Мария Петровых и Александр Фадеев

МАРИЯ ПЕТРОВЫХ

БИОГРАФИЯ В ПИСЬМАХ
1942 – 1958


II

АЛЕКСАНДР ФАДЕЕВ

Взгляд на судьбу Марии Петровых, как человека, пережившего в 1942 году тяжелый душевный кризис, предполагает более пристальное изучение всех обстоятельств ее дальнейшей жизни, которые помогли ей обрести равновесие.
Немалую роль в бытовом обустройстве Марии Сергеевны в военные и послевоенные годы сыграло ее знакомство с Александром Фадеевым, который не только оценил ее поэтическое дарование, но и был облечен реальной властью: в ту пору он занимал пост секретаря, а затем генерального секретаря Союза советских писателей. Когда Александр Александрович вник в личные обстоятельства Марии Сергеевны, стремление помочь было для него естественным. По свидетельству С. Преображенского, Фадеев много помогал литераторам, а пострадавшие от репрессий занимали в этом кругу особое место.
«В архиве писателя хранится немало копий характеристик, писем и записок Фадеева в различные инстанции с просьбой «рассмотреть» или «ускорить рассмотрение дела», учесть, что человек «осужден несправедливо» или что при рассмотрении вопроса был «допущен перегиб», с просьбой «отменить решение» об исключении из партии и т.п. Сохранились письма и о помощи, в том числе материальной, которую Фадеев оказывал семьям известных ему людей (семьи некоторых арестованных он буквально содержал на свои средства), а также его письма, в которых он защищает писателей, несправедливо пострадавших от всякого рода “проработок” того времени» [67:XXIII].
По натуре Мария Сергеевна была человеком «диковатым» и болезненно самолюбивым; она напрочь лишена была способности поддерживать знакомство с «нужными людьми» и обращаться к ним с личными просьбами. Но к Фадееву она обращалась, не предаваясь длительной рефлексии, и это полностью его заслуга. Он умел предложить помощь в таких выражениях и так расшаркаться, чтобы опекаемый без лишнего смущения ее принял.

«После года ленинградской блокады я, полуживая дистрофичка последней стадии, с двумя младшими детьми была эвакуирована в Казахстан, – вспоминает соратница Фадеева по большевистскому подполью З. Секретарева. – Старший сын затерялся где-то на дорогах войны, а муж, будучи на переднем крае Ленинградского фронта, очень волновался за нашу судьбу.
<…>
Мне вспоминается Сашино письмо, в котором он заботливо выспрашивал, чем бы он мог помочь нам. Зная мой независимый характер, Саша свою помощь предлагал тактично, чтобы не задеть моего самолюбия, и не настаивал больше, когда я, поблагодарив его за участие, ограничилась просьбой выписать дефицитную тогда “Литературную газету”» [66:64 – 65].

«Предупредительная внимательность Фадеева распространялась не только на его здравствующих товарищей и друзей, но и на семьи уже умерших, – вспоминает С. Преображенский. – Все это тоже было одной из сторон фадеевского характера» [67:XX].

И все же Марию Петровых глава Союза писателей среди своих многочисленных подопечных выделял особо. Внутренним складом и отчасти внешне Мария Сергеевна напоминала Фадееву его первую юношескую любовь, Александру Филипповну («Асеньку») Колесникову.

«Ему нравилась одна девочка, – рассказывает А.Ф. Колесникова о самой себе, – и часто было можно видеть его горячий, ревнивый, а иногда тревожный взгляд, которым он следил за этой девочкой, тоже не очень уравновешенной, легко переходившей от бурного смеха к мечтательности, к тихой грусти…» [66:11 – 17]

Чувство осталось неразделенным. Будучи Сашиной ровесницей, Ася ощущала его сильно моложе себя и не воспринимала как потенциального ухажера. А затем Гражданская война разлучила их на несколько десятилетий. Но первая любовь оставила глубокий след в памяти Фадеева, пробуждая самые лучшие движения его души.
И вот осенью 1942 года Мария Петровых словно протянула ему руку из далекой романтической юности. Та же мечтательность и тихая грусть… Убитая горем, она тоже не заметила Фадеева, и сценарий возвышенной безответной любви повторился в его воображении.
Много лет Фадеев по-рыцарски опекал Марию Сергеевну и восхищался ею на расстоянии, не пытаясь всерьез за ней ухаживать. Ведь в том и ценность возвышенного чувства, что оно никогда не спустится на грешную землю. Нотки утонченной романтики звучат и в самом последнем письме Александра Александровича, которое он отправил Марии Сергеевне за несколько недель до смерти.

«Тебе отпущены ум, талант, совесть, способность сильно чувствовать, умение отделять для души все чистое и настоящее от фальшивого и мелкого; внешнее никогда не заслоняет для тебя внутреннее; душевные движения твои естественны и жизненны, как ты их ни затуманиваешь; духовный мир твой полон обаяния человеческого и женского <…> ты ведь человек очень индивидуального, незаурядного, залунного облика <…> даже если мимо идешь, нельзя на тебя не оглянуться, а присмотришься – и сразу очень влечет к тебе» [10].

