Курильщики

– Эй-ей! Ты! Иди-ка сюда…
Я опасливо оглянулся и увидел невзрачного лысого старичка, с довольно внушительным брюшком, в кургузых спортивных штанах и майке. Он махал рукой, предлагая мне и моему другу Пифу  перейти проезжую часть и подойти к нему.
– Ты его знаешь? – спросил Пиф.
– Не-а, но он чего то хочет.
Мы сделали по затяжке только что прикуренных сигарет, и, чувствуя себя совсем взрослыми, подошли к старичку.
Вблизи он не  вызывал интереса так же, как издалека – просто старый пенек, в безразмерных тренировочных штанах и майке, которой, наверное, только что мыли стекла в овощной лавке.
Он презрительно смерил нас с Пифом взглядом острых карих, чуть навыкате глазок, и сказал, глядя на меня:
– Вы чего это курите?
Пиф вынул изо рта сигарету, сплюнул и  нахально      прищурившись, прочитал название:
– «Орбиту» мы курим, дедушка, а чё такое?
– Я не тебя, оболтуса, спрашиваю, - голос у дедушки был спокоен и  скрипуч, как несмазанная петля двери в сарае у бабушки. Он глядел в упор на меня. – Так  я повторяю свой вопрос. Ты почему куришь, охламон?
Я, честно сказать, немного сдрейфил, сам не знаю почему, но всё же,  сделав ещё одну затяжку, немного с вызовом сказал:
– Я курю, потому что я курю. А тебе какое дело?
– Вот, значится как, - старик пожевал губами, - а вот, если я твоему папке скажу?
Он скажет… моему папе? Откуда он его может знать? Он его знать никак не может, потому что мы с Пифом не из этого района.  Я хотел снова затянуться, но не стал. И он продолжил.
– Вот так всю жизнь и прокуришь, мальчонка. Но это ещё не всё. Скоро и винцо пойдет. А там друзья, такие же курцы. А где друзья, там и водка. Воровать поди, начнешь. Ведь начнешь воровать, да? Все в жизни начинается с малого, и ты не замечаешь, как малое становится большим, таким большим, что не сдвинуть с места, не то что поднять…
Тон у дедушки становился всё жестче, говорил он всё громче.  Глаза, казалось, улыбались, но лицо оставалось серьезным, и даже немного скорбным. Я молчал, Пиф тоже ничего не говорил. Можно было сказать ему пару слов (мы уже умели «говорить»), развернуться и пойти своей дорогой, но нас словно что-то удерживало около старика, что-то заставляло его слушать. 
А дед всё говорил и говорил. Говорил он то, что обычно говорят взрослые непослушным мальчикам, обычный набор нравоучительных миниатюр, но у меня перед глазами возникали разные картинки, одна ужаснее другой. Видения возникали то в виде дымка от тлеющей сигареты, то похожие на изображения на обрывках черно-белой кинопленки. Яркое солнечное утро как-то потускнело.
– Ладно, папаша, – вдруг перебил деда Пиф, - идите туда, а мы пошли обратно.
Дед осекся на полуслове, и смотрел на нас с открытым ртом. Пиф, подхватил меня под руку, и мы пошли по своим пацанячьим делам.
Эта встреча долго не шла у меня из головы, а потом я о ней забыл.
Потом вспомнил, уже через много лет. Она возникла из прошлого, из глубин памяти, как вещь, которая упала за пианино, и нашлась, только когда пришло время прощаться со старым инструментом.
Что-то из того, о чем говорил старик сбылось, что-то нет. В чем-то он был прав, в чем-то нет. Случилось то, что он тогда действительно рассказал моему отцу о том, что я курил и хамил. Он и вправду откуда-то знал моего папу, а вот откуда он узнал, что я его сын, мне до сих пор непонятно. 
Не случилось почти всего другого, чего опасался дед – того, большого, чего не обойти и не сдвинуть с места. Водка правда была в моей жизни, но недолго, а курить я так и не бросил. Хотя, наверное, следовало бы.
В этом он был, наверное, прав.