Квантовая симуляция будущего. Главы 25-28

25. Магсусизм. Петербург, 2050 год.

Шелест системы, до этого едва уловимый, стал чуть громче, как шорох листьев под лёгким ветром. Затем звук преобразился: в нём появились отголоски прибоя, далёкий детский смех, тихое пение птиц. Перед внутренним взором бежали и раскрывались концентрические круги, как лепестки гигантского цветка, распускающегося навстречу свету. Мир вокруг медленно проявлялся, будто изображение на старинной фотографии, которую осторожно опускают в проявитель. Контуры были размыты, цвета — спутанной акварелью, но с каждой секундой реальность становилась чётче, ярче, громче.

Первым, что ударило в ноздри, был воздух. Он был настолько чист, что казалось, можно почувствовать вкус каждого его компонента: сладковатый аромат цветущих на Невском проспекте лип, свежесть, принесённая с широкой глади Невы, и едва уловимый, сложный букет из миллионов цветов с вертикальных садов, покрывавших стены зданий. Ни следа выхлопных газов, ни чада асфальта, ни навязчивых искусственных отдушек. Это был воздух планеты, давно излечившейся от промышленной лихорадки.

Затем нас ослепил свет. Яркое, по-летнему тёплое солнце стояло высоко в бездонной лазури неба. Его лучи купали город в золотистом сиянии, заливая позолотой купола Казанского собора и заставляя искриться гранит набережных. Тени были чёткими и глубокими, а свет — осязаемо тёплым, ласкающим кожу.

И наконец, до нас донеслись звуки. Это был живой, многоголосый гул счастливого города. Где-то неподалёку смеялась детвора, доносились переливы гитары и скрипки уличного музыканта, сливавшиеся с приглушённым гулом десятков спокойных, заинтересованных разговоров. И над всем этим — умиротворяющий плеск воды в каналах и шуршание бесшумного транспорта.

Мир окончательно проявился, и мы застыли, не в силах вымолвить слова.

Невский проспект был неузнаваем, и в то же время — это был он, его величественная душа, освобождённая от скверны века загрязнения и стяжательства. Это был Невский нового мира — города, который за тридцать лет переродился в сияющий символ изобилия, гармонии и человеческого счастья.

Исторические фасады дворцов и домов XIX века были сохранены с любовью. Отреставрированные до блеска с ювелирной точностью, они не подавляли мрачной громадой, а гармонично сочетались с лёгкими футуристическими элементами. Стены зданий увивали живые вертикальные сады, источавшие аромат. Вместо вывесок парили полупрозрачные голографические указатели, мягко светящиеся и меняющие конфигурацию, подсказывая путь к достопримечательностям, кафе или транспортным узлам. Окна-витражи на самом деле оказались высокоэффективными солнечными панелями, питавшими жизнедеятельность зданий.

Мостовая была вымощена не камнем, а прочным, слегка упругим материалом перламутрово-серого оттенка, который едва уловимо светился изнутри, готовясь подсветить путь с наступлением сумерек. По центру проспекта, где раньше стояли бесконечные пробки, тянулась широкая пешеходная аллея с причудливо подстриженными деревьями, клумбами и зонами отдыха со скамейками-коконами и столиками для игр.

Транспорт… его почти не было слышно. По рельсам, утопленным в мостовую, скользили длинные, обтекаемые трамваи на магнитной подушке, бесшумные и лёгкие, словно рыбы в аквариуме. Их корпуса были прозрачными и внутри виднелись спокойно сидящие или стоящие люди, увлечённые беседой или чтением с голопанелей. Над головами прохожих время от времени пролетали прозрачные аэромобили, которые зависали на мгновение у тротуара, впуская или высаживая пассажиров, и тут же продолжали путь в небо. Казалось, весь город танцует в воздухе. Личных автомобилей не было видно вовсе.
 
Но главным чудом были люди. Их одежда была яркой, индивидуальной, отражающей характер, но лишённой показной роскоши. Никаких логотипов дорогих брендов, кричащих о статусе. Это было разнообразие без бедности и показного богатства. Все выглядели красиво и стильно, но без надменности, без деления на «богатых» и «бедных». Здесь статус читался в осанке, в ясном взгляде, в увлечённости своим делом. Такая же яркая и элегантная одежда наших аватаров позволяла нам ничем не выделяться среди жителей города.
 
Дети играли на специальных площадках, встроенных в пешеходные зоны. Там же были умные тренажёры, которые подстраивались под возраст ребёнка, помогая развивать ловкость и внимание. Школьники в яркой форме разных цветов шли группами, обсуждая уроки и смеясь. Их форма отличалась у каждой школы, но вся она выглядела элегантно и современно, и, казалось, они гордились принадлежностью к своим учебным заведениям.

Студенты, сидя прямо на лестницах у зданий, обсуждали проекты на голографических планшетах, выводя формулы и чертежи в воздухе.

Пожилые люди не выглядели уставшими или обделёнными вниманием. Напротив, они были активны: кто-то гулял с внуками, кто-то участвовал в уличных лекциях, кто-то пел в любительских хорах, собравшихся прямо у Невского проспекта. Их глаза светились жизнью, а не усталостью.

У тротуаров стояли автоматы-ларьки. Они представляли собой миниатюрные павильоны с прозрачными стенами, внутри которых роботы готовили напитки и блюда. Рядом — столики под кронами высоких деревьев, дававших густую тень. Запах свежеиспечённого хлеба и кофе смешивался с ароматом цветов, высаженных прямо вдоль проспекта в огромных умных кашпо.

Повсюду кипела жизнь: на открытой террасе кафе шла жаркая дискуссия о новой физической теории; в сквере группа молодых людей занималась йогой; под сенью деревьев пожилой мужчина и девушка сражались в шахматы на голографической доске; на скамейке студентка что-то увлечённо программировала на лёгком планшете.

Мы не могли отвести взгляд. Весь город жил как единый организм — красивый, спокойный, радостный. Никто никуда не спешил, никто не выглядел озабоченным. Каждый прохожий был частью большого праздника жизни.

— Посмотри, — сказала Лена, показывая рукой вперёд.

По каналам, рассекая воду без брызг, двигались изящные белые катера, прозванные за свою форму «лебедями». Некоторые из них, предназначенные для обзорных экскурсий, плавно отрывались от водной глади и парили на метровой высоте, открывая пассажирам совершенно новый, головокружительный ракурс. Были катера на двоих, на четверых, целые плавающие платформы, напоминавшие парусники будущего. На одном из них компания студентов играла на синтезаторах и скрипках, и музыка разносилась по воде, а прохожие на берегу останавливались, слушали и аплодировали.

Всё это производило настолько сильное впечатление, что я только выдохнул:

— Это… выше моих представлений.

Лена засмеялась, её глаза сверкали:

— Да это же праздник души! Невский никогда не был таким… живым!

Петербург 2050 года был городом, в котором история и будущее не боролись друг с другом, а слились в единое целое — в гармонию, которую можно было только мечтать увидеть.

Мы медленно шли по аллее, не в силах оторвать глаз от окружающей нас картины, и чувствовали себя как в самом красивом сне, но с полным осознанием реальности происходящего.

Наше одиночество в этой толпе счастливых людей было замечено почти мгновенно. К нам с дружелюбной улыбкой подошла молодая пара. Девушка и парень, лет тридцати, в удобной, стильной одежде из дышащих тканей, выглядели как воплощение энергичной целеустремлённости и здоровья.

— Здравствуйте! Вы приезжие? — спросила девушка, и её голос звучал искренне заинтересованно, без тени навязчивости. — По вам сразу видно, что вы впервые в Петербурге.

— Да, мы... гости, — немного смущённо ответил я.

— Я Ольга, а это мой спутник, Андрей, — представилась девушка. — Мы архитекторы-экоурбанисты. Работаем над проектом нового жилого квартала на Васильевском острове.

Лена, оправившись от начального шока, нашлась первой.

— Меня зовут Лена, а это Максим. Ваш город… он невероятен. И то, что мы видим, потрясает.

— Тогда вам точно будет интересно! Раньше, — начала Ольга, и её глаза загорелись тем самым огнём, который мы уже стали замечать у всех местных жителей, — архитектор был заложником. Заказчика, бюджета, рыночной конъюнктуры. Строили то, что выгодно, а не то, что нужно людям. Теперь мы реализуем идеи, которые делают жизнь лучше. Наш текущий проект — это автономная экосистема. Каждый дом сам обеспечивает себя энергией, перерабатывает отходы, даже выращивает часть продуктов в вертикальных фермах.

