Честная игра

Я поступил в университет — тогда он ещё назывался институтом — в те доисторические времена, когда более восьмидесяти процентов ныне живущих на планете ещё не появились на свет. И правильно сделали: некуда торопиться.
На восьмой день жизни в общежитии я непреднамеренно заболел дизентерией. Последние шестьдесят с хвостиком лет, время от времени, я вспоминаю её малоаппетитными последствиями. Но речь не об этом. Хотя могла бы быть и об этом.
Ещё до начала занятий я познакомился с симпатичной Ирой. Она потом утверждала, что я заболел нарочно — чтобы избежать большого чувства. Не думаю, хотя, возможно, она была права. С тех пор мы не редко разговаривали. На третьем курсе она вышла замуж за Толика, и у них вырос отличный сын. Надо будет им позвонить.
Институт наш не был институтом благородных девиц — он был институтом путей сообщения. Девиц из благородного сословия, кроме, возможно, Иры, я там не встретил. Наверняка они были — просто я не умел их разглядеть.
Ближе к началу первой сессии Стасик Петров уговорил меня сыграть с ним в шахматы. Я упирался: чуяло сердце моё, что эта древняя индийская игра в споре между русским и евреем непременно подложит свинью.
Но Стасик долго настаивал — и я уступил. Играть «на интерес» мы не собирались: не за тем в Москву приехали. Условились — рубль за партию, весь выигрыш победителю.
Скоро стало ясно: Стасик играет в шахматы хуже, чем я пою. А пел я тогда отвратительно — сейчас, впрочем, ещё хуже.
— Стасик, — сказал я после второй партии, — у меня нет ни голоса, ни слуха. Но ты играешь в шахматы значительно хуже, чем я пою. Давай я верну тебе два рубля, мы купим пиво и дружно отметим окончание спортивного сезона.
— Русские умирают, но не сдаются, — отозвался он.
Что-то в его ответе меня насторожило.
После третьей партии я спросил, не болел ли он дизентерией. Вопрос ему не понравился. Не говоря ни слова, он в два глотка осушил бутылку «Жигулёвского». Я не успел его даже предупредить, что пиво было просроченным.
За два часа сорок минут Стасик проиграл шесть партий подряд — шесть рублей. Каждая моя победа отдавалась болью. Дважды я называл себя сволочью, пока Стасик выбегал на минутку пописать. Мне было жаль его, но не потому, что он хотел писать. Я был молод, честен и проигрывать не умел.
Судьба не любит, когда её обыгрывают слишком явно. Я уговаривал Стасика остановиться — так же, как некогда умолял остановиться болезнь.
В конце концов шахматы показали своё истинное лицо: они не про логику и красоту, а про то, что даже на чёрно-белой доске найдётся место для кулака.
Драка стала неизбежной — как конец партии с тем, кто не умеет проигрывать, а выиграть не может по определению. Мы сошлись, как два невыспавшихся рыцаря: он оставил на мне синяк, я — царапину на его помятой щеке. Шахматы разлетелись по комнате. Слоны и кони закатились под кровать, и ни один из нас не протянул им руку.
Вспоминая нашу игру, впоследствии я не раз задумывался: почему одна сторона дерётся хуже, а другая лучше, но ни одна не может остановиться?
В шахматах это называется цугцванг. В жизни — жопа. С ней я здорово намучился в инфекционном отделении больницы в Сокольниках.
Думаю, индийская цивилизация не совсем приспособлена к московскому климату. Каждый народ должен выбирать игры с учётом погоды.
С тех пор я не играю в шахматы. Только в карты — и лишь с теми, кто мне не нравится. Тогда мне их не жалко, и игра получается по-настоящему честной.
После окончания института Стасик распределился в Тобольск, где стал большой шишкой. Я к нему наведывался время от времени, и он дважды гостил у меня в Киеве.
Теперь самое главное: дизентерия – большая гадость. Мойте руки перед едой.