«Машенька», – так обращался Фадеев к Марии Петровых. Кажущаяся короткость на деле обнажает очень далекую дистанцию. Родные и близкие друзья Марии Сергеевны называли ее только Марусей. В «Машеньке» Фадеев видел ту ипостась Марии Петровых, о которой говорили «тихая», «скромная». Другие грани личности Марии Сергеевны были Фадееву неведомы и не интересны. В ней он искал не реальную женщину, а мечту, недостижимый идеал.
Расположением к себе генсека Мария Сергеевна не злоупотребляла. Из ее личной переписки мы видим, что значительную часть жизни она бедствовала и старалась решать все свои проблемы сама. Но Марии Петровых было свойственно гипертрофированное чувство благодарности, поэтому каждый случай помощи со стороны Фадеева она вспоминала как некий дар свыше, особенно если дело касалось не ее самой, а ее близких. Вспомним и мы несколько таких случаев.

В начале января 1943 года Мария Сергеевна получила письмо из Калинина от институтского друга Арсения Тарковского. В бою он был тяжело ранен и потерял левую ногу, но после недолгой реабилитации его собирались отправить долечиваться куда-то в «глубокий тыл». А для возвращения в столицу был необходим особый запрос со стороны влиятельной организации.
«Сделай то, о чем я прошу тебя во что бы то ни стало, – завершает свое письмо Арсений Александрович. – Подыми на ноги своих подруг, друзей, разыщи Тоню и помоги ей в хлопотах» [Прил. 1].
О том, как разрешилась эта тревожная ситуация, пишет в своих мемуарах дочь Тарковского, Марина Арсеньевна:

«Через Союз писателей с помощью Фадеева и Шкловского Антонина Александровна достала пропуск и привезла папу в Москву. В январе он уже лежал в Институте хирургии у Вишневского, и профессор сам произвел ему еще одну ампутацию. Потом жена ухаживала за ним дома» [65:307].

В конце 1940-х годов на волне космополитической кампании исключение из Союза писателей нависло над Семеном Липкиным, с которым Мария Петровых так же, как и с Тарковским, была дружна со студенческой скамьи.

«Меня страшило исключение из Союза писателей, – вспоминает Семен Израилевич, – из того самого, из которого впоследствии я вместе с Инной Лиснянской вышел по собственной воле. Василий Гроссман, разделявший мою тревогу (исключение из Союза писателей в те годы грозило арестом), попросил Константина Симонова за меня заступиться. О том же попросила Фадеева Мария Петровых – она была с ним в дружеских отношениях. Да и со мной раньше Фадеев был в хороших отношениях. Маруся сказала, что Фадеев меня примет у себя дома в 10 часов утра – за день до заседания секретариата» [44:481].

Вмешательство Фадеева помогло: Липкин не был исключен из СП и тем более не был арестован.

Еще на излете войны начался новый и очень важный этап в жизни Марии Петровых: она подключается к работе по переводу армянской поэзии. Осенью 1944 года вместе с Верой Звягинцевой она едет в Ереван по приглашению поэта Наири Зарьяна, который тогда занимал пост первого секретаря Союза писателей Армении [41:263]. Вероятно, здесь тоже не обошлось без участия Фадеева. Если за плечами Веры Клавдиевны к тому времени были уже сотни страниц прекрасно переведенных произведений с армянского, то Марию Сергеевну в Армении никто не знал. Получить приглашение от руководства армянского СП она могла только по чьей-то рекомендации. В дальнейшем Марии Сергеевне не раз приходилось пересекаться с Александром Александровичем по линии русско-армянской литературной дружбы. В последних числах сентября 1945 года Ереван снова посетила делегация российских литераторов, куда входили Фадеев, Тарковский и Звягинцева.

«Завтра вылетят наши гости и расскажут тебе подробно обо всем, – пишет Марии Петровых Наири Зарьян. – Не могу гордиться, что мы их в этот раз приняли достойно, хотя провели немало чудесного времени в дружеских беседах и воспоминаниях о тебе. Арсений и А<лександр> А<лександрович> очаровали всех нас. Вера уже была наша. Жаль, что тебя не было» [15].

В июле 1947 года на дружеской встрече писателей в Москве побывала армянский прозаик и публицист Анаит Саинян. По этому поводу Сильва Капутикян пишет Марии Сергеевне:

«Анаит приехала из Москвы, восхищенная Фадеевым, Бородиным, тобою, и вообще Москвой и ее людьми» [16].

А через пару дней и сама Саинян обращается к Марии Петровых с письмом благодарности:

«За все мои страдания я вознаграждена была знакомством в Москве с группой людей (среди них с Вами и с Сергей Петровичем) , существование которых утвердило во мне уважение, любовь и веру в жизнь, без чего теряет смысл творческий путь.
 <…>
Также передайте привет Михаилу (отчества не помню, автору книги о Достоевском) , скажите ему, что часто вспоминаю его рассказ о певце, нашедшем приют и ласку в Москве и не поторопившемся возвращаться на родину» [16].

Однако за фасадом этих трогательных встреч развернулась ситуация, для Марии Сергеевны довольно трудная и неприятная. В начале 1945 года она заключила с «Советским писателем» договор на перевод трагедии Наири Зарьяна «Ара Прекрасный». Книгу надо сдавать в октябре 1945 года, но из-за домашних хлопот и постоянных недомоганий Мария Сергеевна не укладывается в сроки.
 
