Гвоздь

Осень в этом году застыла — не пришла и не ушла, просто повисла мертвым сезоном, как отражения давно ушедших людей, что беззвучно глядят на мир, где их уже нет. На улице лежали листья — грязные, растоптанные, словно забытая игрушка ребенка, который слишком рано понял, что повзрослел.  Воздух был ни теплым, ни холодным — как память, в которой уже стерлись грани.

На остановке толпились люди, в основном молчаливые. Каждый глядел в свой телефон, как в безопасное место, где ничего не требует ответа. Иногда прорывались слова — «ну бывает», «так и живем», «опять дожди». Они тонули в воздухе, так и не долетая до адресата.

Я занял край очереди и, глядя на серые, безликие спины впереди, думал о своем. Мысль мелькнула — вся моя жизнь словно одно бесконечное ожидание. Когда был ребенком, я ждал конца декабря: подарков, запаха ели, тех редких дней, когда родителям выдавали премию, и дома становилось немного светлее. Я ждал каникул, чтобы целыми днями смотреть телевизор или играть в приставку, пока за окном темнело слишком рано. В юности ожидание сменило облик — я ждал встреч с девушками, а потеряв одну, уже мысленно искал другую, будто само ожидание стало привычкой, ритмом жизни. А теперь я не знаю, чего именно жду. Может, покоя. Может, смерти. Иногда мне кажется, что эти два слова — одно и то же, просто произнесенное с разной интонацией. А что ждут все эти люди вокруг? Зарплаты, отпуска, тепла? Все это казалось мне слишком обыденным, но, признаюсь, я и сам жил так — в этой тихой, бытовой философии, где каждый день кажется временным, а ожидание становится единственным делом, которое получается по-настоящему.

Мои мысли прервал скрип колес подъехавшего автобуса. Я поднялся, прошел внутрь и сел у окна. За стеклом тянулись улицы — знакомые и чужие одновременно. Я прожил здесь больше тридцати лет, но так и не почувствовал к этому месту ни привязанности, ни тепла. Все казалось временным, будто я случайно задержался в городе, который никогда не был моим. Не знаю, что удерживало — страх перед неизвестностью или простая привычка к порядку, где все предсказуемо, пусть и бесконечно однообразно. Иногда я собирался уехать, всерьез, с решимостью, но каждый раз что-то удерживало: работа, вещи, которые вроде жалко бросить, да и, пожалуй, сам я — тот, кто уже прирос к этим улицам.

Я смотрел в окно, и город медленно плыл мимо, как старая пленка, из которой вырезали самые важные кадры. Дома казались одинаковыми, но я знал — за каждым кроется своя жизнь, такие же вечера, как мой, такие же мысли о том, что все идет куда-то не туда, но менять что-то поздно или лень. В каждом доме был кто-то, кто когда-то хотел уехать, но остался. Однажды я понял, что не уезжают не из любви к месту, а из-за привычки быть собой — таким, каким тебя уже знают.

Автобус подпрыгнул, и я машинально коснулся стены у окна. Под пальцами чувствовалась холодная вибрация, словно город напоминал: я здесь, я часть этого шума, нравится тебе это или нет. И вдруг я вспомнил старую комнату в доме родителей. На стене, возле двери, торчал ржавый гвоздь. Его собирались когда-то вытащить, но так и не сделали. На него что-то вешали, потом сняли, и гвоздь остался — как след от точки, которую забыли поставить, тихий и незаметный. Как постоянное напоминание о том, что многое в жизни остается недоделанным.

Я и сам, наверное, стал чем-то вроде этого гвоздя. Вбит не до конца, но и не вытащен. Застрял между «хочу» и «потом», между городом, от которого устал, и жизнью, к которой не решаюсь. Может, если бы кто-то сильнее ударил — все бы изменилось: я бы вышел из стены, перестал быть частью чужого дома. Но ударить некому. И я просто жду — не знаю чего, не знаю сколько, лишь слышу, как снаружи стучит осень по крыше автобуса, будто проверяет: держусь ли я еще.

Выйдя на нужной остановке, я направился к двору, где прошло мое детство и юность. Деревянный забор все еще стоял — местами сгнивший, местами перекошенный, но все же держался. За ним простиралась площадка, где мы с пацанами проводили почти половину своего детства. Тогда казалось, что время можно потрогать руками, что каждый день имеет вес, и ты можешь распоряжаться им по-своему. Сейчас же оно стало легким, почти прозрачным. Его не ощущаешь, не успеваешь заметить, как проходит — просто однажды осознаешь, что день сменился ночью, а годы исчезли, как дым.

На углу забора стояли два знакомых силуэта, облокотившиеся на перила и курившие, как старшеклассники. Я узнал их — Леха и Миша. Долгое время мы молчали, пока кто-то не бросил сухой смешок:

— Зима опять не заведется. Мотор сдох.

