Зам-Зам размышление о проводниках

Зам-Зам: размышление о проводниках

Странное дело — встречаться на вокзалах. Я никогда не думал об этом, пока в Бомбее, в непростительной духоте зала ожидания, не увидел монаха. Вернее, не монаха — кого-то, кто был монахом давно, но теперь утратил все внешние признаки этого состояния. Он сидел на засаленной деревянной скамье, держа в руках потёртую карту Раджастана. Его глаза были прикрыты — не закрыты, а прикрыты, будто он смотрел сквозь тонкую бумагу. И в этом взгляде, проницающем расписание поездов, листы грязной бумаги, мутную темноту зала — было нечто археологическое. Как если бы он искал не место на карте, а время под ним.
«Куда вы направляетесь?» — спросил я. Не помню уже, ответил ли он. Помню только, что его лицо скользнуло мимо меня, как лица скользят мимо в окнах поездов.
Позже я думал — искал ли он тоже свою Реку? Ту невозможную географию, которую можно обнаружить только отчаявшись в географии обычной?
На рассвете Зам-Зам — старинная пушка в Лахоре — становится бронзовым часовым, охраняющим сны. Мальчишки карабкаются на неё, не зная, что это — центр мира. Не зная, что тот, кто владеет Зам-Зам, владеет Пенджабом. Но чего стоит владеть, если ты не понимаешь, чем владеешь?
Однажды утром, в эту самую минуту между сном и явью, когда город ещё только потягивается, распутывая свои улицы, как спящий — одеяло, к пушке пришёл старик. Он был одет в шерстяную одежду, его лицо напоминало древние карты, исчерченные маршрутами забытых караванов. Он стоял, глядя на музей, словно видел в нём храм.
Мальчишка на пушке — назовём его просто Мальчишкой, ибо у людей, которые всё ещё становятся, имена текучи — смотрел на старика с той смесью любопытства и расчёта, которая свойственна уличным детям. В его взгляде не было почтения. Только интерес. Только поиск выгоды.
Но что такое выгода для тринадцатилетнего? Рупия? Приключение? Право сказать «я видел»?
Старик искал Реку. Не ту реку, что несёт воду от истока к устью, повинуясь гравитации и здравому смыслу. Он искал метафизический разлом в ткани мира — место, где одна стрела, выпущенная рукой просветлённого, пробила землю и вызвала ключ, смывающий всякую карму, всякую привязанность к Колесу Бытия.
Какая дерзость — верить, что такое место существует географически!
И какая ещё большая дерзость — отправиться его искать, не имея карты.

Мальчишка, конечно же, согласился сопровождать его. Не из благочестия. Не из сострадания к старику, который не умел просить милостыню, держать билет, торговаться с кассирами. Мальчишка пошёл, потому что старик был новым — новым типом человека в его коллекции человеческого. А Мальчишка собирал людей, как другие собирают монеты или марки. Он коллекционировал их способы лгать, их жесты, ритм их речи.
В поезде старик говорил о Будде пассажирам третьего класса. Те слушали снисходительно, как слушают уличного проповедника, — с вежливостью, но без вовлечённости. «Ганга смывает грехи», — говорили они. «Только Ганга».
Старик вздыхал.
«Но я ищу другую реку».
Какая пропасть в этом слове — «другую». Оно отменяет всю общепринятую святость, весь консенсус. Оно говорит: я не верю в ваши ответы, даже если миллион паломников истоптали тропу к вашим священным водам.
Вагон качался. Пассажиры жевали лепёшки, плевались паном, спорили о кастах, о богах, о родственниках в армии. Старик сидел, перебирая чётки, бормоча «Ом мани падме хум», и его бормотание было как метроном под хаос разговоров.
А Мальчишка смотрел в окно. На мелькающие столбы, похожие на молящихся людей. На поля, зелёные, как обещание. На горизонт, который никогда не приближался, как бы быстро ни мчался поезд.

Есть такой момент в путешествии, когда ты понимаешь: ты не движешься к цели. Ты убегаешь от начала. Старик, наверное, бежал от своего монастыря — от аккуратных ритуалов, от чтения канонических текстов, от того, что знание превратилось в форму без содержания. От того, что в его монастыре слишком хорошо знали, как молиться, и уже не помнили, зачем.
Мальчишка бежал от… чего? От опиумной старухи, своей приёмной матери? От миссионеров, которые хотели спасти его душу, запихнув в приют? От будущего, слишком узкого, слишком предсказуемого?
А может, оба они бежали от знания собственной ненужности?
Старик был ненужен в своём монастыре — там уже было достаточно лам, знающих тексты. Мальчишка был ненужен на улице — там хватало других мальчишек, столь же ловких, столь же беспринципных.
Но вместе — лама и ученик — они создавали новую конфигурацию смысла. Как две разрозненные ноты, составляющие аккорд.

