Красные занавески

В приёмном отделении больницы в последние годы ощущалась сырость
и гулял сквозняк. По углам ползла плесень. Освещение от потолочных
ламп в матовых плафонах было скудным из-за давней неисправности
многих из них, поэтому все двери держали нараспашку, и сквозь
проёмы дневной свет из кабинетов проникал в коридор и падал к ногам
присутствующих врачей и медицинских сестёр, санитаров, охранников
и привозимых сюда пациентов: женщин, мужчин, стариков.

Стены приёмного покоя были грязные; вдоль одной из них стояли
сбившиеся в ряд каталки. Колёсики некоторых были искривлены или же
иная держалась только на трёх. Из мебели были стулья на металлических
ножках, сваренные между собой по пять сидений, и многоместные секции
кресел с ободранной обивкой.

В отделении затеяли ремонт: так пытались избавиться от плесени и сырости
в кабинетах и привести в порядок отделение. Вот уже три месяца ощущался
резкий запах краски — целыми днями шпаклевали выбоины и трещины стен,
кое-где отрывочно окрашивая. Маляры белили потолки, но, казалось, теперь
надолго забыли об этом. Загромождённый дощатый малярный стол остался
у дверного проёма близ больничных лифтов. Над и под столом скучали вёдра
с побелкой и окаменевшей краской, оставленные мастерами; тут же лежали
валики с длинными ручками, шпатели и малярные кисти в комках затвердевшей
субстанции. Запах растворителя и побелки никак не выветривался из отделения.
Маляры в заляпанных мешковатых комбинезонах прохаживались здесь без дела.
Царила пёстрая неразбериха.

При выходе из приёмного покоя на улицу каждый оказывался под бетонным
козырьком подъезда. Сюда, к левому торцу семиэтажного мрачного здания,
больных доставляли на машинах скорой помощи. Возле стеклянных дверей
холла привычно курили люди в распахнутых халатах. И сегодня утром медики
курили устало, грустно, задумчиво, глядя в одну точку на полу или куда-то перед
собой. На плечах у некоторых из сотрудников змейкой чернели фонендоскопы,
на халатах были бейджики с именем и должностью: так, например, один из
курильщиков возле урны был заведующим приёмным отделением — Беловым
Михаилом Михайловичем. Он — врач-терапевт по специальности, проработал
в «приёмнике» последние три года. В кругу коллег его называли просто —
Михалыч. Закончив курить, он направился по коридору к своему кабинету.

— Когда закончится ваш ремонт? – поинтересовался он у поздоровавшегося
маляра.
— А к какому числу нужно? – весело ответил ремесленник, сверкнув
золотой коронкой переднего зуба и осклабившись. Вопрос заставил Белова
задуматься: «Бардак!» – вспыхнула мысль в его затуманенном сознании.

По бесконечному коридору своего отделения шёл грузный Михалыч. У
него тряслись руки, и болела голова. Дрожь в руках была и от волнения;
главный врач срочно вызвал его к себе. Теперь голова врача была занята
панической мыслью: узнал ли глава учреждения о ночном инциденте?
И если да, то от кого, в самом деле, Местергази узнал?

...Миша Белов, родившись в Новгороде, воспитывался в неполной семье. С
детства не отличался крепким здоровьем и часто болел. В классе был тихо-
ней, но во дворе — озорным мальчишкой. Отец его страдал алкоголиз-
мом и неоднократно лечился; однако после развода перевёлся по догово-
рённости на Дальний Восток, где числился фотокорреспондентом местной
газеты «Аргументы и факты. Магадан». Михаил Петрович, решив, что су-
ровый магаданский климат остудит горячность «городского прожигателя
жизни», погрузился с головой в быт на Колыме. Но сложилось для него
всё хуже: прожив долгое время в суровых условиях среди золотодобытчи-
ков (геологов и работяг) — к которым его часто командировали, а чьей
ходовой валютой являлся чистый спирт — покончить с пьянством он так
и не сумел. К семье, к тому времени обосновавшейся в Москве, он не вер-
нулся. Его сын, воспитанный бабушками-дедушками, с детских лет при-
вык полагаться на рассудительность людей, которым он доверял. А те
объяснили ему исчезновение отца так: «Зелёный змий проглотил!» Спустя
годы, повзрослев и уловив смысл фразы, Михаил Белов зарёкся: никогда
не будет пить!

Врач шёл и тяжело отдувался; его лицо, опухшее за последнее время,
предательски выдавало пристрастие Белова к водке, что не вызывало
стеснения ни у него самого, ни у коллег. Слабость свою он давно при-
знал. Смирились с ней и его домашние.

«Конечно, чего хорошего могут продать в этом ларьке?» – сетовал Белов,
объяснив себе быстро развившийся похмельный синдром только лишь
некачественным алкоголем.