«Ведь мне действительно трудно, Катенька, – жалуется она сестре в феврале 1946 года. – Еще до поездки в Казахстан у меня было заключено соглашение с изд-вом «Советский писатель» (с Бородиным) на перевод пьесы Наири, который я должна была сдать в середине октября! А у меня сейчас – в феврале – сделана только половина. Весь сентябрь я лежала, плохо себя чувствовала. (Простить себе не могу той расслабленности!) И потом все было так: день хожу – день лежу, ни в живых, ни в мертвых.
Каждый рабочий час я ценю на вес золота, – время, когда я свободна от домашних дел и никто мне не мешает. Я ведь не могу работать в присутствии другого человека, совсем не могу! Даже при Арине я работаю, как следует, только тогда, когда она спит. Ведь я кроме всего прочего всегда работаю вслух.
Ведь я живу совсем без денег, никакую денежную работу, чтобы поправить свои денежные дела, я брать не могу, ото всего отказываюсь, т.к. иначе перевод пьесы еще надольше затянется, а у меня и так отношения с Бородиным под сильной угрозой, и это все мучает меня невозможно. Не говоря уже о письмах Наири, который меня торопит» [20].

А торопить Наири потихонечку начал еще с конца сентября 1945 года.

«Я сейчас живу мечтою видеть перевод «Ара». Ты мне не пишешь, как идет дело. Я уверен, что твоя чудная душа уже переварила мои глупости и по-прежнему сияет благосклонностью к этому произведению. Акоп Коджоян сделал замечательные иллюстрации, которые очень понравились Арсению и другим. Ты передай об этих иллюстрациях Бородину» [15].

В ноябре этого же года Наири пишет Марии Сергеевне о том, как тяжело ему одному ухаживать за больной женой и тремя детьми.

«Я сейчас заинтересован в форсировании твоей работы над «Ара» и в моральном, и в материальном смысле» [15].

Но Мария Сергеевна не только не может «форсировать» свою работу над переводом, но и наверстать упущенное время. Дело серьезное. Вышли уже все допустимые сроки задержки и теперь речь идет о переносе книги в план следующего года. Это ЧП!
Вмешался Фадеев, и тут нельзя не отметить его талант переговорщика.

«Я очень рад, что «Ара» отнесен на 1946 год, – умиротворенно пишет Наири в конце апреля 1946 года. – Это избавит нас от мучительной спешки. Мне об этом писал и Фадеев» [15].

А ведь больше всех торопился сам Наири. И тут вдруг он сам же начинает приветствовать увеличение сроков работы. Интересно, что после этого случая Зарьян пару раз пытался при содействии Марии Сергеевны подобраться к Фадееву, чтобы устроить какие-то свои дела.

«Меня интересует вопрос: стоит ли Пастернак на своем обещании редактировать твой перевод «Ара»? Если нет, то ты попробуй повлиять на него через Фадеева. Ты же пользуешься его расположением» [15].

И еще чуть позднее:

«Любопытно знать, в какой стадии сейчас находится дело издания. Может быть, напишешь мне. Кусакян в Ереване обещал показать мне свое предисловие к «Ара», но не выполнил своего обещания. Постарайся уговорить кого надо, чтобы пустили вещь без предисловия Кусакяна и вообще без всякого предисловия» [15].

Под псевдонимом «кто надо», вероятно, тоже подразумевается глава Союза писателей. Однако не стоит переоценивать роль Александра Фадеева в литературной судьбе Марии Петровых. К ее оригинальным стихам он относился прохладно и продвигал ее исключительно как переводчика. Но зато в сфере перевода он выделял ее среди единиц, которых считал способными перевести произведение близко к оригиналу, сохранив при этом собственное литературное «я».

«В переводах, если они очень хороши, – писал Фадеев Расулу Гамзатову в ноябре 1953 года, – обязательно сказывается индивидуальность поэта-переводчика. Если же переводчик – малоквалифицированный поэт, он неизбежно лишает стих оригинала его природной мускулатуры. В наше время можно назвать, однако, несколько поэтов-переводчиков, имеющих собственную душу и в то же время, – а может быть, именно благодаря этому, – стремящихся максимально правдиво выразить душу оригинального произведения. К таким переводчикам я отношу Петровых, Звягинцеву, Липкина; к таким же переводчикам я отношу Хелемского, когда он не слишком торопится» [67:482].

Вера Фадеева в переводческий дар Марии Петровых даже несколько опережала впечатления от реальных ее достижений. До «Ара Прекрасного» у нее не было опыта перевода трагедии в стихах. И тут такая задержка… Иной бы на месте Фадеева перестраховался и попросил издателя отдать перевод другому специалисту. Но Фадеев создал все условия для того, чтобы именно Мария Петровых могла закончить эту работу, и чутье его не подвело. Перевод трагедии Наири Зарьяна будет признан одной из лучших работ Марии Петровых в области перевода армянской поэзии.

«Ярким свидетельством мастерства Петровых-переводчицы явилась большая и трудная работа по переводу знаменитой трагедии Наири Зарьяна «Ара Прекрасный», – пишет Л. Мкртчян в предисловии к «Дальнему дереву». –  М. Петровых отлично передала мужественный, дышащий глубокой страстью язык героев трагедии. Она сохранила высокий слог речи персонажей, не подменив его цветистостью, сохранила лапидарность языка, часто переходящую в афористичность. Петровых индивидуализировала язык героев трагедии и стиховыми приемами: она допускает в речи ассирийцев женские и дактилические окончания, тогда как речи действующих лиц-армян имеют лишь мужские окончания, вообще характерные для армянского языка» [56:13].

