Из размышлений о главном

Когда говорят о «религиозных взглядах» Иосифа Бродского, важно уточнить: взглядов у него не было. Было то же, что у большинства личностей, отказывающихся слепо принимать книжные догматы, повторяемые отличниками по богословию – непрерывные размышления о непостижимом.

И всё-таки, эта тема крайне неудобна для сказаний «о житие Иосифа Александровича». Бог Бродского – ветхозаветный, дистанцированный от человека с его бытом любой эпохи, с произвольной карой и выборочным милосердием. Законы высших сфер и в самом деле нелинейны, но Бродский из этого осознания выводит мысль о том, что Творец равнодушен и вздорен (в человеческом восприятии, конечно) и в основе Его воли – произвол, то есть, суд или его отсутствие – под настроение. Это, в восприятии поэта, воспитательная мера: полагайся на себя и не жди справедливости. Неудивительно, что на разных жизненных этапах Бродский ближе всего к деизму или иудаизму; отчасти – буддизму.

Адепты образа Иосифа Александровича в навсегда золочёной рамке имеют всего одно возражение: почитайте стихи! Рождественский цикл, отдельные фрагменты, в которых напрочь исчезают Бог-деист, иудей или безличностный Логос («горизонт улучшается, в воздухе соль и йод»). Это христианские стихи Нового Завета.

Всё – так, и я бы хотел уточнить некоторые вещи с позиций своего нынешнего восприятия.

Разговаривать о вере с человеком воззрений Бродского для меня в самом деле невозможно. Не будь он тем, кем стал, его размышления ортодоксальные христиане подвергли бы насмешкам и отеческим замечаниям с ощущением духовного превосходства (это безотказная самотерапия воцерковленных людей). И здесь насущно понимать главное: Иосиф прорастал в демонстративно-атеистической, первые 12 лет жизни – сталинской системе. И при том, что жизнь сдала ему не худшие карты (семья интеллектуалов, Ленинград, а не депрессивная провинция), этого недостаточно, чтобы избавиться от предрассудков о системе мировых религий.

В этом смысле, показателен пример Леонарда Коэна. Ребёнок из родовитой иудейской семьи с предками чуть ли не до Моисея. При первой возможности он протестует тому, что видится ему фарисейством и покидает семью; становится битником, литератором, поэтом, музыкантом, и на всю жизнь – нонконформистом. И вот, при всей «испорченной биографии» ортодоксального иудея Коэн несёт не только знание, но и веру, которые невозможно стяжать отличникам богословия. Это заметно в любом интервью или при появлении на сцене. При всех добровольных приключениях и мытарствах молодости, Коэн никогда не испытывал на себе атеистического давления и осуждения социума в тоталитарной системе. И оснований размышлять «о Боге произвола» у него не было.

Человек любого дара, рождённый в СССР, напрочь лишён этого фундамента. В большинстве случаев, когда на тебя бесконечно давят сумма предрассудков среды и генетика, интеллектуалы отыскивают в системе мировых религий не столько объективное откровение, сколько гуманитарную альтернативу политическому строю, будь то Будда, Христос, Аллах или Кришна. Дальше – предсказуемая развилка: обыватель становится неофитом, художник создаёт своего Иешуа. В отличие от булгаковского, этот образ ежегодно уточняется на разных жизненных этапах, что естественно, когда человек находится в системе ценностей – заменить худшего лидера лучшим.

Бродский не может этого избежать: при всей сумме этико-эстетических протестов советской системе, он классический центрист. Осознавая невозможность человеческими усилиями выстроить объективную иерархию социума по уму и талантам, он приходит к деизму, Логосу, которому малоинтересна людская возня.

Всё это выглядит поражением среде и обстоятельствам, поводом для сострадания поэту – процентов 90 живущих в разные эпохи терпели такое поражение. Пока мы не касаемся главного – стихов. Здесь важно различать, где поэт говорит от себя, и когда – от имени той благодати, что дарована ему безотносительно внешних обстоятельств и системы взглядов. «Колыбельная/Родила Тебя в пустыне я не зря», «Что нужно для чуда…», финал «Натюрморта» и многое из Рождественского цикла Бродского – свидетельство веры, посещающей только в момент создания стихотворения. Как чуткий художник, Иосиф достаточно умён, чтобы не сопротивляться этому моменту («так при этом взираешь на себя ниоткуда»).