Заплывшие глаза Белова словно застыли на месте, утратив живой блеск.
Казалось, едва ли врач различал что-либо впереди себя хотя бы и в двух
шагах. Опухшие веки выдавали факт того, что в минувшую ночь доктор
привычно не берёг своего здоровья. Его широкий лоб покрылся испариной.
Заведующий приёмным отделением, сдавший ночное дежурство, теперь
рассуждал в себе: «Пропустить ли стакан сейчас или выпить после визита
к шефу?» А так здесь именовали человека с наружностью повара — главного
врача больницы Местергази Леонида Луисовича.

Приняв решение вернуться в свой кабинет, чтобы опохмелиться, Михалыч
подошёл к двери и трясущейся рукой нащупал ключ в кармане того, что
прежде служило медицинским халатом. Эта потрёпанная ткань была
наброшена поверх выцветшего хирургического костюма и вся была в
посветлевших со временем невыводимых пятнах крови. Хлопковое рубище
не было застёгнуто на пуговицы, некоторых из которых недоставало.

И вот теперь Белов расположился у себя. Он сел за рабочий стол, сцепив
пальцы рук; только так он унял их дрожь. Доктор машинально и быстро
стал вращать большими пальцами, смотря на табель-календарь 1996 года;
он с трудом фокусировал внимание на августе. Замедленно считал количество
закрашенных ма́ркером чисел и сличал их с днями недели. «Так,
сегодня девятое. Отдежурил ночь с четверга на пятницу, – соображал он, —
сегодня в полдень иду домой. Очередные сутки — с понедельника на вторник.
Снова дежурю вместе с Амбросиевым — с двенадцатого на тринадцатое,
вот».

Кто-то постучал в дверь и, не дождавшись отклика, приоткрыл её. В
щель дверного проёма просунулась голова врача-терапевта Амбросиева
Алексея Васильевича. Он, отдежуривший с Беловым ночную смену,
поинтересовался, не забыл ли тот о необходимости подняться на
административный этаж. Там — на восьмом этаже — кабинет главного
врача, куда их обоих вызвали. «Для разбора полётов!» – сообщил Белову
коллега. Амбросиев с напускной почтительностью поторопил своего
начальника, с которым совместно распивал водку всю ночь. Или всё это
только пригрезилось Михалычу? Ведь его напарник выглядел абсолютно
трезвым: он был активным и бодрым. Сто́ит отметить и то, что этот
удивительный Алексей Васильевич уже семь лет служил в приёмном покое.
Из них последние три года под началом невзыскательного Михалыча.

Белов же много лет назад, окончив институт и ординатуру, начал свою
карьеру на скорой помощи как молодой врач линейной бригады одной
из московских подстанций. Затем стал главврачом той же подстанции. Не
теряя навыков терапевта, часто выезжал на вызовы. Бо́льшую часть своей
профессиональной жизни он проработал на скорой помощи с молодых
лет. Благодаря высокому авторитету у руководства Горздрава в 1992
году он был назначен главным врачом больницы в Некрасовке. Со скорой
он ушёл навсегда. Люди говорили, что пророчили Белову дальнейшее
восхождение по карьерной лестнице, и будто осесть он должен был в
одном из высоких кресел, чуть ли не Министерства Здравоохранения,
но вскоре всё пошло экспрессом под откос в силу его пьянства, раз-
вившегося исподволь. Пристрастие к водке осталось со скорой, как и
привычка круглые сутки спать урывками. С должности главврача стаци-
онара его сместили через год после назначения, вверив ему должность
заведующего «приёмником» здесь же, и Белов руководил приёмным по-
коем последние годы. Михалычу исполнилось пятьдесят лет; повышения
по службе он больше не ждал и расслабился во всех смыслах этого слова:
раздулся животом, набрал вес и обрюзг, а кожа лица приобрела оттенок
копчёной ветчины.

Амбросиев Алексей Васильевич прошёл тот же трудный путь в карьере,
но работал на подстанции при Институте имени Склифосовского врачом
специализированной реанимационной бригады. Уйдя со скорой, устроил-
ся в некрасовскую больницу, влившись в дружный коллектив Белова. По
характеру Амбросиев был честолюбивым, а по своему темпераменту урав-
новешенным человеком. Склад его ума выдавал в нём творческую натуру.
На враче всегда был костюм, как говорят, «с иголочки». Его халат сиял
белизной, красовался галстук. На лице Алексея Васильевича пылал
пятнистый румянец, а над верхней губой чернели щегольские усики.
Густой рыжий пушок оттопыренных ушей, — золотившийся в лучах солнца, —
был единственным недостатком во внешности этого врача. В спокойные
минуты отдохновения он часто мечтал о руководящей должности, которую,
однако, ему никто не предлагал, отчего Алексей Васильевич считал себя не
реализовавшимся в профессии к своему возрасту, ведь исполнилось ему
сорок пять лет. И всё чаще врач задумывался над тем, каким образом
мог бы завоевать почётную руководящую должность.

