Поэма Смерти Эльфриды

Глава 1: Шёпот винила
Октябрьский ветер, подобно безумному капельмейстеру, дирижировал плачем старых лип за окном моей берлинской квартиры. Он бился в узкие, готические рамы, словно неприкаянная душа, ищущая приюта, и каждый его порыв отдавался в моём сердце тоскливым эхом. Я, Эльфрида Хауптманн, поэтесса, чьи строки прежде рождались из огня запретной страсти, теперь ощущала лишь пепел на кончиках пальцев. Муза, моя верная спутница, покинула меня, оставив наедине с гулкими комнатами и призраками прошлого.

Мой взгляд, блуждая по комнате, зацепился за знакомый силуэт – старинный граммофон, чьё тёмное дерево хранит тепло её рук. Подарок Марии. Последний дар. Он стоял в углу, покрытый тончайшим слоем пыли, словно саваном, и молчал уже много месяцев. В его медных недрах таилась музыка наших дней, мелодии, под которые мы смеялись, любили и клялись в вечности. Вечность оказалась до обидного коротка.

Сегодняшний вечер был особенно тяжек. Тишина давила, сгущалась, обретала плотность и вес. Она заполняла собой всё пространство, вытесняя воздух, мысли, саму жизнь. Я подошла к граммофону, кончиками пальцев провела по его резной крышке. Решение пришло само собой, отчаянное, как прыжок в ледяную воду. Мне нужен был звук, любой звук, чтобы разорвать это мёртвое безмолвие. Я выбрала пластинку наугад, ту самую, с арией, под которую Мария любила кружиться по комнате, запрокинув голову и смеясь так заразительно, что, казалось, само солнце заглядывало в наши окна даже в самый пасмурный день.

Игла с тихим шорохом опустилась на чёрный, блестящий винил. Я замерла в ожидании знакомых переливов скрипки, но вместо них из раструба полился… шёпот. Хриплый, скрежещущий, будто идущий из растрескавшегося горла мертвеца. Он говорил на языке, которого я не знала, но каждый звук проникал под кожу, вызывая дрожь. Это были стихи, я чувствовала их ритм, их тёмную, вязкую мелодию, но слова были чужими, древними и злыми.

С каждым мгновением в комнате становилось холоднее. Не просто осенняя прохлада – это был могильный холод, что пробирает до самых костей. Пламя свечи на столе затрепетало и сжалось, а тени в углах ожили. Они вытягивались, извивались, сплетались в причудливые, уродливые фигуры, похожие на корчащиеся в агонии тела. Я бросилась к граммофону, чтобы остановить это безумие, но рука моя, занесённая над вращающейся пластинкой, застыла в воздухе, парализованная невидимой силой. Я не могла пошевелиться, не могла закричать, лишь смотрела, как тьма сгущается в центре комнаты, обретая форму.

Глава 2: Искажённый лик
Тьма в центре комнаты перестала быть просто отсутствием света. Она обрела объём, уплотнилась, словно чёрный бархат, из которого неведомый портной кроил погребальное платье. Из этого сгустка мрака медленно, мучительно медленно, начала проступать фигура. Сперва возник силуэт, высокий и до боли знакомый, затем он налился призрачной, мертвенной белизной. Это была она. Мария.

Но Боже, какой чудовищной пародией на себя она стала! Та, чья кожа светилась тёплым персиковым оттенком, теперь была бледна, как старый мрамор на заброшенном кладбище. Её волосы, некогда каштановые волны, в которых я любила топить пальцы, теперь висели безжизненными, иссиня-чёрными прядями, будто вымоченными в речной тине. Но самым страшным были глаза. Прежде они сияли, как два озерца в лунную ночь, полные нежности и лукавства. Теперь же в их глубине горел неугасимый, адский огонь. Огонь чистой, незамутнённой ненависти, направленной прямо на меня.

Граммофон умолк. Хриплый шёпот стих, но его место занял другой звук, куда более ужасающий. Он рождался не в медном раструбе, а прямо в моей голове, царапая череп изнутри.

«Предательница», – прошипело оно. Голос был похож на голос Марии, но искажённый, словно записанный на испорченную пластинку и проигранный задом наперёд. Каждое слово было ударом хлыста.

«Ты отдала меня забвению», – продолжал шёпот, пока её призрачные губы оставались неподвижны. «Ты запятнала нашу любовь чужими прикосновениями. Ты позволила другой согревать постель, что хранила мой запах!»

