Вырваться из ада... гл. 22 Распятые под немцем...

                - по архивным материалам -
Господи, кто бы знал, что придется пережить мне, матери, в лагере в Калаче на Дону…

Немцы везут в грузовиках нас, эвакуированных, в то место. В кузове с крытым верхом цепляемся друг за друга и высокие борта, сваливаясь на поворотах. В тесноте не дыхнуть, ветер заносит вонючий дым из выхлопной трубы. Дети малые хнычут.

Но, слава богу, мы вместе - я, Шурик и баба Рая. За спиной мучительная дорога из разрушенного Сталинграда, пешая, через станцию Гумрак, где мельком углядели в лагере военнопленных своего Колю, позади сборный пункт Карповка.

Люди в кузове угрюмые, нервные, мучаются - что же ждет в Калаче. Каждый со своим горем и обсуждать нечего. Да и холодно, тряско – не поговоришь. Лишь короткие фразы.
- Там лагерь на пустом месте,
— Мужиков гоняют на работы.
- А других – сразу в Германию.

Навстречу нам, в Сталинград прут войска. На автомашинах, мотоциклах с колясками, в повозках и мало пеших, не то, что наши солдатики.

Впереди в степи завиднелось багровое пятно.
Горел стог сена. Пламя взвивалось к небу, сверкали искры. Из глубины огня вопли, а вокруг солдаты с автоматами. Шофер тормознул и окликнул, в ответ донеслось:
— Die Kommissaren... (комиссары)
Пожар затихал. Но немцы по-прежнему лежат вокруг и не сводят глаз с огромного кострища.

Мы в ужасе переглядывались, кто-то выговорил:
- Наверно, наши прятались в стогу и отстреливались.
- Изверги и подпалили их живьем.
В глазах у всех горе - там мог гореть муж, брат, сын…

В Калаче загнали с узлами, мешками, котелками за ограду с колючей проволокой. Тьма народа, шум, крики. Всех сортируют. Полицаи шныряют, хватают с плеч и ног все, что им понравилось. На них с мольбой смотрят матери, с уставшими, худыми детьми на руках. Но тех ничего не трогает.

Ох, как сквозила ненависть у матерей, глядя на эту подлость и воровскую жадность. Нас лупят резиновыми дубинками за малейшее возмущение, вскрики в защиту детей. Нагруженные отобранным, те спешат к воротам. Чтобы спасти что-то, люди надевают по несколько рубашек и штанов на ребятишек.

Сортируют, выбирают молодежь. Женщин в одну сторону, мужиков, парнишек в другую.
Я вся напряглась. Полицай глянул на моего Шурика, схватил за плечо и выдернул в кучу к молодежи. Мы оторопели и закричали, и тут же получили дубинками по спинам.
Шурик сдерживался и кивал нам головой, мол, все обойдется. Баба Рая запричитала, у меня слезы градом - упрут сына в проклятую Неметчину, и сама на сносях в этой кошмарной круговерти. Разлучилиии…

Потянулись сумрачные дни. Мы старались не терять надежды, думки о Шурике, не находим себе места. Надо выжить. Все ютились на холодной земле под открытым небом, а то мокли под дождем. Лицо моё мокрое от слез и дождя.
- Не заболеть бы, не ослабеть с голоду, - беспокоились мы.
Воды и продуктов не давали, хуже того, последнее вынюхивали и силком отбирали. У нас оставалась мало еды, зерен пшеницы и ячменя, собранных из колосков. А силы нужны.

Загнанные с нами хуторяне кривились, как при занятии Калача пошли сплошные обыски и грабежи. Солдатня допытывалась, угрожала оружием, где спрятано продовольствие и ценное вещи. Тащили все - муку, сало, посуду, обувь, одеяла, кожухи – ничем не гнушались. Налетали, как прожорливая саранча - после них чисто, и подметать не надо.

Женщины в неволе скучковались, жалостливые делились с малой детворой скудной едой, да бедами своими от солдатского насилия.

Кутаясь в большой платок и смахивая слезы, сидящая рядом на ведерке говорила с надрывом:

- Немчура заняла наш хутор Верхне-Кумской. В дом завалились три морды и рявкнули мне и дочери Тоне, ей 15 лет, - мол, идите в сад, печь пышки коменданту.
Я знала, что в сад женщин и девчат немцы водят не пышки печь, а насиловать.

Крикнула Тоне, чтоб тикала. За нею два солдата вдогон, палят. Нагнали и потащили в дом соседки Матрены. Я кинулась отнимать дочь, но один стал избивать кулаками под дых. Двое других сволокли Тоню в дом, заткнули рот платком, чтоб не кричала, и там изнасиловали. Потом ее отправила я на дальний хутор, а оттель верталась – и тут немцы запопашили меня.

Мы, как могли успокаивали ее: придет время и отольются кошке мышкины слезки.

- Ага, верьте дуры, отольются! – Со злостью вырвалось у сидящей на земле молодухи. - Пока наши освободители домой вернутся, без них снасилованные бабы уже наплодят полно малых немчурят! А наши мужики-защитнички? Как же они воевали, в бога мать!, что нас врагам отдали? Они дрожат в плену, а мы  под немцем стонем распятые!

Ее справная подружка покраснела лицом и отрезала, брякнула:

- Поглядела бы я на вас, когда дитя грудное, голодное заходится от крика, аж посинело, а в доме ни корки хлеба. Под кого бы ты тогда легла, чтобы стакан молока ему дать. А то полицай с толстой харей над другим дитем измывается, чтобы те быстрее в постель легла да ему дала…. Эх, бабы…

Женщины негодующе ей зашумели.