...Лёша Амбросиев вырос в Москве, в семье педагогов. Решив не идти
по стопам родителей, он выбрал стезю дяди: медицину. После школы по-
ступил в медицинское училище на фельдшерское отделение. Дисципли-
нированно посещал спортивную секцию карате, но в училище был осво-
бождён от уроков физкультуры по состоянию здоровья. Он, не смотря на
среднюю успеваемость, очень нравился преподавателям. Его любили и
девушки группы. Окончив училище, сразу же и с помощью дяди,
Амбросиев устроился на должность старшего фельдшера подстанции
скорой помощи. В его подчинении находились опытные специалисты:
немолодые женщины и мужчины славянской внешности с красными
обветренными лицами, многие годы «протрубившие» фельдшерами на
подстанции №12, находившейся в шаге от училища и в десяти шагах от
дома Амбросиева. На работе он попустительствовал своим подчинённым
и прощал им «левые» подработки: частный извоз на маршруте и сбыт
дефицитных лекарств на сторону.
— Главное что́, Вася? – спрашивал он кого-то из провинившихся
фельдшеров.
— Не знаю... – подчинённый искал взглядом подсказку на полу и, не
найдя её, отвечал юному начальнику: — Не косячить, наверное.
— Главное — не предавать своих, Вася! – ошарашивал недотёпу Алексей
Васильевич.
— А-а, понял!
— Понял он... А читал ли ты Евангелие? «Не карай ближнего своего, как
самого себя», – в очередной раз подшучивал над коллегой Амбросиев.
— Не карай... Вот же как здо́рово написано, – отвечал человек с
жидким серебром в волосах. — Спасибо вам, Алексей Васильевич!
Такого больше не повториться, – и Вася чем-то одаривал старшего
фельдшера, погрузив ловкую руку в карман халата Амбросиева.

В своей группе, будучи студентом вечернего отделения медицинского
института, — куда поступил, избежав срочной службы в армии, — Ам-
бросиев был старостой. Учёбу совмещал с работой на подстанции. И здесь
его любили девушки: он был тихим, приветливым и пробивным. Студенты
его группы, отслужившие «срочку», Лёшу недолюбливали за те же качества:
ложную скромность, показное радушие и изворотливость. У людей, пусть и
с малым, но всё же жизненным опытом, Амбросиев не вызывал доверия.
Отчего он старательно хотел нравиться однокурсникам и прилагал к этому
немалые усилия. Например, будучи старостой, не ставил в журнале посещений
лекций «н/б» напротив фамилии отсутствующего. В столовой приманивал
одногруппников на своё место в очереди или занимал им места́ за столиком.
Часто одалживал рубли на обеды и никогда не требовал возврата денег.
Да, он умел нравиться!
— Главное что́, ребята?! – спрашивал он Шамсутдинова и Егорова, при-
держав в очередной раз для них стулья у своего столика.
— Ну?!
— Главное — своим помогать, братцы!

После института Амбросиев был устроен в ординатуру по реаниматологии
и анестезиологии, хотя в дипломе у него были почти одни «удочки».
Позже, вернувшись на скорую в качестве реаниматолога, он полюбил
выездную работу, но мечтал о ставке главврача подстанции и, не полу-
чив повышения, уволился, хлопнув дверью. Пройдя курсы профессио-
нальной переподготовки по терапии, он устроился врачом-терапевтом в
некрасовскую больницу, которая и стала для Амбросиева вторым домом.

Последние месяцы Белов и Амбросиев дежурили вместе всё чаще: два
маститых специалиста — один начальник, а другой его подчинённый.
В больнице их считали не только хорошими друзьями, но и признавали
профессиональное взаимопонимание, а также любовь к посиделкам за
рюмочкой. Амбросиев отличался от Михалыча лишь тем, что в этом знал
меру.

У читателей (чьи представления о добре и зле, правильном и превратном
сложились по рассказам и фильмам времён СССР, идеализировавших
советских врачей), мог возникнуть уместный вопрос: «Как такое возможно,
чтобы медики позволяли себе пьянствовать на рабочем месте во время
ответственного дежурства?» Ответ простой: многое в жизни решают деньги,
но почти всё — связи. Михалыч сохранил дружеские отношения с главврачами
и старшими фельдшерами тех трёх районных подстанций — чьи линейные
бригады обычно привозили пациентов в его больницу. Обзвонив своих бывших
коллег и добрых знакомых с просьбой не беспокоить его в ночное время, он
каждый раз добивался для себя поблажек: больных к нему в отделение ночью
не доставляли. Его уважали, ему шли на уступки; персонал бригад будто забывал
о существовании заветной больницы за чертой города — пока он пил с девяти
вечера до утра. И так было всегда. За это Белова ценили в данном учреждении;
многие врачи подгадывали свои ночные смены ради возможности отоспаться
или спокойно выпивать. Но уважали Белова и как врача; он был сведущ во
многих смежных дисциплинах и имел солидный багаж нерастраченных
научных знаний.