Я думаю о посланиях. О том, что Мальчишка в той же ночью, когда встретил ламу, стал курьером. Торговец лошадьми — афганец с крашеной бородой — дал ему клочок папиросной бумаги, завёрнутый в клеёнку. «Отнеси в Амбалу. Офицеру. Скажи: родословная белого жеребца установлена».
Конечно, это не про жеребца. Это шифр. Это нить той невидимой войны, которая ведётся в горах и на базарах, войны донесений и шпионов, войны, где оружие — информация.
Мальчишка зашил бумажку в свой талисман, висевший на шее. Рядом с бумагами отца — с теми бумагами, которые, по словам пьяного отца, должны были сделать из него Человека. Свидетельство о браке, увольнительная из полка, что-то ещё, непонятное мальчишке. Обрывки чужой жизни, ставшие амулетом его собственной.
Что это — носить на шее чужие документы и чужие секреты? Какая вера в то, что бумага может изменить судьбу?
И вот парадокс: старик ищет Реку, которой нет на картах. Мальчишка везёт послание, смысл которого ему неведом. Оба они — проводники того, чего не понимают.
Может, всякое проводничество таково?

В поезде пахло потом, специями, табачным дымом. Солдат рассказывал о битве на границе. Ростовщик похвалялся своими паломничествами. Земледелец молчал, думая о своём поле, покрытом хорошим илом. Его жена бранила мужа за скупость. Проститутка из Амритсара строила глазки солдату.
Каждый из них вёз с собой свой груз — надежд, обид, воспоминаний. И поезд нёс их всех, не разбирая, кто праведен, кто грешен. Просто нёс. По рельсам. По расписанию. К станциям, названия которых ничего не обещали.
Демократия третьего класса — в том, что все сидят вместе. Ростовщик рядом с солдатом. Земледелец рядом с проституткой. Тибетский лама рядом с уличным мальчишкой, который, возможно, англичанин, а возможно, нет, потому что у него кожа чёрная от солнца и язык ловчее, чем у базарного торговца.
«Кто ты?» — спрашивали ламу.
Он не понимал вопроса. Для него не было «кто» — были только степени близости к Колесу, степени освобождения от него.
А Мальчишка? Кто он? Ким О'Хара, сын ирландского сержанта? Дружок Всего Мира, базарный шпион? Чела тибетского ламы? Курьер разведслужбы?
Он был всем этим сразу. И ничем. Потому что его идентичность не была ещё зафиксирована. Он всё ещё мог стать кем угодно.
Это — привилегия и проклятие тринадцатилетних, выросших между мирами.

Проститутка из Амритсара, уходя, купила Мальчишке билет. Просто так. За то, что старик пришёл с Севера, откуда была родом её мать. За то, что между соснами там лежит снег.
Милосердие — не всегда от праведности. Иногда это ностальгия. Иногда — щедрость тех, кто знает, что такое быть исключённым.
Жена земледельца прошипела: «Легко добывают, легко тратят».
Лама сказал: «Она приобрела заслугу. Должно быть, это монахиня».
Мальчишка ничего не сказал. Он спрятал билет и улыбнулся.
Три версии одного жеста. Три способа придать ему смысл. И все — правда. И все — ложь.

Я вернулся к вопросу о Реке. К тому, что старик ищет невозможное — воду, которая смоет не грязь, а причину грязи. Не грех, а само желание грешить.
Это, конечно, метафора освобождения. Но старик искал буквально. Искал на картах. Спрашивал: «Есть ли в Бенаресе такая река?» И ему отвечали про Гангу. И он вздыхал.
Можно искать только то, что в принципе может быть найдено. Если Реки нет на картах, значит, её либо не существует вообще, либо она — не река.
Либо карты врут.
Но Мальчишка шёл с ним. Не потому что верил. Просто потому что идти с ламой было интереснее, чем слоняться по Лахору. Потому что где-то внутри — в той части себя, которую он унаследовал от пьяного отца, бормотавшего о Красном Быке и девятистах дьяволах, — Мальчишка тоже искал нечто. Не реку. Своё собственное невозможное.