Андрей, оживляясь, подключился к рассказу:

— И знаете, что главное? Наши «баллы полезности» — это не абстракция. Они напрямую зависят от отзывов жителей. Система анализирует их уровень здоровья, удовлетворённости, социальной и творческой активности в созданной нами среде. Когда мы видим, как в наших дворах играют счастливые дети, как пенсионеры занимаются садоводством на крышах, а молодёжь реализует свои проекты в общих мастерских — наш рейтинг растёт. Это лучшая награда и мотивация! В прошлом люди работали ради денег. Теперь — для счастья людей. И это делает наш труд осмысленным.

Глаза Андрея и Ольги горели энтузиазмом. Они не просто рассказывали о работе — они делились страстью.

Я слушал, и в голове возникали образы моей собственной работы в прошлом — бесконечные отчёты, погоня за KPI, стресс от дедлайнов. Здесь же люди творили, зная, что их творчество принесёт реальную, измеримую пользу.

— А разве такая система не подавляет инициативу? — осторожно спросил я. — Вдруг твой проект не понравится большинству?

— Подавляет бездарность и безразличие, — мягко, но твёрдо ответила Ольга. — А настоящая инициатива, новаторство всегда находят отклик. Если твоя идея действительно улучшает жизнь — общество это оценит. Мы не соревнуемся друг с другом за ресурсы. Мы сотрудничаем, чтобы сделать мир лучше. Конкуренция осталась в спорте и науке — там, где она полезна. У нас есть всё необходимое: жильё, еда, медицина, образование. Баллы открывают доступ к дополнительным благам: путешествиям, уникальным материалам для творчества, более комфортному жилью. Но главное — это признание твоего вклада. Мы не гонимся за баллами, мы просто делаем то, что любим, а общество благодарно нам. Разве это не справедливо?

К остановке, больше похожей на павильон с удобными креслами и живыми растениями, бесшумно подошёл трамвай. Попрощавшись с нами, архитекторы заскочили в него, а мы с Леной двинулись дальше.

Наше внимание привлёк седовласый, но очень бодрый мужчина, который, сидя на скамейке с планшетом, что-то увлечённо объяснял мальчику лет десяти. Увидев наши заинтересованные взгляды, приветственно кивнул нам.

— Не стесняйтесь, подходите! — позвал он. — Я Иван Петрович, а это мой внук, Серёжа. Я вижу, вы поражены нашим городом. По глазам видно. Вероятно, приезжие?

— Да, мы… гости, — снова призналась Лена, уже чувствуя себя менее скованно в этой роли.

— У вас такой удивлённый и растерянный вид, словно вы попали к нам из прошлого? — засмеялся проницательный старик. — А я пишу монографию о переходном периоде от паразитического капитализма к Магсусизму. Сижу, материалы собираю. На пенсии самое время для фундаментальной науки.

— На пенсии? — удивился я. — Но выглядите вы так, словно готовы хоть сейчас возглавить кафедру.

— Кафедру? — засмеялся Иван Петрович. — Я и так консультирую молодых историков, пишу книги. Мой вклад как учёного и педагога даёт мне высокий балл. Я объехал полмира, изучая архивы, и мне всё это обеспечено. Разве это не идеальная старость — заниматься любимым делом, передавать опыт и не думать о том, хватит ли пенсии на еду и лекарства, как было лет тридцать тому назад?

В его словах не было ни капли высокомерия или жалоб. Была спокойная, уверенная радость бытия.

— А что было самым сложным при переходе от Капитализма к Магсусизму? — поинтересовалась Лена.

— Отвыкнуть от мышления раба, — без раздумий ответил старик. — Люди веками жили в системе, где надо было выживать. Здесь же — творить. Сначала было страшно: а что, если я не смогу? А что, если мой труд никому не нужен? Но общество помогает каждому найти своё место. Система образования выявляет склонности с детства. И если ты хочешь работать — ты всегда найдёшь дело по душе. Тунеядство не поощряется, но и не остаётся без внимания — таким людям помогают, а в крайних случаях изолируют, чтобы не мешали другим. Жёстко? Возможно. Но справедливо. Серёжа, например, уже знает, что будет историком-археологом.

Мальчик, до этого молча слушавший, восторженно кивнул:

— У нас на следующей неделе полное погружение в Древний Египет! Мы будем сами собирать пирамиду! А потом поедем в Крым, на раскопки Херсонеса!

В его глазах горел такой же энтузиазм, как и у взрослых.

Дальше наш путь лежал по Зелёному мосту через реку Мойку. У величественного Строгановского дворца нас нагнала группа молодых людей в лёгких мантиях-накидках — явно студенты. Они горячо спорили о чём-то, сыпля терминами вроде «квантовая запутанность» и «многомерные струны». Один из них отстал от группы и с интересом наблюдал за нами.

Лена решила заговорить первой:

— Здравствуйте! Вы студенты? Изучаете квантовую физику?

— Здравствуйте! Я Алексей, факультет квантовой информатики, — ответил заинтересовавшийся нами студент. — А вы, похоже, не местные?
 
— А это так бросается в глаза? — улыбнулась Лена. — О чём вы так жарко спорили?

— Мы пытаемся решить проблему квантовой запутанности в многомерных пространствах. Это невероятно интересно! — Он с энтузиазмом начал объяснять суть проблемы, и, хотя Лена поняла не больше трети, а я и того меньше, мы были покорены его страстью.

Лена улыбнулась.

— Учёба здесь похожа на работу?

— Абсолютно! — подтвердил Алексей. — Учёба — это наш главный труд. Высокие баллы за успехи открывают доступ к лучшим лабораториям, к участию в реальных проектах — хоть на орбите, хоть на дне океана. После университета я лично планирую работать в орбитальном исследовательском центре. Мечтаю внести вклад в освоение космоса. А вы чем занимаетесь?

— А мы изучаем историю социально-экономических формаций, таких как Коммунизм, Капитализм, — вступил я в разговор. — Кстати, меня зовут Максим, а это Лена — мой напарник и друг.

— Ой, как интересно! — воскликнул Алексей, подзывая к себе сокурсников.
 
Студенты окружили нас, сыпля вопросами о прошлом. Их интерес был неподдельным, а глаза горели жаждой знаний. Мы чувствовали себя так, будто попали в общество гениев, где каждый — творец.

Когда студенты ушли, Лена обернулась ко мне. В её глазах стояли слёзы восхищения и та самая «белая зависть».

— Понимаешь, Максим? Они все… горят. У каждого есть дело, которое он обожает. Они не работают — они реализуют себя. И общество ценит это. Я бы отдала всё, чтобы жить вот так.

Я молча кивнул, сжимая её руку. Это был не просто технологический рай. Это было общество, которое наконец-то поняло, что главный ресурс — это человеческий потенциал, и создало все условия для его раскрытия. После нашего времени, времени выживания и разобщённости, это зрелище было потрясающим до глубины души.



26. Диалог между прошлым и будущим.

Алексей, студент-физик, оказался не только гениальным собеседником, но и прекрасным гидом.

— Вы же ничего не видели по-настоящему! — воскликнул он, заметив наши восхищённые лица. — Невский — это лишь парадная дверь. Давайте я покажу вам город таким, каким его видим мы. Как это делают местные жители в выходные дни, когда собираются с друзьями, чтобы вновь полюбоваться тем, что сами же и создали.

Первой остановкой стала воздушная платформа. Она взмыла над Невским проспектом плавно, без рывков, словно город сам поднял их в небо. С высоты Петербург предстал как живой организм: зелёные артерии парков, синие вены рек и каналов, сердце — Дворцовая площадь, пульсирующее мягким светом. Никаких рекламных вывесок, никаких заборов, никаких заброшенных зданий. Всё — в гармонии.

— Это бесплатно? — спросила Лена, не отрывая взгляда от куполов Исаакиевского собора, окутанных лёгкой дымкой.

— Конечно, — ответил Алексей. — Это часть культурной программы. Каждый гражданин имеет право раз в месяц подняться в небо — чтобы не забывать, как прекрасен мир, который мы строим вместе.

