Бредовый сон

Брат мой, позволь тебе поведать не о сне, нет — о видении, что разодрало пелену будней и впилось в душу когтями метафизической тоски! Не шутка ли дьявола, не бред ли воспаленной плоти, вдруг перенесший меня из нашей унылой действительности в сумрачные пределы Швеции XVI столетия?
О, этот внезапный переход был подобен удару! Я — здесь, в этом бревенчатом чертоге, пахнущем дегтем, человеческим потом и чем-то кислым, хмельным. И все они — все эти краснолицые исполины с глазами, мутными от браги и похоти, — принимают меня за епископа. Не спросили, не усомнились! Возложили на меня бремя сана, словно тяжелейшие вериги. И я, маленький, заблудший человек в этих чужих, пахнущих ладаном и тленом ризах, я — их пастырь? Смех и горе!
И вот он, главный соблазн, главная бездна. Этот матрос, этот воплощенный хаос плоти, что сочетается с продажной женщиной у всех на глазах, на грубых половицах. И он, в своем сатанинском нахальстве, взывает ко мне: «Ваше святейшество, это мы выполняем завет Христа — плодитесь и размножайтесь!». И хохот, гомерический, животный хохот, потрясает стены. А она, эта рыжая тварь с сизыми, изувеченными грудями — этими двумя бледными свидетелями всего унижения человеческого, — она изрекает свой вопрос, свой страшный, мучительный вопрос, что повисает в воздухе, как проклятие: «Зачем на п...де волосы, кроме как чтобы их щекотать ч...м?».
О, в этом вопросе — весь ужас мира! Вся бездна между духом и гниющей плотью! Вся бессмыслица телесного бытия! Это не шутка, нет, это — крик твари, сознающей свою падшесть и в отчаянии издевающейся над самим замыслом Творца. Я стоял, и мне казалось, что земля уходит из-под ног.
Мне суют в руки глиняную кружку. Мутное пиво. Символ всей этой мутной, бродильной, неосмысленной жизни. И я, как автомат, иду дальше — к нему. К Королю. К земному богу сего безумного места. Он — пьян и весел, он — власть.  «Добро пожаловать, мой епископ!» — прогремел он, и голос его был подобен грому над фьордом. — «Благослови мой народ! Они хорошие, хоть и простодушные. Благослови их на нашем шведском языке, чтобы они поняли!»
Вот оно что! Король-протестант, противник папской латыни, требует благословения на языке простонародья. А я, грешный, и слов-то таких не знаю!
И вот я на балконе. И передо мной — он. Народ. Не абстрактная идея, а живая, дышащая, кричащая масса. Сотни, тысячи этих простых, загорелых, страдающих лиц. Они славят короля, но в глубине своих глаз, в самой своей толще, они ждут — нет, они жаждут — слова о Боге. Они, как дети, верят, что моя рука может низвести на них благодать.
И я поднимаю руку. И я благословляю их. Но что выходит из моих уст? Вместо латинского «Benedicat vos Omnipotens Deus», язык мой, повинуясь неведомой силе, изрек на ломаном шведском, что первым пришел на ум:
— «Господь... он... даст вам пиво и селедку! Не бойтесь и плодитесь!»
И толпа внизу замерла на миг, а потом взорвалась таким гулом одобрения, таким радостным ревом, что, кажется, самое небо дрогнуло. «Пиво и селедку! Слышишь, Матс? Бог даст нам пива!» — кричали они. И — о, ужас! — они ликуют. Они принимают это кощунство за истинное благословение! Их души так устроены, что жаждут не горнего, а земного — пива и селедки. И в этом ликовании — приговор не мне, нет, а всей природе человеческой. Мы ли блуждаем во тьме? Или Сам Бог сокрыл от нас лик Свой, оставив нам лишь эти жалкие, плотские утешения и этот вечный, неразрешимый вопрос рыжей блудницы, от которого сходит с ума разум?
Я проснулся в холодном поту. И с тех пор этот вопрос жжет мой мозг. Где кончается вера и начинается плотское упоение? Где грань между священным обрядом и животным актом? И не есть ли вся наша жизнь — такое же мутное пиво в глиняной кружке, которое мы, в своем ослеплении, принимаем за нектар бессмертия?
И мучает меня мысль: а что, если в том пьяном, грешном матросе — больше подлинной, хоть и извращенной, веры в завет Христов, чем во мне, стоявшем на том балконе с поднятой и тут же опустевшей душой?