В течение прошедшей ночи (с девяти вечера) товарищи традиционно за-
крылись вдвоём в кабинете Белова. Их графики дежурств совпадали в
последнее время чаще обычного; Амбросиев всегда приписывал в журнале
дежурств фамилию под строкой с именем Михалыча. У Белова это никаких
подозрений не вызывало; он был человеком открытым, добросердечным,
простодушным и будто совсем не знавшим о том, что от тех, кому доверяешь,
всегда стоит ожидать подвоха. Оба вновь удобно расположились в креслах
близ журнального столика. Вся ночь была впереди — пьяная посиделка в
сумерках. Хозяин кабинета включил настольную лампу, набросив на неё
вязаную шапку, которую часто носил из-за мёрзнущей головы. Он привычно
превратил лампу в ночник. Задёрнул красные занавески на единственном окне;
он любил бодрящий цвет этих мягких шёлковых за́навесей, даривших
ему ощущение тепла и уюта. В такие минуты всё в Белове незримо преображалось:
в его сердце (опоённом спиртом) на краткий миг закипала жизненная энергия,
душа возносилась ввысь, а ум занимали любовные грёзы. Пространство же его
кабинета становилось территорией личного комфорта.

И вот в объятиях с бутылочкой-другой потекла хмельная дружеская
беседа врачей, и на то всё было похоже, что пил исключительно Михалыч:
на водку налегал лишь он и быстро соловел. Ему и дела не было до того,
почему Амбросиев только пару раз за ночь подлил в свою рюмку горькой.
Должно быть, просто не замечал этой странности. Рюмка, наполненная не
до краёв, то и дело подрагивала в руке Амбросиева. Он пальцами будто
поигрывал ею и редко отпивал осторожными и маленькими глотками.
Прищуром и ласковым взглядом одаривал своего начальника. Приятная
музыка играла в полумгле; Белов любил джаз.

— Слушай, Лёха, ты постоянно носишь галстук, – сказал Белов напар-
нику.
— Привык, наверное.
— А я не помню, когда в последний раз надевал галстук. Ношу это… – он
пальцами оттянул горловину хирургического костюма. — Раньше, помню,
влезу в хрустящую крахмальную рубаху — белую-белую, побреюсь и
напялю галстук, от которого я отвык за время работы на скорой, отвык
не сразу, знаешь. И узкие ботинки, помню, натяну, которые немного жмут,
и почему-то возгоржусь собой. И пойду на работу. И войду в кабинет
главного врача. В мой кабинет, Лёшка!
— Ну, вспомнил снова, – протянул Амбросиев и улыбнулся угодливо и
в то же время нахально, но в глубине его вытаращенных глаз трепетало
что-то безгранично обузданное, услужливое и кроткое.
— В двух кабинетах восседал, брат! Было время.

Белову теперь хотелось лить слёзы и говорить про жизнь и вечную её
скоротечность и переменчивость, и снова пить, и чтобы была рядом с ним
она — улыбчивая прекрасная блондинка, которая всё знала бы о проклятой
жизни и никогда его, Михалыча, не осуждала... И он вспомнил Новгород
в январской морозной дымке, солнце, рдяным шаром вынырнувшее из
небесной мути, серебрящиеся купола́ Софийского собора и язык красного
пламени центрального позолоченного ку́пола в рассветных лучах… И как
его однокурсник, Виталик, на следующий день после распределения на
скорую был выпивши, радостен и без умолку рассказывал, как, наплевав
на свою гипертонию, он будет работать сутками. Он тогда весёлый был,
жизнерадостный, всё ждал чего-то замечательного от жизни и работы.
Всё мечтал, мечтал. В молодости все мечтают. И Белов мечтал, как и
Виталик, быстро спившийся на скорой к своим тридцати пяти годам
и винивший в этом проклятую работу, неустроенный быт, безденежье и
свою дурную жену… Но чаще на память Белову приходил Санкт-Петербург,
откуда родом была его жена и где они встретились. В минуты опьянения
он чаще вспоминал их прогулки по Невскому проспекту, улицы, рестора-
ны, толкотню у Московского вокзала, безлюдность ночных площадей и
лёгкую дымку над водой каналов, снег на холке Медного всадника с на-
чищенной до блеска конской мошонкой. Припоминал Михалыч и тихие
Белые ночи, когда голова его звенела от ощущения счастья и восторга. И
юный Белов, проснувшись, часто вопрошал себя, подражая сам не помня
кому: «Какие великие дела, сударь, вам предстоят сегодня?» Врач часто
с грустью вспоминал то время, когда он только начинал жить, окончив
институт, и он почти не пил. Приходил же он на работу в галстуке и,
получив очередной наряд, всегда отправлялся на выезд при параде, не
взирая на время суток, — раннее ли утро или поздняя ночь: в галстуке на
белой рубахе под пиджаком. А галстуков у него было множество, и Белов
любил их яркие расцветки.