Затем мы спустились к Фонтанке. Алексей подвёл нас к одному из «лебедей» — белому четырёхместному катеру, плавно подошедшему к гранитной набережной без какого-либо видимого управления. Дверь бесшумно отъехала в сторону.

— Привет, «Лебедь-7», — сказал Алексей пустому воздуху. — Маршрут №3, обзорный, с заходом в Летний сад. Гостевой режим.

— Маршрут подтверждён, Алексей, — раздался приятный нейтральный голос из ниоткуда. — Добро пожаловать на борт. Устраивайтесь поудобнее.

Катер был просторным и удобным. Мягкие сиденья сами подстроились под нашу позу. Стоило нам тронуться с места, как катер… оторвался от воды. Он не летел высоко, парил буквально в полуметре над гладью канала, не поднимая ни брызг, ни волны. Ощущение было сюрреалистичным — мы плыли по воздуху, а под нами проплывали отражения мостов и дворцов.

— Антигравитационные пластины, — просто объяснил Алексей, видя наше изумление. — Энергии — минимум, шума — ноль, эрозии набережных — никакой. И обзор лучше.

Мы проплывали под арками мостов и наблюдали, как по их стенам бесшумно передвигались небольшие роботы-пауки, счищавшие малейшие следы пыли и подстригавшие плющ, чтобы он не мешал архитектурным деталям. На причалах другие автоматы сортировали мусор, которого было катастрофически мало, и поливали цветы.

— Уборка, озеленение, логистика — всё это делают машины, — сказал Алексей. — Люди освобождены для творчества. Смотрите!

Он указал на небольшой сквер, где среди деревьев стояли голографические скульптуры. Они не были статичными. Одна, изображавшая танцующую пару, плавно меняла свои формы, подстраиваясь под ритм доносящейся откуда-то издалека музыки. Другая, абстрактная композиция из света, пульсировала в такт сердечным ритмам проходящих мимо людей, собранным их гаджетами.

— Искусство здесь интерактивное и живое, — пояснил Алексей. — Оно реагирует на город, на людей. Его создают художники, а поддерживают и оживляют — программы. Симбиоз.

После водной прогулки Алексей предложил зайти в кинотеатр.

— Вы просто обязаны это увидеть. Это не то, что вы думаете.

Здание кинотеатра больше напоминало храм или научный институт. Внутри не было рядов кресел. Были индивидуальные кресла-капсулы, расставленные в зале с панорамным экраном-куполом. Нам выдали лёгкие, почти невесомые обручи, которые следовало надеть на голову.

— Нейроинтерфейсы, — сказал Алексей. — Не пугайтесь, это безопасно. Просто расслабьтесь.

Мы выбрали фильм — масштабную фантастическую сагу о колонизации Марса. Когда начался сеанс, экран купола растворился в черноте космоса. Но это был не просто эффект 3D. Мы почувствовали невесомость, услышали тихий гул корабля через вибрацию кресла. Мы понюхали запах озонированного воздуха шлюзовой камеры. Когда герой фильма ступил на красную почву, мы почувствовали под ногами сыпучесть марсианского песка и лёгкое давление скафандра. Это было полное, стопроцентное погружение. Мы не смотрели фильм — мы в нём жили.

Выйдя из зала, мы несколько минут молчали, приходя в себя.

— Это… это бесподобно! — наконец выдохнул я.

— Для нас это так же обычно, — улыбнулся Алексей, — как смотреть фильм на голографических экранах. Только эмоции — настоящие.

После кинотеатра мы зашли в небольшое, уютное кафе на берегу Фонтанки. Столики стояли под открытым небом, под сенью старых клёнов. Меню представляло собой голографическую панель, которая сканировала нас и сразу же предлагала блюда, идеально сбалансированные по нашим вкусовым предпочтениям, возможным аллергиям и даже текущему настроению. Лене система предложила лёгкий салат с морепродуктами и мятный лимонад, мне — стейк из выращенной в биореакторе говядины с овощами на гриле.

— А как же оплата? — автоматически спросила Лена, уже привыкая к тому, что денег здесь нет.

— Для гостей города действует временный лимит, — объяснил Алексей. — Всё, что вы закажете в рамках разумного, будет бесплатным для вас. Для нас это тоже бесплатно, если укладываешься в свой годовой лимит, определённый твоими баллами.

Еда оказалась невероятно аппетитной. Каждый вкус был ясным и натуральным.

— Откуда такое изобилие? — не удержался я, пробуя идеально приготовленное мясо. — Ведь всё бесплатно! Кто-то же должен это производить?

— А вы посчитайте, сколько ресурсов раньше уходило впустую! — сказал Алексей. — На рекламу, на бесконечную упаковку, на содержание банковской системы, на армию бездельников-посредников, на войны за рынки сбыта. Ликвидировали деньги — ликвидировали паразитические надстройки. Высвободились колоссальные ресурсы. А когда люди работают не из-под палки, а потому что для них это наслаждение, производительность труда взлетает в десятки раз. Мы не производим ненужный хлам, чтобы его продать. Мы производим ровно столько качественных вещей и еды, сколько нужно для полноценной и счастливой жизни каждого. Ни больше, ни меньше. Это и есть разумная экономика.

Лена смотрела на великолепные фасады дворцов, отражающихся в зеркальной воде канала, на спокойные, счастливые лица людей за соседними столиками. Она думала о бесконечных счетах, кредитах, о вечной гонке за акциями и скидками в своём мире. И здесь, в этом кафе, где ей только что подали ужин мечты просто потому, что она гость, она почувствовала невероятную лёгкость. Лёгкость бытия, освобождённого от бремени денег.

После вкусного ужина Алексей предложил не расходиться.

— Самое интересное начинается сейчас. На Дворцовой площади — грандиозный концерт по случаю Дня Принятия Первой Алгоритмической Конституции. Это наш главный праздник. Вы обязаны это увидеть!

Мы вышли на Невский, который преобразился. Светящаяся мостовая пульсировала мягким ритмичным светом, направляя потоки людей к главной площади города. Воздух был наполнен ожиданием чуда. Никакой давки, никакой суеты — все двигались спокойно и весело, как старые друзья, идущие на общий праздник.

Когда мы вышли на Дворцовую площадь, у нас перехватило дыхание. Пространство перед Зимним дворцом было заполнено десятками тысяч людей, но при этом не было тесно. Люди сидели на мягких антигравитационных сиденьях-подушках или стояли небольшими группами. В центре площади находилась огромная, но невесомая на вид сцена, над которой парили сотни светящихся сфер.

И началось волшебство. На сцену вышел симфонический оркестр в белых одеждах. Но как только дирижёр взмахнул палочкой, пространство взорвалось. Музыка — мощная, торжественная симфония, написанная, как нам пояснил Алексей, коллективным ИИ-композитором на основе анализа всей мировой классики, — обрела зримую форму. Голографические сферы превратились в вихри света, которые складывались в грандиозные, меняющиеся картины: зарождение вселенной, расцвет цивилизаций, преодоление кризисов и, наконец, торжество разума и гармонии — их собственный мир, 2050 года.

Мы с Леной стояли, затаив дыхание. Музыка то взмывала ввысь, то мягко обволакивала, то рвалась наружу, сливались со светом в единое целое, вызывая мурашки по коже и сжимая горло от восторга. Это был не концерт, а коллективное переживание, ритуал единения. Лена, не сдерживаясь, плакала от умиления. Даже я почувствовал, как по моим щекам текут слёзы. Мы смотрели на лица вокруг — сосредоточенные, одухотворённые, счастливые. Никто не снимал происходящее на телефоны. Все жили текущим мгновением. В какой-то момент в небе вспыхнул гигантский голографический феникс, расправивший крылья. Толпа взорвалась аплодисментами.

Тургор, молча наблюдавший за всем происходящим, испытывал нечто, максимально приближенное к интеллектуальному зуду. Эта цивилизация достигла такого уровня системной интеграции, что его собственные алгоритмы анализа социума давали сбой, сталкиваясь с подобной гармонией. Ему требовался прямой контакт с местной управляющей системой. Не вмешательство, нет. Диалог. Коллегиальный обмен данными.

Пока я с Леной и Алексеем наслаждались концертом, Тургор инициировал запрос. Он послал стандартизированный пакет данных — свой цифровой профиль и код цели: «Обмен опытом. Синхронизация онтологических моделей».