Оба засмеялись, но смех был хриплый, усталый — такой, когда понимаешь все, что можно понять, и не знаешь, что с этим делать дальше. Я остановился рядом. Леха протянул сигарету:

— Куришь?

— Уже нет.

— А зря. Сейчас самое время.

Он говорил без иронии. Просто констатировал. Мы стояли и смотрели, как дождь падает на рельсы старого трамвая. На остановке никого. Трамвай, наверное, давно снят с маршрута, но рельсы все еще там. Память о движении, которого больше нет. Я подумал, что мы все — как эти рельсы. Остались, а поезд ушел. И вроде бы можно строить новые пути, но никто не строит. Потому что некуда ехать.

Я остался на площадке и почти перестал замечать дождь. В голове начали всплывать обрывки прошлого — не события, а ощущения: звук удара мяча о бетон, запах мокрой земли после ливня, чувство усталости, когда ноги ноют, а сердце горит. Все это казалось одновременно близким и недостижимым, как зеркало, которое показывает не тебя, а тень того, кем ты был.

Леха и Миша стояли рядом, но я почти не слышал их слов. Они растворялись в шуме, оставляя место другим голосам — голосам памяти, собственным сомнениям, тихим вопросам, на которые невозможно дать ответ. Время тянулось странно: ни вперед, ни назад, а будто по спирали, где прошлое накладывается на настоящее, а настоящее — на то, что никогда не случится.

Я думал о том, как мало мы успеваем заметить в этом движении. Как много исчезает, даже если кажется, что ничего не теряешь. И в этом осознании было что-то странно успокаивающее: можно сидеть, смотреть, слушать, и все же ощущать себя частью чего-то больше, чем повседневность, чем улицы и дворы. Даже если этот поток — лишь тонкий шепот между каплями, между знакомыми силуэтами, между тем, что было и тем, что еще не наступило или никогда уже не наступит.

Через некоторое время я отправился в старую родительскую квартиру. В ней уже давно никто не жил; я приезжал сюда лишь снять показания счетчиков или забрать что-то из старого хлама. Коридор встретил меня тишиной. Я снял куртку, включил настольную лампу. Комната выглядела почти так же, как много лет назад: книги, стопка журналов, старое радио, которое все еще шипит при включении. И до боли знакомый гвоздь в стене — тот самый недозабитый.

Я помню, как собирался повесить на него фотографию. Мне тогда было двадцать пять, отец еще был жив. Он стоял рядом и говорил:

— Не бей с размаху. Почувствуй, когда металл войдет в бетон.

Он всегда говорил «почувствуй». Как будто все в жизни нужно ощущать: молоток, дерево, разговор, женщину, Бога. Не думать, не рассуждать, а именно чувствовать.

Я тогда не понял его слов. Забил гвоздь, но не до конца. Фотографию так и не повесил. Прошло много лет, и теперь этот гвоздь стал напоминанием: о нем, о себе, о времени, которое так и не вошло в жизнь полностью.

Иногда кажется, что вся моя жизнь — череда незабитых гвоздей. Незаконченные разговоры. Несказанные слова. Неотправленные письма. Даже любовь, которая случалась, всегда обрывалась чуть раньше, чем могла бы. Как будто я не умею «добить», оставляя все зависшим между намерением и действием.

Я подумал о себе. О том, что многое в жизни я держал, не отпуская, не доводя до конца. И, может, именно поэтому осень застряла где-то рядом с нами, и почему все, что должно было пройти, все еще висит в воздухе, ожидая, пока мы сможем с этим что-то сделать. Мы не умеем отпускать.

Я посмотрел на гвоздь. Он блестел в свете лампы, как единственная точка, которая не сдается. Свет лампы мягко ложился на стены. На подоконнике лежала старая фотография — та самая, с отцом.

Я вдруг понял: может, если бы я тогда добил тот гвоздь, жизнь сложилась бы иначе. Может, именно в неоконченности есть что-то правильное. Недосказанность как форма любви. Неуверенность как способ оставаться живым.

Мы все умеем, если надо. Чинить, строить, мириться, бросать, любить. Но ничего не надо. Мы как школьники на перемене — стоим у ограды, курим, ждем звонка, которого не будет. Потому что урок давно закончился.

Я встал, подошел к стене. Взял молоток. Подумал, что, может, все же стоит добить этот гвоздь — не ради фотографии, а ради того, чтобы хоть что-то завершить.

Поднял руку.
Постоял.
И положил молоток обратно.

Пусть останется. Пусть будет хоть одно напоминание о том, что жизнь — не список завершенных дел, а наоборот. Она держится на том, что недоделано. На том, что все еще болит. На тех гвоздях, которые ждут удара, но не получают его.

И когда я выключил свет, я заметил, как за окном падают первые хлопья снега.