Говоря о практической помощи Фадеева, нельзя не вспомнить, что еще в 1943 году он предлагал Марии Сергеевне в качестве компенсации за сгоревший дом в Сокольниках две комнаты в коттедже на территории Переделкина. Здесь он даже прыгнул чуть выше своей головы, ибо в военные годы получить жилье в Москве и ее ближайших окрестностях было чрезвычайно трудно.
Между тем к середине 1940-х Фадеев уже сам нуждался в помощи. Не сумев еще в юности правильно расставить приоритеты, он всю жизнь пытался совмещать литературно-общественную работу и художественное творчество. А такая нагрузка была ему не по силам. И уже к концу войны непосильная нагрузка в полной мере отразилась на его здоровье и душевном состоянии: пошаливало сердце, печень, все больше обострялись издавна сложные отношения генсека с «зеленым змием». Круг переживаний, которые в ту пору не давали покоя Александру Александровичу, становится ясен из его переписки с близкими людьми.

«Моя работа, – писал он М.И. Алигер в ноябре 1944 года, – общественное и моральное значение которой я теперь сам не имею права недооценивать, эта моя работа по многу часов в день (в известной отрешенности от семейных проблем и обстоятельств), наедине с природой и господом богом, прежде всего сказала мне, что в моей жизни я всегда и главным образом был виноват перед ней, перед работой. Всю жизнь, в силу некоторых особенностей характера, решительно всегда, когда надо было выбирать между работой и эфемерным общественным долгом, вроде многолетнего бесплодного «руководства» Союзом писателей, между работой и той или иной семейной или дружеской обязанностью, между работой и душевным увлечением, между работой и суетой жизни, – всегда, всю жизнь получалось так, что работа отступала у меня на второй план. Я прожил более чем сорок лет в предельной, непростительной, преступной небрежности к своему таланту, в том неуважении к нему, которое так осудил Чехов в известном письме к своему брату» [67:192 – 193].

Подобные всплески откровенности в письмах Фадеева нередки. Понимала ли Мария Сергеевна, какие тяжелые мысли и неразрешимые противоречия порой разрывают душу ее покровителя? Об этом она могла только догадываться. Принимая в Марии Сергеевне лишь светлую сторону ее натуры, Фадеев тоже поворачивался к ней только светлой своей стороной. Можно даже сказать, что главной чертой их отношений было глубокое незнание друг друга. Но именно в таком виде они и были дороги Фадееву.
Чтобы как-то объяснить, рационализировать свой интерес к Марии Сергеевне, Фадеев временами говорил ей, что хотел бы обсудить с ней очень важный вопрос, но не сейчас, а как-нибудь потом, в более спокойную минуту. Время шло, а разговор все откладывался. Болезненно ответственная и тревожная Мария Сергеевна принимала заявления Фадеева за чистую монету, думая, что разговор с ней может действительно в чему-то ему помочь. Однажды она даже попыталась ускорить события. В начале мая 1947 года, воспользовавшись поводом поблагодарить генсека за какое-то очередное благодеяние, Мария Сергеевна написала ему:

«Дорогой Александр Александрович!

Благодарю Вас за Ваше внимание ко мне. Очень прошу – дайте возможность повидать Вас, мне это действительно нужно. Будьте так добры – позвоните. Ведь я же в большом долгу перед Вами и очень хочу с Вами говорить.
Вместе с этим письмом передаю другое, которое Н.В. Чертова написала, имея в виду нас обеих.

Сердечно приветствую Вас.
М. Петровых» [3].

Разговор, скорее всего, состоялся, но, как всегда, был обо всем и ни о чем. Фадеев умел бесконечно долго «заполнять эфир», не сказав при этом ничего определенного. Но общение с «Машенькой» сыграло свою важную роль, подтолкнув Фадеева к шагу, на который он все никак не мог решиться: написать самой Колесниковой.

«Милая Ася! – начинает он свое письмо от 1 июня 1949 года. –  Вот наконец и я пишу Вам, пишу, когда Вы, должно быть, уже перестали считать меня хорошим человеком. Пишу один в комнате, в санатории под Москвой. Бушует гроза, окна открыты, уже очень поздний вечер, и мне очень хорошо, как бывало хорошо в детстве и в юности, когда за окном так же рвалась в темноте молния и лил шумный весенний дождь. И я не скрою, что мне хотелось бы быть сейчас подле Вас, потому что Вы тоже – моя далекая милая юность…» [67:260 – 263]

Вот этот разговор был действительно нужен Фадееву. Его разрыв с Колесниковой произошел стихийно, и между ними осталось много недосказанного.

«Когда я в тридцатых годах разошелся с женой и мысленно перебирал вновь и вновь всю свою жизнь, я тогда впервые понял, что эта четырехлетняя любовь к Вам – с отроческих лет до юношеского возмужания – не могла быть случайной. Она означала, что было в Вашем внешнем и внутреннем облике что-то необыкновенно покорявшее меня и, очевидно, очень мне необходимое» [67:299 – 305].