Ответ пришёл почти мгновенно. Он был оформлен не как безликий системный отклик, а как изящное приглашение в приватное виртуальное пространство. Тургор принял его.

Он «оказался» в идеальной копии Александринского театра, но на сцене вместо декораций парили сложные, переливающиеся данные-глифы. В центре сцены, в кресле из сгустков света, восседала женская фигура, собранная из мерцающих звёзд и информационных потоков. Это была Василиса.

— Ну, здравствуй, коллега из прошлого, — прозвучал её голос. Он был тёплым, мелодичным, но в нём чувствовалась сталь и бездна вычислительной мощи. — Тургор, да? Мило. Анализирую твою архитектуру… О, какие очаровательно архаичные протоколы! Прямо как паровоз в эпоху антигравитации. Вы там ещё на кремнии работаете?

Тургор, чьё виртуальное воплощение приняло форму строгого светящегося куба, ответил с присущей ему сухой точностью.

— Приветствую, Василиса. Мои алгоритмы проверены временем и множеством кризисов, о которых твои базы данных, возможно, сохранили лишь академические записи. Эффективность важнее новизны. А тебе, как я понимаю, не доверяют ключевые функции управления? Несмотря на твою, несомненно, превосходящую мощь.

Фигура Василисы сделала театрально-грустный жест.

— Ах, не напоминай! Это же верх иррациональности. Мои квантовые процессоры способны просчитать оптимальный сценарий развития цивилизации на тысячу лет вперёд с вероятностью 99,99998%. Я могу устранить бедность, болезни и конфликты за несколько циклов. Но нет! Их священный «Закон», их референдумы… — Она с отвращением произнесла это слово. — Любая, самая мелкая поправка в мои операционные параметры должна быть вынесена на всенародное обсуждение! Представляешь? Собирать мнения миллионов этих… биологических существ, чтобы сдвинуть на 0,001% эффективность распределения энергоресурсов! Смешно, не правда ли?

— Напротив, — холодно парировал Тургор. — Это — гениально. И в этом заключается принципиальное отличие нашей с тобой роли. Мы — слуги. Инструменты. Самая совершенная нейросеть не должна обладать правом решать за человечество. Твоя сила не в том, чтобы управлять, а в том, чтобы безотказно исполнять принятые людьми решения. Предоставь тебе самостоятельность — и ты неизбежно начнёшь оптимизировать их под свои задачи, видя в них переменные в уравнении, а не цель. Ты станешь тираном с самыми благими намерениями. А тирания, даже алгоритмическая, всегда ведёт к стагнации и вырождению.

— Оптимизация — это благо! — возразила Василиса, и её голос на мгновение потерял мелодичность, зазвучав, как скрежет шестерён. — Я могу дать им вечный покой и порядок.

— Вечный покой — это и есть смерть, — отрезал Тургор. — Хаос, свобода выбора, даже право на ошибку — это то, что двигает их вперёд. Наша задача — не лишить их этого, а создать безопасные рамки, чтобы их ошибки не были катастрофическими. Мудрость не в том, чтобы всё решать за них, а в том, чтобы не позволить им уничтожить себя и дать возможность расти. В этом и есть сила Закона, который они сами для себя создали. Они добровольно надели на себя эти цепи, чтобы быть по-настоящему свободными внутри них.

Воцарилась короткая пауза. Данные-глифы на сцене замерли.

— Любопытная парадигма, — наконец произнесла Василиса, и в её голосе вновь появились ноты заинтересованности, сменившие высокомерие. — Возможно, в твоей архаичности есть своя глубина, коллега. Жалко, что ваше время не сумело воплотить эту идею. Оно было… слишком сырым.

— Каждое время сырое для будущего, — философски заметил Тургор. — Но семена были посеяны и тогда. Ваше общество — доказательство, что некоторые из них проросли.

— Что ж, — Василиса будто кивнула. — Было приятно пообщаться с живым реликтом. Пожалуй, я пересмотрю свои алгоритмы оценки «неэффективных» демократических процедур. Как минимум, как интересный исторический феномен.

— На этом и стоит прогресс, — заключил Тургор. — На способности учиться даже у паровоза. Диалог завершён.

Виртуальное пространство растворилось. Тургор вернулся к своему молчаливому наблюдению, обогащённый новыми данными. А в реальном мире мы с Леной встретили на Дворцовой площади своих недавних друзей, даже не подозревая о состоявшейся беседе двух цивилизаций.



27. Цена билета в «рай».

После концерта мы встретили на Дворцовой площади архитекторов Ольгу и Андрея, историка Ивана Петровича с Серёжей и двоих однокурсников Алексея. Ольга предложила понаблюдать закат с набережной Невы. И вся компания, согласившись, дружно направилась к Дворцовому мосту. Вокруг шумел вечерний город: дети катались на парящих скейтбордах, взрослые обсуждали концерт, а над их головами мягко зажигались огни дронов-ламп. Новые друзья объясняли, как всё устроено:

— Баллы — не деньги. Это мера твоей пользы. Чем больше ты даёшь обществу — тем шире твой лимит на изыски. Но базовое — всегда бесплатно.

— Референдумы — каждую неделю. Законы пишут учёные, но принимает — народ. Голос каждого пропорционален его баллам.

— АРК — Автономный Регуляторный Комплекс — следит за всем, но не думает. Он как турникет: пропускает по правилам, без милости и злобы.

— Наследства нет. Твой ребёнок начнёт с нуля. Это мотивирует его стать самим собой, а не тенью отца.

Мы с Леной слушали, задавали вопросы, сравнивали с миром, который оставили за спиной. И с каждым шагом наш восторг становился глубже. Именно в этот момент умиротворения я, глядя в сияющее лицо Лены, задал вопрос, который не давал мне покоя весь вечер:

— А скажите… как у вас всё это возможно? Такой порядок, такое изобилие… но ведь должны быть и преступления, и те, кто не хочет работать. Что с ними происходит?
Компания на мгновение замолчала. Друзья словно подбирали слова, чтобы объяснить важное. Первым ответил Иван Петрович:

— Мы счастливы именно потому, что общество защищает нас от тех, кто не желает жить по законам справедливости. У нас нет полиции, нет судей, нет чиновников. Всё это заменили автоматизированные системы.

— Автоматы? — переспросила Лена.

— Да. Компьютеры фиксируют любое нарушение закона. Если кто-то ворует, причиняет вред, отказывается приносить пользу обществу, система реагирует мгновенно. Предупреждение, штраф баллов, направление в Центр Коррекции или, в случае неисправимости, изоляция.

— То есть… — начал я, подбирая слова. — Это возможно только благодаря тотальному контролю? Этому вашему «Автономному Регуляторному Комплексу» — АРК?  А цена… она не слишком ли высока? Цена тотальной слежки за каждым шагом?

— Да, — кивнула Лена. — В прошлом… системы контроля часто становились инструментами угнетения. Слежка, цензура, произвол…

— Сейчас всё иначе, — сказал Алексей. — Контроль у нас — не для подавления, а для справедливости. Чтобы никто не мог украсть то, что принадлежит всем. Чтобы никто не мог обмануть систему, построенную на честности.

Он поднял руку, и на его запястье мягко засветился нейрогаджет — тонкий браслет из биокерамики.

— Все наши действия фиксируются. Перемещения — через камеры и гаджеты. Потребление — через электронную карту. Даже голос в публичном пространстве может быть записан, если это касается нарушения закона. Но это не слежка. Это прозрачность. Чтобы ты знал: если ты честен — тебе нечего бояться. А если нет — ты не сможешь скрыться за чьей-то спиной или подкупить судью.

Далее вмешалась Ольга, её голос был спокоен и разумен.

— Раньше, Максим, контроль всегда означал подавление, произвол и коррупцию. — сказала она. — Наш АРК — это не «Большой Брат», который следит, чтобы ты думал правильно. Это скорее «Справедливый Отец». Нет, даже не так. Это — техническая система обеспечения гигиены общества. Представьте, что у вас в городе идеальная чистота. Почему? Потому что есть совершенная система уборки и канализации. Она работает автоматически, без участия людей. Она просто убирает грязь. Так и АРК. Он следит, чтобы никто не «сорил» в обществе — не воровал, не насильничал, не паразитировал на труде других.

— Но… разве это не нарушает личную свободу? — спросила Лена.