Что значит быть учеником того, кто сам не знает пути? Это лишь видимость отношений учитель-ученик. На деле оба они — спутники в неизвестности. Оба — слепые поводыри друг для друга.
Лама учит Мальчишку Закону — Срединному Пути, отрешённости, медитации. Но Мальчишка учит ламу другому: как просить милостыню, как разговаривать с кассиром, как отличить правду от лжи, как выжить в мире, где всё — игра и обман.
Кто кого ведёт?
Оба. И никто.
Это я понял, глядя на того монаха в Бомбее, того, кто смотрел сквозь карту. Он не искал место. Он искал спутника, с которым не-место станет возможным для поиска.
Махбуб Али — торговец, шпион, прагматик до мозга костей — вручил Мальчишке донесение, которое могло изменить судьбы пяти княжеств. И сделал это, не колеблясь. Почему? Потому что Мальчишка никогда ему не лгал.
Странный критерий доверия. Не надёжность. Не верность. Просто — отсутствие лжи.
Но как можно не лгать в мире, где всё — торг, где каждый разговор — шахматная партия? Мальчишка умел лгать. Прекрасно умел. Но Махбубу — не лгал. Почему?
Может быть, потому что ложь — это усилие. И есть люди, с которыми лгать — слишком утомительно. Не потому что они разоблачат. Потому что с ними это не нужно.
Махбуб дал ему рупии. Немного. Больше, чем заслуженно, но меньше, чем опасность. Мальчишка взял их без благодарности. Просто взял. Как дождь берёт воду из облаков.
Ночью кто-то обыскивал вещи Махбуба. Мальчишка видел это, глядя в щель. И не поднял тревоги. Просто разбудил ламу и увёл его до рассвета. Потому что инстинкт подсказал: тот, кто ищет донесения ножом, ищет и тех, кто их носит.
Это называется — выжить. Не героизм. Выживание.

Когда я теперь думаю о путешествиях, я думаю о двух видах движения. Первое — от пункта А к пункту Б. Это движение карт, расписаний, билетов. Второе — от того, кто ты есть, к тому, кем ты станешь. Это движение без карт.
Старик и Мальчишка двигались обоими способами сразу. Поезд вёз их в Амбалу. Но они были в путешествии, у которого не было пункта назначения. Потому что Река — это не место. Это состояние. Состояние, в котором ты сможешь, наконец, остановиться. Перестать искать. Перестать хотеть.
Перестать быть привязанным.
Но разве возможно хотеть не хотеть? Это же парадокс. Искать место, где ты перестанешь искать. Желать состояния, в котором нет желаний.
Может быть, поэтому Реку и нельзя найти. Потому что само её искание — уже препятствие.

Поезд остановился в Амритсаре. Контролёр обнаружил, что у Мальчишки билет только до этой станции. Надо выходить.
Мальчишка разразился слезами. Наигранными, конечно. Но убедительными. «Отец мой умер! Мать моя умерла! Кто будет ухаживать за этим стариком?»
Вагон взволновался. Ростовщик, земледелец, солдат — все стали уговаривать контролёра. Но правила есть правила. Мальчишку вытолкнули на платформу.
И тут проститутка из Амритсара, выходя, купила ему новый билет. До Амбалы.
«Попроси его благословить меня», — сказала она.
Лама, не глядя на неё, пробормотал что-то на тибетском.
Три рупии. Цена милосердия. Или цена ностальгии? Или просто — цена жеста, который не требует объяснений?

Я не знаю, нашёл ли старик свою Реку. Не знаю, доставил ли Мальчишка донесение. Не знаю, кем он стал — шпионом, йогом, англичанином или индусом.
Но я знаю это: в тот момент, когда они сидели в переполненном вагоне третьего класса, окружённые незнакомцами, несущимися через пыльную равнину к рассвету, — они были свободны. Не от Колеса Бытия. От необходимости быть кем-то одним.
Лама мог быть просто ламой — не настоятелем, не учёным, не хранителем традиций. Просто человеком, который ищет.
Мальчишка мог быть просто мальчишкой — не ирландцем, не индусом, не курьером, не сиротой. Просто тем, кто идёт.
Это и есть свобода, наверное. Не от мира. От своей роли в нём.

Зам-Зам стоит в Лахоре до сих пор. Мальчишки карабкаются на неё, как карабкались сто лет назад. Она по-прежнему зелёная от времени. По-прежнему охраняет музей.
И я думаю: а что если Река, которую искал старик, была не водой? Что если это было просто движение? Просто готовность отпустить известное ради неизвестного?
Может, освобождение — не в том, чтобы достичь цели. А в том, чтобы перестать отличать путь от цели.
Может, всякий поезд — Река, если ты едешь в нём с правильным спутником.
Может, всякая встреча — паломничество.
И тогда вопрос не «где Река», а «с кем я иду».