-У тебя-то, от кого будет? – ткнула она рукой в мою сторону. - И тут полно таких брюхатых, от своих или чужих, не знаешь, - сплюнула и, подхватов свои манатки, они ушли подальше.

Мне стало обидно, затошнило, расстегнула фуфайку и кофту, чтобы дыхнуть.
- Вот есть же паршивые люди, - загалдели ей вслед. - Такие и продают себя немцам-румынам за шелковые чулки, кружевные трусы да содранные с нас туфли. Сколько их по хатам и пьянкам таскают ночами напролет! Подстилки!..Прошмандовки...

А тут словно прорвало, зло и гневно понеслось от женщин, они захлебывались, перебивали друг дружку.

- Изверги, насилуют нас , хоть рядом дети малые и родители старые. Гореть им синим пламенем в аду!
- Вот-вот! В нашем хуторе Фирсове толпой изнасиловали 16 человек, а среди них девчатки 14–15 лет.
- В нашей Ивановке три румынских гада в доме изгалялись над подростками Машей и Зиной. Потом четверо румын засунули в машину девчаток Варвару и Прасковью, вывезли в балку и там надругались, сволочи…

- Бабоньки, а я из Серафимовича... У нас мерзавцы творят такоеееее…
В хуторе Бобры двуногие скоты изнасиловали девчаток -малолеток Шуру и Дусю, выгнали для того из подвала их мать.
В самом Серафимовиче эти кобели снасиловали 15;летнюю девочку Тамару. Хотя мать на коленях умоляла: «Возьмите меня, не трогайте, оставьте мою дочурку», не пощадили... Господи, язык не поворачивается... Эти нелюди кидаются даже на больных, беспомощных старух.

Сидевшая молча рядом женщина, сдернула с головы платок, видно щеки в царапинах, встряхнула волосами и взорвалась:
- Меня вместе с соседками Нефедовой и Смеловой за злость на языке к тем чертям, посадили в кутузку: «С русский свинья нам возиться некогда, потом их расстреляем и капут». Избили раз и другой, испохабили и выкинули.
Выдохнула, желваки на лице напряглись:
- Бить этих людоедов больших и малых беспощадно, бить их «фрау», истребить их, чтобы и помину о них не было. Такое мое желание за их издевательства.

На нее ближние зашикали:
- Тише, тише, не ори, а то сейчас всех заметут.
- За такие слова директора нашей Евстратовской школы привязали веревкой за танк и поволокли по кочкам черти куда в степь.

Подошедшие поближе на шумок женщины оглядывались и выплескивали наболевшее, благо полицаев не виднелось.
Вот он, накипевший внутрях бабий бунт, подумалось мне.

Подошли две крепкие с виду женщины. Наверно, в лапах фашистских недавно. Которая постарше, с синяками на лице, сказала:

- Бабоньки, казачка я. Когда в газетах и по радио нам гутарили, что немцы издеваются, я не доверяла - да они такие же люди. Ввалились немцы в нашу станицу Верхне-Курмояровскую, соорудили виселицу против сельсовета и облыжно, не за что повесили трех мужиков и расстреляли девку.

А как они издеваются над людьми, над казачками! Начали грабить все подряд! Продукты, свиней, телят, коров, — попробуй неугодное им ляпни. Били хозяек по шеям. Нас, казачек, называют «русский свинья, сволочь русский, стрелять надо, он не культурна».
Тут я поверила и скажу, что в газетах того не пишут, что они, эти крокодилы с зелеными глазами, похлеще делают над нами.

Подруга ее зыркнула по сторонам и с ненавистью добавила:
- Ефимия я, тоже той станицы. Натерпелись на всю остатную жизню. Хочу, чтобы Красная армия гнала немцев, ни одного в плен не брала, брешут, что они хорошие. У них какие-то страшные, не людские глаза, и каждого надо их убивать.

Я писала сынам: «Шура и Ваня, уничтожайте немцев в любом месте, ни одного не берите в плен, сделайте ваши сердца каменными и истребляйте этих гадюк, если попадется немчонок или немка, истребляйте эту гадость беспощадно.

Тут одна из пожилых вздохнула:
- Бабы, давайте расходиться подобру-поздорову, пока нам не накостыляли по бокам… Да и ночь впереди.

Небо затягивали низкие дождевые облака, поднялся пронизывающий, с порывами, ветер.

У меня с бабой Раей сердце обливалось кровью – где же и что с ним, нашим Шуриком?

Тут, как на грех, пошли слухи, что в Калаче засветло, посредь улицы расстреляли пацанов - Павла Нестеренко и его трех друзей. По подозрению в партизанстве и помощи красным. С ними убили двух старых бабок якобы за то, что помогали ребятам хранить у себя оружие.

Шепчутся люди, что выдал их немецкий прихвостень, предатель Востродымов Трофим, который прятал в дому раненого разведчика-фашиста еще до прихода немцев. А эта ребятеж прознала и сообщила нашим. Солдаты пришли за фашистом, но тот уже умер, а Востродымов с женой еле сбежали. Вновь он появился в Калаче вместе с немцами, с ними и лютует.

Недавно объявили всем, что по приказу коменданта на базарной площади  повешено 13 человек, тайных соучастников партизан. Приказано и дальше душить на висельницах  таких пособников, и  молодых и старых.

Теперь хватают пацанов, которых подозревают  в связях  с партизанами.

Лагерь наших военнопленных и гражданских мужиков, куда швырнули Шурика, находится недалеко. Ночью оттуда слышны крики, вопли, хриплый лай сторожевых овчарок, резкие оклики часовых.

Шурик, сынок мой, что с тобой, откликнись…
 

 Продолжение следует...