— Галстук… Было время, – буркнул Михалыч и поднял к своему
красному лицу стопку. — Костюмчики... Лёха, о чём ты мечтаешь, брат?
И мечтаешь ли, вообще, а?! – спросил Белов компаньона, прищурившись.
— Так, обо всём понемногу.
— А я прежде, Лёшка, в юности много мечтал. Я хотел стать безупречным
человеком. Нет, не суперменом! Я хотел быть — глубоким, умудрённым
человеком. С молодых лет думал об этом и работал над собой: над
умом, духом и телом. Но безупречности, Лёха, в жизни нет! Это я позже,
с годами, понял. А если бы человеческая безупречность и существовала,
то состояла бы из многих элементов: физического, умственного и элемента
под названием «везение». Важно же быть везучим, чтобы оказаться в
нужном месте, в нужное время и ни разу не оплошать…
— Ты и был в нужном месте. Дважды!
— …И вот, Лёха, мало кому удаётся найти в одном промежутке
времени все составные части собственного совершенства. Жизнь идёт,
и человек проходит определённый этап — детство, юность, зрелость и
старость — не безупречно. Думал ли ты когда-нибудь об этом?
— Я думал о том, что нет в жизни гармонии и о том, что никто в жизни
не может быть абсолютно блаженным…
— В смысле?
— «Блажен, кто смолоду был молод... кто вовремя созрел, сумел, добился».
Я имею в виду, чтобы добился славы, денег, чинов — литературно выражаясь.
— Ах, вот ты о чём! Мы с тобой об одном и том же говорим, брат Лёха.
Жизнь проходит, а слияния составных частей совершенства не происходит.
Один смолоду — дурень, но не обделён физической силой. Знаешь, говорят:
«Сила есть — ума не надо». Другой молодой и красивый, но нищий, как
церковная крыса. И девушки спят не с ним, а с его телом. Жить они хотят
с тем, у кого есть деньги. Красивый — думать не способен, и бабы это знают.
У молодого красавца и талантов-то никаких нет — одни амбиции и самомнение.
— Тут не поспоришь.
— С годами проклюнется в человеке дар к чему-нибудь, к наукам, скажем,
да физическая привлекательность отойдёт в небытие. Разбогатеет человек к
пятидесяти, шестидесяти годам, но, глядишь, как личность перестанет быть
интересным для людей; только за кошелёк его держаться будут!..
— Деньги — людской магнит. Всякую людскую стружку притягивает.
— …К старости человек становится мудрее. Он многое видел за все свои
семьдесят лет: «Плавали, знаем!» Но вокруг него мало людей. Ему внуков
привозят и то по необходимости. А так он не видит ни бывших коллег, ни
друзей, ни детей. Никого. Все разлетелись, и даже бабка с клюкой рядом
с ним не осталась.
— Одинокий волк! — бездумно выпалил Амбросиев, наигранно запнувшись.
— И наседают на человека чувство обречённости и меланхолия. Ощущает он,
будто стоит на краю взлётной полосы. Стоп! Он долго бежал, разгонялся,
чтобы взлететь и бах! — стоит на кромке поля, у самой шелковистой травушки.
Впереди — берёзовая рощица, а обернётся — за спиной взлётная полоса.
И видит человек, знаешь что?
— Ну?!
— Как другие взлетают и уходят далеко за горизонт, проносясь над ним.
— Давай-ка, Михалыч, мы с тобой примем ещё по паре капель, – Амбросиев
наклонил горлышко склянки к рюмке заведующего. С прищуром бегло
взглянул на хмурое лицо своего начальника.
— А я, Лёшка, давно стою на краю… Не старик, но знаю — мне хана́!
Больше мне не взлететь. Только пешком по полю к березняку. Топ-топ по травке.