«Я без конца смотрел на Вашу маленькую-маленькую карточку. Сквозь жизненные невзгоды и бури, правдивой и суровой печатью отложившиеся на Вашем прекрасном лице, я видел, я вижу все ту же Асю, и сердце мое сжимается от тоски и от счастья…» [67:295 – 298]

Перед вновь обретенной подругой юности Фадеев раскладывает уже знакомый нам набор комплиментов:

«Вы были девушкой с поэтической душой и, конечно, очень выделялись в довольно, в общем, заурядной, зараженной мелким практицизмом среде. А я тоже был мальчишкой с божьей искрой в душе и, конечно, не мог не почувствовать этого в Вас и не выделить Вас среди других. И Вы действительно были очень романтической девушкой, полной таинственных душевных движений, – не притворных (как это бывает у многих девушек), а действительных, не осознанных Вами, порожденных Вашей природной талантливостью» [67:311 – 320].

Ср. со словами Фадеева из его последнего письма к Петровых:

«… душевные движения твои естественны и жизненны, как ты их ни затуманиваешь; духовный мир твой полон обаяния человеческого и женского <…> ты ведь человек очень индивидуального, незаурядного, залунного облика…»

Но и с «подлинной» Колесниковой Фадеев не предполагал развивать реальные отношения. Идеал должен оставаться нетронутым.

«Спасенье наше, что жизнь наша до краев преисполнена деятельности и что мы не утратили любви к природе, к хорошим людям, ко всему этому трудному и прекрасному миру, в котором живем. Будем счастливы и тем, что нашли друг друга и можем дружить. А реальную личную жизнь нашу мы не должны и не можем ставить в зависимость друг от друга, – это уже невозможно, и это уже «против бога», как сказали бы в старину…» [67:376 – 379]

Адресованные Колесниковой письма-исповеди занимают особое место в литературном наследии Фадеева и собранные воедино читаются как своего рода эпистолярный роман. Воспоминания о революционной юности были необходимы Александру Александровичу еще и для того, чтобы глубже проникнуть в душу героев «Молодой гвардии», которую он тогда перерабатывал.

«Помню, когда я впервые прочла «Молодую гвардию», – вспоминает Вера Инбер, – подумала: «Очевидно, у самого Фадеева была чистая, прекрасная юность, целомудренная и поэтичная первая любовь» [66:477].

К сходному выводу приходит и Константин Федин:
«Я думаю, не ошибусь, если скажу, что молодость влечет к себе Фадеева как едва ли не главный герой его творчества – та юность мира, которая пришла, чтобы революционно обновить всю землю. И это не потому только, что он – поэт «Молодой гвардии», а потому, что определяющие суть его творчества герои-большевики наполняют его книги могучей убежденностью в этом обновлении земли духом молодости» [66:481].

К началу 1950-х годов общение Петровых с Фадеевым практически сошло на нет. После недолгой передышки на семью Марии Сергеевны обрушилась новая череда несчастий. В марте 1952 года в муках скончалась Фаина Александровна, а в декабре 1953 года самая старшая из сестер Петровых, Елена Сергеевна, потеряла единственную дочь Тату. Весной 1954 года Мария Сергеевна впервые рассказала Арише правду об отце. К разговору она была не готова, но обстоятельства вынудили: Арина хотела поступать на филфак МГУ, а для дочери репрессированного путь в учебные заведения такого уровня был закрыт. Мучительная личная драма, постигшая Марию Сергеевну в этот период, тоже усилила ее потребность в затворничестве.
Фадеев тем временем продолжал разрываться между литературным творчеством и «общественными нагрузками», теряя остатки здоровья. С начала весны 1952 до конца лета 1953 года он перенес четыре госпитализации.
«Я болен, – пишет он А.А. Суркову в апреле-мае 1953 года. – Я болен не столько печенью, которая для врачей считается главной моей болезнью, сколько болен психически. Я совершенно, пока что, неработоспособен» [67:429 – 453].
В марте 1954 года Фадеев потерял мать и вскоре снова загремел в больницу. 
«При дневном свете я могла хорошо разглядеть Сашу, – вспоминает Зоя Секретарева, ставшая гостем Фадеева в палате «Кремлевки». – Он был очень бледен. А полосатая пижама синевато-голубых тонов придавала безжизненному цвету его лица, почти сливавшемуся с цветом очень поредевших, совсем седых волос, какой-то голубоватый, прозрачный оттенок. И глаза Саши на этот раз показались совсем светлыми, каких я у него никогда не знала.
Многое свидетельствовало о том, что Саша находится в предельно возбужденном состоянии. Движения его были порывисты, резки. Он то ложился, вернее, валился с размаху навзничь на кровать и лежал так, закинув руки за голову, несколько минут, то порывисто срывался с кровати и метался по комнате. И в том и в другом положении он говорил, говорил безудержно на самые разные темы» [66:66 – 67].

Последний запой случился у Фадеева осенью 1955 года, и с тех пор он уже почти не вылезал из больницы. Даже в работе XX Съезда КПСС ему не удалось принять участие: на больничную койку он угодил 13 января, а выписался только 31 марта. Но к концу курса лечения он почувствовал себя немного лучше и решил возобновить общение с Марией Сергеевной, которую не видел более четырех лет: последний раз они встречались на его 50-летии в декабре 1951 года.
Общение началось заочно. На Беговую Фадеев позвонил из больницы во второй половине марта, застав Марию Сергеевну в тот момент, когда она уже собралась уезжать в санаторий им. Горького, что в подмосковном Щелкове. Но Фадеев связался с ней и там, подозвав ее к телефону кого-то из администрации, а затем отправил ей в санаторий письмо, где вновь зазвучала идея давно назревшего задушевного разговора.