Ответов нет, или они недостаточны. К финалу жизни Бродский не приходит к каноничному восприятию Творца. Кантовский путь «имей мужество пользоваться своим умом» внешне приводит его к смерти в одиночестве утром в бестолковом Бронксе.

И остаётся лишь благодать избранных стихотворений. Не стяжаемая чтением «духовных книг» и обучением на журфаке. Помните, как у Булгакова: «за вас уже попросили». Безотносительно того, к чему пришёл ты сам. Потому что это был честный путь – и единственный в тех обстоятельствах.

Вот о чём следовало бы сказать мифологам Иосифа Александровича в ответ на замечание о невозможности говорить с Бродским о религии.

В самом деле, невозможно. Что ничего не значит в посмертной участи.


******


Мария Рубинс:

«В своей книге «Язык есть Бог: Заметки об Иосифе Бродском» шведский славист и друг Бродского Бенгт Янгфельдт пишет, что Бродского привлекала идея сурового и отсутствующего Бога — Deus absconditus. Мысль о том, что Бог действует «произвольно» и в конечном итоге равнодушен к судьбе человечества, не вызывает в нём негодования или чувства несправедливости; напротив, в таком положении вещей кроется глубокий смысл, так как ответственность переносится исключительно на человека. Далёкий и равнодушный Бог, по словам Бродского, — это Бог Ветхого Завета — книги, в которой он находил больше метафизических глубин, чем в Новом Завете с его человекоподобным божеством, оперирующим человеческими этическими категориями:

«…я, конечно, Новому Завету предпочитаю Ветхий. То есть метафизический горизонт, или метафизическая интенсивность Ветхого Завета, на мой взгляд, куда выше, чем метафизика Нового. Идея грандиознее, идея верховного существа, которое не оперирует на основании этических, то есть человеческих, категорий, а исходит из собственной воли, в основе которой лежит произвол, то есть „God is arbitrary“».

На этой позиции Бродский настаивал в одном из интервью:

«Христа недостаточно, Фрейда недостаточно, Маркса недостаточно, как недостаточно экзистенциализма или Будды. Все это лишь пути оправдания Холокоста, а не его предотвращения. Чтобы предотвратить его, у человечества нет ничего, кроме десяти заповедей, хотите этого или нет».

Конечно, нужно иметь в виду, что Тора представляла для него только философский текст. Он практически не был знаком с еврейской традицией, талмудическими комментариями, живой практикой иудаизма или же представлениями о милосердном Творце, способном изменить жесткое решение, если человек искренне раскается, — чем объясняется важность для еврейской литургии, особенно в Рош-ха-шана, перечисления тринадцати атрибутов милости Всевышнего. Но как бы ни было поверхностно знакомство Бродского с иудаизмом, его вышеприведенные высказывания идут вразрез с распространенным мнением о его близости к христианству.

Называя Бродского «поэтом для нашего времени», Полухина определяла «наше время» как постхристианскую эру. Бродский, по её словам, формулировал «христианские идеи в современном русском языке, который забыл, как они звучат и как они пишутся».

Конечно, в стихах Бродского немало христианской образности, и на протяжении ряда лет он писал сезонные «рождественские стихи». И всё-таки христианство было для него скорее культурной, чем религиозной аффилиацией: он видел в нём основы западной (и русской) цивилизации, с которой он настойчиво идентифицировался.

Кроме того, христианство для интеллигенции его поколения, включая еврейскую интеллигенцию, представляло собой альтернативу советскому режиму. Позднее, в эмиграции, Бродский резко высказывался об угрозе, которую представляет для христианской цивилизации ислам, но и в данном случае он определял свою позицию в терминах культуры — поводом была кампания 1989 года в защиту Салмана Рушди, против которого аятоллой Хомейни была объявлена фетва. Но как духовная система христианство, видимо, не удовлетворяло Бродского ни своими «метафизическими» прозрениями, ни этикой, строящейся на ритуальном всепрощении».