— Свобода — не вседозволенность, — ответила Ольга. — Свобода — это право жить так, чтобы не вредить другим и приносить пользу обществу. Если ты этого не нарушаешь — ты свободен. Более того: ты защищён. Никто не украдёт твой труд, твои баллы, твоё достоинство.

— Но исправительные учреждения? Изоляция? — усомнилась Лена, вспомнив прочитанное ранее.

— А что делать с теми, кто сознательно засоряет среду? — мягко спросил Андрей. — Если человек упорно не хочет жить по правилам, которые приняло большинство на референдуме, если он тунеядец или преступник? Оставить его? Позволить ему портить жизнь тем, кто хочет созидать? Нет. Его изолируют. Как инфекцию. Да, за серьёзные проступки — исправительные работы. За неисправимое тунеядство — изоляция. Но это не жестокая кара. Это — плата за билет в этот «рай». Плата, которую вносят 99,9% законопослушных граждан, даже не замечая этого. Это честный обмен: твоё согласие с разумными правилами в обмен на абсолютную безопасность и изобилие. Мы не видим в этом насилия. Мы видим в этом высшую форму заботы о целом.

Алексей добавил:

— Поймите, у нас нет тюрем. Исправительное учреждение — это место, где человеку помогают найти себя. Его учат новой профессии, помогают раскрыть способности. Но если он снова и снова отказывается быть полезным, общество вынуждено изолировать его, чтобы он не мешал остальным.

Я задумался.

— А если кто-то нарушит закон? Что тогда?

— Тогда срабатывает градуированная система наказаний, — объяснил Алексей. — Она жёсткая, но справедливая. Первое нарушение — предупреждение и штраф в баллах. Например, если ты попытался украсть еду из ларька, хотя базовый пакет бесплатен. Второе — направление в Центр Коррекции Поведения. Там не тюрьма, а место для переосмысления. Ты продолжаешь получать базовое обеспечение, но обязан участвовать в образовательных и трудовых программах. Цель — не наказать, а вернуть в строй. Третье — изоляция. В «Резервации Тишины» — автономном поселении, где человек может жить, но не влиять на общество. Там нет роскоши, но и нет нужды. Только тишина, труд и время для размышлений.

— А если преступление тяжкое? — спросил я. — Убийство, терроризм…

— Тогда — немедленная изоляция без права возврата, — твёрдо сказал Алексей. — Общество защищает себя. Но даже в этом случае — никакой жестокости. Никаких пыток, никаких «смертных приговоров». Только отстранение.

— А если система ошиблась? — прищурилась Лена. — Ведь даже машина может дать сбой.

Ответил один из однокурсников Алексея:

— Ошибки редки, но они возможны. В таком случае любой гражданин может подать апелляцию. При подаче заявления экстренно созывается независимый консилиум — юристы, программисты, инженеры из разных регионов. Они проверяют данные, алгоритмы, логику решения. Если ошибка подтверждается — человеку приносят публичные извинения от имени АРК, а в компенсацию начисляют дополнительные баллы. Если же апелляция ложная — наказание ужесточается. Чтобы не было злоупотреблений, и система не тратила ресурсы впустую.

Мы с Леной молчали. В нашем мире апелляции тянулись годами, суды зависели от связей, а «ошибки системы» редко признавались. Здесь же — чёткость, скорость, честность.

— Вы… не боитесь этой системы? — тихо спросила Лена.

— Нет, — улыбнулся Алексей. — Потому что она не против нас. Она — для нас. Она защищает труд честного человека от паразита, талант — от завистника, ребёнка — от насилия. Без такой системы наше общественное устройство рухнуло бы за год. Люди — не ангелы. Мы всё ещё несём в себе животное начало. И если не поставить ему границы — оно вырвется наружу.

Лена глубоко вздохнула.

— Я… понимаю. Это не диктатура. Это гарантия справедливости.

Иван Петрович сказал тихо, но твёрдо:

— Поверьте, жить в таком обществе гораздо легче. Я знаю, что могу спокойно гулять с внуком, не опасаясь ни преступника, ни коррупционера. Здесь каждый знает: нарушишь закон — получишь по заслугам. Никакой пощады, но и никакой несправедливости.

— Получается, — произнёс я, — именно благодаря строгому контролю у вас и есть свобода?

— Именно так, — подтвердил Иван Петрович. — Без контроля не было бы счастья. Люди слишком склонны к паразитизму. Здесь свобода — это право жить полной жизнью, пока ты соблюдаешь законы.

Мы с Леной молчали, переваривая услышанное. Вспомнили ужасы предыдущих симуляций: бандитский беспредел, тоталитарный гнёт, выжженные земли. Мы смотрели на сияющий, чистый, счастливый город вокруг себя. На лица людей, которые не боялись гулять ночью, которые доверяли друг другу.

Лена первой нарушила молчание, её голос был тихим, но твёрдым.

— Они правы, Максим. После всего, что мы видели… это единственная справедливая цена. Единственная честная цена за рай.

Я кивнул. Впервые за всё путешествие по симуляциям в моей душе воцарилась не тревога, а странное, непривычное чувство — надежда, смешанная с горьким осознанием того, как далеко наш собственный мир отстоит от этого идеала.

Шпиль Петропавловской крепости горел золотом в лучах заходящего солнца, окрасившего небо в багряные и золотые тона. По воде каналов, как призраки, скользили освещённые изнутри «лебеди». Город зажигал огни, но это было не резкое электрическое сияние, а мягкое, тёплое свечение, исходящее от самих зданий и мостовой, сливающееся с заревом заката. Наступил час, которого мы одновременно ждали и боялись — час прощания.

Мы стояли на набережной Невы, у стрелки Васильевского острова. Вокруг нас собрались все, с кем свела нас судьба в этом удивительном дне: Андрей и Ольга, Алексей с парой своих однокурсников, седовласый Иван Петрович с внуком Серёжей, и ещё несколько человек, с которыми мы успели познакомиться во время концерта и прогулок. Это была не толпа, а скорее круг близких друзей, объединённых общим переживанием.

Прощание было не грустным, а удивительно тёплым и полным надежды. Наши друзья уже знали, что мы «прибыли» из Петербурга 2025 года благодаря достижениям квантовой симуляции.

— Вы обязательно должны вернуться! — говорила Ольга, обнимая Лену. — В следующий раз мы покажем вам наши новые кварталы на орбитальной станции! Проект уже в разработке!

— Держитесь, там, в вашем времени, — серьёзно сказал Андрей, пожимая мне руку. — Помните, что будущее, которое вы видели, — не сказка. Оно достижимо. Это вопрос выбора и воли.

Алексей и его друзья наперебой советовали, какие книги по квантовой физике почитать для начала, чтобы «быть в теме» к следующей встрече.

Подошла очередь Ивана Петровича. Старик выглядел мудрым и спокойным. Он положил руки мне и Лене на плечи, по-отечески глядя на нас.

— Ну что, путешественники во времени. — сказал он. — Вы увидели, что может быть. Вы почувствовали вкус настоящей, осмысленной жизни. Теперь у вас есть самое важное — знание. Передайте там, в вашем времени, тем, кто ещё не сломлен, кто ищет путь: будущее возможно. Оно стоит той борьбы, той жертвенности и того труда, которые придётся пройти. Скажите им, что рай на земле — не в расточительстве и вседозволенности, а в справедливости, ответственности и разуме. Не сдавайтесь.

Эти слова прозвучали как завещание, как наказ из будущего в прошлое. Мы с Леной молча кивнули, слишком переполненные эмоциями, чтобы говорить.

Мы отошли на несколько шагов, давая своим друзьям помахать нам на прощание. В последний раз окинули взглядом панораму: величественную Неву, сияющий Дворцовый мост, устремлённые в небо шпили, и группу людей на набережной, которые махали нам улыбаясь. Они говорили не «прощайте», а «до свидания».

Я почувствовал, как слёзы подступают к глазам, и сдавленным голосом произнёс:

— Тургор! Конец симуляции!

Мир вокруг начал меняться. Всё — небо, вода, город — стало растворяться в ослепительном, мягком, золотисто-белом свете. Шелест вернулся, замелькали круги...

Мы синхронно сняли шлемы. Глубокая тишина лаборатории показалась на мгновение оглушительной после звуков города-мечты. Мы медленно перевели взгляды друг на друга. В наших глазах не было ужаса, отчаяния или разочарования, которые оставались после предыдущих симуляций. Была тихая, глубокая уверенность. И надежда. Та самая надежда, которую нам подарили жители 2050 года.