«Милая Машенька! – писал он 29 марта 1956 года. – Счастлив был слышать твой голосок.
Несмотря на расстояние, он звучал даже звонче, чем из дому. Я все-таки ужасно рад за тебя, – что ты в санатории, что комната отдельная. И теперь, правда, главное в том, чтобы уж это до конца использовать, получить продление хотя бы еще на полсрока.
Мне так хочется увидеться с тобой где-нибудь на природе, ходить и говорить бесконечно. Да ведь в санатории это не выйдет, если бы я приехал. Вышло бы, если бы я был лесничим с Алтая, приехавшим в гости к тебе. И, конечно, очень жаль порой, что я не лесничий. Но ведь его жизнь кажется такой издалека. Наверно, свои склоки, и тоже мало платят, что приходится казенный лес воровать. И только кажется, что вот, мол, – лес, свобода. А на деле – зависимость от любого чиновника из лесного ведомства. Еще приходится начальство на охоту возить…
Нет, Машенька, останемся писателями» [10].

Впервые после длительной паузы Мария Сергеевна увидела Фадеева 7 апреля 1956 года на открытии выставки Мартироса Сарьяна в Залах Академии художеств (Кропоткинская улица, д. 21). Но говорили в основном об искусстве. Соприкоснувшись с прекрасным, Мария Сергеевна вернулась в санаторий, а через неделю, 15 апреля, туда же приехал Александр Александрович выбивать место для своего человека. К Марии Сергеевне он тоже не преминул заглянуть, но их общение ограничилось обсуждением бытовых вопросов. Фадеев сделал очередной красивый жест – своей властью продлил Марии Сергеевне путевку в санатории, а она уже вознамерилась возвращаться в Москву к своим бесчисленным делам и заботам. После его отъезда Мария Сергеевна села за письмо Маршаку, которое дает вполне отчетливое представление о том, как прошла ее встреча с Фадеевым в Щелкове.

«Дорогой Самуил Яковлевич!
Сегодня разговаривать по телефону было невозможно, я ничего не слышала, а Вам нельзя напрягать голос. Завтра позвоню Вам с почтового отделения.
Я совсем не хотела продлевать путевку, но всю эту неделю была нездорова и до этого еще у меня было здесь несколько приступов печеночных.
А сверх всего директор моего санатория получил письмо от Александра Александровича с просьбой о продлении моей путевки.
Надо сказать, меня глубоко тронуло это письмо. Сегодня Александр Александрович был у меня в санатории (я позвонила Вам после его отъезда). Он привез в санаторий одну свою знакомую (из Кривого Рога), она страдает гипертонией и ежегодно лечится в этом санатории.
Ал. Ал. очень уговаривал меня сегодня продлить путевку еще на целый срок (т.е. на 24 дня!) или хотя бы на полсрока.
Арина тоже была у меня сегодня и тоже уговаривала меня здесь остаться.
Я им обещала, что останусь еще на 12 дней, но потом я подумала обо всех своих делах и решила вернуться раньше» [10].

Последний раз Мария Петровых видела Александра Фадеева 12 мая 1956 года накануне его самоубийства. Встретились они возле памятника Гоголю. Но разговора по душам у них так и не получилось.
«Сколько тайн ты унес с собою. Я так ничего и не узнала», – записала Мария Сергеевна в своем дневнике [11].
Много лет она не могла простить себе, что не распознала тяжелого состояния Фадеева и не попыталась предотвратить его трагический конец. Ей казалось, если человек потянулся к ней в те дни, когда не принял еще самого страшного решения, значит, она могла и обязана была что-то сделать. Но если бы она имела возможность взглянуть на ситуацию со стороны, то увидела бы, что в последние годы жизни Фадеев все чаще избегал общения с друзьями, предпочитая им компанию людей далеких. Это был своего рода уход от реальности. Близкий человек будет со знанием дела расспрашивать о здоровье или погрузится в сочувственное молчание. А едва знакомому человеку Фадеев волен рассказать о себе лишь то, что захочет.
Отношения Фадеева с Колесниковой за эти годы очень сильно изменились. Отстраненная восторженность в его письмах к ней все чаще уступает место живому дружескому участию и непосредственным человеческим проявлениям. Но, став Фадееву близким человеком, Асенька перестала быть для него источником омоложения и душевного очищения. С ней он такой, какой есть. Еще в сентябре 1951 года Фадеев писал ей:
«И так же, как и ты чувствуешь себя вправе – а вернее, это получается само собой, – писать мне обо всем, что переживаешь, большое оно или малое, огорчит ли меня или нет, – так и я ничем не хочу перед тобой “казаться”, пишу тебе, когда есть возможность…» [67:376 – 379]

А перед Марией Сергеевной он все еще хотел «чем-то казаться». И задача ее была довольно проста: не лезть в душу, видеть его таким, каким он себя проявляет, и самой тоже не выходить из образа, столь милого его сердцу. Побыть с ним «Машенькой» – это все, что она могла для него сделать.