Ледяной ужас, сковавший меня, отступил на мгновение, уступив место волне боли и отчаяния. Я хотела крикнуть, что это не так! Что каждая ночь без неё была пыткой, что объятия другой были лишь жалкой попыткой согреться у догорающего костра, когда твоё солнце погасло навсегда. Я хотела рассказать ей о стихах, что я посвящала ей, о слезах, пролитых на подушку, о сердце, которое так и не смогло исцелиться.

«Мария…» – вырвался из моего горла сдавленный хрип. Слова застревали, путались, не в силах пробиться сквозь спазм, сжавший моё горло. «Я… я любила… я го…»

Она сделала шаг. Движение было нечеловеческим – плавным, скользящим, будто её ноги не касались пола. И с этим шагом могильный холод в комнате усилился стократ. Я почувствовала её ледяное дыхание на своей щеке, хотя она была ещё в нескольких шагах от меня. Запах тлена и сырой земли ударил в ноздри, вытесняя аромат моих духов и воска от свечей.

«Твоя поэзия – ложь! Твоя любовь – лишь игра!» – теперь она кричала, и этот крик был полон такой вселенской боли, что, казалось, стёкла в окнах вот-вот лопнут. Это был вопль души, низвергнутой в ад не за грехи, а за преданную любовь. И в этот миг я поняла: она не просто призрак. Она – сама боль, сама ревность, обретшая форму. И она пришла не говорить. Она пришла за мной.

Глава 3: Последняя поэма
Паралич, сковавший моё тело, внезапно отступил, но не принёс облегчения. На смену ему пришёл животный, первобытный ужас, заставивший меня отшатнуться. Я попятилась назад, спотыкаясь о ковёр, и рухнула на пол. Ноги отказались служить, превратившись в бесполезные, ватные придатки. Я могла лишь ползти, отталкиваясь локтями от холодных досок, прочь от надвигающегося кошмара.

А она приближалась. Призрак моей любви протянул ко мне руки. Те самые руки, что некогда нежно перебирали мои волосы, что писали мне страстные письма и дарили ласку, теперь превратились в костлявые клешни. Кожа на них была тонкой и прозрачной, как пергамент, обтягивая каждый сустав, каждую косточку. Длинные, почерневшие ногти хищно изгибались, готовые вонзиться в плоть.

Наконец, из моего горла вырвался крик. Нечленораздельный, полный отчаяния вопль, который, казалось, должен был разнести стены, но он лишь жалко затих в мертвенной тишине комнаты. Она была уже совсем близко. Я видела в её горящих глазах своё искажённое ужасом отражение. Она нависла надо мной, заслонив тусклый свет свечи, и комната погрузилась в почти полную тьму.

Её ледяные пальцы сомкнулись на моём горле. Хватка была нечеловечески сильной, стальной. Воздух мгновенно перекрыло. Я судорожно хватала ртом пустоту, царапала её руки, но мои ногти лишь бессильно скользили по мертвенно-холодной коже. Боль была не главной мукой. Страшнее всего был холод, проникавший от её прикосновения вглубь моего тела, замораживая кровь в жилах, останавливая само биение жизни.

«Ты умрёшь, Эльфрида», – прошипела она мне прямо в лицо, и её дыхание пахнуло могилой. В её голосе больше не было боли, лишь злобное, ледяное торжество. «И твоя смерть станет моей лучшей поэмой».

Мир начал меркнуть. Свет свечи превратился в расплывчатое пятно, которое таяло, сжималось, угасало. Звуки пропали, сменившись оглушительным рёвом в ушах. Я задыхалась, моё тело билось в конвульсиях, но хватка на горле лишь усиливалась. Последнее, что я увидела перед тем, как тьма окончательно поглотила меня, была улыбка на искажённом лице Марии. Это была жуткая гримаса триумфа, оскал победившей ненависти, навсегда застывший на лике той, кого я любила больше жизни.

…Утром меня нашли. Дверь пришлось выламывать. Я лежала на полу посреди комнаты, с широко распахнутыми глазами, в которых навеки застыл невыразимый ужас. На шее темнели страшные следы от пальцев. Рядом, на своём столике, безмолвно стоял старый граммофон. Его игла замерла на дорожке виниловой пластинки, так и не доиграв свою адскую мелодию. С тех пор никто больше не слышал таинственный голос, но новые жильцы никогда не задерживались в моей квартире надолго. Все они жаловались на необъяснимый холод, который не могли прогнать ни огонь в камине, ни самые тёплые одеяла. А самые чуткие из них клялись, что иногда, в глухую полночь, из-за запертой двери пустой комнаты доносится тихий, душераздирающий шёпот, читающий стихи на языке мёртвых.