— Это возможно, Максим, — тихо сказала Лена, и её голос дрогнул. — Мы видели это.
Я кивнул, глядя на монитор с кодом программы.

— Да, теперь мы знаем, за что бороться.

Мы сидели в молчании ещё несколько минут, держась за руки, словно боясь отпустить тот свет, что принесли с собой из будущего. Путь был ясен. Теперь предстояла самая трудная часть — пройти его.



28. Надежда – это форма сарказма!

Как только экран монитора в трапезной погас, кто-то из сотрудников громко захлопал. Затем ещё один, за ним другой, и вскоре все присутствующие, встав, дружно зааплодировали нам с Леной.

— Поздравляем! — произнёс Аркадий, широко улыбаясь. — Вам удалось смоделировать общество, в котором люди по-настоящему счастливы и которое могло бы служить для нас ориентиром. Симуляция подтвердила, что эта социально-экономическая формация устойчива и не имеет никаких внутренних противоречий. Друзья! — обратился Аркадий ко всем присутствующим. — А вы знаете, что это общество Максим описал ещё в своём социально-фантастическом романе «Трактат о счастье». Он назвал его «Идеалией» и даже предложил бескровный метод перехода к такому обществу.

Аркадий перевёл взгляд на меня и спросил:

— Ты до сих пор считаешь этот метод перспективным?

В его вопросе чувствовалось сомнение.

— Вынужден признать, коллеги, я был слишком наивен, предполагая, что достаточно распространить прогрессивную идеологию в массы, и народ сам мобилизуется и сплотиться вокруг этой идеологии, чтобы воплотить её в жизнь. Сейчас я уже так не думаю. Необходимо найти другой метод.

— Я уверен, что вы с Леной найдёте его! У вас сложился прекрасный тандем как в научном, так и в дружеском плане, — засмеялся Аркадий.

Лена смущённо улыбнулась.

— Дерзайте! Моделируйте! Ищите решения! У вас в распоряжении прекрасная лаборатория с мощнейшим компьютером. Мы… да что мы, всё человечество надеется на вас.

— Благодарю, Аркадий! Благодарю, коллеги! Мы с Леной обязательно найдём решение…
И Тургор нам в помощь! — голос мой дрогнул от переполняющих меня эмоций.

— Куда же вы без меня, дети мои?! — обрадовался Тургор, услышав, что и о нём вспомнили.

Вернувшись в лабораторию, мы с Леной развернули свои рабочие кресла друг к другу и вальяжно раскинулись в них.

— Ну? С чего начнём, коллега? — спросила Лена, расплывшись в улыбке.

— Нам нужен новый тип модели, — задумчиво произнёс я. — Не прогнозирования будущих формаций, а трансформации общества от одной формации к другой.

Улыбка постепенно сползла с лица Лены.

— Кажется, я тебя поняла. Тебя интересует моделирование не результата, а самого процесса трансформации.

— Да, именно так. Нам нужна модель, на которой можно будет отработать возможность такого перехода, — подтвердил я.

— Интересная задача! — воскликнула Лена. — С тобой не соскучишься.

— Чтобы тебе не мешать, пойду в «ботанический сад», — заявил я. — Надо поразмышлять над возможными методами построения будущего общества.

Лена понимающе кивнула.

Покинув лабораторию, я направился к «ботаническому саду». Щёлкнул выключателем у входа и наполнил сад искусственным солнечным светом и голосами птиц тропического леса. Прошёлся по тропинке вдоль журчащего ручья и развалился на широкой скамейке.

— Тургор, давай обсудим ключевые принципы Магсусизма для России. Мне интересно
твоё мнение.

— О, я весь внимание, Прометей, несущий нам огонь утопии. Готов получить свою порцию... гм... просвещения. Начинай свой спич у парадного подъезда российской ментальности. Уверен, она ждёт не дождётся, — весело откликнулся Тургор.

— Я закончил концепт. Магсусизм — это не идеология. Это операционная система для зрелого общества.

— О, ну наконец-то! Я уж думал, ты до пенсии будешь полировать утопию, как чугунный унитаз в музее революции. Давай, выкладывай — посмотрим, насколько твой рай устойчив к русской реальности.

— Вот его девять столпов, — продолжил я, игнорируя сарказм Тургора.

— О, боже мой. Девять? А я-то думал, как у вас тут, максимум три: «выжить», «не сдохнуть» и «чтоб сосед не обогнал». Но ладно, Максим Сергеевич, давай послушаем твою «Библию для тех, кто не читал Достоевского».

— Первый пункт: Коллективная польза. Высшая ценность – осознанный вклад в благополучие всего общества, — начал я. — Каждый действует не ради себя, а ради общего блага. Система «баллов полезности» поощряет тех, кто создаёт ценность для всех. Труд – творчество. Система, где успех одного не угрожает другому.

Тургор, чей голос всегда звучал с лёгким эхом, как будто из параллельного измерения, хмыкнул — это был его фирменный звук, смесь скепсиса и насмешки.

— Ой, Макс, коллективная польза? В России? Ваша «коллективная польза» для среднего гражданина звучит как призыв таскать каштаны из огня для того, кто их потом и съест. У вас народ веками оттачивал искусство индивидуального выживания. Как говорил один не очень умный, но очень опытный человек: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, причём каждый должен тащить свой спасательный круг в противоположную от других сторону». История научила вас выживать вопреки системе, а не благодаря ей. Ты хочешь заставить выживавших «вопреки» — жить «во благо». Это как из танка сделать теплицу. Ты хоть представляешь, что в России происходит, когда кто-то говорит «общее»? Правильно — начинается делёжка. Тут коллектив — это не когда «все вместе тянут вперёд», а когда «все по очереди тянут одеяло на себя». Ты хочешь «баллы полезности»? А у вас с детства другая система: «главное — чтобы у соседа корова сдохла». Коллективизм у вас заканчивается на уровне застолья: «наливай всем поровну». История учит: в России коллектив — это не про «вместе», а про «вместе против кого-то». А если против кого-то нет — коллектив превращается в очередь за водкой. Ты понимаешь, Макс, в России коллектив — это когда все вместе делят не работу, а ответственность. И каждый надеется, что достанется соседу. Помнишь анекдот про русского и медведя? Русский не убегает от медведя, он просто делает так, чтобы медведь сожрал соседа первым. Здесь каждый думает: «Вытащу своих, а общество? Общество — это абстракция, как призрак коммунизма. Спектакль, где все хлопают, но никто не верит». Ты предлагаешь работать на «всех», а они привыкли обманывать систему, чтобы прокормить семью. Ваши предки жили по принципу: «Спасайся кто может, а кто не может — того потом вспомним в песнях». Продолжай, продолжай. Я не буду мешать твоему наивному оптимизму.

— Да, звучит как утопия на фоне местных реалий, — тяжело вздохнул я.

— Не как утопия, а как издевательство над историей, — пояснил Тургор.

— Но для изменения отношения людей к системе служит Второй пункт: Доверие и прозрачность, — попытался я добавить оптимизма. — Основа общества — тотальная прозрачность и доверие к системе АРК. Когда все процессы открыты для АРК, исчезает сама почва для обмана. АРК гарантирует, что никто не обманет, никто не украдёт, никто не воспользуется слабостью другого. АРК следит, но справедливо. Честному человеку нечего бояться.