ИСТОЧНИКИ

Российский государственный архив литературы и искусства

1. Ф. 613. Оп. 7. Д. 201. М. Петровых. Стихи. Машинопись.
2. Ф. 619. Оп. 1. Ед. хр. 3090. Петровых, Мария. Стихотворения. Авториз. машинопись.
3. Ф. 631. Оп. 15. Ед. хр. 860. Переписка с членами ССП по творческим и организационным вопросам по алфавиту на буквы «М – П».
4. Ф. 634. Оп. 3. Ед. хр. 37. Стенограмма собрания о проблемах советской поэзии. 1949 г.
5. Ф. 1628. Оп. 2. Ед. хр. 1045. Письма А.А. Фадееву.
6. Ф. 2867. Оп. 1. Ед. хр. 25. М.С. Петровых. «Стихи». Автограф, машинопись с правкой автора. Коллекция В.Д. Авдеева.
7. Ф. 3114. Оп. 1. Ед. хр. 624.  П.Г. Антокольский. «Художественные переводы литератур народов СССР». Доклад на Втором всесоюзном съезде писателей. 1 вариант. Октябрь 1954 г.

Личный фонд Марии Петровых

8. Оп. 11. Переписка Е.С. Петровых-Чердынцевой с М.Г. Саловой по вопросу написания воспоминаний о М.С. Петровых.
9. Оп. 14. Переписка М.С. Петровых с В.К. Звягинцевой. 1946 – 1962 гг.
10. Оп. 15. Переписка М.С. Петровых с А.А. Фадеевым и письма с упоминаниями о нем. 1942 – 1957 гг.
11. Оп. 15. 1. Дневник «Фадеевского цикла». 1956 – 1957 гг.
12. Оп. 16. Переписка В.Д. Головачева с М.С. Петровых и Е.С. Петровых-Чердынцевой. 1926 – 1942 гг.
13. Оп. 16.3. В.Д. Головачев: родные, друзья, сокамерники.
14. Оп. 19. Переписка М.С. Петровых с Л. Мкртчяном. 1965 – 1979 гг.
15. Оп. 19.2. Переписка М.С. Петровых с Н. Зарьяном. 1944 – 1962 гг.
16. Оп. 19.3. Переписка М.С. Петровых с армянскими литераторами. 1944 – 1970-е гг.
17. Оп. 21. Переписка М.С. Петровых первой половины 1940-х годов, включая чистопольский период.
18. Оп. 21.1. Переписка М.С. Петровых первой половины 1940-х годов с упоминаниями о В.Д. Головачеве.
19. Оп. 21.2. Чистополь. События и их отголоски.
20. Оп. 33. Переписка М.С. Петровых с Е.С. Петровых-Чердынцевой. Части I и II. 1920 – 1940-е гг.
21. Оп. 34. Переписка М.С. Петровых с Е.С. Петровых-Чердынцевой. Части III, IV и V. 1950-е гг.
22. Оп. 37. Переписка Е.С. Петровых-Чердынцевой с Ф.А. Петровых. Ч. II. 1944 – 1946 гг.
23. Оп. 38. Переписка Е.С. Петровых-Чердынцевой с Ф.А. Петровых. Ч. III. 1947 – 1952 гг.
24. Оп. 48. Переписка А.В. Головачевой с М.С. Петровых и другими родственниками.
25. Оп. 53. Дневники и записные книжки М.С. Петровых. 1947 – 1970-е гг.
26. Оп. 53. Д. 23. «Бакинский дневник» М.С. Петровых. 1947 – 1948 гг.
27. Оп. 54. Письма П.Г. Антокольского и переписка М.С. Петровых с упоминаниями о нем.
28. Оп. 62. Стихи М.С. Петровых 1960 – 1970 гг. Автографы, машин с авт. прав.
29. Оп. 63. Собственноручный самиздат М.С. Петровых. Машинопись с авт. прав.
30. Оп. 64. Стихи М.С. Петровых 1920 – 1970 годов, не вошедшие в сборники.
31. Оп. 66. «Черта горизонта». Переписка составителей сборника с издательством и авторами воспоминаний о М.С. Петровых. 1984 – 1986 гг.