Уловив ход мыслей Белова, Амбросиев повёл разговор в другом ключе:
— Ты мне, Михалыч, вот что скажи, – произнёс он. — Тебя женщины
любили по-настоящему?
— Топ-топ… Нет, – будто проснувшись, ответил Белов. — Я им был
загадочный, но ужасно скучный. Всё в этом роде... Но у меня жена —
красавица. У меня всегда были исключительно красивые женщины.
Привлекательные, как говорится. Не потому, Лёшка, что я был каким-то
особенным. Нет! Был я домоседом и скромным парнягой, но красотки,
утомлённые ухаживаниями мачо, во мне видели чистого мальчика, полагаю.
Я был для них terra incognita. Со мной каждая из них отдыхала душой и
прекрасным пресыщенным телом.
— А у меня исключительно страшные были, – искренне выговорил Амбро-
сиев. — Только и налетал на таких. Я на них глядеть без содрогания не могу,
сочувствую им. А они, чертовки, это понимают. Красивых баб у меня как-то,
знаешь, совсем не было. Только сутулые, оплывшие салом, кукомоистые…
Странно это всё.
— Лукомористые?
— Слово есть такое. Древнерусское слово: кукомоя. Неряха, значит.
Такая штука — жизнь. С сутулыми неряхами я её и провёл, – Амбросиев
нервно хихикнул.
— Ну её, эту жизнь! – выпалил Белов. — Да и вот что, Лёшка. Знаешь,
красивая баба из тебя всю душу вытряхнет. А так, видишь, друг, душа
твоя на месте. Светлая душа!
— Светлее некуда! – щёлкнул языком Амбросиев.
— Вот и оставайся человеком с твоей чистой совестью и светлой душой,
Лёша.
— А может быть, я хотел бы, чтобы вытряхнула? Может быть, я всё
отдал бы за ночь с красавицей, понимаешь?! За одну лишь ночь. А кто-то
всю жизнь с сочной бабой живёт. Понимаешь? Всю жизнь с красоткой
кувыркается!.. Ты у меня дома был? Был. Видел стены комнат? Видел.
Настенные календари с красотками в бикини и топлес. А я живую красоту
хочу, а не нарисованную. Натуральную, понимаешь? Чтоб за этим делом
меня черти съели!
— Да ладно, ладно, – ответил Белов. — Остановись, старик! У тебя хоть
некрасивая есть, а у меня, считай, ничего. Моя жена от меня отстранилась.
Совсем чужая стала, но и не разводится. «Живи, – говорит мне Галя, — с
бутылкой в обнимку. Живи, как хочешь, но уже без меня!» Вот я, видишь,
сижу и беленькую кушаю, музыку слушаю. С тобой разговорец веду —
и нормально.
— А какие тётки есть несчастливые на свете! – жалобно пропел Амбросиев
и нарочито скис, манерно подперев голову рукой. — Мне всех красавиц
очень жалко. Пользуются ими, понимаешь. А они безотказные с писаными
красавцами. Тают, как снежные бабы от их липовых нежных словечек
и соблазнительных взглядов, дуры смазливые.
— Брось! – огрызнулся Белов. — Дай-ка лучше ещё бутылочку, посидим,
покурим, музыку послушаем. Нам с тобой в жизни теперь только это
дано...

Ночь таинственным образом наполнялась звуками раннего утра, за окном
проступал бледный рассвет. К половине пятого спиртное закончилось.
Михалыч по привычке взялся обзванивать отделения на предмет, не
осталось ли у кого-нибудь немного коньяка или водки. Будил всех подряд;
сказывалась административная привычка его прежней должности —
главного врача. Да и во хмелю, о чём знал каждый, он частенько именовал
себя начальником: «Я, мать их, главный в этой помойке!» – бравурно
произносил он и этой ночью.

Обзвонив всех, Михалыч пустился в обход по больнице с одной целью:
раздобыть медицинского спирта. Вернулся к Амбросиеву ни с чем. Денег
у обоих больше не было. Отодвинув красное полотно складчатых занавесок,
Белов за стеклом окна увидел сияние витрины круглосуточно работающего
ларька через дорогу — единственного места, где можно было разжиться
водкой. Страсть к алкоголю усилилась и крепко захватила разум Белова.

— Слушай, Михалыч, – начал издалека Алексей Васильевич, подметив-
ший особые перемены в поведении своего начальника. — Вчера во время
дежурства Рожковой к нам доставили человек без сознания… Взяли с ули-
цы… Дядя с багажом.

«Дядей с багажом» называют здесь состоятельного человека, поступившего
в больницу с материальными ценностями при себе.

Белов заёрзал в кресле.