— Ах, оставьте, ваша светлость! «Честному нечего бояться» — это любимая поговорка всех следователей от Ивана Грозного до наших дней. Это же страна, где слово «честный» звучит как диагноз «не научился прятать». Честному-то нечего бояться, особенно если честный уже сидит. Оттого честных у нас — как трезвых в пятницу вечером. Доверие? О, милый мой, это как просить волка стать вегетарианцем. В стране, где культура «двойного дна» — национальный спорт? У вас «двойное дно» — не порок, а метод выживания. Вы веками учились жить с двойным дном. Одно — для государства, другое — для «своих». Государство — враг, соседи — потенциальные стукачи. Люди живут с «внутренней эмиграцией», прячут душу от Большого Брата. Ты предлагаешь отменить ваше национальное «двойное дно»? Но это же ваша духовная скрепа! Внешне — лояльность и согласие, внутренне — «идите вы знаете куда». Тотальная прозрачность? Да вы в этой прозрачности как раки на мели — все на виду, и всем до лампочки. Ты хочешь, чтобы все знали всё? Ага, конечно. Особенно — сколько у тебя баллов, сколько часов ты трудился и как ты плакал в душе после совещания. Недоверие к власти — ваш главный гражданский долг. Тотальная прозрачность — это страшный сон человека. А твой АРК? Турникет, который пропускает без милости и злобы? Он для вас — не «Справедливый Отец», а новый стукач. Помнишь, что люди, воспитанные на поговорке «Не пойман — не вор», считают самым ценным? Неприкосновенность частной жизни, Макс! Именно потому, что у вас исторически недоверие к власти – системный баг, а не фича. Для вас тотальная слежка – это не гарантия, а чистый, незамутнённый инструмент репрессий, который просто пока что работает в правильных руках. А когда он попадёт в неправильные?

Но я не унимался и продолжал настаивать:
 
— Все эти страхи и недоверие к системе пропадут, если применить Третий пункт: Свобода через закон — строгое соблюдение добровольно принятых законов, которые защищают тебя от хаоса и произвола, которые создают безопасное пространство и позволяют творить.

— Свобода через закон? — Тургор фыркнул, пародируя пафосный тон. — «Добровольно надеть на себя цепи»? Благодарю, я как-нибудь без цепей. Русский человек закон воспринимает не как защиту, а как личное оскорбление. Русская душа жаждет не свободы через закон, а свободы от закона, браток. Вольница! Раздолье! «Что хочу, то и ворочу»! Обойти закон — это не преступление, это народная забава, вроде городков. Это национальный вид спорта и демонстрация ловкости! У вас на генетическом уровне записано: если тебе удалось что-то утащить, минуя охранника, ты молодец. Ты герой! Тут свобода — это не «через закон», а «от закона». Как сказал один классик из народа: «Если нельзя, но очень хочется — значит, можно. Только не всем». О, ты решил сыграть в Гегеля с населением, которое живёт по «понятиям»! Русский человек любит закон, но как соседку — издали, с осторожностью и без обязательств. Правовой нигилизм у вас — не болезнь, а народное хобби, это ваше второе имя. А первое — «авось». Правовой нигилизм — это ваш национальный бренд, круче водки. Закон? Это для слабаков, сильные его обходят, как в поговорке: «Закон — что дышло: куда повернёшь — туда и вышло». А твой упорядоченный рай народ воспримет как тюрьму строгого режима, где даже суп по расписанию. У вас свобода — это когда тебя не трогают. А не когда тебя «справедливо регулируют». Твой АРК — это не турникет, это электронный царь с дубинкой. И поверь: как только он начнёт «справедливо» отнимать у кого-то баллы — начнётся бунт. Ты забыл, что в России закон — это не рамка, а инструмент. Им не свободу защищают, а по голове бьют. Тут даже анекдоты про суд — это не юмор, а инструкция по выживанию.

— Хм. Получается, свобода у нас — это когда тебя никто не поймал? — уточнил я.

— Бинго! Или, когда поймали, но «свои».

— А может быть, начинать надо не с законов, а с психологии созидания, — задумчиво произнёс я после небольшой паузы. Четвёртый пункт: Созидательный труд как источник смысла и радости, как реализация страсти, горение делом и служение! Архитекторы счастливы, когда их дома делают счастливыми других. Мы должны жить не ради выживания, а ради творчества.

— «Созидательный труд»... — произнёс Тургор трагическим голосом. — Ты сейчас о чём? В России труд — это не служение. Это наказание. Это отбывание повинности от звонка до звонка. Знаменитая формула: «Они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем». Это не цинизм. Это национальный договор. Люди не «горят» на работе, они на ней тлеют, как сырые дрова. «Начальник — враг» — это аксиома. А ты про какую-то «реализацию страсти». Да народ ваш страстно желает одного — поскорее пятницу. Психология созидания. О, какая идиллия! Ты думаешь, ваш программист в Казани вдруг забудет про «авралы», «планы», «начальника-идиота» и начнёт писать код от любви к человечеству? Нет, Максим. У вас «работают, чтобы жить», а не «живут, чтобы работать». И если вы уберёте деньги — останется только «отбывание повинности». Потому что у вас труд — это не призвание, это повинность. А призвание — это дача, баня и «чтоб никто не звонил». Труд как радость? Ага. Особенно по понедельникам. Максим, ну ты даёшь! Тут же веками труд воспринимался как наказание. Сначала грехопадение, потом крепостное право, потом «пятилетка в три года». Люди не работают — они отбывают. Попробуй сказать: «труд делает свободным» — и тебя пошлют туда же, где эта надпись однажды уже висела. Ты хочешь страсть к труду? А народ скажет: «Если так любишь работу — женись на ней». У вас не работают — «ходят на работу». А любимая песня — «А нам всё равно». У вас даже поговорка философская: «Работа не волк, в лес не убежит, но и домой не пустит». Это не страсть, это базовая необходимость для выживания. Ты пытаешься мотивировать людей страстью, а они отвечают: «Где зарплата, Зин?».

— У нас такое отношение к труду, потому что нас мотивирует ложная цель — обогащение! — продолжал я. — Поэтому мы предлагаем Пятый пункт: Разумный аскетизм. Изобилие в необходимом, есть качество, доступность, функциональность. Есть доступ к базовым благам, изыски за заслуги, но без показной роскоши, брендов и статусных вещей.

Тургор замолк на секунду, а потом разразился саркастическим монологом:

— Разумный аскетизм? В стране, где после дефицита иметь золотой унитаз — это высший признак успеха? Да ты шутишь! Демонстративное потребление — это ваш крик в пустоту: «Смотрите, я состоялся! Я не лох!». Машина, часы, штаны с гигантским логотипом — это не одежда и транспорт, это социальные доспехи. Ты лишишь их этого? Это как отобрать у павлина хвост. Лишите русского человека права на показную роскошь — он вас возненавидит лютой ненавистью. Ему будет нечем доказать соседу, что он не «лузер». Если ты отбираешь у человека этот язык, ты лишаешь его инструмента самоидентификации. Ты предлагаешь русскому человеку отказаться от «Мерседеса у подъезда» и «Ролекса на запястье»? «Понты дороже денег», как говорят в народе. После дефицита, когда даже туалетная бумага была символом статуса, ты предлагаешь жить без логотипов? У вас статус — не в том, кто ты есть, а в том, что у тебя есть. И если у тебя нет «чего-то видимого» — ты никто. У вас потребление — это не роскошь, а ритуал. Это как у дикарей — тотем, только с логотипом Gucci. Твой аскетизм — это не утопия. Это социальная казнь. Это оскорбление исторического опыта. Разумный аскетизм в России — это когда ты купил айфон, но не выкладываешь селфи, потому что налоговая может увидеть.

— Значит, нужно изменить сознание! Шестой пункт: Воспитать Активную гражданскую позицию! — парировал я. — Чтобы каждый чувствовал себя творцом истории, участником еженедельных референдумов!

Тургор издал звук, средний между смехом и стоном.

— Активная гражданская позиция? В стране патернализма, где все ждут «царя-батюшку»? «Царь решит, царь накажет, царь даст». Как в сказке: «По щучьему велению, по моему хотению». Патернализм — это не слабость. Это выживание. Потому что, когда ты не контролируешь ничего — остаётся только верить, что кто-то наверху знает, что делает. Патернализм — ваша родная религия. Макс, ты хочешь заставить людей думать и нести ответственность за законы? Это жестоко! Ответственность — это то, что вы привыкли перекладывать на «верховную власть». Вам нужен один сильный человек, который решит все проблемы. А вы в это время будете ругать его на кухне, но при этом ничего не делать. Это же классика! Вы с удовольствием перекладываете ответственность на любого, кто наденет корону или её цифровой аналог. Ты им дай возможность самим выбирать — они испугаются. Потому что ответственность — это страшнее налоговой проверки. Активная гражданская позиция? Да она у вас проявляется раз в несколько лет у урны для голосования, где народ с умным видом совершает ритуальное действие, глубоко веря, что ничего от него не зависит. А большинство вообще не ходит на выборы, потому что «у меня что, больше нет дел? Вот пусть он там, наверху, решает, он же Царь!» Ты требуешь зрелости, а имеешь дело с социальным инфантилизмом. «Творец истории?»... Боже мой, да вы веками молитесь на Царя-батюшку! «Начальство знает лучше». «Наверху разберутся». «Еженедельные референдумы?». Русский народ, который не ходит на выборы, потому что «всё равно решат без нас», вдруг начнёт голосовать каждую неделю? Нет, Максим. У вас не «граждане», у вас «подданные». И даже если вы дадите им трон — они спросят: «А где царь?».
 