ЛИТЕРАТУРА

32. Антокольский, П.Г. Стихотворения и поэмы. – М.: «Советский писатель», 1982. –  784 с.
33. Антокольский, П.Г. «Баллада о чудном мгновении». В кн.: Строфы века. Антология русской поэзии XX века. – М.: «Полифакт. Итоги века», 1999. с. 298 – 299.
34. Антокольский, П.Г. Дневник (1964 – 1968) / Сост., предисл. и коммент. А.И. Тоом. СПб.: Пушкинский фонд, 2002.
35. Антокольский, П.Г. Далеко это было где-то… – М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2010. – 464 с.
36. Антокольский, П.Г. Путевой журнал писателя. – М.: «Советский писатель», 1976. –  784 с.
37. Багиров оглы Р. Гуссейн. Баку в поэзии Павла Антокольского. – М.: Вестник МГУКИ № 2 (46) март-апрель 2012.
38. Баранская, Н.В. Странствие бездомных. – М.: АСТ: Астрель, 2011. – 637 с.
39. Головкина, А.И. Виталий Головачев и Мария Петровых в письмах военных лет 1941 – 1943: к 115-летию со дня рождения М.С. Петровых (1908 – 1979) / сост. А. Головкина. – М.: Издательство РСП, 2024. – 40 с.
40. Головкина, А. И. Виталий Головачев и Мария Петровых: неоплаканная боль. Девять художественно-документальных очерков. – М.: Издательство РСП, 2024. – 158 с. ил.
41. Дейч, Е.К. Душа, открытая людям. О Вере Звягинцевой: Воспоминания, статьи, очерки / сост. Е. Дейч. – Ер.: Совет. грох, 1981. – 284 с., 10 фото.
42. Звягинцева, В.К. Избранные стихи. – М.: «Художественная литература», 1968. – 272 с.
43. Каверин, В.А. Счастье таланта. Воспоминания и встречи, портреты и размышления. – М.: «Современник», 1989. c. 236 – 252.
44. Кастарнова, А.С. Мария Петровых: проблемы научной биографии: диссертация кандидата филологических наук: 10.01.01 / Кастарнова Анна Сергеевна; [Место защиты: Рос. гос. гуманитар. ун-т (РГГУ)]. – Москва, 2009. – 209 с.
45. Ландман, М.Х. Экспресс времен: Стихи. Воспоминания. Друзья – о Михаиле Ландмане / Михаил Ландман; редактор-составитель Мая Халтурина. – М.: «Волшебный фонарь», 2024. – 336 с., ил.
46. Левин, Л.И. Четыре жизни. Хроника трудов и дней Павла Антокольского. – М.: «Советский писатель», 1978 – 352 с.
47. Левин, Л.И. Воспоминания о Павле Антокольском: Сборник / Сост. Л.И. Левин и др. – М.: «Советский писатель», 1987 – 527 с.
48. Липкин, С.И. Квадрига. – М.: Издательство «Аграф», Издательство «Книжный сад», 1997. – 640 с.
49. Масс, А.В. Писательские дачи. Рисунки по памяти. – М.: «Аграф», 2012. – 448 с.
50. Мкртчян, Л.М. Так назначено судьбой. Заметки и воспоминания о Марии Петровых.
Письма Марии Петровых. – Ер.: изд-во РАУ, 2000 г. –  192 стр. 16 ил.
51. Нагибин, Ю.М. Дневник. – М.: Издательство «Книжный сад», І996. – 741 с.
52. Озеров, Л.А. Воспоминания о П. Антокольском и Л. Первомайском. – М.: Вопросы литературы, 1985/2.
53. Пантелеев, Л. – Чуковская, Л. Переписка (1929 – 1987). Предисл. П. Крючкова. – М.: «Новое литературное обозрение», 2011. – 656 с.: ил.
54. Петровых, Е.С. Мои воспоминания // Моя родина – Норский посад: сборник / ред. и подгот. текстов А.М. Рутмана, Л.Е. Новожиловой; коммент. Г.В. Красильникова, А.М. Рутмана. – Ярославль: Изд-во Александра Рутмана, 2005. С. 7 – 216.
55. Петровых, М. Назначь мне свиданье // День поэзии: сборник / ред. В. Фирсова. – М.: Издательство «Московский рабочий», 1956. c. 70.
56. Петровых, М.С. Дальнее дерево. Предисловие Л. Мкртчяна. – Ереван: Издательство «Айастан», 1968. – 206 с.
57. Петровых, М.С. Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых / Сост. Н. Глен, А. Головачева, Е. Дейч, Л. Мкртчян. – Ер.: «Советакан грох», 1986. – 408 с., 11 илл.
58. Петровых, М.С. Избранное: Стихотворения. Переводы. Из письменного стола/Сост., подгот. текста А. Головачевой, Н. Глен; Вступ. ст. А. Гелескула. – М.: Худож. лит., 1991. – 383 с.
59. Петровых, М.С. Прикосновенье ветра: Стихи. Письма. Переводы/Сост., подгот. текста А.В. Головачевой, Н.Н. Глен. Вступит. ст. А.М. Гелескула. – М.: Русская книга, 2000. –  384 с.
60. Петровых, М. С. Из тайной глуши / Мария Петровых [сост. А. И. Головкина]. – М.: Издательство РСП, 2025. – 78 с.
61. Ревич, А.М. Записки поэта // Дружба народов, 2006. №6. С. 190 – 191
62. Рубинчик, О.Е., Головкина, А.И. «Ваша осинка трепещет под моим окном…» Переписка А. А. Ахматовой и М. С. Петровых. – М.: «Русская литература», № 1, 2022.
63. Самойлов, Д.С. Мемуары. Переписка. Эссе / Д.С. Самойлов — «WebKniga», 2020 –  (Диалог (Время)).
64. Скибинская, О.Н. Мария Петровых: ярославские проекции / науч. ред. М.Г. Пономарева. – Ярославль: ООО «Академия 76», 2020. – 652 с. + 12 с. ил.
65. Тарковская, М.А. Осколки зеркала / Марина Тарковская. – 2-е изд., доп. – М.: Вагриус, 2006. – 416 с.
66. Фадеев. Воспоминания современников. Сборник. Сост. К. Платонова. – М.: «Советский писатель», 1965. – 560 с.
67. Фадеев, А.А. Письма. – М.: «Советский писатель», 1967. – 848 с.
68. Хелемский, Я.А. Неуступчивая муза. – М.: Вопросы литературы, 2002/3. C. 192 – 213.