— Михалыч, что если тебе взять денежек из кладовой? Его портмоне
там… Небольшую сумму, чтобы купить одну флягу... С утра ты сможешь
занять у Зоечки, чтобы вернуть на место всю наличку; так можно выйти
из трудного положения, – ласково улыбнувшись, рассудил Амбросиев,
заглянув Михалычу в неживые глаза. — Ну, Михал Михалыч, позолота
не облупится! Я говорю: никто не узнает. Главное что́, Михалыч?
— Что?
— Главное — своим помогать… Добрым советом, голова!
— А шума никакого не будет? – у Белова начинали трястись пальцы рук.
— С чего? Пациент в реанимации без сознания. Он же не станет теперь
искать своих денег?! – Амбросиев захихикал и продолжил: — Родствен-
ники его не разыскивали. Милиция к нам не приезжала. Судя по записи в
журнале дежурной смены, клиент доставлен без сопровождения родных.
Будь спокоен! Тут всех делов — взять мелочь копеечную: пару тысяч
рублей. Через пять минут пол-литра на столе и всем хорошо.

Белову рассуждения напарника показались толковыми. Долго колебался,
но согласился. Подобные мысли ему раньше не приходили в голову. Но
теперь Михалыча подталкивал к противоправному поступку коллега и
говорил убедительно, с дружеской непринуждённостью, словно много-
кратно сам поступал таким образом. Михалыч уговорил-таки сам себя.
Всё сделал именно как советовал Амбросиев: когда Белов срывал пломбу
с двери вещевого склада, коллега стоял рядом и всё время снисходительно
ухмылялся.

Водка была куплена. Тихая попойка продолжалась до половины восьмого
утра; звучала музыка, но собутыльники реже разговаривали. Райский ка-
бинетный мирок по-прежнему был огорожен от жестокой уличной реаль-
ности красными занавесками. Но что-то мрачное поселилось в сердце
Белова: какая-то неизбывная тоска терзала его хмельное сознание; он ста-
новился угрюмым. На нетвёрдых ногах единожды подошёл к окну ка-
бинета, провёл рукой по шёлковой красной ткани; занавесок не отдёрнул.
За ними от Михалыча скрывалось, проступившее сквозь завесу, погожее
утро августа. Белову хотелось вздремнуть — не с тем, чтобы отдохнуть,
но забыться. «Дождаться бы Зоечку», – вяло повернулось в голове
Белова, прежде чем его сморило.

Когда Белов вышел из недолгого сонного забытья под трамвайное
дребезжание видавшего виды будильника, то тревожащие яркие
солнечные лучи непривычно хлестали по стенам и полу его кабинета.
Красные занавески были раздвинуты. Амбросиева не было, как и следов
его присутствия на ночной пирушке; всё выглядело так, будто пил и
коротал ночь Михалыч в одиночестве. Даже окурков Winston — любимых
сигарет Амбросиева — не было в пепельнице; только смятые желтушные
фильтры «Золотой Явы» торчали из табачной золы.

Белов вышел из кабинета и отправился в уборную. По пути он встретился
с Зоечкой. Врач-травматолог Зоя Моисеевна Рожкова была одной из со-
трудниц его отделения и работала с Беловым последние годы. С испугом
Рожкова взглянула в лицо Михалычу, торопливо сказав:
— Берегись! На восьмом — гроза! Шеф вызывает тебя, – и она будто
испарилась, скороговоркой выпалив эти пугающие слова. А Белов понимал:
он о чём-то забыл попросить её... Михалыч дрожал, как осиновый лист. Ему
казалось, что нервы распухли, болезненно натянулись и сотрясались от
бежавшего по ним неведомого электрического тока.

Михалыч сходил пообщаться с коллегами у стеклянных дверей входа.
Поздоровался с заступившей на дежурство сменой персонала: врачами и
медсёстрами. Пожелал всем спокойных суток. Опять покурил и скоро
вернулся в свой кабинет. Как я уже говорил, он опохмелился, выпив
не из стакана, а из горлышка бутылки остатки водки. Позже к нему заглянул
Амбросиев, о чём я прежде также упоминал. Сунулся, перегнувшись через
порог, будто вполз в кабинет из-за двери подобно змее — ради того,
чтобы с виноватой улыбкой на лице и с излишней почтительностью в
голосе пригласить Михалыча на ковёр к шефу.
— Михалыч, шеф вызывает, – почти простонал Амбросиев.

Белов уловил и тон Амбросиева, и необычные его манеры. Он обратил
внимание и на выражение лица Алексея Васильевича, искажённого де-
ланной озабоченностью. Таким раньше он его не знал, что и подметил
Белов: «Никогда прежде жалкая гримаса вроде этой не расплывалась
по его лицу».

Вскоре напарники очутились на административном этаже. Вплыли в ка-
бинет главного врача как-то затейливо: Амбросиев будто вальсировал и
кистью вёл широкую талию Михалыча, продвигая того вперёд. Свободной
рукой откинул дверное полотно в обивке из дерматина. Едва втолкнулись,
и тут же беззвучный вальс отгремел. Рука Амбросиева отстегнулась от
торса Михалыча, и буквально на ковре перед столом начальника предстал
один Белов. Тогда-то и спохватился он: Амбросиева ни по правую руку
от Михалыча, ни слева, ни за его широкой спиной больше не было.
Таинственный спутник целиком сошёл с орбиты Белова, и Михалычу
предстояло теперь вращаться самому, крутиться, а точнее — выкручиваться.
А нахождение Амбросиева за двустворчатой дверью угадывалось по его
разговору с секретаршей. Алексей Васильевич наскоро расшаркивался
перед сорокапятилетней Лерочкой и услужливо прыскал.

