Чашка кофе

Он поднялся с постели, не отдохнувший, но истомившийся до последней степени возможного лежания. Лежать далее становилось нестерпимо, даже больно, точно тело его, долгими ночными часами прикованное к ложу, впитывало в себя всю гнетущую тяжесть неподвижности, всю тоску бессонной души, и вот-вот готово было возопить. Бессонница — о, это особого рода мука, тихая и незримая! Она не терзает, нет; она истощает, она выедает человека изнутри, оставляя одну лишь тонкую, звонкую скорлупу сознания, в которой отдается каждый стук сердца, качающего уже бесцветную от безысходности кровь.
Он двинулся в кухню, точно приговоренный, привычно-рутинно смолол кофе - грубо, не проверяя помол пальцами, - и поставил на огонь кофейник. За окном недовольно просыпался Петербург, протирал тыльной стороной своей Петроградской стороны ноябрьский, самый отчаянный лик: небо низкое, серое, как испачканный грязный холст; деревья черные, обнаженные, простирали к нему свои тощие, мокрые ветви, словно умоляя о пощаде или угрожая, царапая тонущей кошкой трещинки между низкими ватными облаками. А вода в Неве - как в канаве у дороги, - цвета кирзовых сапог, впитавших в себя всю грязь и пыль многолюдной столичной мостовой. Стволы же берез, эти нежные северные красавицы, стояли теперь серые, затоптанные, цвета мышиных хвостов, вызывая в душе какое-то щемящее, гадливое чувство.
Он стоял и смотрел в стену, избегая глядеть в окно, ибо казалось ему, что весь этот унылый, мертвый мир смотрит на него в ответ — смотрит и ждет. Ждет его последнего издыхания. И душа его была подобна этому небу — плоской, бесцветной, без единого просвета.
Но вот вода в кофейнике закипела, и поднялась шапочка кофе — густая, темная, грешная в аромате своем, в легкой горечи, в блудном и дерзко возбуждающем постоянстве самого поднятия. И терпкий, властный аромат, этот дух, это властелин сердец, памяти, желаний - вдруг хрустко встал на тонкий лед его памяти, его стылого от ноябрьских ветров сердца.
Хруст.
Толчок.
Разрыв в шапке пены и в груде мелочных воспомнианий.

И не просто воспоминание пришло, нет! То был прорыв, озарение, луч, бьющий из-за туч, внезапно и болезненно ярко.
Он увидел — нет, ощутил всей содрогающейся душой — улыбку жены. Не просто улыбку, а ту самую, кроткую и лучистую, что озарила ее лицо в тот давний вечер, когда она, - всегда и всюду в заботах, - вдруг взяла его руку и просто молча прижала к своей щеке. И вот он слышит смех дочерей — тот самый, звонкий, раскатистый, от которого, кажется, дрожит воздух и который вырывает тебя из твоего эгоизма, напоминая: «Жив! Жив еще кто-то!». И вот является ему лицо друга — смущенное, трогательное в своей робости, вручающего ему ту желанную книгу… Фолиант, о коем он лишь раз обмолвился в забывчивости, а друг — запомнил! Запомнил и вложил в этот дар всю невысказанную, стыдливую любовь свою.
И вот, чашка с гущащимся, темным зельем уже в его руке. Он подошел к окну, гонимый какою-то новою, внезапною силою, почти дерзостью.
И случилось нечто неизъяснимое.
Мир преобразился.
Не изменился, нет — преобразился, как преображается лицо человека, коснувшегося веры, как при первом причастии не знаешь, как быть с гостией во рту - ломать? ждать, пока растает? жевать? - и удивляешься и радуешься поцелую Бога.
То же ноябрьское небо глядело на него, но уже не грязным холстом, а лостящимся крупом масти победившего рысака — темно-дымчатым, алым от напряжения, полным скрытого, торжествующего огня! Черные, мокрые стволы деревьев выстроились не как скелеты, а как строгая, величественная стража, охраняющая некую тихую, важную тайну бытия. А вода в реке, серая и неприглядная, вдруг явила ему цвет свежевспаханной земли — цвет темный, суровый, но живой, обещающий, несущий в себе семя будущей жизни, будущей весны.
Он не нашел ответа на муки свои. Бессонница, он знал, вернется. Тьма еще будет подступать.
Но в этот миг, сжимая в ладонях жар чашки, он ощутил в себе страшную, болезненную, до слез пронзительную любовь. Любовь не к радости, не к покою, но к самой жизни. Ко всей ее нелепости, ко всей ее боли, ко всей ее непостижимой и страшной красоте.
И губы его дрогнули в улыбке.
Странной, как сама эта ноябрьская ночь и ноябрьское же утро, и светлой, как будущий день, как тот далекий смех дочерей, как шелест страниц книги, как отблески огня в печке в деревенской бане, как искрящиеся пузырьки в сидре, что открывают ноябрем. Улыбке человека, влюбленного в самую суть бытия, со всей ее бездной и со всем ее сиянием.