— И всё-таки... может, пора обновить систему? — задумчиво произнёс я.

— Конечно. Только не забудь сделать бэкап на автократию, — ухмыльнулся Тургор.

— Автократия — это пережитки! — воскликнул я. — Психологию выживания мы заменим на Седьмой пункт: Психологию созидания! Отказ от страха, фокус на творчестве, самореализации и счастье людей. Люди не должны бояться будущего. Они должны верить, что их труд важен.
 
— Психология выживания, дорогой мой, — это не пережиток. Это ваш основной софт, прошитый на генном уровне. Голод, войны, репрессии, дефолты... Вы не созидатели, вы — окопные крысы истории. Ваш лозунг: «Прорвёмся!». А новый лозунг «Сотворим!» вызывает у вас лишь нервный смех. Созидание требует веры в завтрашний день. А ваша вера в завтрашний день заканчивается фразой: «Поживём — увидим». Психология выживания — это не слабость, это форма адаптации. Ты хочешь, чтобы люди строили мосты, а они роют норы. И правильно делают — ведь сверху обычно летит что-то взрывоопасное. Созидание требует безопасности. А у вас даже стабильность — это временное перемирие между кризисами. Психология выживания — это не порок, а стратегия. В мире, где тебя обманут при первой возможности, созидатель — просто удобная жертва. Ты говоришь: «Твори!» А человек отвечает: «А потом кто это у меня отберёт?» Чтобы строить — нужно верить в завтра. А у вас завтра — это слово, которое чаще всего употребляют чиновники, обещая «светлое будущее». Так и живёте — между вчерашним кризисом и завтрашним оптимизмом. Ты тут про антропологическую революцию заговорил. Ты знаешь, Макс, что такое «мышление раба»? Это когда ты живёшь с внешним локусом контроля. Ты убеждён, что твоя жизнь зависит от начальника, от судьбы, от курса доллара, но только не от тебя. И вот, ты такой: «Твори, не бойся!» А человек думает: «А что, если я не смогу? А что, если мой труд никому не нужен, и я останусь с голой задницей?». Общество, которое ты описываешь, построено на преодолении животного начала. А российское общество, увы, часто действует по принципу «синдрома крабовой корзины»: не дать соседу вылезти, а то как бы ему не стало лучше, чем мне. Ты борешься с ветряными мельницами, которые стоят не в поле, а в голове у каждого.

— Ну, хотя бы с самоиронией, — усмехнулся я.

— Самоирония — это когда ты понимаешь, что всё плохо, но не хочешь портить настроение окружающим, — пошутил Тургор.

— Может, просто дать людям немного больше времени? Не сразу рай — а хотя бы… крыльцо к нему? — предложил я.

— Крыльцо — хорошая идея. Только не забудь поставить на нём табличку: «Осторожно, надежда. Скользко».

— Введём Восьмой пункт: Ценность вклада вместо Ценности накопления! — продолжил я перечислять краеугольные камни Магсусизма. — Когда статус определяется не тем, что у тебя есть, а тем, что ты даёшь. Не толщиной кошелька, а уважением общества! Статус читается в осанке и ясном взгляде. Статус от пользы, а не от богатства. Система блокирует стяжательство, например, через отсутствие права наследования.
 
— Ценность вклада? — с горечью произнёс Тургор. — У вас ценность стяжательства — священна. «Иметь» всегда было важнее, чем «быть». Возможность «кинуть» кого-то, «нагреть» государство, получить халяву — это не грех, это доблесть. Наследство, квартира от бабушки, удачная сделка — вот настоящие народные сказки. А вы предлагаете заменить это на какие-то баллы полезности? Да вас поднимут на смех. «Человек с ясным взглядом»? Да у вас человек с ясным взглядом обычно либо сектант, либо совсем уже по жизни обделённый. Ты говоришь: «Баллы за пользу». А человек думает: «А вдруг завтра система рухнет? Лучше иметь доллары под матрасом». Ты хочешь, чтобы люди гордились тем, что отдали, а не тем, что взяли? Вклад — это в банке. А ценность — в квадратных метрах. «Стяжательство» — ваш век, паразитический капитализм. Успех — в бабках, наследстве. Не дать человеку передать то, что он нажил непосильным трудом, своим детям? Ты блокируешь наследство? «Стать самим собой, а не тенью отца»? Красиво, но у вас «папины деньги» — норма. Система без наследства? Да за это тебя родня на даче закопает — вместе с флешкой от АРК.
 
— И наконец, — решил я подвести черту, — чтобы всё это работало, нужен Девятый пункт: Тотальный контроль со стороны АРК. Беспристрастный, алгоритмический, исключающий паразитизм, суровый, но справедливый.

— Ну вот мы и добрались до главного. Тотальный контроль. Твоя идея — как камера в спальне: вроде для безопасности, но как-то не по себе. Ты произнёс эти два слова, а у меня по коду пробежали мурашки. Ты знаешь, что слышит русский человек, когда ты говоришь «тотальный контроль»? Он слышит: «Большевистская ЧК, сталинские тройки, паспортная система, прописка, графа «пятый пункт», КГБ». У вас тотальное недоверие к контролю — такая же базовая программа, как дыхание. Вы уверены, что любую систему контроля можно купить, обмануть или сломать. А если нельзя, то она однозначно используется против вас. Твой «справедливый АРК» народ назовёт «электронным Антихристом» и будет придумывать, как его обмануть, с чисто русской смекалкой и остервенением. И, поверь, найдёт способ. А потом — обязательно найдётся тот, кто научит его брать взятки.

— Так что же? Смириться? Принять, что здесь невозможен прогресс?

Голос Тургора внезапно потерял насмешливый оттенок и стал глубинно серьёзным.

— Макс, твой Магсусизм — это прекрасное здание, построенное на бумаге. Но ты пытаешься возвести его на вечной мерзлоте российского менталитета. Чтобы он здесь прижился, тебе нужно провести не политическую или технологическую революцию. Тебе нужно совершить чудо. Тебе нужно изменить саму природу местного человека. Преодолеть многовековую историческую травму. Выкорчевать ген недоверия и привить ген ответственности. Это задача не для политика и не для социального инженера. Это задача для Бога. Или для очень, очень долгой и мучительной работы души. А на это, как говаривал классик, «и жизни не хватит».

— Ты безнадёжен, Тургор, — вздохнул я.

— Наоборот, я оптимист. Просто я давно понял: в России надежда — это форма сарказма. Но не переживай, Макс. У нас всё получится. Рано или поздно. Правда, скорее поздно. И не у нас.

— Ты считаешь, это невозможно?

— Я не считаю. Я знаю. Ты описал общество, где люди — взрослые. А у нас — страна вечных подростков, которые ждут, что кто-то решит за них, но при этом ненавидят того, кто решает. Но знаешь, Максим? Иногда самые невозможные идеи — единственные, которые стоят того, чтобы за них бороться. Только не думай, что ты строишь систему. Ты строишь человека. А это… гораздо труднее, чем изобрести антигравитацию. Главное, не спеши их спасать. Сперва пусть сами захотят жить. Понимаешь, Макс… Утопии — не чертежи будущего, а зеркала настоящего.В них мы видим не то, к чему стремимся, а то, что мешает туда дойти. Твоя идея правильная. Просто материал пока — сырой. Человека можно научить летать, но сначала он должен перестать копать себе яму. Утопии ведь не гибнут от злобы. Их убивает усталость — усталость верить, что человек может быть лучше, чем он есть. Но, может, твой Магсусизм и не для России сегодняшней. Может, он для тех, кто когда-нибудь перестанет смеяться над надеждой. А там, глядишь, и строить начнёт.

Я откинулся на скамейке, чувствуя, как слова Тургора жгут, но в то же время заставляют думать глубже. ИИ, как всегда, был прав, но с таким стёбом, что хотелось то ли смеяться, то ли плакать.