— Ты что делаешь, паскуда?! – с остервенением произнёс Местергази.
Главврач отличался грубостью; сказались привычки врача следственного
изолятора: Местергази начинал свою карьеру в одном из пенитенциарных
учреждений, много лет проработав с подследственными гражданами.

Для Михалыча гром грянул без упреждающей вспышки молнии — так всё
ему виделось, лишь только он оказался один на один с главврачом, грустно
взглянув на кресло за спиной шефа.
— В чём, собственно, дело? – недоумевал Белов. Его руки предательски
дрожали, а в голове переливался шум из одного уха в другое.
— Ты дурака не включай! Взять деньги из кладовой, сорвав пломбу и
выдрав лист из журнала описи личного имущества пациентов! Ты, Белов,
идиот?! – Местергази, или как его прозвали подчинённые — Вместомрази,
не скупился на мат. — К тому же, ты снова нажрался на дежурстве!
— Да, я...
— Значит так... – главврач тряс перед лицом Михалыча листом бумаги,
на котором убористым почерком было о чём-то написано и, вероятно,
одним из любимых осведомителей, кем-то из «настоящих комсомольцев».
Белов смутно понимал, кем и о чём было старательно изложено. Начал
догадываться.
— ...Вот это, – шипел Вместомрази, — основание для возбуждения
уголовного дела. Если я дам этому ход, то тебя посадят, понимаешь?
Хорошо. Значит так, артист, сейчас напишешь заявление «по собственному».
Прямо при мне, здесь и сейчас. Уволю тебя вчерашним числом. Лети вон
отсюда, куда хочешь! Но прежде верни деньги. Бери, где хочешь. До
двенадцати часов дня вернуть всю сумму, а после полудня — чтобы духу
твоего здесь… сам понимаешь! – речевой оборот «сам понимаешь» — знак
скверного настроения Местергази; он всегда вставлял его в конце фразы.

И в этот раз Михалыч всё понял сам. Сообразил отяжелевшей головой,
что его как собаку пнули под зад ногой. И произошло всё очень быстро.
Ему не дали ничего сказать в своё оправдание. Да и не мог он найти его.
Белов думал сейчас только об одном плюсе во всей этой жуткой истории:
о личном везении. Ведь шеф не вызвал милицию и не собирался этого
делать, и это значило, что возбуждение уголовного дела Белову не грозило.
От него требовали только одного: написать заявление об увольнении по
собственному желанию.

Деньги Михалыч занял у Рожковой тем же утром и вернул украденную
сумму. Ключ от кабинета и весь инвентарь он оставил старшей сестре
«приёмника». В отделе кадров получил на руки трудовую книжку. Вышел
Белов из больницы, прихватив свою шерстяную шапку. Ни с кем из бывших
своих сотрудников не разговаривал, решив не прощаться церемонно.
Амбросиев же, сдав дежурство, бесследно растаял.

Днями позже на двери кабинета заведующего приёмным покоем появилась
табличка с надписью: «Заведующий приёмным отделением. Амбросиев
Алексей Васильевич».

Очень скоро здесь закончился ремонт, и все маляры с их красками-
побелками навсегда бесследно сгинули. С ними исчезли сквозняк, сырость
и плесень. В коридоре, как и во всех кабинетах, стало светло, сухо и тепло.
Здесь по-прежнему было много врачей и пациентов, за которыми все
двери теперь закрывались плотно. Светло-жёлтой краской покрыли стены
приёмного покоя, к одной из которых послушно примкнули новые каталки.
Появилась в отделении новая мягкая мебель, скрипевшая кожаной обивкой,
новые стулья и удобные кресла-коляски для пожилых людей. На невиданных
доселе журнальных столиках отныне возлежали агитационные брошюры с
памятками о профилактике сезонных вирусных заболеваний. Медицинские
статьи, взятые в оргстекло навесных стендов, доносили до читателей
информацию о пользе своевременной вакцинации. Цветы на подоконниках
и декоративные растения в кадках на полу возле окон теперь радовали глаз
каждого, кто бы ни оказался в обновлённом отделении, где с потолка на всё
его великолепие щедро лился ласкающий свет.

Что ещё сделал новый хозяин приёмного покоя? Он сорвал красные гардины
с карниза под потолком теперь уже своего кабинета.