуногой надо? Но потолок стал неумолимо наползать на пол, стены сжиматься, окна плохо пропускать свет, а светильники светить тускло, как будто напряжение в сети было в три раза меньше положенного. Двуногая начинала чувствовать себя некомфортно в этом сжимающемся мусорном баке, где все вещи стали казаться ненужным хламом. Вначале Обезьяне просто не хотелось возвращаться домой после работы, и она цеплялась за любой повод задержаться вне дома на подольше. Немногочисленные друзья еще стали удивляться, что это она вдруг воспылала страстью ко встречам, прогулкам, кино и театрам. Раньше за ней такого не наблюдалось. Потом Обезьяна и вовсе стала навязываться в гости с ночевкой, благо мамы, у которой нужно было бы отпрашиваться, уже давно не было с ней рядом. Друзья удивлялись.

Но далеко не всегда удавалось найти себе занятие на вечер и первую половину ночи, и приходилось затаскивать синие мешки под красными глазами к себе на четвертый этаж, чтобы провести ночь как можно быстрее и, проглотив снотворное, забыться сном, а утром собраться на работу максимально быстро, не позавтракав, не приняв душ и наспех накрасившись. Обезьяна не приходила на работу не в боевом раскрасе – должность не позволяла – но он становился деть ото дня все более небрежным и кривым. Босс был не слепым, и прекрасно видел эти внешние симптомы, но разбираться в причинах таких изменений не горел желанием, поэтому просто орал на Обезьяну и дважды лишил ее премии. В общем, недосыпная бездомная жизнь шла удушающе клаутрофобно.

Двуногая и не догадывалась, что причиной тому стали те самые иконы и то самое освящение квартиры. Бумажный после этих мероприятий заболел. У него не было ни сил, ни желания строить козни для Обезьяны, отыгрываться на ней за присущую молодости небрежность, мстить за царапины на паркете и немытые углы. Он уползал в узкую щель за шкафом, укрывался пылью и прорастал мицелием апатии в паркет, мечтая только об одном – изжить со своей территории Обезьяну. Никто о нем не заботился и им не интересовался им, что придавливало Бумажного гранитной плитой одиночества к ощущению собственного бессилия. Даже кот Василий не страдал от отсутствия игр с бумажным двойником в коридоре, а фокус интересов Двуногой сузился до размера игольного ушка в игле недостатка сна, на чье остриё все чаще прилетал один Ангел.

Этим Ангелом была мысль о том, что жить так дальше нельзя, что она ненавидит эту квартиру, ее тошнит о этого района, бесят эти магазины, раздражают эти соседи и разочаровывают эти дома. Пока что этот Ангел был полупрозрачным трогательным карапузом, но чем больше своих страниц перелистывала жизнь, тем быстрее он рос, превращаясь вначале в статного юношу, а потом в могучего воина с огненным мечом в сильной руке. И настал тот момент, когда его лезвие одним махом перерубило все ниточки привязанности к своему бывшему дому, району и даже городу, благо ниточки эти уже изрядно поистрепались. Так что в одно прекрасное снаружи квартиры и давящее изнутри нее утро Обезьяна проснулась с четко принятом решением о переезде, да куда подальше.

Это решение окрыляло и придавало сил, придавая жизни давно потерянный смысл. Обезьяна забегала, заносилась, выбирая новое место жительства, завершая дела на работе, влезая в долги и организовывая переезд. Она уезжала далеко, на юга, потому что терпеть не могла суровость северных зим.

Так что через несколько месяцев мечта Бумажного претворилась в жизнь: двуногой в квартире, выставленной на продажу, больше не было. И для начала газетный кот стал глубже дышать, громко кашляя и разрывая бумажные легкие из-за пыльной перины, в которую зарылся уже давно. Потом он начал шевелиться, чтобы растолкать вокруг себя сухие серые комки. Потом медленно, в день по паре сантиметров, стал ползти на свет в конце щели за шкафом. И однажды смог из-за него выбраться. Вздохнуть полной грудью осмотреть свои владения. Насладиться тишиной и покоем.

Да. Это именно то, что ему был нужно. Чтобы Обезьяна (которая на новом месте жительства снова превратилась в Двуногую) оставила его и квартиру в покое и убралась куда подальше. Это она виновата, что он так обошелся с ней! Тоже мне, ленивая неряха, чахнущая над кладом из грязной посуды в раковине и ползающая по тряпкам, свисающим со всех углов. Так ей и надо! А он – он молодец, смог изжить нелюбимую хозяйку со своей территории путем призыва на помощь Ангела, что станцевал на острие ее разума. Так что теперь в квартире будут жить исключительно аккуратные Двуногие, любящие и ценящие свое жилье, заботящиеся о нем с трепетом и придыханием! А всех неугодных он точно также отправит в расход. И пусть квартиру называют «нехорошей»! Пока есть на свете риэлторы, без владельца она не останется.